Прыгай, старик, прыгай!

Михаил Анчаров
Прыгай, старик, прыгай!

Таинственная история

      Но тут запутавшийся в своих шпорах Дон Кихот падает. Неизвестный рыцарь уводит Дульцинею. Праздник продолжается.
(Из либретто к балету «Дон Кихот»)

 

От автора

       В этой таинственной истории многие вещи так и остались непонятными. Например, куда исчез герр Зибель, откуда Минога узнала, что Васька — предатель, и куда Громобоев и Минога отправились после того, как на берегу расцвёл цветок. И многое другое.
       Тайны, тайны… Но что поделаешь? У физиков есть понятие «чёрный ящик». Это устройство, принцип действия которого неизвестен, однако с ним работают. Я, например, не знаю, как устроен телефон-автомат, однако кидаю монетку и звоню.
       Всё дальнейшее будет рассказано строго объективно.
       Мне рассказали, я — вам. Моё дело — сторона.
       Тайны, тайны, понимаете ли.
 
      Бензоколонка на шоссе. Серый день.
      Равнина. Высокое небо.
      Вдалеке город.
      Остановился грузовик. Вылез водитель. Пошёл отдавать талоны. Снял с крюка шланг. Начал заправляться.
      Из кабины высовывается девичья физиономия:
      — Дядя Паша, гляди…
      Водитель обернулся и увидел: по шоссе приближалась странная процессия.
      Шесть человек двигались к городу, играя в чехарду. И водитель подумал: откуда они взялись? Когда он ехал по шоссе, никого не было. А теперь, когда они таким манером допрыгали до бензоколонки, стало видно, что пятеро из них молодые, а шестой — пожилой человек в шляпе. Пот заливал его лицо.
      — Алё!.. — окликнул водитель.
      — Ну? — спросил первый прыгун.
      — И давно вы так?
      — Второй километр пошёл.
      — Может, до города подбросить? — спросил водитель.
      — Нам ещё километр скакать…
      Потом скомандовал пожилому:
      — Прыгай, старик, прыгай!
      И вся команда удалилась по шоссе. Может быть, лучше было бы сказать «кавалькада». Нет, всё-таки «команда» лучше.
      Внезапный порыв ветра поднял полы пиджака у водителя и завернул брезент на кузове.
      — Что это ветер вдруг какой? — сказал водитель, влезая в кабину.
      И машина покатила вслед за чехардой.
 
      Ветер гулял по улицам городка, со всех концов которого была видна законсервированная стройка.
      Однако дождя не было, и облака по серому небу плыли с нормальной скоростью.
      Аверьянов говорил по телефону, а секретарша причёсывалась, когда в контору вошёл мужчина лет тридцати в хорошем пиджаке.
      — А ты ему что? Что? — говорил Аверьянов. — А ты ему?.. Что? А ты ему на это скажи… Что? Что сказать?.. Не помню… А вот так… не помню… Пока ты тарахтел, я забыл… Что?.. Другой раз будешь умней… Да… А я умный… Да, умный… Я самый хитрый. А ты?.. Что?
      — И долго он может так? — спросил вошедший муж чина.
      — Весь день может, — ответила секретарша.
      Мужчина положил руку на телефонную пупочку и прервал разговор.
      — Что? — Аверьянов поднял голову.
      — Остыньте, — сказал мужчина.
      — Что такое? Что такое? Не мешайте разговаривать!
      — Кирпич нужен? — спросил мужчина в хорошем пиджаке.
      — Мне?
      — Да.
      — Мне не нужно.
      — Поэтому вас и уволили, — сказал мужчина в хорошем пиджаке.
      — Это когда ж это? — деловито спросил Аверьянов.
      — Сейчас, — сказал мужчина. — Барышня, печатайте… Я буду диктовать.
      — Что такое? Что такое? Кто вы такой?
      — Приказываю: Аверьянова Н.И. за развал работы, — сказал мужчина.
      Аверьянов подскочил:
      — Да вы кто такой? Я вас спрашиваю! — Он подчеркнул «вас».
      — Запоздалый вопрос… — сказал мужчина. — А также за систематическое уклонение от своих обязанностей с работы снять… Начальник строительства… Подпись… Число сегодняшнее… Можете называть меня просто «директор».
      Секретарша испуганно гремела на машинке. Аверьянов тоже наконец испугался и обещал жаловаться.
      — Приехали, не разобрались, — сказал он. — Не того ударили, товарищ директор…
      Разве ему здесь развернуться давали?.. А директор — человек столичный, и ему не понять.
      — А если бы дали развернуться? — спросил директор.
      — Тогда бы все увидели, кто такой Аверьянов!
      Тогда директор сказал, что принимает его на работу, и велел секретарше писать новый приказ. Потом эти два приказа он взял себе на будущее, которого мы не знаем, и спросил, нужен ли Аверьянову кирпич.
      — Да господи! — закричал Аверьянов. — Позарез!
      И директор велел ему выписать командировку, сам же ушёл, предварительно показав документы и предложив начать жизнь сначала.
      — Это можно, — сказал Аверьянов.
      Когда за директором захлопнулась дверь, Аверьянов сказал:
      — Пижон… Ты ещё не знаешь, как Аверьянов работает…
      — Напугал до смерти, — сказала секретарша.
      — Пижон, — сказал Аверьянов. — Пижон.
 
