Милосердные

Колетта решила сменить тактику. Сначала она убедилась в том, что запястья и щиколотки садовника надежно связаны веревками, затем прислонила ружье к стене, подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на себя. Она слегка поправила прическу, бессознательно воспроизводя тот чувственный ритуал, который на заре своей юности совершала в своей костюмерной перед выходом на сцену. Ей показалось, что в ее светлых глазах – теперь обрамленных складками век – промелькнул отблеск былой чувственности. Затем Колетта перевела взгляд на свою грудь и сказала себе, что, несмотря на беспощадные годы, она выглядит не так уж и плохо или, по крайней мере, благодаря корсету, который убирает лишнее и добавляет необходимое, – пусть это и чистая иллюзия – не совсем отталкивающе. Она села, положив ногу на ногу, и обнажила бедра. Она не обольщалась насчет себя, увядшая кожа свисала складками; жир вытеснил то, что раньше было мышцами, которые придавали ногам точеную стройность, но, несмотря на разрушительные следы прошедших лет, она все еще видела в себе былую обольстительную сильфиду. Почему же, – спросила она себя, – если ее собственное воображение – а оно обычно становилось жертвой беспощадной ностальгии – сейчас смилостивилось над ней, оно не может распалить тлеющие угли былого пламени? Не вставая со стула, она повернулась лицом к молодому садовнику, наблюдавшему за ней с некоторым любопытством, и ей показалось, что в его взгляде промелькнула тень желания. Она не ошибалась.

5

Дерек Тальбот взирал на нее почти с интересом. Колетта почувствовала себя красавицей. Втайне она всегда считала себя привлекательнее, чем Бабетта. Только идиот или слепец мог путать ее с сестрой. Она посмотрела на Бабетту, пытавшуюся привести себя в порядок, с искренним сочувствием. В самом деле, садовник и глазом не повел, чтобы взглянуть на Бабетту, зато не отрываясь смотрел на обнаженные ноги Колетты. Моя сестра раздвинула колени и, глядя Дереку Тальботу прямо в глаза, провела рукой по своим бедрам, а затем протянула руку и к прислоненному к стене ружью. Она погладила его ствол, одновременно переведя взгляд на член юноши, – который, к слову сказать, начал восставать – и тут же поднесла приклад ружья к своему лобку и зажала его между ног. Обводя языком вокруг дула, она начала медленно и размеренно двигаться, как если бы ехала рысцой на лошади. К Дереку Тальботу вернулось то выражение лица, которое у него было несколько минут назад, когда он рассматривал афишу. Моя сестрица Колетта, увидев, что «дружок» садовника возвращается в царство живых, встала, подошла к кровати, опустилась на колени и, будто совершая светский церемониал, взяла его обеими руками и провела языком от основания до головки, а затем от головки до основания. Бабетта, потихоньку приходившая в себя, следила за происходившим с удивлением и недоверием. Колетта, не отпуская свою жертву, подняла глаза и не без злорадства взглянула на Бабетту, будто говоря: «Я, Колетта Легран, смогла сделать то, чего тебе, ничтожная старуха, никогда бы не удалось».

Колетта ощутила под своими ладонями мощный толчок. Не теряя ни секунды, она обернула свой трофей заранее заготовленным платком, и в ту же секунду огнедышащий вулкан изверг из себя белоснежную драгоценную лаву. Когда сокращения мышц прекратились, Колетта сжала пальцы, чтобы получить вседо последней капли. Когда животворная жидкость оказалась в платке, Колетта связала уголки и спрятала импровизированный мешочек в свои одежды, Дерек Тальбот, который все еще дрожал, как лист, неожиданно открыл глаза. Из самых сладостных грез он перенесся в худший из кошмаров. Перед его взором предстали две дряхлые старухи, жадные и ненасытные, которые смеялись и ликовали, как гиены, Дерек Тальбот ощутил приступ тошноты, который перерос в неудержимую рвоту. Сначала он стал умолять, чтобы его развязали, а затем обрушил на них оглушительные проклятья, грозя заявить на них властям и раструбить на всех углах, что сестры Легран – самые грязные из всех шлюх.

