Малый заслон

А Суров продолжал:

— Какие недостатки?.. Нет сплошной траншеи. Но, во-первых, мы только-только сейчас смогли бы закончить её; во-вторых, и главное, солдаты устали бы, и тогда какие из них вояки? А одиночные окопы оборудованы хорошо. Сам проверял. Солдаты должны уметь в бою действовать самостоятельно. Этому я учил своих, и, думаю, занятия не прошли даром. Вот, капитан, такова наша обстановка. Что я упустил, давай ещё посмотрим и, пока есть ещё время, может быть успеем кое-что сделать.

Он снова прошёлся по блиндажу и остановился у входа.

— Емельчук! — позвал ординарца.

В дверях показался тот же сутуловатый солдат в короткой шинели и обмотках.

— Звали?

— Убери это зелье, — указал на фляжку, приставленную к стенке.

Как и в первый раз, ординарец молча унёс фляжку.

— Страсть у меня к этой отраве, — после минутной паузы начал Суров. — Выпью — дурак, не пью — человек. Майором был, батальоном командовал. Разжаловали за это зелье. Даже бабы от меня отворачиваются, вот как. Понимаю, все понимаю, а не могу… Я ведь со «штабистом» пошутил. Твёрдый ты оказался. Люблю волевых людей.

— Зачем командиров взводов поил?

— По стакану?! Это не беда, на морозе можно. А больше я им не даю и не разрешаю. Ребята хорошие. Я ведь нарочно с ними так, попроще, потому что самостоятельность в них развиваю. Молодые, все впереди, пусть будут бесстрашными и самостоятельными.

Что касается «развития самостоятельности», Ануприенко мог бы поспорить со старшим лейтенантом, — так ли нужно воспитывать подчинённых? — но откровенность Сурова ему нравилась. «Разжалованный майор! Вот почему такой тон разговора и обращение на „ты“, должно быть, все ещё чувствует себя в прежнем звании!»

— Ну, капитан, так что же мы упустили?

— Мне кажется, предусмотрено все, — ответил Ануприенко.

— Мне тоже так кажется. Связь с тобой налажена, телефонист твой давно уже на моем командном пункте. А вот связного от тебя нет.

— Привёл: разведчик Щербаков.

— Тогда все.

Ануприенко вышел из блиндажа вполне удовлетворённый встречей и разговором. Щербакову приказал оставаться здесь, при командире роты, а сам отправился на свой наблюдательный пункт. Шёл той же тропинкой, по-за елями. Солдаты-пехотицы уже все были в окопах. Костры в лесу закиданы снегом.

Едва Ануприенко спрыгнул в траншею, со стороны кустарника послышался шум приближавшихся немецких танков, а через минуту головной танк с белым крестом на броне выполз на бревенчатый настил.

5

После того как ушёл капитан, Майя долго стояла у печки, сложив руки на груди. В топке метался огонь, и труба гудела, на красной от накала плите искорками вспыхивали и гасли соринки.

Она думала о капитане. Вспомнила, каким Ануприенко был три года назад и каким стал теперь. Он только что сказал ей: «Ты все такая же…» А сам? Изменился ли сам? Нет. Такой же невнимательный и неловкий, и все так же увлечён службой. А может быть, он только её не замечает, Майю? Да и что в ней хорошего? Гимнастёрка большая, сапоги большие. Но в то время как она считала, что этот неуклюжий, жёсткий, грубый солдатский наряд делает её непривлекательной и неприметной, в то время как она думала, что именно это является причиной такого невнимательного отношения к ней Ануприенко, — в глубине души понимала, что, кроме наряда, должно быть ещё что-то, может быть, героическое и бесстрашное, чего она пока ещё не совершила, но что должна непременно совершить, чтобы обратить на себя внимание капитана. Она и раньше думала о подвиге, как все юноши и девушки, рвавшиеся на фронт, но теперь эта мысль казалась ей особенно желанной; однако, чтобы отличиться в бою, нужно быть впереди, идти вместе с солдатами в атаку, а она стоит в блиндаже, у печки, греет руки.