      Перед будущим начальником будущего строительства лежал город.
      Небольшой, домашний, где-то уютный, в чём-то захолустный, периферийный, приземистый, уходящий в прошлое, доживающий свои неинтересные дни и лениво грезящий о перспективах.
      Но городок ещё не знал, что его ждёт, а директор знал.
      Ему было уже за тридцать два года, и ему не нравилось название его должности — начальник строительства. «Начальник» похоже на начинающего, «руководитель» лучше, но тоже вроде вожатого, который за руку водит. Ему нравилось, чтобы он был «директор».
      И городок не знал, что к его воображаемым стенам подошёл директор, у которого в мозгу кипели директивы. Городок застыл в бессистемности своего развития, и потому теперь его ожидали крутые повороты. Полузаросшая речка. Костёр на берегу. Примелькавшиеся очертания полудеревенских домов (низ — каменный, верх — деревянный), имевших традицию, но, как думал директор, явно не имевших истории, стеклянное кафе при дороге, модерное для этих мест, застывшая стройка какого-то несостоявшегося завода и сушь, тишь и шёпот камыша. Облака до горизонта.
      — Ладно, — сказал директор сам себе. — Немножко увольнений для начала и много кирпича, бетона, самосвалов, железных конструкций, приезжих людей, новых замыслов в русле генерального плана и ритм, ритм.
 
      Полтора института позади, все мальчишеские увлечения второй половины века, неудачная женитьба на чьей-то дочери и опыт практической работы в развивающихся странах. Война знакома по кинофильмам и периодической печати, грехов ещё нет, энергии — на две биографии. На дне души — болевая точка, ну а с другой стороны, может быть, без любви-то и лучше.
      — Ладно, — сказал директор. — Ладно. В конце концов, речка здесь есть. Построю катер со стационарным мотором, камыши надо будет убрать, а русло выпрямим — соберём энтузиастов и русло выправим. Новое место, новая жизнь, и я хочу здесь остаться директором завода, который я сам построю, мне это твёрдо обещали. К чёрту болевые точки! Всё заново. Всё от нуля. И ещё: запретить костры на берегу, опасно в пожарном отношении. Хватит захолустья, хватит безалаберности. Всё заново. Всё от нуля.
      Но он не знал, тогда ещё не знал, что в этом городке живёт дикая женщина по прозвищу Минога и что в прошлое воскресенье на реке убили человека.
      Где-то хлопнула форточка, лязгнуло и рассыпалось стекло.
      Место действия здесь тихое, безветренное, окна маленькие, но стёкла везде стёкла.
 
