Гриф секретности снят - За кулисами путча. Российские чекисты против развала органов КГБ в 1991 году

Можно сказать, что к чаю его приучила бабушка, к которой они приезжали в Москву каждое лето, когда отец Андрея был офицером и их семью мотало по всему Союзу – от Владимирского лагеря на Псковщине до Харанора и Даурии на границе с Монголией и Китаем. А потом, когда бабушка уже сама стала жить вместе с ними, Андрей еще мальчишкой любил по утрам садиться вместе с бабушкой на кухне и пить этот горячий, ароматный напиток. Бабушка пила чай исключительно из небольшого граненого стакана на зеленом блюдечке вприкуску с мелко наколотыми кусочками сахара. Это было не просто чаепитие, это был настоящий ритуал приобщения к живительной, священной жидкости темно-янтарного цвета, источающей удивительный аромат и тонкие струйки пара, клубящиеся над стаканом.

Конечно, здесь, в чайхане, чай был совсем другой. Тоже черный, тоже горячий, но не тот, не бабушкин. Но Андрей все равно с большим удовольствием выпил две чашки, отведав при этом несколько ломтиков тающих во рту засахаренных фруктов.

– Исмат, попил чаю? – спросил Абдуллоджон. – Иди к машине. Мы сейчас заканчиваем и скоро выйдем. – И уже обращаясь к Орлову, сказал: – Ну что, Андрей Петрович, понравились вам таджикские национальные кушанья?

– Спасибо, Абдуллоджон! Это было замечательно! Теперь я, по крайней мере, знаю, что такое таджикская кухня!

– Ну, это еще не все! Мы попробовали только самую малость! А есть ведь еще угро, лагман, мастоба…

– Абдуллоджон, я думаю, это все мы отведаем в следующий раз.

– Хорошо, Андрей! Поехали?

– Поехали!

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Душанбе

Валера Богомолов никак не мог попасть ключом зажигания в щель замка. Руки его дрожали, а от выпитой водки в голове стоял какой-то гул. Он потер виски руками, но гул не ослабевал, а наоборот, усиливался, как будто его голову кто-то сжимал обручем и теперь затягивал его, с удовольствием наблюдая за мучениями своей жертвы. Наконец он попал ключом в злополучную щель, мотор взревел, и мощный КамАЗ стал выезжать со двора автобазы. Валера посмотрел на часы – было около двух. «Через сорок минут я буду уже там», – обреченно подумал он и сильно сжал баранку. Ему хотелось оказаться сейчас далеко отсюда, там, где его никто не мог найти, где никто не мог унижать его и помыкать им, где его никто бы не знал и поэтому не мог сделать с ним то, что сделали «они».

За окном мелькали серые корпуса цементно-шиферного комбината, канатная дорога с вагонетками, по которой сырье доставляется из карьера, какие-то склады, сараи…

«Я должен убить», – стучало в мозгу у Валеры. То, что он должен был сделать в ближайший час, ему казалось совершенно нереальным. Последние полгода вообще превратились для него в сплошную муку, когда он вынужден был по первой же сказанной сквозь зубы фразе Сафара бросать все и ехать туда, куда ему скажут, везти каких-то людей, перевозить с одного места на другое какие-то мешки или ящики. И постоянно оправдываться перед начальником колонны, рискуя быть уволенным за прогулы и нарушение производственной дисциплины.

Волошин, начальник колонны, резкий и грубый человек, уже давно работающий на этой автобазе, с самого начала покровительственно относился к Валере, прощал ему отдельные прегрешения, но уже несколько раз говорил:

– Богомолов, еще раз сделаешь левый рейс – выгоню тебя к чертовой матери! Думаешь, если я тебя взял, то буду возиться с тобой? Моему терпению скоро придет конец!

