13-й Император - Мятеж не может кончиться удачей

Бомбист же, вот уж совпадение, снова оказался поляком. Он схвачен и сейчас допрашивается. – Граф ненадолго замолк, давая мне время переварить вываленную на меня информацию. – Каковы будут дальнейшие распоряжения?

– Пока никаких, – негромко сказал я, потрясенный мыслью, во что вылился такой, казалось бы, безобидный ранее заговор. – Хотя… – меня обуял бешеный приступ ярости. – Объявите в газетах, что на меня и мою семью было совершено покушение. Передайте нашим послам в Европе, особенно в Британии, чтобы непременно настаивали, что новорожденного наследника Российского престола, внука королевы Виктории, убили именно поляки. Прибавьте, что они же едва не убили и императрицу. Не раскрывайте подробностей, просто скажите, что заговором руководили польские магнаты и шляхта, соблазнившая своими посулами часть русской аристократии. После организуйте пару утечек с нужной нам версией событий, сплетням всегда верят охотнее, чем официальным газетам. Ну не мне вас учить, граф! Также подготовьте войска к отправке в Царство Польское и Привисленский край. Там непременно вспыхнет бунт. Я напишу письмо Муравьеву, он пройдется по ним огнем и мечом. И пусть не миндальничает! Подготовь указ об отчуждении имущества заговорщиков, – сыпал распоряжениями я. – И не скромничайте, граф, забирайте все что есть. Имения антирусски настроенных польских магнатов и шляхты – туда же, в казну. Если они окажутся чересчур осторожны и не выступят против наших войск, поводом послужит… поводом будет… – я задумался и перевел дыхание, – в конце-то концов, придумайте повод сами! Впрочем, лучше сначала немного подготовьтесь, – сбавил обороты я. – Газетные статьи оставьте к завтрашнему, чтобы не насторожились раньше времени. Вам что-то непонятно, Николай Павлович? – видя вопрошавший взгляд Игнатьева и мгновенно раздражаясь, упрямо наклонил голову я.

– Николай Александрович, – наедине Игнатьев нередко пользовался моим разрешением опускать придворные титулования, – вы понимаете, что подобные меры вызовут не только новое восстание в Польше, но, возможно, сильнейшие волнения в России? Как отреагирует на все это Европа?

– Да ты понимаешь, что я СЫНА ПОТЕРЯЛ?! СЫНА! – рявкнул я на опешившего Игнатьева так, что задрожали стекла в витражных окнах. Бурлившая во мне ярость наконец нашла выход. – Ты еще будешь мне говорить о том, как отреагирует Европа! – Я в бешенстве треснул кулаком по столу. Перевернувшийся от удара стакан покатился, заливая разложенные на столе бумаги коньяком. Я, не помня себя от ярости, схватил его и швырнул в камин.

– Спокойнее, Ваше Величество, спокойнее, – успокаивающе поднял руки Игнатьев. – А все-таки выпейте. Оно вам сейчас не повредит. – Он подхватил графин, подошел к серванту, вынул низкую толстую коньячную рюмку на тонкой ножке и доверху наполнил ее янтарным напитком.

Я, не глядя, выхватил из его руки огромную рюмку и, отвернувшись, одним махом осушил наполовину. От крепкого спиртного дыхание перехватило, я закашлялся, слезы потекли по лицу. Странно, но именно эти слезы как будто высвободили боль от недавних событий. Но как же так? Сын. У меня мог быть сын. В том мире у меня было три дочери, но я всегда хотел сына. И каждый раз с рождением дочери хотел все сильнее. Мы даже подумывали с женой о четвертом ребенке. Все это вспомнилось мне сейчас в одно мгновение, хотя и не приходило в голову раньше. Я совершенно отдалился от своей прежней семьи, всецело воспринимая себя тем, кем я, по общепринятому мнению, являюсь – Российским государем Императором Николаем Вторым.

Через силу, в несколько глотков, проглотив остатки коньяка, я отдышался и вытер лицо платком.

Игнатьев все это время невозмутимо ждал меня, стоя напротив.

