Волки

      Вспоминает умирающую лошадь Ванька, - дрожа подходит к отцу. Дергает за рукав:
      - Папка! Не надо больше!
      Поднимается Щенок. Оперся о стол руками.
      Наклонился вперед. Будто думает: что сказать?
      - Ух! - устало и жалобно промолвил и тяжело опустился на стул.
      Поднялся, опять постоял.
      - От... правь... те... в больни... цу, - непослушными, резиновыми какими-то губами пошевелил.
      Тихо стало в чайной.
      Только Младенец чавкает. С полным ртом, говорит:
      - Чаво?.. Жри... знай.
      А Щенок не слышит и не видит, может, ничего.
      Мучительный, ожидающий чего-то, взгляд.
      И вдруг - схватился за бок. Открыл широко рот...
      - А-а-а! - стоном поплыло! А-а-а.
      Мельников вскочил. Схватил Костьку за руку.
      - Ты чего, чего?..
      Растерялся:
      - Братцы! Извозчика найдите!
      Ванька бросился к отцу.
      - Папка-а! Папка! Зачем жрал? Папка-а! - в тоске и страхе бил кулаком по плечу отца.
      Зачем жрал? Пап-ка-а!
      Папка-жа!
      А отец не слышит и не видит.
      Болью искаженное, темнеющее лицо. Раздвигается непослушный резиновый рот:
      - А-а-а! плавно катится умоляющий стон: А-а-а!
      И поднимается суматоха. Мельников, взлохмаченный, растерянный, отрезвевший сразу:
      - Извозчика! Братцы! Скорее, ради бога!
      Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вокруг упавшего лицом вниз Щенка.
      Гневно взвизгивает царь-баба:
      - Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова. Не дам здесь подыхать!
      И вдруг в суматошно-гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:
      - Погулял богатый гость, купец Иголкин. Теперь наш брат нищий погуляет.
      Калуга пьяный, дикий от злобы, расталкивая столпившихся приблизился к Мельникову, взмахнул костистым в рыжей шерсти кулаком.
      Загремел столом, посудою, опрокинутый жестоким ударом Мельников.
      Загудела, всполошившись, шпана:
      - Яшка! - кричал Калуга, - Яшка! Сюды! Гуляем!
      Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.
      - Яшка! Гуляем!
      А Яшка опрокидывал столы.
      - Ганька! Бей по граммофону!
      Шпана бросилась к выходу.
      Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты.
      Не торопясь ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.
      Царь-баба визжала где-то под стойкою:
      - Батюшки! Караул! Батюшки! Уби-и-ли-и!
      И покрывавший и крики и грохот рявкающий голос:
      - Яшка! Гуляй!
      И в ответ ему, дико-веселый:
      - Бей, Ганька! Я отвечаю!
      Трещат стулья, столы. Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются хрупкие стаканы.
      Бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя рыжий, крававо-глазый, с красным, точно опаленным лицом, Калуга, с бешеною силою, круша и ломая все.
      И медведем ломит за ним толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.
      И растут на полу груды обломков.
      И тут же на полу, вниз лицом умирающий или умерший Костька-Щенок и потерявший сознание, в синяках и кровоподтеках, Мельников.
      А над ним суетится, хороня в рукаве (на всякий случай) финку, трезвый жуткий Маркизов.
      Толстый мельниковский бумажник с тремя тысячами будет у него.
      --------------
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
      Осиротевшего Глазастого взял к себе Костя Ломтев.
      Из-за Славушки.
      Добрый стих на того нашел, предложил он Косте:
      - Возьмем. Пущай у нас живет.
      Ломтев пареньку ни в чем не отказывал, да и глаза Ванькины ему приглянулись!
      - Возьмем. Глазята у него превосходные!
      Приодел Ломтев Ваньку в новенькую одежду. Объявил:
      - Ты у меня будешь в роде как курьер. Ежели слетать куды или что. Только смотри, не воруй у меня ничего. И стрелять завяжи. Соренка потребуется - спроси. Хотя незачем тебе деньги.
      Зажил Ванька хорошо: сыто, праздно.
      Только, вот, Славушки побаивался. Все казалось, что тот примется над ним фигурять.
