Андреев Даниил
Голоса веков
Даниил Андреев
Голоса веков
(1906-1959)
Палестинская мелодия
Гладит предутренний ветер вечно-священные камни. Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин. Лижет бесшумное время прах Вифлеема и Канны, И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.
Розовым встанут миражем храмы и рощи Дамаска, Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал. Лишь набегающий ветер, волн благосклонная ласка... Смолкли призывные трубы Ангела, Льва и Орла.
Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие мрежи, Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром дыша, И разноликие толпы молятся снова и снова, К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.
1930-е
Серебряная ночь пророка
Над белоснежною Меккою гибкой планеты хвост, Дух песков накалённых и острых могучих звёзд. Звёзды вонзают в душу тысячи звонких жал.... Благоговейный трепет сердце пророка сжал. Слышится ближе, ближе шум непомерных крыл: Конь с человеческим ликом россыпи неба скрыл; Грива - белыми волнами, сам он - словно туман; Имя коню - Молния, эль-Бохран. Мчит пророка на север десятикрылый гонец, Хлещет сирийский ветер, душит, и наконец, Весь запылён пустынею, сполохами палим, Сходит ночной наездник в спящий Иерусалим.
В уединённом храме ждут Моисей и Христос, Вместе молятся трое до предрассветных рос. И в выси, откуда Солнце чуть видимо, как роса, Конь ездока возносит на Первые Небеса.
Иерархии гигантские ширятся впереди: Между очами ангела - тысяча дней пути... Но на последнее Небо глагол непреклонный звал: Скрывают лицо Аллаха семьдесят покрывал, И за покрывалами - голос, как ста водопадов шум, Как опоясанный громом и молниями самум: - Восстань и гряди, избранник, вдоль всех городов и стран, Провозглашай народам Мой истинный Аль-Коран!
Головокруженье... омут... отпрянувшие Небеса, Звёзды, летящие вверх... Гаснущие голоса... Толща холодных туч... Старый кирпич стен... Ещё не остывшее ложе и плоти свинцовый плен. По-прежнему бдит над Меккой белой кометы хвост, Дух песков остывающих и острых могучих звёзд.
1933
Титурель
1
- Кто ты, мальчик? куда?.. Твои волосы Нежней королевского золота, Тебе пажом надо стать... Отчего ты один? Где мать?
- Титурэль мое имя. Я вышел, Когда рассказал мне дед О песне: он сам её слышал И прекраснее в мире нет. Ту песню ангелы пели В Сальватэрре, земле святой... Нет на свете другой мне цели, Как дорога к стране той.
- Ты ошибся, дитя. Туда Надо плыть по многим морям. Попадают даже суда То к пиратам, то к дикарям; А когда каравелла в шторм На подводной рухнет скале Яйца чаек, единственный корм, Испечёшь ты в тёплой золе. Но нечего будет пить, И когда оборвётся нить, Ты обрадуешься концу. Возвращайся ж, дитя, к отцу.
Меняются годы, несутся года и года, Мужает упорство, духовная крепнет страда, И встречные птицы с небесным лучом на крыле Всё дальше и дальше манят его в путь по земле.
2
- Кто ты, юноша? и куда? Благородна твоя стать, Твои тонкие руки не знают труда, Тебе надо рыцарем стать!
- Мне не надо быть рыцарем. В рубище сером, Как Спаситель ходил по земле, Я достигну скорей Сальватэрры В этом мире, лежащем во зле.
- В Сальватэрру путь долог и крут. Далека твоя цель ю не дойти! Византийцы в рабы продадут, Сарацины убьют по пути.
- Но не знаю другой я цели; Невозможен мне путь иной. Помолись о рабе Титурэле, О дороге его земной.
Меняются страны, несутся года и года, Встают из-за моря империи и города, И плачутся ветры, и волны бушуют во мгле О пламенном хоре, которого нет на земле.
3
- Без оружия?! Путник, зачем Ты бредешь в эту степь один? Азра пала, пал Вифлеем, По пятам спешит Саладин!