– Спасибо, Николай Павлович, – сухо поблагодарил я графа, – мне уже лучше. Прошу вас простить мою вспышку. Нервы.

– Я все понимаю, – мягко ответил Игнатьев, – и скорблю вместе с вами об утрате.

Мы несколько минут помолчали.

– Но вернемся к нашему разговору, Николай Павлович. – Я присел на корточки у камина и дунул в снова почти затухший очаг. Мне в лицо взметнулось облако пепла, я закашлялся, но успел в который раз отметить про себя удивление на лице Игнатьева. Да, это в двадцать первом веке камин в диковинку, в девятнадцатом – лишь серые будни. – Мое решение по Польше твердо, – наконец смог говорить я, прокашлявшись. – В конце-то концов, она сама напросилась. – Я кинул пару березовых полешек на тускло-красные угли, освобожденные мной из-под слоя пепла. Снова подул в камин, сухо затрещала береста, по поленьям весело заплясали красные язычки пламени.

– Решили все-таки вернуться к идее с конфискациями? – уточнил граф. – Ну что же, я не против, – согласно кивнул он. – Магнатов можно и поободрать. Тем более что после процесса над крымскими интендантами мы неплохо набили руку в этом деле.

– Вы не совсем правильно меня поняли, граф. – Я немного поморщился и добавил: – Не в последнюю очередь я хочу основательно проредить саму шляхту.

Последовала небольшая пауза. Видимо, с этой точки зрения вопрос Игнатьевым не рассматривался.

– Вы что же, Ваше Величество, хотите не просто решить наши финансовые проблемы, а заодно провести… – он повертел слово на языке и выдал: – Расшляхечивание? Вы знаете, о каких цифрах идет речь?

– Не знаю. Скажите мне лучше вы, – тут же перевел стрелки я. – Вся антирусски настроенная шляхта, это какие цифры?

– Запредельные, Ваше Величество. Просто запредельные, – как обычно, не стал разводить реверансы Игнатьев. – Речь идет как минимум о паре сотен тысяч человек.

– Ничего себе, – присвистнул я. – Это что же, получается, что у нас антирусской шляхты в трех-четырехмиллионном Царстве Польском, как дворян во всей шестидесятимиллионной России?

– И это только те, за кем мы признали дворянские привилегии, – поспешил меня обрадовать Игнатьев. – А ведь есть еще и лишенные дворянских прав после восстания тридцать первого года[3], все еще мнящие себя шляхтой босяки. Но черт с ними, с мятежниками, с ними мы в конце концов разберемся, – махнул рукой граф. – Хотя это будет и не просто. Но вот что скажет Европа? – продолжил рассуждать Николай Павлович. – Конфискуя имущество и отправляя в Сибирь всех мало-мальски представляющих угрозу панов, мы здорово рискуем. Ведь не прошло и года, как перед нами в полный рост вставал призрак повторной Крымской кампании[4]. Если бы не наш военный флот на британских коммуникациях в Северной Америке, еще не известно, чем бы тогда дело кончилось. Думаете, удастся повторить? А как же ваши замыслы с курсом на Британию? Почему вы полагаете, Европа не вступится за поляков?

– Просто на этот раз надо, чтобы там, в Европе, все считали это нашим внутренним делом и к нам не лезли!

– Надо, непременно надо. Да что там! Это было бы просто замечательно. – Голос и взгляд Игнатьева так и сквозили иронией. – Остались сущие пустяки. Всего-навсего придумать, как этого добиться. Потому что они там у себя в Европе почему-то Польшу нашим внутренним делом не считают.

– Мы добьемся, чтобы считали через общественное мнение, граф! Как же еще! – снова начал заводиться я.

– Ваше Величество, мы не в состоянии должным образом контролировать умы ваших подданных, – намекнул на деятельность Герцена, Некрасова, Чернышевского и других представителей русской интеллигенции граф. – Мне кажется, опрометчиво полагать, что сможем контролировать умы иностранных.