Раскалённая печь обдавала сухим жаром.. Майя отошла и села на приступок. Рукой нащупала санитарную сумку, взяла её и положила к себе на колени. Машинально открыла, заглянула внутрь и ужаснулась, потому что все в сумке было свалено грудой, полный беспорядок. Бинты, пакеты, вата, жгуты — все перемешалось. С тех пор как Силок оставил ей сумку, она только раз открывала её, когда перевязывала Каймирасова. Но тогда, в спешке, она ничего не заметила. «Надо пересмотреть и сложить все аккуратно!..» Она расстелила плащ-палатку и высыпала на неё все из сумки. Вместе с бинтами выпали две ученические тетрадки. Майя подняла одну из них. На обложке твёрдым почерком выведено: «Посвящаю тебе, Феня». Перелистала страницы — стихи, написанные торопливо, некоторые карандашом, некоторые чернилами. Майя наугад выбрала стихотворение и прочла:

Теперь на Алтае метель,

И ты у окна грустна.

Второй, второй апрель

Ты встретишь опять одна.

Одна на луга пойдёшь,

Сбивая росу с цветов,

А день будет так хорош!

А солнце — в сто тысяч цветов?

За эти луга с росой,

За наш хлебородный край

Я вышел с врагом на бой,

Я разлучился с тобой,

Чтоб встретить наш светлый май,

Ведь в мае больше весны,

Запахи трав сильней.

Пусть снятся хорошие сны

Тебе, подруге моей.

И карты пускай не лгут —

Я не боюсь штыка,

Осколки меня обойдут

И пули не тронут пока.

Любовь во мне так сильна,

Любовь так живуча во мне,

Пусть тяжела война,

Вынесу все на войне.

Перелистнула страницу:

После боя — в строй на перекличку!

Здесь, на фронте, перекличек нет,

Исписал бы тысячи страничек

О друзьях, погибших на войне.

Ещё перелистнула страницу:

Когда придёт минута злая

И перестану я дышать,

Тогда одно хочу я знать:

Кто передаст тебе, родная,

Вот эту серую тетрадь?

Я сердце вкладывал в неё,

Оно — тебе,

Оно — твоё.

Майя начала читать подряд — стихи ей нравились. Она подняла с пола вторую тетрадку и тоже прочла. «Сколько любви! — вздохнула она. — Неужели это писал тот самый санитар!?..» Она вспомнила, как в Озёрном двое разведчиков привели к ней санитара. У него была до крови растёрта нога, и ранка гноилась. Выглядел он тихим, забитым; лицо изъедено оспой, и нос неприятный, пористый, как напёрсток… Майя тогда подумала о нем: «Заморыш!..» А как он ночью рассказывал о своём Алтае, когда ехали на машине?!.. Майя вспомнила и об этом. Такой маленький, незаметный, а какое чуткое сердце! Должно быть, Феня очень красивая. Майя была рада за ту незнакомую девушку, которую так чисто и сильно любил Силок, которой тайно писал стихи, — ведь на батарее никто не знал об этом! — и чуточку завидовала ей, «Может, отправить тетрадки Фене? — подумала Майя. — Нет, увижу Силка, отдам. А ещё лучше незаметно положить ему в вещевой мешок, чтобы не знал, что я читала». Она отложила тетрадку в сторону и принялась укладывать бинты и пакеты в сумку.

Она так увлеклась этой работой, что даже испугалась, когда разведчик Карпухин, заглянув в дверь, крикнул:

— Идут!

Майя хотела спросить: «Кто? Зачем?» — но разведчика уже не было. Она вышла из блиндажа, чтобы узнать, что случилось. Карпухин, пригнувшись, бежал по ходу сообщения к наблюдательному пункту. Она взглянула на бойцов, стоявших у орудия и готовых к стрельбе, на сержанта Борисова, напряжённо смотревшего вперёд, и вдруг поняла, что идут немецкие танки. И в ту же секунду ясно услышала глухой рокот моторов. От блиндажа к окопчику, где стоял сержант Борисов и откуда он вёл наблюдение за противником, был проделан неглубокий ход сообщения. Майя пробралась по нему в окопчик.

— Куда тебя черти!.. — недовольно проворчал связист, прикрывая руками телефонный аппарат, чтобы не свалила. Он сидел внизу, на дне, и Майя не сразу заметила его.