- Но к неверным проникну легче я Без оружия и щита. Да будут щитом мне вера моя, Смирение и нищета.
- Э, мы тоже верили прежде, Пока от бед и утрат Нас хранило, подобно надежде, Имя Конрада Монферрат.
Но погиб он - и пламень веры Победы нам не стяжал: Оттеснены тамплиеры, И Тевтонский орден - бежал.
Меняется время, несутся года и года, Нигде нет покоя, нигде, никогда, никогда И чайки, и бури, и кедры на кажлой скале Тоскуют о хоре, которого нет на земле.
4
- Мир тебе, страник Аллаха! Гостем быть удостой, Стопы от жаркого праха Под кровом шатра омой. Ты стар, голова в сединах, Но вижу твой дух - в огне. Когда до святой Медины Дойдешь - помолись обо мне.
- Брат! Не святыня Каабы, Не царственный город Ислама Не мудрость ученых арабов, Не светоч Христова Храма Иная жжет меня рана, И жажда неутолима Ни пенной струей Иордана, Ни солнцем Иерусалима.
Уж силы мои догорели, Но слава нищей судьбе... Молись о рабе Титурэле, Как я молюсь о тебе.
В песках Сальватэрры влачатся года и года,Барханы песчаные за чередой череда,И лишь умирая, во всепоглощающей мгле, Услушит он голос, которого ждал на земле.
Прострут ему ангелы дивную Кровь в Хрустале Причастье и радость для мира, лежашего в зле, Чтоб в горних высотах, молчаньем и тайной объят, Хранил ее вечно незыблемый град Монсальват.
И будут сходить от обители по ледникам Народоводители к новым и новым векам, Пока на земле хоть один еще есть пилигрим, Духовную жаждой, как пламенем смертным, палим.
1934
x x x
Мне радостно обнять чеканкой строк, Как влагу жизни -- кубком пира, Единство цели, множество дорог В живом многообразье мира.
И я люблю -- в передрассветный миг Чистейшую, простую негу: Поднять глаза от этих мудрых книг К горящему звездами небу.
Как радостно вот эту весть вдохнуть -Что по мерцающему своду Неповторимый уготован путь Звезде,-- цветку,-- душе,-- народу.
1935
Восход души
x x x
Бор, крыши, скалы, -- в морозном дыме. Финляндской стужей хрустит зима. На льду залива, в крутом изломе, Белеет зябнущих яхт корма.
А в Ваммельсуу, в огромном доме, Сукно вишнёвых портьер и тьма.
Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево Слуга уносит звон длинных блюд. В широких окнах большой столовой -Закат в полнеба, как Страшный суд.
Под ним становится снег багровым И красный иней леса несут.
Ступая плавно по мягким сукнам, По доскам лестниц, сквозь тихий дом Подносит бабушка к страшным окнам Меня пред детски-безгрешным сном.
Пылая, льется в лицо поток нам, Грозя в молчанье нездешним злом.
Он тихий-тихий... И в стихшем доме Молчанью комнаты нет конца. Молчим мы оба . И лишь над нами, Вверху, высоко, шаги отца:
Он мерит вечер и ночь шагами, И я не вижу его лица.
Игрушечному медведю, пропавшему при аресте
Его любил я и качал, Я утешал его в печали; Он был весь белый и урчал, Когда его на спинку клали.
На коврике он долго днем Сидел притворно неподвижен, Следя пушинки за окном И крыши оснеженных хижин.
Читался в бусинках испуг И легкое недоуменье, Как если б он очнулся вдруг В чужом неведомом селенье.
А чуть я выйду -- и уж вот Он с чуткой хитрецою зверя То свежесть через фортку пьет, То выглянит тишком из двери.
Когда же сетки с двух сторон Нас оградят в постельке белой, Он, прикорнув ко мне, сквозь сон Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.