      Особенно тревожился, когда Ломтев закатывался играть в карты на целые сутки.
      Но Славушка над Ванькою не куражился.
      Так, подать что прикажет, за шоколадом слетать, разуть на ночь.
      Раз только, когда у него зубы разболелись от конфет, велел он, чтобы Ванька ему чесал пятки.
      - Первое это мое лекарство, - сказал Славушка, укладываясь в постель! И опять же, ежели не спится - тоже помогает.
      Отказаться у Ваньки не хватило духа. Больше часа "работал"!
      А Славушка лежал, лениво болтая:
      - Так, Ваня, хорошо. Молодчик! Только ты веселее работай. Во-во! Вверх лезь! Так! А теперь пройдись по всему следу. Ага! Приятно.
      Ваньке хотелось обругаться, плюнуть, убежать. Но сидел, почесывая широкие лоснящиеся подошвы ног толстяка.
      А тот лениво бормотал:
      - Толстенный я здорово, верно? Жиряк настоящий... Меня Андрияшка Кулясов все жиряком звал. Знаешь Кулясова Андрияшку? Нет? Это, брат, первеющий делаш. Прошлый год он на поселение ушел в Сибирь.
      Помолчал. Зевнул. Продолжал мечтательно.
      - У Кулясова хорошо было. Эх, человек же был Андрияшка Кулясов! Золото! Костя куды хуже, Костя - барин. Тот много душевнее. И пил здорово. А Костя не пьет. Немец будто, с сигарою завсегда. А как я над Кулясовым кураж держал. На извозчиках - беспременно, пешком - ни за что. Кофеем он меня в постели поил, Андрияшка-то! А перстенек вот этот - думаешь - Костя подарил? Кулясов тоже. Евонный суперик. Как уезжал в Сибирь на вокзале мне отдал. Плакал. Любил он меня. Он, меня, Ваня и к пяткам-то приучил. Он мне чесал, а не я ему, ей-богу! Утром, это, встанет; начнет мне ножки целовать, щекотать. А я щекотки не понимаю. Приятность одна и боле ничего. Так он меня и приучил. Стал я ему приказывать: "Чеши", говорю. Он и чешет. Хороший человек! Первый человек, можно сказать. Любил он меня за то, что я здоровый, жиряк. Я, бывало, окороками пошевелю: "Смотри, - говорю, - Андрияша. Вот что тебя сушит". Он прямо, что пьяный сделается.
      Славушка весело смеется.
      - А с пьяным что я с ним вытворял, господи! - продолжает паренек. Он, знаешь, что барышня - нежненький. В чем душа. А я - жиряк. Отыму, например, вино.
      Осердится. Лезет отымать бутылку. Я от него бегать. Он за мной. Вырвет, кое-как. Я сызнова отыму. Так у нас и идет. А он от тюрьмы нервенный и грудью слабый. Повозится маленько и задышится. Тут я на него и напру, что бык. Сомну, это, сам поверх усядусь и рассуждаю: "Успокойте, мол, ваш карахтер. Не волнуйтеся, а то печенка лопнет"... А он бесится, матерится на чем свет, а я разыгрываю: "Не стыдно, - говорю: старый ты ротный, первый делаш, можно сказать, а плашкет тебя задницей придавил". Натешусь - отпущу. И вино отдаю, понятно. Очень я его не мучил, жалел.
      Славушка замолкает. Потом говорит, потягиваясь:
      - Еще немножечко, Ваня. Зубы никак прошли. Да и надоело мне валяться. Ты, брат, знаешь, что я тебе скажу? Ты жри больше, ей-богу! Видел, как я жру? И ты так же. Толстый будешь, красивый. У тощего какая же красота? Мясом, как я, обрастешь - фрайера подцепишь. Будет он тебя кормить, поить, одевать и обувать. У Кости товарищи, которые на меня что волки зарятся. Завидуют ему, что он такого паренька заимел.
      Письма мне слали, ей-ей. Да...
      Всех я их с ума посводил харей своей да окороками, вот. И то сказать: такие жирные плашкеты разве из барчуков которые. А нешто генерал какой али граф отдадут ребят своих вору на содержание? Ха-ха!.. А из шпаны ежели, так таких, как я во всем свете не найтить. Мелочь одна: косолапые, чахлые, шкилеты. Ты, Ванюшка, еще ничего, много паршивее тебя бывают. А жрать будешь больше - совсем выправишься. Слушай меня! Верно тебе говорю: жри и все!