Валера понимал, что начальник колонны прав. И если бы, несмотря на крутой нрав и видимую свирепость, он не был на самом деле добрым человеком, его уже давно бы выпроводили за ворота автобазы. Рассказывали, что Волошин когда-то сам мотал срок. 264-я! «Нарушение правил дорожного движения». Тогда он работал таксистом в Ленинграде. Якобы сбил пьяного, а тот был родственником какого-то начальника. Ну, в общем, припаяли ему два года в колонии общего режима. Он требовал пересмотра дела, писал письма во все инстанции, но все безрезультатно. От него ушла жена, и, освободившись, он не стал возвращаться в Ленинград, а завербовался и уехал в Курган-Тюбе, где начал работать на кирпичном заводе. И вот лет десять назад он перебрался в таджикскую столицу и стал работать на автобазе сначала простым шофером, а затем был замечен руководством и назначен начальником колонны.

Когда полтора года назад друзья свели Валеру с Волошиным, он почему-то сразу поверил ему и чистосердечно рассказал свою историю. Про то, как по дурости попал в ситуацию, стоившую ему свободы, как получил шесть лет общего режима, как жил в зоне все эти годы, подвергаясь унижениям и мучениям, как чудом остался жив и, выйдя на волю, никак не мог устроиться на работу. Будучи шофером первого класса, Валера вынужден был работать грузчиком в овощном магазине и снимать угол у одной старухи в пригороде Душанбе.

Волошин тогда посмотрел на него долгим задумчивым взглядом и сказал:

… Я верю тебе, парень, и знаю, как трудно жить, когда от тебя отвернулись все. Приходи завтра ко мне. Я думаю, что мы решим… Многого не обещаю. Будешь работать на грузовике. Место в общаге я тебе сделаю. А там видно будет.

Богомолов схватил его за руку, хотел сказать что-то, какие-то слова благодарности, но не смог. Комок в горле не дал ему выговорить ни слова. Он только сжимал руку Волошина в своей руке, смотрел на него широко раскрытыми глазами, в уголках которых заблестели слезы.

Не надо, парень. Я все понимаю. Но учти, теперь все будет зависеть от тебя. Если подведешь меня выгоню! Понял?

Спасибо, только и смог прошептать пересохшими губами Валера.

Так он стал работать на автобазе. Причем работать хорошо, без замечаний. Не отказываясь от невыгодных и малоприятных поездок, не споря с механиком и ладя с диспетчерами, безотказно выполняя просьбы начальника колонны поработать в выходные или в праздники. Тем более что семьи у Валеры не было. А с людьми он сходился довольно трудно и друзей, с которыми он проводил бы свободное время, у него не было. Когда, получив первую получку, Богомолов пришел в кабинет Волошина и, выждав момент, когда там никого не было, попытался вручить ему бутылку дорогого коньяка, тот грубо выругался и выгнал Валеру, зло хлопнув дверью.

Чтобы твоего духа не было у моего кабинета! услышал он вдогонку.

Тогда Валера очень испугался, думал, что Волошин может даже уволить его. Но обошлось. Начальник колонны нисколько не изменил своего покровительственного отношения к нему и даже, когда Валера допустил какую-то оплошность, не стал ругать его, а сказал:

– Ну с кем не бывает? Смотри, Богомолов, будь внимательнее!

Валера слегка сбавил скорость. В этом месте шоссе пересекал закованный в бетон канал между двумя гидроэлектростанциями Варзобского каскада. Мощный КамАЗ, послушный рукам водителя, неумолимо двигался вперед, туда, где должно было произойти непоправимое. И Валера, подавленный и отрешенный, уже не находил в себе силы, чтобы противостоять чужой воле, толкающий его уже в который раз на преступление.

До места, где он должен был поджидать «Ниву», оставалось тридцать семь километров.

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Варзобское ущелье

Орлов мельком взглянул на часы. До отлета самолета оставалось три с половиной часа.

– Жаль, что я не успею купить какие-нибудь сувениры для ребят…

– Да я просто забыл! – проговорил, нисколько не огорчившись, Абдуллоджон, – Да здесь же есть сувенирный киоск!