Сестры поспешили принести мне похищенный нектар. Я жадно набросилась на него, и по мере того как живительная влага стекала по моему горлу, в наши тела возвращалась жизнь, пока, наконец, мы не обрели прежние силы. Из маленького домика напротив продолжали доноситься крики и проклятья Дерека Тальбота.

И тогда мои сестры осознали всю непреложность того факта, что, если молодой садовник и вправду расскажет о происшедшем, все сплетни, которые о них ходили, получат окончательное подтверждение.

Исполненные жизненных сил и небывалой решимости, прихватив ружье, они вернулись в домик Дерека Тальбота. Когда садовник снова их увидел, он разразился новыми, еще более страшными проклятьями. Бабетта вскинула ружье, навела дуло на его переносицу и выстрелила.

Так было положено начало бесчисленному количеству преступлений.

6

Я склонна думать, что мои сестры никогда не думали о себе как об убийцах-злоумышленницах. Они убивали с той врожденной естественностью, с какой тигр вонзает клыки в мозг газели. Они убивали без ненависти и злобы. Они убивали без сострадания и сопереживания. Они убивали без плана и опаски. Они не испытывали ни угрызений совести, ни удовольствия. Они убивали по законам природы: просто для того, чтобы выжить. Неожиданно для себя мы превратились в кочевников. Мы приезжали в город или деревню, мои сестры намечали жертву, получали свой трофей и убивали снова и снова, пока мы не отправлялись в путь в поисках иного пристанища. Я уже рассказывала Вам, какиемуки были сопряжены для меня с переездами. Мои же сестры, напротив, всякий раз были как будто счастливы начать новую жизнь. Путешествия приводили их в невероятное возбуждение. За один год мы объехали больше городов и весей, чем Вы за всю вашу жизнь. Случай бросал нас с крайнего запада Европы на ее крайний восток, из Лиссабона в Санкт-Петербург, с севера на юг, из нордических королевств на остров Крит. Мы видели самые экзотические земли по обе стороны Атлантики: от берегов Южных морей и Рио-де-ла-Плата до Соединенных Штатов Северной Америки. Вынуждена признаться, что не могу подсчитать, хотя бы приблизительно, сколько трупов мы оставили за собой.

Др. Полидори, что касается меня, то я больше не могу молчать и продолжать нести груз мучительных угрызений совести. И дело не в усталости. Я уже старое чудовище. Если я и решилась открыться перед Вами, то лишь потому, что знаю: между нашими душами существует некое глубинное сходство, уверена, мы можем быть полезны друг другу. В обмен на то, что, как Вам теперь известно, мне нужно, я могу предложитьнечто, чеговсегдажаждалоВашесердце. Завтра Я Вам этопередам.Асейчас мне надо поспать, силы оставляют меня. Я дам о себе знать.

Анетта Легран

Далекий огонек на вершине горы погас.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Джон Уильям Полидори перечел последние строки письма. Его снова охватил ужас. Однако к страху примешивалось кое-что еще. Он представлял себе трупы, найденные в окрестностях Шийонского замка. Не спрашивая разрешения, в его воображение вторгся Дерек Тальбот, привязанный к кровати, с простреленным лбом, утопающий в собственной крови. Но тут Полидори обнаружил, что зловещие письма его больше не пугают; напротив, по всей видимости, единственным существом, способным оградить его от безжалостной ненасытности сестер Легран, было это чудовище. Более того, росла надежда извлечь из сложившейся ситуации некоторую выгоду. Но, спрашивал он себя, знает ли Анетта Легран, чего жаждет его сердце более всего? Почему-то он надеялся, что знает. Полидори готов был без стыда открыть ей свои самые постыдные чаяния, исповедоваться в самых грешных мыслях. Неожиданно ему открылось, что наигнуснейшая из трех сестер сможет не только защитить его от смерти, но, более того, в корне изменить его жалкое существование.