Вот за что мне нравится Игнатьев, правда, нередко за это же он меня просто бесит, так это за то, что не боится со мной спорить и задавать неудобные вопросы. Хотя кого я обманываю! Он с завидной регулярностью раздражает меня во время спора, но его доводы нередко заставляют меня задуматься. И ведь он опять прав! Наши успехи на поприще информационной войны за так называемое общественное мнение во все времена были более чем скромными. Однако сейчас у нас наметились определенные положительные подвижки и на этом фронте.

Хорошо себя зарекомендовал начавший издаваться всего год назад журнал «Метла». Он в полной мере справился со своим назначением. Подготовка общественного мнения для расправы над крымскими интендантами прошла как по нотам. Сначала мы выпускали статьи, приуроченные к юбилею того или иного славного события прошедшей войны. Воспевая героизм и отвагу наших солдат и офицеров, мы неизменно подводили читателя к раздумьям: а что было бы, если бы снаряды доставили вовремя? Если бы наши солдаты были сыты, тепло одеты и не испытывали нужды в порохе? Постепенно мы стали печатать в журнале самые яркие из многочисленных баек о чудовищном казнокрадстве снабженцев, сиречь интендантов. В то время как органы, под руководством Игнатьева, скрупулезно готовили дела, требования покарать негодников слышались все громче. В один прекрасный день, вернее ночь, мы снизошли к просьбам российской общественности. Сон казнокрадов был бесцеремонно нарушен. «Черные воронки», тюрьма, арест имущества, скорый и публичный суд с безупречными доказательствами вины, а в самых громких случаях еще и подробная статья в «Метле». Общественное мнение повсеместно было на нашей стороне, жалеть арестованных никто и не думал. Тем не менее все это трудно считать достойной победой. Когда это общество любило тыловиков-снабженцев?

– Да черт меня побери, граф! У нас же такой козырь на руках, прости меня господи за богохульство! Наследник Российской империи убит польскими заговорщиками. Поль-ски-ми, – по слогам повторил я. – Разве этого не достаточно?

– Для русского дворянства – вполне. По крайней мере, вслух шляхте сопереживать никто не осмелится. А вот для Европы… Положим, Австрия и Пруссия промолчат – поддерживать поляков им не с руки. У самих рыльце в пушку. А кто нам поручится за Францию и Британию? Англичан вообще ничто не сдерживает. Русского флота в Северо-Американских Соединенных Штатах больше нет[5]. Не думаю, что стоит уповать только на то, что раз был убит внук Виктории, то в Лондоне откажутся от своих интересов. Вслух они нам, конечно, посочувствуют, напишут гневную статью в «Таймс», а может, даже раскошелятся на две. Но это не очень помешает им спустя год повторить высадку в том же Крыму. Общественное мнение, оно штука переменчивая. Сегодня одно, завтра другое. – Игнатьев вздохнул. – Как бы ваша демонстрация англофильства с отводом флота из Северной Америки не вышла нам боком. И это я еще молчу о Франции.

– Франция… – Я ненадолго задумался. – Сыграем на старом соперничестве двух великих держав. К чему плодить лишние сложности? Тем более что сожалеть об охлаждении отношений с Францией и ее напыщенным монархом нам точно не стоит. Вы не могли не читать, как через губу отвечал на все наши предложения Наполеон III в 1871 году, даже когда уже проигрывал войну Пруссии. Не стоит ожидать, что наши отношения на этот раз будут лучше без всяких на то причин. А причиной может послужить разве что добрая встряска всего французского генералитета, а заодно и монарха. Они сейчас просто галлюцинируют по поводу своей несокрушимости. Жаль только, что прусский приклад разобьет им розовые очки сразу вместе с лицом.

– Ваше Величество, вы по-прежнему хотите продолжить последовательную проанглийскую линию? – Игнатьев на мгновение задумался. – Это вполне может принести нам успех. Польша для Британии не такой уж лакомый кусочек, чтобы вот так вот явно отталкивать от себя такого союзника, как Россия с проанглийским монархом. Тем более не стоит забывать и такой немаловажный момент, что поляки больше смотрят в рот французам, чем англичанам, – Игнатьев задумался. – Да, пожалуй, должно получиться, хотя риск, и немалый, все же остается.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – философски заметил я. – К тому же, думаю, что наш риск значительно вами преувеличен, граф.