– Где здесь?

– Прям в чайхане! Да вот же он! – начальник инспекторского отдела указал на искусно сделанную конусовидную арку, напоминающую вход в мечеть или какой-то сказочный дворец. Тонкая резьба по дереву, цветной орнамент с изображением каких-то диковинных цветов – все это было гармоничным продолжением зала, в котором они только что обедали.

В небольшой комнате на стенах были развешаны пестрые коврики, яркие разноцветные платки и косынки, вязаные шерстяные кофты и жакеты, на замысловатых полочках лежали тюбетейки, стояли керамические тарелки, вазы, чайники и пиалы, миниатюрные глиняные фигурки зверюшек и кувшинов, одетые в национальные одежды куколки разной величины, в застекленных витринах сверкали сделанные в таджикском стиле бусы, колье и кулоны, состоящие из множества мелких красных камешков, скрепленных между собой ажурными цепочками и резными серебряными деталями.

Из-за прилавка поднялась девушка-таджичка, одетая точно так же, как были одеты официантки в зале, где они только что обедали. Продавщица выжидающе посмотрела на вошедших. По всему было видно, что покупателей здесь бывает немного и каждый заходящий сюда человек, который приобретает здесь что-нибудь на память, сам является подарком для этого сувенирного киоска.

Через десять минут Орлов вышел на улицу, сжимая в руке полиэтиленовый пакет с гостинцами: расшитой золотистыми нитями тюбетейкой для дочери, такой же, но более скромной, зеленого цвета тюбетейкой для сына, двумя парами расписных яркими цветами и узорами тапочек – для Оли и для бабушки – и миниатюрной куколкой-таджичкой, одетой в красочный национальный костюм, которую он тоже купил для дочери. Уж больно понравилась ему эта куколка в белой кофточке с голубоватой жилеткой и длинной белой юбочке с золотистым пояском.

– Вот теперь я спокоен, – сказал Орлов, подходя к «Ниве». – Теперь можно ехать!

Водитель Исмат услужливо приоткрыл переднюю дверь автомашины. Андрей любил ездить на переднем сиденье, особенно если приезжал в незнакомый город. Оттуда лучше было видно улицы, дома, людей. А он был по натуре любопытным человеком и не хотел ничего упускать из своего внимания. Хозяева, как правило, с пониманием воспринимали эту прихоть гостя и с готовностью уступали ему свое место рядом с водителем. Впрочем, многие рассматривали это желание увлеченно рассматривать все вокруг как некую странность, разновидность чудачества.

Исмат повернул ключ зажигания, и машина, легко тронувшись с места, стала выезжать на Ленинабадское шоссе. Отсюда до Душанбе было не более часа езды.

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Окрестности Душанбе

За окнами КамАЗа мелькали дома поселка гидроэнергетиков. Здесь жили рабочие Верхневарзобской ГЭС[25] – самой первой станции Варзобского каскада.

«Почему же у меня все сложилось наперекосяк? – думал Богомолов. – Может быть, мне на роду это было написано?»