Джон Полидори сложил письмо и спрятал его в конверт. Подобно нетерпеливым любовникам, он ждал окончания дня – который еще даже не начался, – чтобы получить следующее письмо. Ему и в голову не приходило лечь спать. Он не догадывался, каким образом Анетта Легран подбрасывает ему письма на ночной столик, но был уверен в одном: ее никто не должен видеть. Поэтому, на случай, если она решит передать ему послание, Джон Полидори решил уйти из комнаты.

Секретарь стал спускаться по лестнице, и с площадки ему открылась зловещая картина: гостиная была освещена погребальным светом канделябра, тускло мерцавшем на середине стола. В северном торце стола сидел Лорд Байрон, напротив – Перси Шелли, по бокам расположились Мэри и Клер. Мерцающий свет, который источали уголья в камине, причудливо сочетался с пламенем канделябра и придавал всей картине сходство с шабашем ведьм. Глаза Байрона странно поблескивали, чего Полидори раньше никогда не видел. Клер сидела с неестественно вздернутым подбородком, положив ладони на стол. В редких всполохах пламени ее глаза казались закрытыми. С лестничной площадки Полидори не мог разглядеть лица Мэри, хотя слышал ее прерывистое дыхание. Перси Шелли утратил свою обычную саркастическую маску и выглядел скорее испуганным. Перед Байроном лежала раскрытая книга. Резким, размеренным голосом, какого Полидори не мог припомнить, его Лорд читал вслух:

...Но поднялась тревожно вдруг

Прекрасная леди Кристабель —

Она услышала странный звук,

Не слыханный ею нигде досель,

Как будто стоны близко слышны

За старым дубом, с той стороны.

Ночь холодна, лес обнажен:

Может быть, это ветра стон?..

...Чу! бьется сердце у ней в груди —

Святая дева, ее пощади!

Руки с мольбой сложив под плащом,

Обходит дуб она кругом,

Что же видит она?

Полидори заметил, как побледнел Шелли. Безотчетная дрожь вынудила его вцепиться в стул. Байрон продолжал:

...Под лампой леди, склонена,

Обводила тихо глазами кругом,

И, глубоко вздохнув, она

Вся словно вздрогнула, потом

Распустила под грудью пояс свой.

Одежда упала к ногам, легка...

Она стоит совсем нагой!

Взгляни: ее грудь, ее бока…[1]

На этом самом месте романа Колриджа Кристабель Перси Шелли издал оглушительный вопль, вскочил со стула и вслепую бросился бежать, пока не рухнул, содрогаясь в конвульсиях и бормоча что-то нечленораздельное, у ног Байрона. Трое, как могли, подняли его и перенесли в кресло. Шелли бредил. Покрывшись холодным потом, со взором, затерявшимся в собственных галлюцинациях, он стал описывать ужасающие видения, которые вызвал у него отрывок, прочитанный Байроном. Он говорил о женщине, у которой в середине грудей вместо сосков были два грозных глаза.

Полидори, тайный свидетель, взирал с безграничным удовольствием на жалкий спектакль, который представлял этот невозмутимый молодой скептик, кичившийся своим атеизмом. Теперь, находясь под властью страха, он публично предоставил доказательства своей слабости и суеверия. Секретарь Байрона решил, что ему пора выйти на сцену. Он заранее смаковал сладкий вкус мести. Он, по мнению Шелли, бедный сумасшедший, теперь выступал в роли врача, которому предстояло оказать помощь несчастному страдальцу, мнящему себя поэтом.

– Что здесь за крики? – вопросил Джон Полидори с высоты лестничного пролета с совершенно неуместной невозмутимостью мудреца Байрон попросил его сделать что-нибудь для друга. Полидори сбежал вниз по лестнице и с преувеличенным беспокойством, – которое, вне всякого сомнения, указывало на его великодушие и умение прощать обиды, – склонился над беднягой. Вмешательство доктора Полидори произвело мгновенный эффект. В ту самую секунду, когда он уже почти взял больного за запястье, чтобы нащупать пульс, блуждающий взгляд Шелли случайно остановился на секретаре Байрона.