Сержант Борисов оглянулся, но ничего не сказал, Майя стала рядом с ним. Из кустарника один за другим выползали немецкие танки и по бревенчатому настилу двигались к лесу. Башенные стволы раскачивались, как маятники, и белые кресты на броне наводили жуть, Во время прорыва Майя не видела немцев: стреляли наши пушки, наши солдаты бежали вперёд, бежала и она, и все было как в бреду, непонятно и сурово; теперь же иная картина боя разворачивалась перед ней, и она по-иному воспринимала её, — с полным сознанием, как боец, и от этого чувствовала себя смелее и увереннее. Она насчитала четыре танка. Потом показался из кустарника тягач. В открытом кузове рядами сидели автоматчики, как оловянные солдатики, неподвижные, одинаковые, в сизых шинелях и угловатых касках. За тягачом опять ползли танки. Они словно выныривали из кустарника, и не было им конца. На полпути между кустарником и лесом головной танк неожиданно остановился. Открылся люк, и выглянул немец. Посмотрел вокруг, затем высунулся по пояс и снова посмотрел вокруг. Нагнулся, что-то сказал в люк и спрыгнул на дорогу. Следом вылез из танка второй немец. Они прошли шагов десять вперёд и остановились у взрыхлённого снега.

Никто не стрелял. Будто замерла оборона. Сотни солдатских глаз следили за тем, что будут делать немецкие танкисты. Майя плотно прижалась к брустверу, сердце её гулко стучало, но ей казалось, что это бьётся пульс земли. А рядом спокойно стоял сержант Борисов. Неприкуренная цигарка свисала у него с губы, и он медленно перекладывал её с одного уголка рта в другой.

— Приготовиться! — сказал связист, принимавший команды с наблюдательного пункта.

Сержант Борисов, не оборачиваясь, слегка приподнял руку — это тоже означало команду «приготовиться!» — и Майя отчётливо услышала, как устрашающе клацнул орудийный затвор.

Между тем немцы все ещё стояли впереди танка на бревенчатом настиле и о чем-то спорили. И вдруг, резко повернувшись, поспешно зашагали к танку. Но в это время звонкая автоматная очередь рассекла тишину. Шедший позади немец подпрыгнул, как под ударом кнута, и упал, а передний уже был у танка, схватился за поручни.

— Огонь! — крикнул связист из окопа.

Борисов взмахнул правой рукой. Грянул выстрел, и Майя почувствовала, как тёплой волной обдало щеку. Земля словно перевернулась вверх ногами и снова встала на место. Бронебойный снаряд сорвал крышку люка и рассёк немца надвое. И тут же на стволе башенного орудия вспыхнул ответный огонёк. Вражеский снаряд яростно просвистел над окопами и ухнул далеко позади, в лесу.

Так начался бой.

Орудие било резко, взвихривая возле окопа снежную пыль. Воздушной волной с ели смело снег, облегчённая ветка поднялась, и теперь были хорошо видны не только дорога и кустарник, но и широкая полоса светло-голубого неба. Чёрный дым клубился над головным танком, и в этом дыму вспыхивали жёлтые языки пламени. Танк был подбит и горел. Второй танк свернул было на обочину, пытаясь обойти головной, но сразу увяз в болоте по самую башню. Его тоже подожгли снарядами. С тягача спрыгивали автоматчики и бежали в кустарник, а танки, отстреливаясь, пятились по настилу обратно. Артиллеристы успели подбить ещё один танк. Три чёрных дымных гриба слились в один большой, и он медленно отплывал в сторону, растворяясь в голубом небе. От близкой стрельбы у Майи гудело в ушах, ей казалось, что полопались перепонки. Она не слышала, как на высотках захлёбывались пулемёты, как сухо трещали противотанковые ружья, как по лесу рвались ответные немецкие снаряды.