Мы надолго замолчали.

– Не слишком ли испортится наша репутация в Европе? Это стоит того? – снова выразил сомнение Игнатьев, хотя я чувствовал, что мои аргументы уже убедили его.

– Граф, мы отодвигаем всякую возможность нового бунта в Польше на неопределенный срок. Мы очищаем наши восточные области с русским населением от польского влияния, попутно устраняя большую часть носителей идей польской независимости. Да что там! На территориях Северо-Западного края польское влияние будет стремиться к нулю. Активистов станет не хватать на само Царство Польское. Я уж не говорю про то, что казна сейчас находится просто в плачевном состоянии. Не к этому ли вы все апеллировали, когда я хотел отменить выкупные платежи? Ну и, наконец, всю недовольную, чрезвычайно многочисленную и гонористую шляхту я собираюсь использовать на укрепление государства Российского. Угадайте как, граф? – зло усмехаясь, обратился к нему с вопросом я.

– Не знаю, Ваше Величество, – пожал плечами Игнатьев. – А разве не Сибирь сошлете осваивать? – Николай Павлович немного удивился.

– Нет. Точнее, не сразу. Пусть сначала десяток лет на стройках железных дорог поработают. А там посмотрим.

– Ваше Величество, вы представляете себе, КАКИЕ у нас могут быть проблемы с организацией рабочих лагерей для заключенных? Это вам не двадцатый век! Люди еще не доведены до той степени озлобления, как после всех прелестей Первой Мировой и Гражданской войн. Признаюсь, мне с трудом удалось заставить себя поверить, что все могло быть так, как выходит по вашим материалам. Мое мнение, что в случае организации таких работ вой будет стоять по всей Европе, да и внутри страны недовольство будет ощутимое. Я уже не говорю про проблему с охраной.

– Сконцентрируем все работы на приведение в надлежащий вид Петербуржско-Варшавской железной дороги[6] и на постройке дороги к Екатеринбургу. Попробуем объяснить все работы беспокойством об удобстве переселения семей… Не знаю. Придумаем что-нибудь.

– Хорошо бы это что-нибудь придумать ДО создания трудовых лагерей, – проворчал Игнатьев.

Мы еще немного обсудили подробности, прикинули порядок доходов от конфискаций, после чего Игнатьев умчался приводить задуманное в жизнь. Я же, посидев еще немного, одним глотком влил в себя полстакана коньяка и, не раздеваясь, завалился спать.

Однако просто так уснуть оказалось выше моих сил. В голову, перебивая сон, одна за другой лезли мысли. Зачем, ну зачем я так спешил? К чему эта шапкозакидательская рубка сплеча? Неужели трудно было повременить год-другой с некоторыми непопулярными реформами? Тоже мне, сердобольный ты наш правдолюб! Нет бы получше закрепиться на троне, озаботиться непробиваемой защитой и тогда… но нет ведь, поспешил. А ведь знал же, знал про дворянское недовольство Крестьянской реформой. Так нет же, еще и масла в огонь подливал! Помещичьих крестьян перевести на выкуп быстро хотел. С повсеместной отменой временнообязанного состояния само собой. Да что там на выкуп перевести, я вообще выкупные платежи отменить поначалу рвался. А меня вот взяли и прямо так в лоб и спросили. А откуда вы, батенька, в казну лишние 80–90 миллионов в год возьмете? Чем платежи замещать будете? Так и остались мечты о светлом образе в памяти народа на бумаге, то есть в манифесте, что в нижней шуфлядке стола с другим мусором пылится. Хотя… если дело с Польшей выгорит, наверное, мой манифест еще может увидеть свет.

Я перевернулся на другой бок и попытался наконец уснуть, но, кажется, плотину самобичевания в моей голове прорвало, и заткнуть ее никак не получалось.