      --------------
      Костя Ломтев жил богато. Зарабатывал хорошо. Дела брал верные. С барахольной какой хазовкою и пачкаться не станет.
      Господские все хазы катил. Или магазины.
      Кроме того, картами зарабатывал. Шуллер первосортный.
      Деньги клал на книжку: на себя и на Славушку.
      Костя Ломтев - деловой!
      Такие люди воруют зря! Служить ему надо, комиссионером каким заделаться, торговцем.
      Не по тому пути пошел человек.
      Другие люди живут, а такие, как Костя - играют.
      Странно, но так.
      Все - игра для Кости.
      И квартира роскошная, с мягкою мебелью, с цветами, с письменным столом - не игрушка разве?
      Для чего вору, спрашивается, письменный стол?
      И сигары ни к чему. Горько Косте от них - папиросы лучше и дешевле. А надо фасон держать.
      Барин, так уж барином и быть надо.
      В деревне когда-то, в Псковской губернии, Костя пахал, косил, любил девку Палашку или Феклушку.
      А тут - бездельничал.
      Не работа же - замки взламывать? И, вместо женщины - с мальчишкою жил.
      Вычитал в книжке о сербском князе, имевшем любовником подростка-лакея, и завел себе Славушку.
      Играл Костя!
      В богатую жизнь играл, в барина, в сербского князя.
      С юности он к книжкам пристрастился.
      И читал все книжки завлекательные: с любовью, с изменами и убийствами.
      Графы там разные, королевы, богачи, аристократы.
      И потянуло на такую же жизнь. И стал воровать.
      Другой позавидовал бы книжным и настоящим богачам. Ночи, может, не поспал бы, а на утро все равно на работу бы пошел.
      А Костя деловой был!
      Бросил работу малярную свою. И обворовал квартиру.
      Первое дело - на семьсот рублей.
      Марка хорошая!
      Играл Костя!
      И сигары и шикарные костюмы - и манеры барские, солидные - все со страниц роковых для него романов.
      Богачи по журналам одеваются, а Костя, вот, по книгам жил.
      И говорил из книг и думал по-книжному.
      И товарищи его так же.
      Кто как умел, играл в богатство.
      У одних хорошо выходило - другие из тюрем не выходили.
      Но почти все играли.
      Были, правда, другого коленкора воры, в роде того же Селезня из бывшей тринадцатой.
      У тех правило: кража для кражи.
      Но таких мало.
      Таких презирали, дураками считали.
      Солидные, мечтающие о мягких креслах, о сигарах с ножницами, Ломтевы - Селезней таких ни в грош не ставили.
      У Ломтева мечта - ресторан или кабарэ открыть.
      Маркизов, ограбивший Мельникова во время разгрома тринадцатой, у себя на родине, в Ярославле, где-то открыл трактир.
      А Ломтев мечтал о ресторане. Трактир - грязно.
      Ресторан, или еще лучше - кабарэ, с румынами разными, с певичками.
      Вот это - да!
      И еще хотелось изучить французский и немецкий языки.
      У Кости книжка куплена на улице за двугривенный: "Полный новейший самоучитель немецкого и французского языка".
      --------------
      Костя Ломтев водил компанию с делашами первой марки.
      Мелких воришек, пакостников - презирал. Говорил:
      - Воровать, так воровать, чтобы не стыдно было судимость схватить. Чем судиться за подкоп сортира или за испуг воробья, лучше на завод итти вала вертеть или стрелять по лавочкам.
      На делах брал исключительно деньги и драгоценности.
      Одежды, белья - гнушался.
      - Что я тряпичник, что ли? - искренно обижался, когда компанионы предлагали захватить одежду.
      Однажды Костя по ошибке взломал квартиру небогатого человека.
      Оставил на столе рубль и записку: "Сеньор! Весьма огорчен, что напрасно потрудился. Оставляю деньги на починку замка".
      И подписался буквами: "К. Л.".
      Труда ни в каком виде не признавал.