Когда-то, так же как начальник колонны Волошин, Богомолов работал в таксомоторном парке. Только это было не в Ленинграде, а в Москве. Работа эта Валере нравилась не только потому, что позволяла зарабатывать неплохие деньги, но и из-за того, что перед ним каждый день мелькал калейдоскоп разных лиц и судеб. Кроме того, ему нравилось узнавать свой город, в котором он прожил все свои двадцать семь лет, не считая срочной службы в армии. Ведь профессия таксиста в таком громадном городе, как Москва, заставляла его бывать там, где он никогда не бывал. То надо было ехать в Бескудниково, то срочно лететь в Орехово-Борисово, то мчаться в Солнцево, то разыскивать нужный дом в Тушино. За несколько лет работы таксистом, кого только не пришлось ему возить – и возвращающиеся из гостей семейные пары, и спешащих в аэропорт отпускников, и задумчивых докторов наук, выезжающих на дачу в конце недели, и женщин с помятым под утро лицом, и странных субъектов восточного типа с чемоданами и тюками, торопливо выгружающих вещи у какого-нибудь сарая на пустыре… Это была не только работа. Это было увлекательное приключение, путешествие по людским судьбам, радостям и страданиям, самым светлым и самым горестным дням в жизни людей, это было странствие по дневной и ночной жизни столицы, по ее улицам и площадям, уютным переулочкам и широким проспектам, живописным пейзажам Серебряного бора и Сокольников, заводским задворкам Люблино и Нагатино, зеленым бульварам и загаженным свалкам, белоснежным новостройкам и полуразвалившимся баракам. Казалось, что этому увлекательному путешествию не будет конца. Но в один прекрасный момент все рухнуло, увлекая Валеру в пропасть, на самое дно жизни.

Это случилось в воскресенье. Рабочий день близился к концу, и Валера уже стал искать попутных пассажиров, которых мог бы довести в район пятнадцатого таксомоторного парка, в котором он работал. Где-то около Белорусского вокзала он посадил двух слегка подвыпивших парней, один из которых сразу сказал: «Шеф, даю тебе полтинник. Поехали, нам нужна девочка. Когда найдем забросишь нас на хату. Хоры?» Предложено было много, и Валера сразу согласился, хотя ехать надо было в обратную сторону от Ленинградки. Он только спросил:

– А «хата» где?

– Да недалеко, на Кастанаевской. Знаешь?

– Знаю.

– Ну тогда, шеф, поехали!

Немного покружив по центру столицы, им наконец удалось в районе многоэтажной гостиницы в самом начале улицы Горького подсадить молоденькую девчушку в короткой кожаной юбке. Ее хорошенькое личико было буквально обезображено косметикой – длинные накладные ресницы, пухлые губки, накрашенные ярко-красной губной помадой, румяна, придающие неестественный цвет щекам, какие-то блестки. Всю дорогу, пока они ехали в Фили, она заливалась неестественным смехом, отвечая на грубые шутки и болтовню парней.

Когда они приехали на место и остановились напротив стандартной девятиэтажки на слабо освещенной Кастанаевской улице, Валера уже подумал, что рабочий день закончился, и радостно потирал руки от того, какие удачные пассажиры попались ему в конце смены. Но как только парни с девчонкой вышли из машины, в обе задние двери протиснулись два здоровых мужика, одетых в почти одинаковые черные куртки.

– Э-э, мужики, я…

Валера хотел сказать, что смена у него закончилась и он едет в парк, но не успел. Сзади ему в голову уперлось что-то твердое и холодное, а руки сидевшего позади человека крепко схватили его за плечи.

– Спокойно, парень! Нам надо съездить кое-куда. Не развалишься еще от одной поездки.

Валера понял, что влип, и холодок пробежал у него по спине. В это время передняя дверь раскрылась и рядом с ним на сиденье плюхнулся еще один человек – небрежно одетый мужик в свитере.

– Ладно, ребята, не пугайте человека! Вон, видите, он от страха чуть не наложил в штаны! – И, уже обращаясь к Валере, дружелюбно сказал: – Не бойся, шеф. Мы тебе ничего не сделаем. Просто съездим по делам. А потом отпустим… – Он сделал небольшую, но многозначительную паузу. – Если будешь хорошо себя вести. Понял?

Валера молча кивнул и тронул машину с места. Сначала они поехали в Солнцево. Там во дворе еще незаселенной многоэтажки из стоявшего рядом с вагончиком строителей фургона они перегрузили в багажник Валериного такси четыре пухлых чемодана, а затем отправились в сторону Лосиного Острова. Петляя по темным лесным улицам где-то в районе Перловской и Тайнинской, они наконец остановились неподалеку от железнодорожной станции. Двое в куртках стали выгружать чемоданы из багажника, а мужик в свитере, оставаясь в машине, о чем-то раздумывал, пуская клубы сигаретного дыма. Потом неожиданно протянул руку в сторону Валеры. Защищаясь от возможного удара, тот отпрянул. Мужик же сквозь смех проговорил:

– Ты что, шеф? Да я тебя не трону. Вот тебе за работу.