А я, свернувшись калачом, Шепчу, тревожно озабочен: -- Ну, что ты, Мишенька? о чем? Усни. Пора. Спокойной ночи.
И веру холил я свою, Как огонек под снежной крышей, О том, что в будущем раю Мы непременно будем с Мишей.
x x x
Она читает в гамаке. Она смеется -- там, в беседке. А я -- на корточках в песке Мой сад ращу: втыкаю ветки.
Она снисходит, чтоб в крокет На молотке со мной конаться... Надежды нет. Надежды нет. Мне -- только восемь. Ей -- тринадцать.
Зов на прогулку под луной Она ко взрослым повторила. И я один тащусь домой, Перескочив через перила.
Она с террасы так легко Порхнула в сумерки -- как птица... Я ж -- допиваю молоко, Чтоб ноги мыть и спать ложиться.
Куда ведет их путь? в поля? Змеится ль меж росистых трав он? А мне -- тарелка киселя И возглас фройлен: "Шляфен, шляфен!"
А попоздней, когда уйдет Мешающая фройлен к чаю, В подушку спрячусь, и поймет Лишь мать в раю, как я скучаю.
Трещит кузнечик на лугу, В столовой -- голоса и хохот... Никто не знает, как могу Я тосковать и как мне плохо.
Все пламенней, острей в груди Вскипает детская гордыня, И первый, жгучий плач любви Хранится в тайне, как святыня.
x x x
Есть кодекс прав несовершеннолетних: Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки, Игра с дождем, плесканье в лужах летних, Порт из камней, из грязи -- пирожки.
О покорителях морей и суши Читать, мечтать и намечтавшись всласть, Перемахнуть через заборы, красть В саду зеленые, сырые груши
И у костра смолистого, в ночном, Когда в росе пофыркивают кони, Картофель, обжигающий ладони, Есть перед сном -- прохладным, свежим сном.
Мы -- мальчики: мы к юному народу Принадлежим и кровью и судьбой. Бывает час, когда мы не на бой, Но для игры зовем к себе природу,
С малиновками беглый свист скрестя, Баюкаясь на сочных травах мая Иль брызги блещущие поднимая И по песку горячему хрустя.
Текут года, нам не даруя дважды Беспечных лет восторг и широту, Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый Хоть раз один живую щедрость ту.
x x x
Милый друг мой, не жалей о старом, Ведь в тысячелетней глубине Зрело то, что грозовым пожаром В эти дни проходит по стране.
Вечно то лишь, что нерукотворно. Смерть -- права, ликуя и губя: Смерть есть долг несовершенной формы, Не сумевшей выковать себя.
x x x
Вижу, как строится, слышу, как рушится. Все холодней на земной стезе... Кто же нам даст железное мужество, Чтобы взглянуть в глаза грозе?
Сегодня с трибуны слово простое В громе оваций вождь говорил. Завтра обломки дамб и устоев Жадно затянет медленный ил.
Шумные дети учатся в школах. Завтра -- не будет этих детей. Завтра -- дожди на равнинах голых, Месиво из чугуна и костей.
Скрытое выворотится наружу. После замолкнет и дробь свинца. И тихое зеркало в красных лужах Не отразит ничьего лица.
Лесная кровь
x x x
Есть праздник у русской природы: Опустится шар огневой -И будто прохладные воды Сомкнутся над жаркой землей.
Светило прощально и мирно Алеет сквозь них и листву, Беззнойно, безгневно, эфирно,-Архангельский лик наяву.
Еще не проснулись поверья, Ни сказок, ни лунных седин, Но всей полнотой предвечерья Мир залит, блажен и един.
Росой уже веет из сада И сладко -- Бог весть почему, И большего счастья не надо Ни мне, ни тебе, никому.
x x x
Ни грядущая тьма, ни былое Не зальет эти мирные дни На извилинах чащ, где смолою Золотятся янтарные пни.
Что звало, и звучало, и снилось, Все сбылось в этом старом бору, Как подарок, как мудрость и милость, Для которой я жил и умру.