      - Пускай медведь работает, у него голова большая.
      Товарищи ему подражали. Он был авторитетом.
      - Костя Ломтев сказал!
      - Костя Ломтев не признает этого!
      - Спроси у Ломтева у Кости.
      Так в части, в тюрьме говорили. И на воле - тоже.
      Его и тюремное начальство и полиция и в сыскном - на "вы".
      "Тыкать" не позволит. В карцер сядет, а невежливости по отношению к себе не допустит.
      Такой уж он важный, солидный.
      Чистоплотен до отвращения.
      Моется в день по несколько раз. Ногти маникюрит, лицо на ночь березовым кремом мажет, бинтует усы.
      Славушку донимает чистотою:
      - Мылся? Зубы чистил? Причешись.
      Огорчается всегда Славушкиными руками.
      Пальцы некрасивые: круглые, тупые, ногти плоские, вдавленные в мясо.
      - Руки у тебя, Славка, не соответствуют, - морщится Костя.
      - А зато кулак какой, гляди! - смеется толстый Славушка, показывая увесистый кулак, - тютю дам, сразу три покойника.
      Славушка любит русский костюм: рубаху с поясом, шаровары, мягкие лакировки. И московку надвигает на нос.
      Косте нравится Славушка в матросском костюме, в коротких штанишках.
      Иногда, по просьбе Кости, наряжается так в праздники; дуется тогда, ворчит:
      - Нешто с моей задницей возможно в таких портках? Сядешь и здрасте. И без штанов. Или ногу задрать и страшно.
      - А ты не задирай! Подумаешь, какой певец из балета - ноги ему задирать надо! - говорит Костя, разглядывая с довольным видом своего жирного красавца, как помещик откормленного поросенка.
      Ванькою не интересовался.
      - Глазята приличные, а телом не вышел, - говорил Ломтев. - Ты, Славушка, в его годы здоровее, поди, был? Тебе, Ваня, сколько?
      - Одиннадцать! - краснел Ванька, радуясь, что Ломтев им не интересуется.
      - Я в евонные года много был здоровше, - хвастал Славушка. - Я таких, как он, пятерых под себя возьму и песенки петь буду: "В дремучих лесах Забайкалья", - запевал озорник.
      - Крученый! - усмехался в густые усы Костя.
      Потом добавлял серьезно:
      - Надо тебя, Ванюшка, к другому делу приспособить. Живи пока. А потом я тебе дам работу.
      "Воровать", - понял Ванька, но не испугался.
      К Ломтеву нередко приходили гости. Чаще двое: Минька-Зуб и Игнатка-Балаба. А один раз с ними вместе пришел Солодовников Ларька, только что вышедший из Литовского замка, из арестантских рот.
      Солодовников - поэт, автор многих распространенных среди ворья песен.
      "Кресты", "Нам трудно жить на свете стало", "Где волны невские свинцовые целуют сумрачный гранит" - песни эти известны и в Москве, а может и дальше.
      Ваньке Солодовников понравился.
      Не было в нем ни ухарской грубости, ни презрительной важности, как у прочих делашей.
      Прямой взгляд. Прямые разговоры. Без подначек, без жиганства.
      И веселость. И ласковость.
      И Зуб и Балаба отзывались о Солодовникове хорошо:
      - Душевный человек! Не наш брат - хам. Голова.
      - Ты, Ларион, все пишешь? - полу-ласково, полу-насмешливо спрашивал Ломтев.
      - Пишу. Куда же мне деваться?
      - Куда? В роты опять, куда же денешься? - острил Костя.
      - Все мы будем там! - махал рукою Ларька.
      День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.
      Пили, пели песни.
      Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.
      От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.
      Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:
      - Мм... Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм... Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право...
      Славушка толкал Ваньку локтем:
      - Окосел с рюмки.
      Шаловливо добавил:
      - Надо ему коньяку в чай вкатить.
      А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" - "Ларькою".
      - Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.
      А Минька с Балабою грызлись:
      - Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, - говорил Минька.
      Балаба клялся:
      - Истинный господь - не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?
      А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.
      Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:
      Скажи, кикимора лесная,
      Скажи, куда на гоп пойдешь?
      Возьми меня с собой, дрянная,
      А то одна ты пропадешь.