Чувство, какое испытывала Майя в эту минуту, первую минуту боя, было для неё необычным, скорее радостным, чем тревожным, потому что она видела пока только разрывы своих снарядов, видела подбитые и подожжённые немецкие танки, убегающих автоматчиков, и это радовало её и вселяло уверенность в исход боя; но она испытывала ещё и чувство страха, как всегда бывает на передовой, хоть в наступательном, хоть в оборонительном бою, и эта боязнь чего-то, то ли своей смерти, то ли смерти других, заставляла её ёжиться, прижиматься плотнее к брустверу. Она совсем забыла о том, о чем только что думала, стоя в блиндаже у печки, к чему готовилась, — к подвигу, совсем забыла об этом и не мигая смотрела сейчас, как разворачивался на бревенчатом настиле бой.

А сержант Борисов все также спокойно взмахивал рукой, и после каждого его взмаха пронзительный звук выстрела ударял в уши. Табак из цигарки высыпался, с губы свисала теперь пустая газетка, и он уже не передвигал её, просто не замечал.

Немцы отступили в кустарник, оставив на дороге три пылавших танка. Пулемёты на высотках продолжали прочёсывать поляну, но орудия смолкли. Наступила короткая тишина, и в этой тишине Майя ещё сильнее почувствовала, как у неё гудит в ушах: такое ощущение, будто она купалась в реке и в уши набралась вода; хотелось зажать их ладонями и, наклонив голову, попрыгать на одной ноге. Она зажала ладонью сначала одно, затем другое ухо, но прыгать не стала; отпустила ладонь — гул на секунду стих, и она услышала хрипловатый голос связиста, принявшего команду с наблюдательного пункта:

— Фугасным!.. По кустарнику, беглый!..

Майя только теперь заметила, что вражеские танки, рассредоточившись, обстреливали наши позиции. То тут, то там по кустарнику мелькали ярко-белые вспышки выстрелов. Немцы успели установить лёгкую миномётную батарею, и она тоже повела огонь по лесу. Мины рвались над головой, ломая ветки, рассекая стволы, и ельник наполнился таким треском и шумом, словно кто-то прикатывал деревья огромным тяжёлым вальком.

— Фугасным!.. — крикнул сержант Борисов.

Снова над бруствером взметнулась снежная пыль. Начало бить наше орудие, и за грохотом выстрелов Майя опять уже ничего не слышала. Только: у-ух, у-ух!.. И звуки эти, казалось, пронизывали все её тело, а в щеку била тёплая волна, пахло порохом, опалённой травой, гарью. Снег впереди орудия покрылся серым пеплом.

Сержант Борисов продолжал спокойно смотреть вперёд, и это спокойствие невольно передавалось Майе. Она тоже увидела, как немецкие автоматчики выбежали из кустарника и под прикрытием своих миномётных батарей и танков кинулись в атаку. Они двигались напрямик по снегу и на ходу беспрерывно строчили из автоматов. По ельнику зашуршали пули, на каски посыпалась сбитая с веток хвоя. Дым от горевших танков застилал половину поля, и Майя не видела, что делалось на бревенчатом настиле, но другая половина — как блюдце перед глазами. Немцы метались по полю, попав под перекрёстный огонь наших пулемётов, падали и чёрными кочками застывали на снегу.

Первая атака вскоре была отбита. Но немцы, словно озлобясь, усилили миномётный обстрел. Теперь они били более уверенно и точно. Они засекли орудие. Мины рвались у самого бруствера, застилая дымом и снежной пылью горизонт.

— Нащупали, сволочи! Надо менять огневую, — Борисов повернулся, чтобы подать команду орудийному расчёту, но в это время почти рядом с окопом разорвалась мина. Сержант рукой схватился за плечо, прислонился к стенке и, подгибая колени, стал медленно оседать; по шинели расплывалось тёмное пятно.

Он уже не видел, как солдаты на руках перекатывали орудие на другую позицию. Майя перевязала сержанта и волоком на плащ-палатке переправила в тёплый блиндаж.

6

— Ну бьёт, ну садит, хлеще, чем под Сожью, — ворчит наводчик Ляпин, протирая глазок панорамы.

Ефрейтора Марича, как магнитом, тянет под щит. Он все плотнее и плотнее прижимается к наводчику.

— Идут уже? — спрашивает он и так втягивает голову в плечи, что неширокие поля каски, кажется, лежат на погонах.