И только тут Валера разглядел зажатую в руке сотенную бумажку. «Везет же мне сегодня на заработок!» – пронеслось у него в голове.

– Бери, это тебе за работу. Бери, не бойся!

Валера нерешительно протянул руку и хотел взять сотню, но мужик неожиданно отдернул свою руку и засмеялся. Потом как-то небрежно бросил купюру Валере на колени и ледяным голосом проговорил:

– Шеф, ты нас не видел, ничего не помнишь, ничего не знаешь. Понял?

Валера широко раскрытыми глазами смотрел на него. В глазах говорившего он прочел безжалостное презрение и неприкрытую угрозу.

– Понял? А то, падла, смотри, из-под земли достану! – Он повертел перед лицом Валеры каким-то предметом. – Твое дело молчать, а то… – Он поднес предмет к его шее, и Валера с ужасом увидел, что это опасная бритва. – А то чик по шейке – и нету тебя! Понял?

Валера сидел и молчал в каком-то оцепенении, как будто его парализовало и он не может вымолвить ни слова.

Не дождавшись ответа, мужик похлопал Валеру по плечу и сказал напоследок:

– Ну, пока. Бывай!

Валера неподвижно сидел еще минут двадцать. В тиши позднего вечера уже отстучали колеса электрички и поезда дальнего следования, а затем снова опустилась тишина.

Все это пронеслось в памяти Богомолова, пока он ехал мимо поселка гидроэнергетиков. В голове у него шумело, кровь пульсировала в висках, было муторно от выпитой водки, от охвативших его воспоминаний, от чувства безысходности, которое все больше и больше охватывало его. До места встречи с «Нивой» оставалось тридцать четыре километра.

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Шоссе Душанбе – Ленинабад

Несмотря на удачу, которая сопутствовала Орлову, чувство тревоги и опасности не покидало его. Да, вчера ему удалось оторваться от преследователей, благополучно провести ночь на квартире товарища. Теперь до отлета самолета оставалось несколько часов и нужно было каким-то образом продержаться здесь, избегая всяких неожиданностей, постоянно находясь на виду. «Чем больше людей будет рядом, тем у них будет меньше шансов что-либо сделать со мной», – думал Андрей. Правда, он никак не мог точно сформулировать, кто такие «они» и что конкретно «они» могут с ним сделать.

– Андрей, посмотри, как красиво! – Голос Абдуллоджона вернул Орлова на грешную землю. – Я считаю, что наши горы самые лучшие. Еще в тысяча каком-то году основатель империи Великих Моголов Бабур написал про «Кухистан» – «страну гор». Так называют центр Таджикистана. Кстати, Бабур был правнуком Тимура…

– Того самого Тимура, который разгромил Золотую Орду, а в войне с турками захватил в плен турецкого султана?

– Того самого, – ответил Абдуллоджон и, обращаясь к водителю, сказал:

– Исмат, да не торопись ты так! У нас есть время. Поезжай потише!

Водитель сбавил скорость и сразу мимо машины, обгоняя ее на повороте, пронесся милицейский уазик.

– Лихо ездит! Как его шеф!

– Министр внутренних дел? – спросил Орлов.

– Да, Мамадаёз Навжуванов. Кстати, ты знаешь, что он тоже выходец с юга. Бадахшанец. Как, практически, и все эти… которые выступили тринадцатого.

– Ты хочешь сказать, Абдуллоджон, что все это было столкновением «южан» и «северян»?