– Не разрешайте этому гадкому червю прикасаться ко мне своими мерзкими руками! – вскричал «больной», вскакивая на ноги и с отвращением шарахаясь в сторону.

Очевидно, гордость Шелли возобладала над опийным дурманом.

– Он не знает, что говорит... – прошептал Полидори на ухо своему Лорду.

– Я прекрасно знаю, что говорю, – гаркнул Шелли, привел в порядок свой костюм, твердой походкой вернулся к столу и занял свое место. – Продолжим, – заключил он, как если бы ничего не произошло.

Мэри подошла к нему, обняла со спины и шепнула:

– Нам лучше отдохнуть...

– Я сказал, что со мной все в полном порядке. Продолжим чтение.

Мэри подчинилась и села за стол. Байрон, опасаясь нового припадка у своего друга или, что было бы еще хуже, у секретаря, полагал, что во избежание бед лучше завершить собрание. Он находился в затруднительном положении. Надо было найти соломоново решение. Если он прекратит чтение, то оскорбит Шелли, а если продолжит, сделав вид, что ничего не случилось, то рискует вновь увидеть полет своего секретаря из окна. Внезапно лицо Байрона просветлело. Он предложил разойтись, но при условии, что каждый из присутствующих, вдохновившись только что прочитанным отрывком из Колриджа, обязуется сочинить рассказ в фантастическом духе. Через четыре дня, ровно в полночь, они снова соберутся с тем, чтобы каждый огласил свое сочинение.

Сам того не сознавая, Байрон вызвал своего секретаря на самую беспощадную из дуэлей: беззащитный и неопытный, Полидори не имел ни малейшего шанса одержать победу в поединке со столь умелым противником.

2

Четыре часа провел Джон Полидори один на один с листком бумаги, который упорно оставался чистым. Он окунал перо в чернильницу, ерзал на стуле, вставал, ходил по комнате из угла в угол, поспешно возвращался к столу, как если бы только что поймал верную и точную фразу, которой можно было бы начать рассказ, но когда наконец собирался излить ее на бумагу, то оказывалось, что чернила на кончике его пера уже высохли. А к тому времени, когда он заканчивал удалять пленку, которая образовывалась на поверхности чернильницы, фраза испарялась, столь же летучая, как винные пары. Сцена повторялась снова и снова, как в дурном кошмаре. Джон Полидори знал, что у него есть сюжет, что он находится рядом, под рукой. Однако по причинам, которые можно было бы квалифицировать как чисто бюрократические и не имеющие никакого отношения к его таланту, он никогда не мог переступить порог, отделявший rescogitansего богатого воображения от жалкой resexternaбумаги. В конце концов, он возненавидел самое субстанцию этого листка. Трудность заключалось в одном и ни в чем другом: почему такой дух, каким наделен он, обитатель горнего мира высших идей, должен спускаться в дольний мир бумаги? Истинный поэт не нуждается в том, чтобы оставить след или свидетельство того невыразимого духовного опыта, каковым является Поэзия. Пребывая в этом убеждении и предчувствуя, что очень скоро кто-нибудь решит за него эту – так сказать – «техническую» проблему, Джон Уильям Полидори, сжимая в руке перо, заснул глубоким сном за письменным столом.

3

Сквозь жалюзи начал просачиваться бледный утренний свет. Джон Уильям Полидори проснулся, потому что у него онемела рука, а позвоночник пронзала острая боль. Он распрямился, вытянул ноги, закинув их на стол, и заснул бы снова, если бы его внимание не привлекла одна деталь: он не помнил, чтобы закрывал жалюзи. Сначала он подумал, что решетки развернула буря, но, приглядевшись, решил, что как бы сильно ни дул ветер, это еще не объясняет, почему шпингалет аккуратно задвинут. Полидори автоматически перевел взгляд на светильник. Как он и ожидал, рядом с подсвечником лежал черный конверт с пурпурной печатью, в центре которой была выдавлена буква L. Впервые он почувствовал гибельное, материальное и близкое дыхание слежки.