— Чего тулишься! — сердито отвечает Ляпин. — Развернуться негде.

Лес стонет от залпов и взрывов, надломленные ели с шумом падают на землю. Пули стригут по веткам, и хвоя осыпается на голубоватый в тени снег.

— Идут уже? — снова спрашивает Марич. Он припал на колено и почти обнял станину. Настывшее железо обжигает руки, но ефрейтор не замечает этого.

Ляпин смотрит в панораму.

— Кто идёт, куда идут? — торопливо повторяет он. — Что ты, Марич, трусишь? Там же наши ребята. Да разве сержант Борисов пропустит?..

Не верит ефрейтор наводчику, но из-за щита выглянуть боится. Ему кажется, что немецкие танки уже прорвались и движутся прямо на орудие. Иначе откуда такой треск? Это хрустят сучья под гусеницами! От такой догадки сердце сжимается, и под рубашкой гуляет холодный ветерок. А ведь только что было такое солнечное утро, так красиво и мирно серебрились заснеженные ели, и он, ефрейтор Марич, начинал уже думать, что воевать совсем не страшно — вырыл окоп и лежи в нем, отдыхай. Только холодно и жёстко, но это не так страшно, и напрасно он раньше боялся идти на передовую. Даже если и бой — подноси снаряды и стреляй. Ведь так было во время прорыва. Так и будет всегда. А пройдёт месяц, глядишь, и медаль дадут. Кому не хочется вернуться домой с наградой? Щегольнёт тогда бывший парикмахер перед своими друзьями, знайте, мол, что умеем и бритвой, и ножницами, и автоматом! Медаль на груди — на зависть всем парикмахерам города. Председатель артели усаживает в кресло: «Назначаю тебя, Иосиф, заведующим „Мужским залом“. А то, может, и в заместители к себе возьмёт? Все может быть… Так весело мечтал Марич, лёжа в своём окопе, и вдруг команда: „К орудию! Идут танки!..“ Нет, теперь никаких медалей ему не нужно, если бы даже у него и были награды, он немедленно отдал бы их, лишь бы разрешили ему сейчас уползти в щель, лечь на дно и лежать, пока все стихнет.

Марич с тоской смотрит на Рубкина: лейтенант стоит в окопе и наблюдает в бинокль за боем, его зелёная каска, как грибок, возвышается над бруствером. «Хорошо быть командиром, — мелькнуло в голове ефрейтора. — Стой в окопе и командуй. А ты на открытой площадке попробуй!.. Мигом из тебя пули сделают решето!..» Но Рубкин неожиданно вылез из окопа и прямо на снегу стал устанавливать бусоль. Он получил приказание от командира батареи с наблюдательного пункта: готовить орудие к бою, стрелять с закрытых позиций по огневым точкам противника. Марич не знал об этом приказе, но оттого, что лейтенант теперь был не в окопе, ефрейтор почувствовал облегчение: «Всем так всем, а то один на виду, а другой в укрытии…»

— По местам! — коротко бросил Ляпин, заметив приготовления лейтенанта.

Зарядный ящик стоит на расчищенной от снега площадке, под елью. До него десять шагов. Марич привстал и с опаской посмотрел на ящик, усыпанный слетевшим с ели снегом. Надо идти за снарядом. Принесёшь один, беги за вторым, потом за третьим, за четвёртым, и так — до самой ночи, пока не кончится бой. По открытой площадке много не набегаешь, когда кругом свистят осколки, — пришёл твой час, Иосиф! А ефрейтору так хочется жить. Он будет стричь и брить всех бесплатно, всех-всех, и даже со сторожа парикмахерской деда Трофима ни в коем случае не возьмёт ни рубля. Почему его, Марича, назначили подносчиком снарядов, а хозвзводовца Терехина — откидывать гильзы и следить за станинами? Это все-таки здесь, возле орудия, под щитом. Где Терехин? Может быть, он согласится подносить снаряды? Марин смотрит вокруг — Терехина возле орудия нет.

— Терехина нет, — крикнул он Ляпину.

Наводчик обернулся.

— Куда он пропал?

— Приспичило! С животом у него… — вставил заряжающий.