– В общем-то, да! То, что между ленинабадцами, ну «северянами» то есть, и таджиками из Куляба, Гарма и Бадахшана всегда шла война, пусть даже скрытая, – это известно всем…

– Погоди, Аблуллоджон. Ты, по-моему, упрощаешь. То, что все ключевые посты у вас занимают уроженцы Ленинабада – это ясно. Вот даже в Комитет не очень-то принимают горных таджиков! Так ведь?

– Так!

– Но объяснять все родоплеменными противоречиями… Все гораздо глубже. Вот я пообщался с разными людьми. Ты знаешь! И у меня картинка-то получается несколько другая. Совсем не та, которую рисуют Латифи или Махкамов.

– Ну и какая, интересно? Выступление мафии? Демократы против коммунистического режима?

– Отчасти да! Но кроме того, душанбинские события – очень тревожный симптом. В СССР поднимает голову исламский фундаментализм. Идея очистить ислам и вернуться к истокам мусульманской веры ведет к одному – созданию исламского государства, то есть не только к превращению Таджикистана в самостоятельное государство, но и к созданию антиславянского, антирусского исламского государства…

– Ну, это ты, Андрей, сгущаешь!

– Ничего не сгущаю! Посмотри внимательно на карту и увидишь! Только на территории России проживает свыше двадцати миллионов мусульман. Это в два раза больше, чем количество русских, живущих в Средней Азии! Исламизация, вторгающаяся в СССР из Ирана и Саудовской Аравии, охватит не только Таджикистан, Узбекистан, Киргизию, Азербайджан… Он, как кинжалом, «прошьет» Россию через Татарию, Башкирию, Калмыкию, Чечено-Ингушетию, Дагестан… И тогда…

Водитель что-то сказал скороговоркой на таджикском языке. Абдуллоджон односложно ответил ему, и они оба рассмеялись. Этот смех буквально резанул Андрея по ушам. Он очень не любил, когда при нем говорили на языке, который он не понимал.

Абдуллоджон, заметив резкое изменение в настроении гостя, почувствовал оплошность и сразу попытался сгладить ее:

– Да Исмат говорит, что по-турецки «теджик» означает «перс». Это он к тому, что ты вспомнил об Иране…

– А что это там такое? – спросил Орлов, указывая на бетонную стенку вдоль дороги, как будто не слышал пояснения Абдуллоджона.

– Это против селей. Защитные сооружения. Их тут много построено.

Орлов молча рассматривал в окно Варзобское ущелье, белоснежные пики Фанских гор. Абдуллоджон несколько раз пытался заговорить, но разговор почему-то не клеился. Дорога, извивающаяся вдоль рельефа горного склона, заметно снижалась в ту сторону, куда мчала их бежевая «Нива». Езды до Душанбе оставалось не более сорока пяти минут.

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Шоссе Душанбе – Ленинабад

Валера отхлебнул еще из бутылки. Он понимал, что уже изрядно выпил, но пьяным себя не чувствовал. У него только сильно ломило виски да в горле стоял отвратительный ком. КамАЗ, натужно ревя мотором и выбрасывая клубы сизого дыма, двигался по горной дороге в сторону Ленинабада.

«Сволочи! Сволочи! Они испортили мне всю жизнь!» – с горечью думал Валера Богомолов, вспоминая тот день, когда гаишник неожиданно остановил его неподалеку от таксопарка. Валера вышел из машины, недоумевая, с чего это тот вздумал его остановить. Ехал он медленно, ничего не нарушил и никаких видимых причин для того, чтобы придраться к нему, не было. Доставая права, он уже собирался сказать несколько едких фраз блюстителю порядка на дорогах, как вдруг рядом с резким скрипом тормозов остановился милицейский уазик. Из него в считанные секунды выскочило несколько вооруженных милиционеров.

– Стоять! Руки! – раздались крики. Валера не успел даже сообразить, чего от него хотят, как сильным ударом был сбит с ног. Затем на него навалились, перевернули и, заломив руки за спину, быстро надели наручники.

– Попался, гад! Теперь не уйдешь, с…! Отправишься теперь к своим дружкам!