      О, нежное мое созданье,
      Маруха милая моя,
      Скажи, сегодня где гуляла
      И что достала для меня?
      Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили:
      Гуляла я сегодня в "Вязьме",
      Была я также в "Кобозях".
      Была в "Пассаже" с пасачами
      Там пели песню: "Во лузях",
      К нам прилетел швейцар с панели
      Хотел в участок нас забрать
      За то, что песню мы запели,
      Зачем в "Пассаж" пришли гулять.
      Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.
      Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:
      Гуляла Пашка-Сороковка
      И с нею Манька-Бутерброд,
      Мироновские, Катька с Юлькой,
      И весь фартовый наш народ!..
      Потом все четверо и Славушка - пятый:
      Пойдем на гоп, трепло, скорее,
      А то с тобой нас заметут,
      Ведь на Литейном беспременно
      Нас фигаря давно уж ждут.
      А Солодовников закричал сипло:
      - Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!
      Запел на прежний мотив:
      В Сибирь пошли на поселенье
      Василька, Ванька, Лешка-Кот,
      Червинский, Латкин и Кулясов
      Все наш, все деловой народ.
      Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.
      А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:
      - Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!
      Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:
      - По-о-верка? Есть!
      Вскочил. Вытянул руки по швам.
      - Так точно! Солодовников!.
      - Тюрьмой бредит! - шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. - Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.
      Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.
      - Пей, Ларя! - совал рюмку Ломтев.
      - Не мо... гу... - застучал зубами. - Спа-ать...
      Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.
      Заснули на полу, рядом, неистово храпя.
      - Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! - сказал Славушка.
      Подумал, засмеялся чему-то.
      Уселся в головах у спящих.
      - Ты чего, Славушка? - с беспокойством спросил Ванька.
      - Шш!.. - пригрозил тот.
      Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.
      - Погаси свет! - шепнул Ваньке.
      - Славушка, ты чего?
      - Погаси, говорят! - зашептал Славушка и погрозил кулаком.
      Ванька привернул огонь в лампе.
      На полу кто-то забормотал, зашевелился.
      Славушка бесшумно отполз.
      Опять, на корточках, подсел.
      Потом на цыпочках вышел из комнаты.
      Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-нибудь.
      "Ошманал", - догадался.
      Славушка тихо пришел.
      - Спать давай! Разуй!
      Улеглись оба на кушетке.
      - Ты смотри, не треплись ничего, а то во!
      Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.
      - А чего я буду трепаться?
      - То-то, смотри!
      Славушка сердито повернулся спиною.
      - Чеши спину! - приказал угрюмо. - Покудова не засну, будешь чесать.
      Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.
      Утром проснувшиеся бузили.
      У Миньки-Зуба пропали деньги.
      Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:
      - У меня в доме? Ты с ума сошел? Пропил, подлец! Проиграл.
      Минька что-то тихо говорил.
      Ванька боялся, что будут бить. Почему-то так казалось.
      Но все обошлось благополучно.
      - Плашкеты не возьмут, - сказал Ломтев уверенно. - Моему не надо, а этот еще не кумекает.
      --------------
      С лишним год прожил Ванька у Ломтева.
      Костя приучил его к работе.
      Брал с собою и оставлял "на стреме".
      Сначала Ванька боялся, а потом привык. Просто: Костя в квартире "работает", а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если "стрема" идет кто-нибудь - позвонить три раза.
      Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.
      - Сядешь если - пригодится. Хотя и в колонию только угадаешь - не дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть - могила.
      Славушка за год еще больше разросся и раздобрел. Здоровее стал Яшки-Младенца. Но подурнел, огрубел очень. Усы стали пробиваться. На вид вполне можно дать двадцать лет.
      Кости не боится, не уважает.
      Ведет себя с ним нагло.
      И со всеми также.
      Силою хвастает. Дразнит всех.
      - Мелочь! - иначе никого не зовет.
      Озорничает больше, несмотря на то, что старше стал.
      Костины гости как перепьются, Славушка их разыгрывать принимается. Того за шею ухватит, другому руки выкручивает - силу показывает.
      Особенно достается Балабе-Игнатке. Больной тот, припадочный. Как расскипидарится - сейчас с ним припадок.