Ну зачем были нужны эти мои непременно срочно необходимые налоги на недвижимость, наследство, увеличение налога на землю и другие непопулярные шаги, вроде той же метрической системы? Кто просил меня так лететь? Как молодой жеребец, закусил удила. Говорили же, отговаривали… Но нет, блин!

«Лавры Петра Великого покоя не дают» – вспомнил доложенную мне Игнатьевым фразу. А что, очень похоже.

Глава 3

День первый. Вечер

Круглая мертвенно-бледная луна заливала мой кабинет жестким, призрачным светом. Кажется, такие ночи называют «волчьими». Не зря, наверное. Мне и самому сейчас больше всего хотелось завыть на луну. Высвободить всю накопившуюся ярость, боль и злобу в одном длинном, протяжном вое. Однако я молчал, лежал на диване и смотрел в окно. Да и что тут говорить.

Как это ни жестоко звучало, в попытке переворота виноват был я, и только я. Дал послабления крестьянам и серьезно прижал аристократию, а вместе с ней и чиновничество и не смог удержать ситуацию под контролем – вот мои ошибки. Причем все, все же кричало, что будет кровь, БУДЕТ КРОВЬ! Но я с какой-то невероятной, свойственной только имбецилам твердолобостью отказывался от предложений Игнатьева арестовать блудовцев. Не слушал Рихтера, давно настаивавшего на переезде в загородную резиденцию для обеспечения лучшей охраны. Боже, я даже от Лиз отмахивался, когда она начала в последнее время говорить о своих дурных предчувствиях. Списал на предродовые женские глупости.

От всего этого хотелось взвыть, напиться и набить самому себе морду. Каким же надо было быть тупоголовым, самодовольным идиотом, погруженным в собственное эго, чтобы не делать выводов из того, что творится вокруг?!

И ведь что самое обидное – все же видел! Знал, что в обществе, особенно в верхних его слоях, зреет недовольство – еще бы, в последние полтора годы, по мнению дворянства, количество «ущемляющих и разорительных» законов, росло по экспоненте. Отказ от перевода на выкупные платежи удельных и государственных крестьян, перераспределение помещичьих земель в пользу общин. И что вызвало больше всего протестов – запрет на вывоз крупных сумм за рубеж. От последней меры все наши князья и графы просто кипятком писали. Еще бы, в Париж, Баден, Лондон – и без денег? Без игры в казино, без тотальной скупки предметов роскоши, без шика и показушничества? Не хотим!

«Не хотите? А куда вы денетесь? Всем тяжело, и вы терпите!» – думал тогда я. «Вот и додумался, урод», – разобрала меня злость на самого себя.

На этой мысли мой разум, видимо решив, что и так уже достаточно натерпелся за этот день, отключился, погрузив меня в темное небытие сна без сновидений.

* * *

Утром я проснулся поздно. Шторы были задернуты, и с трудом пробивающийся сквозь них свет едва-едва освещал комнату. От ночи на диване тело немилосердно ломило и, встав, первым делом я решил немного размяться.

«А ну-ка… Смир-р-р-на!», – скомандовал я себе и вскочил с софы. – К выполнению физических упражнений приступить! Есть приступить! Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре».

Поотжимавшись, поприседав и сделав несколько упражнений на растяжку, я почувствовал себя намного лучше. Ноющая боль в спине ушла, да и настроение стало не таким удручающим. Подойдя к окну, я раздернул шторы и зажмурился от яркого света, бьющего в глаза. Поморгав, чтобы избавиться от черных пятен в глазах, я с интересом оглядел окрестности.

Внизу, на плацу, шла муштра какого-то полка. Солдаты синхронно маршировали, ровными рядами проходя под моими окнами. Офицер, гарцевавший перед строем на кауром жеребце, как будто только и ждал моего появления у окна.

– Рота, кру-у-гом! – зычно скомандовал он и что-то добавил солдатам вполголоса.