      Потом Сулин рассказывал:
      — Захожу я к Миноге…
      …Незначительный Сулин вошёл в комнату и посмотрел на стоявший на табуретках пыльный гроб, которому он не удивился.
      — Ваську убили, — сказал он.
      Минога запахнула халат:
      — Месяц кончается, а машины не приходили.
      — Ваську убили, слышь?
      — Да мне какое дело! — сказала Минога. — Мне на это дело начхать. Я говорю, месяц кончается, а машины на стройку не приходили.
      — Придут, — сказал Сулин.
      — А за что убили? — спросила Минога.
      — А за мотоцикл.
      — Я Зинуле говорила — не давай ему мотоцикл покупать, — сказала Минога и, высунув ногу из халата, маникюрным лаком поставила выше колена розовую точку — чтобы чулок дальше не побежал.
      — Придут, — сказал незначительный Сулин.
      — А?
      — Придут, говорю, машины, не может быть, чтобы не пришли… Новый директор приехал. В магазин шифер привезли, слыхала?
      — Не за мотоцикл его убили, — сказала Минога. — А за попа. Ясно?
      — Это все знают.
      — Ну иди…
      — А ты?
      — Я поплачу, — сказала она.
      Сулин ушёл. Минога открыла немецкий сервант, новый, полированный, и справа, в углу, где столовые приборы, нащупала нож-финку с наборной ручкой — плексиглас, алюминий и медь — пёстрые кольца. Потрогала лезвие крашеным ногтем — не затупилось острие. Она подошла к подоконнику и, отворив створку, кинула нож в окно. Раздался плеск, и нож блесной ушёл в речку с камышовыми берегами, которая там, внизу, бежала и бежала по своим делам, помаленьку становясь полноводной от собственных притоков.
      — Ну, Вася… — сказала Минога. — Счёты кончены…
      Она проглотила комок горечи, и ещё не понимала ничего в своей жизни, и закрыла окно.
      По улице загрохотали телеги, и снова вошёл Сулин.
      — Аверьяновские покатили. На шестнадцати телегах. Похоже, правда будут строить, — сказала Минога.
      — Язва ты, понятно? — спросил Сулин, тяжело дыша. — Вся твоя жизнь такая… Один я знаю, кто ты есть…
      — Знаешь — помалкивай, — сказала она.
      — Ничего, — сказал Сулин. — Инспектор приедет — он тебя разберёт. Он тебя керосином промоет.
      — Много ты знаешь… Кто я есть, тебе и знать не положено, — с силой сказала Минога первые громкие слова за это утро. — Я этому городу пьяная Богородица, понял?! — И снова крикнула: — Я глазом своим ясным поведу, и тебя нет — понял?!
      — Ты что? Ты что? — сказал Сулин незначительные слова и стал уходить спиной к двери.
      Она было подошла к нему объяснить, кто он есть, чьи муки горше и козырь старше, но тут на улице пролился молодой женский голос, который пел песню: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит», — и они сразу застыли, потому что сообразили, кто поёт, и Минога пригладила волосы.
      И Сулин пригладил дыбом стоящие светлые волосы, единственную свою примету на этой земле, тяготеющей к стандартам.
      — Аичка приехала? — спросил он.
      — Иди… Иди… — ответила Минога, и он опять ушёл.
      Она стала метаться по комнате, она стала прихорашиваться перед зеркалом. Она схватила две авоськи пустых бутылок и, оглянувшись на пыльный гроб, подбежала, приподняла крышку и кинула их в грохочущую домовину, так и не дождавшуюся своего покойника.
      Аичка вошла в дверь и смотрела на суету, и лицо у неё было такое же удивлённое, как там, на шоссе, когда она разглядывала чехарду.
      — Следователь приезжал? — спросила она.
      — Аичка!
      Они кинулись друг к другу и обнялись.
      — Ну что ты… — Аичка погладила её по волосам. — Тётя, что ты?
      — Солнышко моё ненаглядное, незапятнанное, незакатное…
      — Тётя Дуся, следователь приедет, не бойся…
      — Я никого не боюсь… — сказала Минога. — Герра Зибеля не боялась, партизанских батьков не боялась, Ваську не боялась… Никого, кроме тебя, не боюсь, Аичка — синие глазки.
      — Тётя… хоть бы кто знал, что ты ласковая…
      Минога отдышалась и села на стул.
      — Аичка, ты попа помнишь?.. Ты маленькая была, я рассказывала.
      — Помню.
      — Это Васька попа убил…
      — Нет! — крикнула Аичка.
      — Я дозналась… — сказала Минога.
      Она подошла к табуретке, на которой стоял пыльный гроб, и ногой опрокинула его на пол; гроб рухнул, и бутылки грохотали, вываливаясь.
      — Тётя!
      — Для Васьки гроб ладила… Обойдётся… — сказала она с ненавистью. — Мураши тело сгложут… Ветер кости подсушит.
      — Пришли… — испуганно сказала девушка и совсем стала беленькая и седая, как козлёночек.
      Топот ног в сенях, топот ног в комнате, и Минога подняла голову. Ясно — милиционер с понятыми и, конечно, Сулин. А также Сергей Иванович.
      — Она? — утвердительно спросил милиционер и кивнул на Миногу.
      — Ага, — сказал Сулин, выполняя обряд.
 