Мой дорогой доктор,

Здравствуйте. Надеюсь, Вы отдохнули. Мне не хотелось Вас беспокоить, и потому я проникла к Вам тайком. Я видела, как Вы спали. Вы были похожи на ангела. Меня умилило детское выражение Вашего лица. Я позволила себе ослабить Ваш галстук и снять ботинки. И если судить по улыбке, которой во сне Вы меня одарили, похоже, Вы были мне благодарны.

Полидори заметил, что и вправду разут, и вспомнил, что накануне вечером не снимал обувь. Подойдя к зеркалу, он убедился, что галстук свободно висит вокруг ворота сорочки. Приступ тошноты сложил его пополам. Почти рефлекторным движением Полидори снял галстук и, держа, его указательным и большим пальцем, бросил в корзину для бумаг, которая стояла под письменным столом. Только тогда, когда он опустился на колени, он заметил, что прямо под самым его носом, в центре стола, рядом с чернильницей, там, где вчера лежал жалкий чистый лист, появилось несколько тетрадей, исписанных убористым почерком. На секунду он даже засомневался, не он ли сам перед сном исписал эти тетради. Как ни парадоксально, но возможно именно благодаря бросающейся в глаза яркости, Джон Полидори не сразу заметил, что поверх тетрадок стоит серебряная шкатулочка в стиле рококо, на филигранной крышке которой изысканный орнамент, сплетаясь, образует букву L, точно такую же, как и на конверте.

Боясь прикоснуться к какому-либо из этих неожиданных даров, словно они были источником смертельной заразы, Полидори решил найти разгадку тайны в письме.

Итак, Вам уже известно, обладателем чего являетесь Вы. Но я еще не сказала Вам, что предлагаю в замен. Я знаю, чего Вы жаждете более всего. Я могла бы поклясться, что знаю, о чем Вы всегда мечтали, в чем причина Ваших бессонных ночей и что туманит Ваш взгляд, когда Вы предаетесь дневным грезам. Догадываюсь, что горькая пища, которой питается Ваша душа, не что иное, как яд зависти. Я знаю, что Вы готовы отдать палец правой руки за пару рифмованных сонетов и всю руку за полноценный рассказ. Не сомневаюсь, что за три сотни томов добротных сочинений Вы бы отдали душу самому дьяволу. Так вот, то, что я прошу у Вас, не нанесет Вам никакого невосполнимого ущерба. Вы ничего, абсолютно ничего не потеряете, если согласитесь дать мне то, что для меня жизненно необходимо. Я не прошу о милости. Также я не обещаю Вам бессмертия. Хотя, пожалуй, нечто, что на него более всего похоже: посмертную славу. Пожалуй, единственное, чему я научилась за долгие годы своего существования, это писать. Взамен за то, что мне необходимо для поддержания жизни, я подарю Вам авторство одной книги, которая – не сомневайтесь – возведет Вас на вершину литературного Олимпа. Вы поднимитесь на самый высокий пьедестал славы, даже более высокий, чем тот, что занимает Корд, которому Вы служите. Тетрадки, которые Вы видите на столе, являют собой первую из четырех частей некоего повествования. Считайте, что это подарок. Прочтите их: если решите, что они ничего не стоят, бросьте их в огонь, и я больше никогда Вас не потревожу (я могу говорить лишь за себя, но не за моих сестер). Если же, напротив, Вы снизойдете до того, чтобы поставить свое имя на титульном листе, тогда Вы дадите мне то, в чем я нуждаюсь. Вели Вы согласитесь, этой же ночью я передам Вам вторую часть.

Это будет первая из трех последующих порций. Истолько же раз я прибегну к Вашим услугам. Содержимое шкатулки упростит дело, вот увидите.