– Здра-ви-я же-ла-ем Ва-ше Им-пе-ра-тор-ско-е Ве-ли-чест-во! – во всю мощь своих легких гаркнула рота.

Я, не удержавшись, улыбнулся и помахал солдатам рукой. «Вот ведь карьерист, мать его разэдак! – подумал я про офицера. – Небось целый бой выдержал за право стать именно под этими окнами. Но все равно приятно, черт побери!»

Полюбовавшись на четкие действия гвардейцев еще пару минут, я отошел в глубь кабинета, дабы не провоцировать своим силуэтом в окне новых выражений верноподданнических чувств. Мысли мои вновь вернулись ко вчерашней ночи: я очень переживал за Лизу, и мне хотелось как можно быстрее ее увидеть.

Наскоро накинув мундир, я высунулся в коридор, чтобы справиться у охраны, не поступало ли новых известий о ней. Увы, но стража лишь смущенно покачала головой, чем еще больше подогрела мое желание немедленно отправиться к супруге. Одевшись, я уже собрался выходить из комнаты, но, на мгновение взглянув в зеркало, остановился. Из отражения на меня смотрело изрядно помятое, с черными кругами под глазами и впечатавшимся в щеку сложным узором дивана лицо, никак не соответствующее царской персоне. «Нельзя показываться на людях в таком виде!» – мелькнула мысль. Сделав попытку поправить измятый мундир, я в придачу обнаружил пропажу верхней пуговицы и небольшую дырку от пепла на брюках (когда только успел!). После чего плюнул на все попытки справиться с внешним видом своими силами и позвал прислугу.

– Умыться и переодеться! – приказал я явившемуся по моему зову слуге.

Пятнадцать минут спустя я выходил из своего кабинета в приличествующем императору виде, но со все так же висящим на сердце тяжелым грузом предстоящей встречи.

Быстрым шагом ступая по коридорам дворца, я время от времени останавливался, кивая встречающимся мне по пути караулам. Солдаты при моем приближении подтягивались, стараясь продемонстрировать боеготовность, но было видно, что они очень устали. Несмотря на спешку, около одного караула я все же задержался – не смог пройти мимо казака, сражавшегося за меня у дверей спальни.

– Почему не отдыхаешь после дежурства, Миша? – обратился я к коренастому казаку. Тому самому, который не получил и царапинки в ожесточенной драке.

– Так ведь почти половина наших из строю выбыло, Ваш Велчство! А я целехонек, – из последних сил скрывая усталость, ответил караульный.

– Да. Я знаю, – помрачнел я. – Табачком балуешься?

– Есть немного, Ваш Велчство!

– Угощайся, – протянул я ему позолоченный портсигар.

– Не положено, – не задумываясь, ответил тот.

– С собой возьми, потом выкуришь, – настоял я.

– Не положено, Ваш Велчство! – все так же, ни на мгновение не задумываясь, отвечал караульный.

– Предписание? – не преминул уточнить я.

– Оно самое, – со вздохом ответил Мишаня.

– Благодарю за службу! – Я хлопнул своего охранника по плечу, и, как некогда Екатерина Великая Суворову, положил портсигар на паркет у ног часового, после чего продолжил путь.

Несмотря на уже довольно позднее утро, по дороге в спальню Лизы мне не попалось ни одной праздношатающейся души. Как будто во всем дворце остались только караульные, истопники и я.

На подходе к нашим спальням мной внезапно овладела робость, сердце отчаянно забилось в груди. Как я смогу помочь ей пережить это горе? Что я скажу ей? Почему не уберег?

Я остановился в комнате, где этой ночью разыгралась решающая битва против заговорщиков. Луж крови нигде не было видно, сломанную мебель уже вынесли, но отвратительный запах крови и горелого пороха никуда не делся. Я посмотрел на дверь – на уровне мой головы светилась проделанная мной дырка пулевого отверстия. «Хорошо, что промахнулся, – подумалось мне. – Повезло. А мог ведь лейтенантика-то и угробить».

Глубоко вздохнув, я вошел в свою спальню…

– Императрица спит, – громко зашептал поднявшийся мне навстречу Шестов.