      Минога встала со стула, сняла с вешалки плащ-болонью и, как есть в стёганом халате, пошла к дверям. Она отстранила милиционера и сказала:
      — Пропусти, сопливец…
      — Ответишь! — сурово пообещал милиционер.
      — Брось… Ответила… — сказала она.
      И вышла.
      — Ну, граждане… — сказал милиционер. — Как вы её терпите, лохматую?.. Моя бы воля…
      — Да ведь не твоя воля, — сказал Сергей Иванович. — А она город спасла.
      Господи, духота какая! Как будто тебя сунули головой в заношенный валенок.
      Все потянулись на воздух.
      На заборе сидела ворона и держала во рту кусок сыра, который ей, видимо, послал бог.
 
      Ну, стало быть, Сергей Иванович вошёл в стеклянное кафе-трактир при дороге — островок цивилизации.
      Сергей Иванович сел за столик, рядом возникла официантка Соня — передник, блокнот, карандаш на верёвочке, бюст — всё как у людей.
      — Что будем кушать, Сергей Иваныч? Холодец есть, хек жареный, борщок, «Плиска»?
      — Суп молочный есть?
      — Суп молочный — раз.
      — Картофельное пюре есть?
      — Я скажу — намнут. Полина! Сделай пюре картофельное Сергей Иванычу!.. Компотик будем на третье?
      — На третье давай мне заведующего, — сказал Сергей Иванович.
      — Фонин! Сергей Иваныч зовёт!
      Из боковой двери вышел Фонин:
      — Ну что?
      — Разговор есть, — сказал Сергей Иваныч.
      Фонин отодвинул стул, присел с краешку. Демонстративно.
      — Надоел ты мне, Фонин… Наперёд знаю, что скажешь. — Сергей Иванович вытянул шею и стал Фонина передразнивать: — «Новое время сменяет старое… однако я это время в ладошках вынянчил, а ты пенки снимаешь…» Так, Фонин? А между прочим, герр Зибель за меня награду положил не меньше, чем за тебя.
      Полина выглянула из раздаточного окошка:
      — Чего это они?
      — Да-а! — отмахнулась официантка Соня. — Партизанские батьки счёты сводят… Старые уже, а всё славу не поделят…
      Открылась дверь, и на пороге возник человек в летах, тот самый, который на шоссе в чехарду играл.
      Человек возникает на пороге, и тут же ветер-сквозняк, пронёсшийся по кафе, сдувает на улицу его шляпу.
      — Простите, — говорит он. И исчезает.
      А официантка Соня хохочет.
      — А надоел я тебе — уходи, — угрюмо сказал Фонин. — Я тебя не звал.
      — Не уйду, — сказал Сергей Иванович. — Следователя дождёмся столичного… Мимо ему не проехать. Гляди в оба. Твоя корчма на шоссе первая.
      — Это не Минога убила, — твёрдо сказал Фонин. — Точно тебе говорю… Но эту стерву надо спасать.
      — Кто знает… Может, и не она… Однако человек приедет для нас новый, но ценный, надо его в курс дела вводить, это вопрос кардинальный… Тут следствием не взять… Тут надо по совокупности обстоятельств… А что, если, не дай бог, это она Ваську кончила?..
      — По совокупности обстоятельств её дело — табак, — сказал Фонин. — Припаяют — никакая амнистия не вытащит.
      Тут снова открывается дверь, и на пороге опять тот же дядя. И опять у него ветер выдувает шляпу на улицу, и опять он исчезает с лёгким возгласом: «Простите…»
      — Соня, кто это?
      — Я почём знаю?
      — Надо Аичку вызвать телеграммой, — сказал Фонин.
      — Аичка приехала.
      — Вот это номер! Вот это весёлый эпизод! — воскликнул Фонин. — Неужели служить решила в нашем захолустном городе?
      Сергей Иванович покивал утвердительно и добавил:
      — Опять будет со своими пионерами неизвестных героев обнаруживать.
      Опять ветер-сквозняк махнул по кафе, и опять тот же мужчина стоит на пороге, придерживая шляпу.
      — Дверь! — закричала официантка Соня. — Дверь держи!
      Дверь с силой ударила мужчину пониже спины, и он влетел в кафе-столовую.
      — Простите… — сказал он.
      Никто ему не ответил. Он тихо уселся за столик, достал карандаш и взял меню.
      — Гражданин, в меню писать нельзя, — говорит Соня-официантка.
      — А мне мама, а мне мама целоваться не велит… Это слова песни, — отвечает тот. — Надо записать, пока не забыл… Вы знаете эту песню?.. Простите…
      Все разглядывают его молча, потом с презрением отворачиваются.
      — А кто следователь? — спросил у Сергея Ивановича Фонин. — Тут нужен крепкий мужик, иначе — всё. Пришлют мокрую курицу — ничего не втолкуешь.
      — Обещали самого лучшего, — сказал Сергей Иванович. — Говорят, король… И фамилия будь здоров — Громобоев.
      Человек обернулся.
      — Вы меня?
      — А вы кто такой? — спросил Фонин.
      — Моя фамилия Громобоев, — ответил мужчина и надел шляпу, которую до сих пор почему-то зажимал коленками, от ветра, что ли?
      Молчание наступило в кафе-таверне.
      Полина высунула из раздаточной пегую причёску.
      — Соня, обслужи товарища, — сказал Фонин.
      Соня пошла к приезжему.
      — Плохи наши дела, Серёга… — тихо сказал Фонин.
      Сергей Иванович поднимается, Фонин поднимается, и они оба идут к Громобоеву.
      А там уже Соня играет блокнотиком.
      — Что будем кушать? — запевает она. — Есть холодец, хек жареный, «Плиска»…
 