Полидори читал рукопись с жадностью. Первый абзац просто-таки поверг его в изумление. Это были точно те строки, которые он сам хотел написать, и не только прошлой ночью, но всю свою жизнь. Так, буква за буквой, точка за точкой, фраза за фразой перед ним разворачивался текст, который его рука отказывалась начертать. Полидори не мог избавиться от ощущения, что он читает рассказ буквально тот самый, о котором мечтал. И вот он здесь, он принадлежит ему, в нем его слава и величие, его бессмертие, эта книга вознесет его над самим Лордом. Наконец он перестанет быть униженной и безымянной тенью Байрона. Наконец он заставит зазвучать фамилию, которую его отец, бедный секретарь, так и не смог прославить.

То будет не плагиат, говорил он себе, и не кража. Разве не будет этот текст сыном, рожденным от его собственной плоти? Разве не его семя даст жизнь рассказу, который еще предстоит зачать? Нет, сказал он себе, в самом что ни на есть прямом, а не метафорическом смысле, ему предстоит стать отцом новорожденного.

Кроме того, кто ему поверит, если он вдруг решит сказать правду?

Джон Полидори открыл шкатулочку и глубоко вдохнул приятный аромат, который всегда предшествует самым сладостным грезам. Он боялся галлюцинаций, вызываемых полынью. Его пугало чрезмерное возбуждение, происходившее от cannabis. Опий, напротив, погружал его в небесное блаженство. В cannabisПолидори страшила не утрата стержня, удерживавшего его разум, но, как раз наоборот, обострение критического мышления, та циклическая переменчивость, которую он сам определял как волнообразная мысль, что означало следующее: против любого, приятного помысла – неважно какого – немедленно восставал другой, карающий предыдущий. Таким образом, со временем Полидори пришел к выводу, что единственным способом избавить себя от опасности, нависшей над его рассудком, было физическое страдание, которое лишало его всякой способности к критическому мышлению. И сколько он ни пытался убедить себя, что эти муки порождены все тем же особым мышлением, боли в груди или бесконтрольная частота ударов сердца, которое неслось со скоростью обезумевшей лошади, рано или поздно становились почти материальными.

Опий, наоборот, полностью освобождал его от каких бы то ни было критических суждений в отношении собственной персоны и делал это даже лучше, нежели хрупкий сон, который зачастую прерывался по причине внезапной и необъяснимой тревоги. В таких случаях он просыпался, охваченный страхом, и уже не мог ни уснуть, ни избавиться от беспокойства. Опий же погружал его в светлый сон, свободный, как ни парадоксально, от всякой мысли, в духовную безмятежность, которая не нуждалась в посредничестве тела. Чистая душа. Идея. Сон, который снится совершенной сущности.

4

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Уже наступила ночь, когда Джон Полидори сел за secretaire, решив, наконец, начать церемонию. Он набил свою трубку присланным опием, затем как был, не раздеваясь, растянулся на кровати и только тогда поднес огонь к чубуку. Он затянулся и на несколько секунд задержал дым – сначала во рту, смакуя его вкус. Потом перевел взгляд на черные каменистые горы, силуэты которых грозно вырисовывались на фоне испуганного неба. Тучи, плывучие города, грозили вот-вот рухнуть на землю. Дикий ветер трепал купы сосен и быстрыми вихрями поднимал с земли опавшую садовую листву.

В тот самый момент, когда Полидори зажег спичку, озеро осветила молния, и дом сразу же сотряс удар грома.

Пошел дождь.

Джон Полидори погладил тетрадки, на которых было записано начало рассказа, пересел на стул и положил ноги на secretaire. Он погрузился в царство покоя и лишь тогда пропустил воздух через горло, неспешно, четко контролируя дыхание. Он вдыхал волшебные пары, которые постепенно усыпляли грубую, страждущую материю. Выдыхая, он, словно посредством какого-то тайного заклятия, вместе с голубоватым дымом изгонял из себя уродливых демонов повседневности. Он обнял тетрадки.