Валера хотел что-то возразить, но получил такой сильный удар под дых, что долго не мог прийти в себя и оклемался только в камере предварительного заключения.

Потом было все как в тумане – допросы, очные ставки, переполненная камера изолятора временного содержания, озлобленные потные лица, жуткая вонь, побои и страх. Постоянный животный страх, который поселился в Валерином сердце, как только он попал в камеру.

Он хотел бы забыть ту первую ночь своего заточения. Он даже пытался представить, что ее просто не было, она ему приснилась, но сделать этого не мог. Пережитый ужас и унижение, свалившие его с ног, бросившие его в зловонную грязь самых низменных человеческих отношений и инстинктов, перечеркнули всю его жизнь. Если до той ночи он был простым парнем, по воле злой судьбы оказавшимся среди отбросов общества, то после нее он сам стал отверженным, раздавленным, существом, превращенным в жалкое подобие человека, цепляющегося за жизнь и готовое идти ради ее сохранения на все новые и новые унижения.

– Глянь-ка! Кто пожаловал к нам в кандет![26] Будет кому задуть сопло! Ну что, кнут[27], забирайся под любой станок[28], какой понравится! – это было первое, что услышал Валера, оказавшись в камере, заполненной до отказа парнями и мужиками, большинство из которых были раздеты по пояс или вообще сидели в одних трусах. В ней было так душно и смрадно, что у него закружилась голова. Но он устоял на ногах, потом сделал несколько шагов и положил свой матрац под ближние к нему нары, расположенные рядом с разбитым унитазом, источающим отвратительную вонь.

О, если бы он знал, что этого делать никак нельзя! Что это был первый шаг к падению на самое дно! Что лучше бы было вообще не садиться и не ложиться, а остаться стоять посередине камеры, падая с ног, изнемогая от усталости и ожидания какого-нибудь подвоха. Даже если бы его стали бить, силой затаскивая под нары, он должен был бы сопротивляться из последних сил, отстаивая свою честь и достоинство. Тогда бы его, скорее всего, зауважали и, возможно, отстали бы от него. Но этого не произошло. Валера покорно сначала присел на пол рядом с матрацем, а потом протиснулся под нары, отстраняя ноги сидящего на них здорового парня с татуировкой на груди в виде гладиатора в доспехах со щитом и обнаженным мечом.

– У-у, пидер! Будешь у меня… – процедил сквозь зубы сидящий на нарах.

– Иди ты на х…! – беззлобно ответил Валера, укладываясь на матраце.

– Что-о, шваль? Все слышали? Он меня назвал «петухом»! Да мне тебя придушить – раз плюнуть! У меня четвертая ходка – сто восемь… Вышака все равно не будет, а пятнадцать и так припухать!

Камера одобрительно загудела. Но днем Валеру никто не тронул, даже тот с татуировкой, который сидел над ним. Он так и пролежал до конца дня, уткнувшись в матрац и не вставая, даже когда раздавали ужин. А ночью началось самое страшное. Он ждал этого момента, но тем не менее все произошло для него неожиданно. Прислушиваясь к шорохам, сопению и храпу, он все равно прозевал тот момент, когда двое сокамерников приблизились к нему, неожиданно накинули на шею полотенце и стали сильно стягивать его. Чья-то рука зажала ему рот, и Валера почувствовал, что задыхается. Он пытался вырваться из цепких объятий, но тут его выволокли на середину камеры. На него навалились еще несколько человек, больно прижимая его тело ногами к цементному полу. Было темно, и он не видел лиц насильников, но слышал их тяжелое дыхание и шепот. Он задыхался, чувствуя, что еще немного – и умрет от нехватки воздуха. Его тело извивалось в конвульсиях, он пытался освободить зажатые руки, но это ему никак не удавалось. Сдавленный хрип раздавался у него где-то внутри. Кто-то поставил ему ногу на грудь и с силой ударил в подбородок. Разбитые губы стали сочиться тонкими струйками крови. Она затекала ему за ворот рубашки, образовывала липкую лужицу под затылком.