      Директор ошибался. Ничего нельзя начать с нуля. Потому что даже если построить завод в пустыне, то работать на нём будут люди. И хочешь не хочешь, придётся применяться к их возможностям и способностям. Хочешь не хочешь.
      Городок вроде бы спал, и новым его можно было раздавить, а можно — разбудить.
      Тогда этот городок проснётся и окажется талантливым.
      Глупо отменять цивилизацию. Нужно просто её очеловечивать. Которая соответствует человеческой природе— та хороша, которая не соответствует — та никуда не годится.
       (От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)
      — Ну давай зови, — сказал майор.
      Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:
      — Копылова, входите.
      Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.
      — Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…
      — Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».
      — Что значит «не-а»?
      — Расписываться не буду. — И пустила дымок.
      — Это почему же?
      — Не хочется.
      — Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!
      — Отстань, — лениво сказала Минога.
      — За оскорбление должностного лица!..
      — Детёныш ты… — сказала Минога.
      — Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.
      Володин растопырил плечи и вышел.
      — Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.
      — Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.
      — Кончай свои штучки, нарвёшься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.
      — Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..
      — Не помер, а убит, — сказал майор.
      — Ну, убит.
      — Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?
      — Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.
      Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.
      — Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.
      — Да уж наделала, — согласилась она.
      — И ведь не любит тебя никто…
      — Никто, — подтвердила она.
      — А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.
      — Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.
      — Говори прямо. Ты Ваську убила?
      — Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.
      Майор стукнул кулаком по столу:
      — Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдёшь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.
      Открылась дверь, и вошёл Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.
      — Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…
      — Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…
      Майор подскочил, яростно уставился на неё, но потом взял себя в руки.
      — Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?
      — Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?
      — Я буду в соседней комнате, — сказал майор.
      И ушёл.
      Тихо стало в кабинете.
      Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.
      — Начнём сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.
      — В Серпухове.
      — Так… Судимости…
      — Здравствуй, Витя.
      — Здравствуй, Дуся…
      — Ты нарочно приехал?
      — Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…
      — Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.
      Он протягивает ей бланк. Она расписывается.
      — Это ты убила Золотова?
      — Сама не знаю, Витя, — сказала она.
 
      Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.
      А как вычислить славу мира?
      Это всё равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.
      Учёных всё больше — любви всё меньше. Любовь от изучения гибнет. Это её свойство.
      Потому что изучать можно повторяемое. А ещё Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть её правило.
      Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.
      Потому что корни её питались давней водой, а ветви ещё только ожидали плодов.
      «…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а всё время любила меня, да я не знал этого.
      Потому что я был из войны, а она из жизни. Миру принадлежала она, и я был из другой жизни, где страшно, а она не боялась силы.
      В сущности, она была невысокая, но производила впечатление крупной женщины.
      Она и девчонкой была похожа на женщину, и девушкой.
      В ней не было детского, она всегда была мудрой.
      Как-то миновал её возраст вытягивания и неловкости, и она росла, как будто приближалась к нам по дороге, ведущей от горизонта, не меняясь в пропорциях, а только становясь крупнее.
      И потому казалось, что она большая, когда наконец вошла в комнату…»
      А когда много лет спустя он увидел себя и её в зеркале, она оказалась ему как раз под подбородок.
 
      — Ты зачем пришёл? — спросила Минога.
      — Мне стало известно, что инспектор Громобоев — твой бывший муж… — сказал майор. — Или, может быть, жених?
      — А тебе что?
      — Его люди узнали… Я-то у вас с после войны, а старожилы узнали…
      — А что старожилам делать, — сказала Минога, — только трепаться.
      — Говорят, ты его когда-то обидела… Смертельно обидела.
      — Не смертельно… — сказала Минога. — Живой приехал.
      — Если хочешь, я напишу докладную с изложением обстоятельств… Другого пришлют…
      — Зачем мне другой?
      — А этот может необъективно вести расследование, — настаивал майор. — Короче, закатает тебя…
      — Ты только не заплачь, — сказала Минога. — Говори, чем он тебе нехорош?
      — Тихий он больно… твой Громобоев… Вялый какой-то, — сказал майор.
      — Тихий? — спросила Минога. — Да он бешеный! Он потому тихий, что себя боится…
      — Интересно, — сказал майор.
      Абрам, откидываясь назад, внёс ящик пива.
      — Вот Абрам, говорят, видел, как ты опять костёр зажгла на берегу.
      — Моё дело, — сказала Минога.
      — Не твоё, — сказал майор. — Со стройки нарекания… Новый директор звонил.
      — С директором я сама разберусь, — сказала Минога, — это он для вас директор…
      И вытащила из серванта стеклянную тару, чтобы пить пиво и вино белое, чтобы помянуть то, что помнить не хочется.
      — Скажи, Дуся… — спросил Абрам. — Ты костёр с намёком разожгла?
      — Умный ты чересчур, Абрам, — сказала Минога.
      — Скажи… мы опять что-нибудь не то делаем? — поднял Абрам на неё синие свои, пронзительные глаза.
      — Пей пиво… — мягко сказала Минога. — А лучше спой…
      — Про синюю воду? — спросил майор.
      — Про синюю воду… — сказала Минога.
      Он поднял глаза к потолку и положил руки на стол, поджав пальцы с выжженными ногтями.
 
Детский плыл кораблик
По синей реке,
Плыли дирижабли
По синей реке.
 
 
Наши вдаль уходят,
Небеса горят.
Молодость уходит,
Небеса горят.
 
 
Небо моё, небо,
Синяя вода,
Корабли уплыли
В небо навсегда.
 
 
С той поры я не был
У синей воды,
Небо моё, небо —
Зеркало беды.
 
       Вот такие дела. Мне рассказали, я — вам. Моё дело сторона.
 