Джон Полидори приближался к странному порогу, пронзительному полусну, который возносил его к ранее неведомым высотам. Он поднимался по каменной спирали. Он сразу же признал в этой конструкции магическую Rundetaarn. Он был твердо уверен, что круглая башня, лишенная лестниц, была той самой, вершины которой достиг верхом на коне король Христиан IV. И вот Джон Полидори уже скачет на гнедой лошади с бронзовой гривой и добирается до самой вершины, и у ног его простираются все королевства по обе стороны Балтийского моря. С величественной, сдержанной улыбкой он сделал еще одну затяжку. Теперь он пересекал лес черных деревьев, на ветвях которых висели черепа, из чьих глазниц выглядывали филины. Он не чувствовал ни малейшего страха. Галопом он въехал на тропинку, в начале которой стояла доска с надписью: Вилла Диодати. Не слезая с лошади, он поднялся по ступеням портика и оказался в зале: с высоты седла он взирал со смесью жалости и брезгливости на то, как эти ничтожные существа сплелись в один развратный клубок, подобно сваре гиен. Лорд Байрон стоял на коленях и лизал язык Перси Шелли, одновременно проникая в Мэри, которая, в свою очередь, покусывала соски своей сестры Клер так, что они кровоточили. И вот он, жалкий секретарь, сын писаря, докторишка-ипохондрик, смешной Полли Долли, стал рукой Бога. Охваченный этим самым божественным гневом, он взметнул десницу к небу и из ничего сотворил меч. Конь взвился на дыбы и пустился в бешеную скачку по красному ковру. Полидори описывал круги вокруг сбившихся в кучку животных, которые в ужасе молили о милосердии. На полном ходу, с ловкостью казака, он схватил лорда Байрона за волосы и взмахнул мечем. Один меткий удар, и голова Байрона, продолжая гримасничать и стенать, оказалась в правой руке Джона Уильяма Полидори. Глаза сначала посмотрели наверх, затем вниз, потом попеременно вправо и влево, пока не наткнулись на тело, которое, не догадываясь о том, что с ним произошло, продолжало совокупляться с Мэри. Голова Байрона, подвешенная за волосы, разразилась бредовым монологом: она умоляла, проклинала, рыдала, испускала душераздирающие вопли, которые скорее походили на безумный хохот. Полидори, не в силах больше слушать, достал носовой платок, затолкал его в рот своего Лорда и сразу же спрятал голову в седельную сумку.

С верхнего этажа доносились голоса, которые казались ему смутно знакомыми. Полидори спешился, перебросил сумку через плечо и поднялся вверх по лестнице.

Стоны доносились – теперь он отчетливо это слышал – из его собственной комнаты. Он вошел, но никого не увидел.

– А я вас ждала, – проговорил порывистый женский голос. Внезапно стул, стоявший у письменного стола, развернулся, и перед очарованными глазами Полидори предстала женщина столь совершенной красоты, какой ему никогда не приходилось видеть. Она была полностью обнажена, одна нога возлежала на подлокотнике стула, вторая обвила вращающуюся ножку. Джон Полидори не слишком разбирался в женщинах, однако вынужден был признать, что перед ним находилось существо, превосходящее красотой самого Перси Шелли, чье очарование – этот очевидный факт Полидори, мучимый одновременно завистью и порочным влечением, не мог отрицать – не знало себе равных. В общем, то была совершенная женская копия Шелли.

– Я Анетта Легран, – сказала она и протянула ему руку, указательный палец которой еще недавно покоился на прекрасных губах.

Джон Полидори преклонил колени и благоговейно припал к руке. Из сумы, перекинутой через его плечо, доносились приглушенные жалобы головы Байрона, которая трепыхалась, как агонизирующая рыба.

Анетта Легран смочила указательный палец и прочертила влажную дорожку, которая брала начало у соска – розового и напряженного – и заканчивалась у рыжеватых завитков лобка.

He говоря ни слова, Анетта Легран поднялась, долгим поцелуем прильнула к губам Джона Полидори и, бережно подхватив его под мышки, пересадила на стул. На полу шевелилась сумка, а жалобное бормотание Байрона теперь становилось все более внятным, как если бы ему удавалось понемногу избавляться от кляпа. Не отрывая взгляда от своей партнерши, Полидори взял подсвечник, стоявший на столе, и с удивительной меткостью сильным ударом послал его прямо в сумку. Раздался звук треснувшей кости.