– Ша, однокорытники! Уберите утирку с дыхала! А то загнется!

Те, кто стягивал на горле полотенце, слегка отпустили его, и Валера стал судорожно глотать воздух, закашлялся и попытался приподнять голову, но нога в тяжелом ботинке больно прижала ее к полу.

– Сейчас мы посмотрим, кто из нас «петух»! – раздался зловещий шепот, а вслед за ним одобрительные возгласы сокамерников:

– Давай, Гриф, мужарь[29] его! Опусти, гада!

То, что произошло потом, на несколько лет вышвырнуло Валеру из круга себе подобных, превратило в жалкое, забитое существо, над которым можно было издеваться кому не лень, которого можно было постоянно унижать, не опасаясь, что у него могут появиться защитники. Валера Богомолов, еще не став подсудимым, а будучи только подследственным, превратился в изгоя, в «петуха», в «опущенного», общение с которым могло «зашкварить»[30] любого, кто пошел бы на это. С того злополучного дня Валера стал представителем касты неприкасаемых, которых презирали везде – в следственных изоляторах и на зонах, в тюрьмах и на пересылках. Он драил сортиры и чистил параши, его морили голодом, заставляя есть брошенные на пол объедки, по ночам его многократно насиловали, прибегая к самым изощренным пыткам и унижениям. И конечно, все время били. Били за самую малую оплошность, били за случайное прикосновение к сидевшим рядом с ним, даже за то, что он нечаянно коснулся чьих-то вещей или посуды.

Только потом Валера узнал, что ту первую камеру в изоляторе временного содержания, где его превратили в жалкое животное, все называли «пресс-хатой». Пробыв там неделю-другую, подследственные сознавались в любых преступлениях, даже тех, которые не совершали. Чтобы избавиться от мучений и ужаса, они готовы были признать, что ограбили магазин, убили человека или изнасиловали женщину. Вырвавшись из страшной камеры, они дрожащей рукой выводили на положенных перед ними листках «чистосердечные признания», облегчая работу следователям РОВД, которые добивались «исключительно высоких процентов раскрываемости преступлений».

Валера, пробыв в «пресс-хате» полторы недели, тоже написал «чистосердечное признание» в том, что был соучастником ограбления и помогал своим сообщникам в транспортировке краденых вещей. За это его причислили к организованной преступной группе, совершавшей разбойные нападения на граждан, и дали ему шесть лет, которые он отбывал в одной из колоний общего режима. Но и там ему не удалось избежать продолжения издевательств, поскольку скрыть то, что «опущенный», он не мог. По законам уголовного мира, его тут же бы убили, если бы узнали, что он утаил свою принадлежность к касте неприкасаемых. Ведь большего оскорбления для отбывающих срок, чем общаться с «петухами», нельзя было придумать. Поэтому в некоторых зонах они даже жили в своего рода резервациях – отдельных бараках, называемых «обезьянниками» или «обиженками».

Валера потряс головой, как бы стараясь стряхнуть с себя страшные воспоминания. Слева за окном «КамАЗа» мелькали деревья, гладь рукотворного Варзобского озера – любимого места отдыха жителей Душанбе. До места встречи с бежевой «нивой» оставалось чуть больше тридцати километров.

26 февраля 1990 года, день.

Таджикистан. Шоссе Душанбе – Ленинабад

– Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало,

– продекламировал Абдуллоджон. – Люблю Хайяма! У него такие умные стихи! На все случаи жизни!

– Да, мне тоже нравится, – ответил Орлов. – А к чему это ты про «лучше будь один, чем вместе с кем попало»?

– Да к тому, Андрей, что истинных друзей на самом деле очень мало. Вот у меня товарищей очень много! А друг – только один! Мы с ним еще учились в школе. Хороший такой парень. А у тебя много друзей?