      Славушка его всегда до припадка доводит.
      Игнашка воды холодной боится.
      Славушка начинает на него водой прыскать.
      Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится, драться лезет. А Славушка его все - водой.
      Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду - за воротник.
      Тут Игнатка на пол. И забьется.
      А Славушка рад. Удивляется!
      - Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите на горячей.
      Мучитель Славушка!
      Коку Львова на тот свет отправил озорством тоже.
      Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою, в Екатерингофе. И на похмелку попросил.
      А тот и придумал:
      - Вези меня домой на себе.
      Кока стал отнекиваться:
      - Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.
      - Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези.
      И пошел. Догнал его Кока.
      - Валяй, садись! Один чорт!
      Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!
      - С похмелья тяжело. Боюсь - умру!
      - Как хочешь тогда. Прощай.
      Повез Кока. И верно - умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.
      Славушка пришел домой и рассказывает:
      - Коку "Митькою звали"! Калева задал - подох!
      Не верили сначала. После оказалось верно.
      - Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! - укорял Ломтев.
      - Иттить не хотелось, а извозчиков нету, - спокойно говорил Славушка. - Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
      - Так ты его и бросил?
      - А что же мне его солить, что ли?
      А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
      Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.
      Пришел как-то вечером, объявил:
      - Счастливо оставаться, Константин Мироныч.
      - Куда? - встрепенулся Ломтев.
      - На новую фатеру, - улыбнулся Славушка.
      Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
      Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
      - К Андрияшке? - тихо, сквозь зубы.
      - К ему, - кивнул Славушка.
      - Тэ-эк.
      Ломтев прищурился от дыма.
      - К первому мужу, значит?
      Улыбнулся нехорошо.
      А Славушка ответил спокойно:
      - К человеку к хорошему.
      - А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
      - И спал - добавь, - перебил Славушка.
      - Спал не задарма, - повысил голос Ломтев. - Чем ты обижен был когда? Чего хотел - имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!
      - Откормил - это верно, - сказал Славушка. - Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
      Подал руку Ломтеву:
      - Ну, всех благ.
      Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
      Сказал с раздражением:
      - Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
      Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
      - Не надо мне твоих денег.
      Ломтев опять швырнул книжку.
      - Чего - не надо? По правилу - твои. Имеешь получить.
      Славушка взял книжку, спрятал в карман.
      - Прощай, - сказал тихо и пошел к двери.
      - Так и пошел? - крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
      Славушка не оглянулся.
      --------------
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
      Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.
      Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
      Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
      Человечины, правда, не ели - не было в этом надобности, - ну, а жестокость первым делом считалась.
      Все хорошее - позор, все бесстыдное - шик.
      Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
      - Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь - пропадешь. Стыда никакого не существует - все это плешь. Надо во всем быть шуллером - играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой - всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь - потому талия тебе не дозволяет.
      Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали - Костя успел ухрять.
      Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
      В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
      Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
      Свое место на нарах имел.
      Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
      Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
      И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все честь-честью.
      Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
      Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
      Мода такая. А не следовать моде - не иметь веса в глазах товарищей.
      Модничали до смешного.
      Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.
      Волынка, если не тех купят.
      - Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
      - Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
      - Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
      Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
      Пошло и у всех пюре.
      Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
      Долго эта мода держалась.
      В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
      Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетителей.
      - Ага! Пюре!
      И, заметает. И без ошибки - вор!
      Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
      Дорого платили за эту игру, а играли.
      Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
      Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
      Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
      А надежда не гаснет.
      - Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
      А пустяки - год с лишним.
      Так играли. Мечтали о жизни.
      А жизнь проходила. Разменивались года.
      "Год разменяю!" - страшные слова.
      А жизнь проходила.
      И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
      Война. Всех под винтовку.
      Кто-то воевал. Миллионы воевали.
      А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
      Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
      И вдруг, освободили!
      Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
      А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
      И незнакомый, пугающий шум-пение.
      В тюрьме - пение!
      Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
      И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
      Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
      - Именем восставшего народа, выходи!
      И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
      И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от радости и от стыда.
      Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
      - Братцы. Домушник - я. Скокер!
      Но не слушали.
      Потащили - под руки. Кричали:
      - Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
      И музыка в глухих коридорах медно застучала.