– Как она? – шепотом спросил я.

– Горячки нет, дыхание спокойное, ровное. Это хорошо, здоровый сон быстро лечит, – отрапортовал он.

Неожиданно этот ужасно строгий и ученый врач, перед которым я даже немного робел, смягчился. Судя по всему, выглядел я, несмотря на все мои ухищрения, неважно.

– Ваше Величество, не волнуйтесь. Физическому здоровью императрицы больше ничего не угрожает, – проникновенным шепотом принялся успокаивать меня Шестов, взяв за локоть.

– Что значит физическому? – мигом вычленил я главное.

– Ваше Величество, как показывает моя врачебная практика, а она весьма богата, смею вас уверить, – снова надел неприступную маску Николай Александрович, – я не исключаю повторный срыв…

– Какой еще срыв? Почему мне не доложили? – начал повышать голос я.

– Тише, прошу вас, – едва заметно поморщился доктор. Я тут же умолк и знаками показал ему, что буду тише воды ниже травы. – Ваше Величество, без всякого колебания могу заявить, что утрата едва рожденного ребенка – это весьма и весьма тяжелая травма для женской психики. Положение, несомненно, усугубляется тем, что это был первенец… – Видя, как заиграли желваки у меня на лице, врач тут же свернул в сторону. – И конечно, несколько чуждая обстановка, отсутствие привычного окружения и вообще, – он сделал неопределенный жест рукой. – Как врач я прошу вас быть с императрицей как можно мягче и обходительней. – Он замолк, дожидаясь моей реакции.

– Я понял вас, Николай Александрович. Но почему здесь нет других врачей? Вам не нужна помощь? Вы так в себе уверены? – громким шепотом поинтересовался у него я.

– Не горячитесь, Ваше Величество, не горячитесь. Ситуация совершенно ясная, а другим врачам потребуется делать осмотр, для этого придется будить больную, что, знаете ли, чревато. Так что я взял на себя смелость распорядиться никого не пускать, тем более все, что можно, я уже рассказал на консилиуме…

– Быть может, вы хотите пройти в зал, где пробуждения императрицы ожидает ваша глубокочтимая матушка? – после небольшой заминки в разговоре, решил сплавить меня от греха подальше доктор.

– Конечно. Проводите меня к ней, – распорядился я.

Прогулка была недолгой, как оказалось, родственники и просто сочувствующие расположились в одной из соседних комнат.

– Коленька, – бросилась ко мне через весь зал мать, едва я вошел внутрь. – Да как они могли! Как они только посмели? – Она остановилась в двух шагах от меня, взволнованно дыша, разговор с придворными явно разгорячил ее. – Твоей Лизочке очень плохо. Она совсем ослабела, бедняжка, – сочувственно глядя мне в глаза, взяла меня за руку мать. – Когда она проснулась, у нее случилась истерика. Насилу отпоили. Вот теперь спит, – вывалила на меня ворох информации императрица.

Я молчал, переваривая сказанное, незаметно разглядывая придворных. У всех было самое что ни на есть воинственное выражение лица. Вкинь в комнату мятежника – тотчас же в клочья порвут. Вот бы посмотреть на их лица вчера ночью, со злорадством подумал я и тут же себя одернул. Нечего! Я вчера сам был не лучше.

– Хорошо, что Лиза спит. Она действительно натерпелась. – Я снова помолчал. – А с заговорщиками я разберусь. Что заслужили – то и получат!

Обступившие нас с матерью дворцовые шаркуны тут же закивали. Со всех сторон до меня доносились возгласы: «Какое им отделение?!», «Не будем цацкаться!», «Они у нас получат!». Возгласы были порой излишне громкими – многим явно хотелось быть услышанными.

– Все будет хорошо, – склонившись к уху матери и крепко обняв эту разом так постаревшую за ночь женщину, прошептал я. – Не сомневайся. Просто верь мне, – отстранился и посмотрел ей в глаза. – Просто верь.