      Директор о Миноге и слышать не хочет.
      Когда он приехал, его поселили по соседству от Миногиного дома, и он уже видел её несколько раз, когда она в стёганом халате бродила вокруг дома и глядела то на реку, то на недалёкую стройку.
      И директору казалось, что, когда она смотрит на стройку, кипучая работа перестаёт быть кипучей.
      Директору казалось, что вся затхлость, вся болотность и убожество мира были собраны в этой женщине.
      И директор говорил себе: «Ну ладно, недолго уже всему этому…» Хотя чему «всему этому», ему не удавалось сформулировать однозначно.
      Тут всё одно за одно цеплялось.
      Городок захолустный, медленный, а стройка довольно большая, быстрая. А директору передали совершенно точно, что Минога сказала про директора, будто вся его работа в том, что он, директор, хочет сделать городу вставную челюсть, стало быть, считает его инвалидом.
      Директор даже не сразу понял. А когда понял — задохся.
      — Что?.. — спросил директор, ужаснувшись этому дикому образу. — Так и сказала?
      — Ага. А город, говорит, не инвалид, и директор ничего ещё не знает, у него, говорит, молоко не обсохло, так она сказала, и не ему судить.
      Директору было тридцать два года, и молоко у него обсохло.
      — Ладно, — говорит он. — Новое всегда борется со старым, тьма со светом. Предложим ей квартиру подальше, а её частный дом, конечно, на снос.
      Однако это разумное предложение споткнулось о старые бумаги.
      Оказалось, что дом, хотя и действительно был частным владением, однако был бесплатно выстроен по постановлению давнего горсовета, председателем коего тогда был Фонин, ныне благополучно руководящий придорожным кафе-модерн.
      Директор первый раз слышал, чтобы кому-либо частный дом выстроили бесплатно, и потому не поверил, что так может быть. Справедливо предположив давние махинации сильно пьющего Фокина, он хотел было озадачить этим делом заводского юриста, но этого вовсе не потребовалось, так как ему как раз сообщили, что произошло убийство некоего Золотова, и Миногу забрали по подозрению, и приезжает инспектор.
      — Ну вот всё и выяснилось, — сказал директор и успокоился было.
      А как только успокоился, ему тут же сообщили, что приезжий инспектор не только Миногу отпустил, но и сам ведёт себя странно, и костёр на берегу исправно горит каждую ночь.
      — Надо с этим кончать, — сказал директор и созвонился с Сергеем Ивановичем.
      — Мы сами хотели прийти, — сказал Сергей Иванович. — И Фонина прихвачу.
 
      — Если её оправдают, я добьюсь, чтобы её выселили из города, — сказал директор, заканчивая разговор.
      Но оказалось, что разговор ещё и не начинался.
      — Вот вы строите завод электронного оборудования, — сказал Фонин. — А какими приборами человека определить?
      — К чему вы клоните? — спросил директор.
      — А я не клоню… Я впрямую… Вот человек делает чего-нибудь поперёк всех, всех злит… А глядишь — на круг выходит — от этого человека польза… Бывает?
      — Бывает… Если человек новатор.
      — Так ведь это он потом новатор, — сказал Сергей Иванович. — Когда докажет… А пока не доказал, как узнать, новатор он или озорник?
      — У него ж язык есть?.. Он же объяснить может, за чем он, как вы выражаетесь, поперёк идёт?
      — Язык-то у неё есть, — сказал Фонин. — Это точно… Ещё и характер будь здоров.
      — Вы о ком? — спросил директор.
      — Да вот всё о соседке вашей, о Копыловой…
      — Ну нет… Эту женщину мы обсуждать не будем.
      — Факт… Чего её обсуждать… Она сама себя обсудила… У этой женщины характер такой, что её язык невесть что болтает… А пуще всего про себя…
      — А почему мы должны ей не верить?
      — Мало что она болтает… А у нас свои-то головы на плечах есть или нет! Баба город спасла — враг она этому городу или нет? Должны мы это взять в зачёт или как?
      — Копылова город спасла? — спросил директор.
      — Ага.
      — Это в каком же смысле?
      — А в таком смысле, что люди в нём живы, потому что Копылова костёр зажгла.
      — Костёр? — воскликнул директор.
      — Ежели б эта Минога костёр не зажгла, я б не в начальники вышел, а в покойники, — сказал Сергей Иванович.
      — Какой костёр, я вас спрашиваю?!
      — А чего это вы? Кричите, понимаешь…
      — А потому что каждую ночь костёр кто-то зажигает. Пожарники ругаются.