– Ты так изменился после смерти отца, Николай, – заглядывая мне в лицо, сказала мать. – Возмужал, стал тверже, резче. Совсем уже взрослый. Только глаза стали чужими, как будто это и не ты вовсе.

Я внутренне напрягся. Ответить на это мне было совершенно нечего, да моего ответа никто и не ждал. Постояв с матерью еще пару минут в окружении почтительно смолкших придворных, я отправился на поиски Игнатьева, попросив послать за мной, как только Лиза проснется.

– Ваше Величество, – перехватил меня в коридоре Рихтер. – Перед дворцом собралась огромная толпа горожан, – напористо излагал он. – Среди них бродят порой самые безумные слухи. Ваше появление и всего несколько слов здорово охладили бы пыл толпы.

– Сейчас выйду к ним, Оттон Борисович, – быстро отреагировал я. – Готовьтесь.

Рихтер тотчас откланялся и умчался в сторону ворот, а я, не торопясь, направился к лестнице, ведущей к выходу на Дворцовую площадь. Проходя мимо окон, выходящих на нее, я глянул на улицу – людское море затопило все пространство, докуда только хватал глаз. Вот ведь! А с другой стороны дворца, куда выходили окна моего кабинета, все казалось так спокойно…

Когда я достиг указанного выхода, то обнаружил там небольшое вавилонское столпотворение. В центре его был начальник моей охраны, осипшим голосам втолковывая обступившим его офицерам то, как должны встать войска. Наконец Рихтер отпустил офицеров и они, козырнув, умчались на площадь.

– Ваше Величество, нужно немного подождать, пока мы проведем перегруппировку войск, – завидев меня, принялся объяснять Оттон. – Между вами и толпой встанет Смоленский полк. Удержит толпу в случае чего. Покушение маловероятно, но всякое может случиться. Не стоит сбрасывать со счетов и саму толпу. Опасность несет не только ее гнев, но и любовь.

– Хорошо, – покладисто согласился я. Желание рисковать своей шкурой за сегодня мне отшибло напрочь.

Наконец все необходимые приготовления были завершены, и я получил «добро» от начальника своей охраны. В сопровождении десятка телохранителей я вышел из дворца, прошел к ровным рядам выстроившихся солдат Смоленского полка, поднялся на приготовленный для меня постамент и оглядел площадь. Людское море, разлившееся передо мной за барьером солдатских спин, замерло в ожидании.

– Подданные Российской империи, к вам обращаюсь я! – насколько позволил голос, громко начал свое выступление я. – Сегодня ночью мятежные поляки хитростью проникли во дворец и сделали попытку убить меня. Им это не удалось! – сделав отрицающий жест, констатировал я очевидное. – Но им удалось нанести тяжелую рану прямо мне в сердце! Мой сын, мой едва родившийся первенец умер сегодня ночью, – я замолчал, переводя дыхание. Людское море гневно зашумело. – Оставьте мысли о каре мятежников. Их покараю я и закон! – постарался снизить градус настроений я. – Прошу всех разойтись по домам, – закончил я и спрыгнул с постамента.

* * *

– Андрей Александрович! – обратился я к своему секретарю, едва войдя в приемную. – Узнайте, где, черт побери, Игнатьев?!

– В Петропавловской крепости, Ваше Императорское Величество. Непременно обещает быть к пяти часам, – тут же отозвался Сабуров.

Его до того всегда безупречный костюм был слегка помят, а на лице явно выделялись раскрасневшиеся глаза. «Тоже не спал эту ночь», – подумалось мне. Еще бы, вчера, в день покушения, моя приемная стала своеобразным штабом подавления мятежа. Сюда стекалась вся информация, и я, и Рихтер с Игнатьевым, и министры – все мы обменивались записками через вестовых, которых в такой суматохе, когда никто не знает, где находится адресат послания, некуда было отправить, кроме как в приемную. Андрею выпала нелегкая доля – отслеживать все перемещения Кабинета по городу и организовать обмен информацией между нами. Надо сказать, справился он с ней весьма достойно.