— А ну, отыщи его, — приказал Ляпин ефрейтору Маричу.

— Загляни в щель, — посоветовал заряжающий.

В щель?! Марич с охотой заглянет в щель! Он рывком оторвался от станины и кинулся к щели, но запнулся за полу своей же шинели и ничком упал в снег. Вскочил и на карачках быстро пополз к чёрной полоске противотанковой щели.

— Ну и тип, — покачал головой Ляпин. — Не дай бог!

Вроде парень как парень, а приглядись лучше — вша!

— Притворяется, за свою шкуру боится! — сердито согласился заряжающий, хотя отметил, что во время прорыва ефрейтор Марич держался хорошо, как настоящий солдат, и подавал снаряды без задержки.

— И броневик ночью подорвал, — поддержал Ляпин, потому что чувствовал себя командиром орудия и как командир он должен воспитывать своих подчинённых, а не только охаивать и ругать.

Однако заряжающий был настроен по-другому, резко и зло; с усмешкой сказал:

— Броневик он подорвал с испугу. Пошёл, прости господи, за сарай с гранатой в руках…

— Как бы там ни было, а подбил…

— С испугу человек все, что угодно сделает, паровоз бросится останавливать.

— Чего зря говорить: с «испугу», «паровоз»… У самого-то тоже, поди, в первый день колени тряслись.

Ляпину стало жалко Марича — зачем зря на парня нападать! — и он решил защитить ефрейтора. Но заряжающий стоял на своём.

— Тряслись, да не так…

— У каждого по-своему…

— Нет, брат, трусость — не заноза, не выдавишь! — отрезал заряжающий.

Рубкин уже успел установить треногу с бусолью и скомандовал прицельные данные.

— Давай за снарядами, — сказал Ляпин заряжающему, — а я тут сам!..

Они стреляли вдвоём: заряжающий подносил снаряды, Ляпин наводил, дёргал шнур и откидывал от орудия гильзы.

Едва Марич очутился в щели, сразу такое ощущение, будто он только что по жёрдочке прошёл через пропасть и вновь ступил на твёрдую землю. И хотя земля также вздрагивала и гудела от взрывов, но выстрелы здесь, в щели, слышались приглушённо, а треск падающих елей и ломавшихся веток был настолько далёким и неясным — только внимательно вслушиваясь, можно было выделить его из общего хаоса звуков. Щель узкая. Даже ефрейтор Марич, щуплый от природы, задевает плечами о стенки. Красная глина на стенах, словно мхом, покрыта коричневым инеем, а дно схвачено тонкой ледяной коркой. Студёная сырость просачивается в рукава, в лицо веет промозглым холодом. И все же щель в эту минуту для Марича — самый уютный уголок на земле, самая удобная и тёплая квартира.

Терехин сидел в конце щели и корчился от боли. Он то вытягивал ноги, то вновь прижимал их к животу, мотал головой и уже не стонал, а рычал. По подбородку стекала с губ зелёная пена. Ефрейтор впопыхах не заметил ничего этого. Он подполз к Терехину и схватил его за рукав.

— Ты просил у меня бритву?..

Терехин только бессмысленно повёл глазами.

— Я тебе отдам бритву, отдам и ту, что с красной, и ту, что с белой костяной ручкой. Обе отдам.

— Нож! — неожиданно закричал Терехин.

— Какой нож? Бритву… Идём, будешь снаряды подносить, наводчик приказал. Да ты что? Что с тобой?

— Нож-ж!..

— Что с тобой?..

Зелёная с кровью пена опять хлынула изо рта. Лицо Терехина посинело, глаза испуганно выпучились, и сам он весь, казалось, хотел сжаться в комок; он корчился в судорогах. Марич, только теперь заметив это, испуганно отшатнулся. Что-то дикое сверкнуло в глазах Терехина. Но вот он сплюнул кровь, вытер рукавом губы, и в глазах снова засветились человеческие огоньки. Боль на минуту отпустила его.

— Иосиф, — спросил он каким-то чужим, незнакомым голосом. — Это ты?

— я.

— Спаси меня, если можешь, спаси. Я скоро умру. Я отравился.

— Как?

— Только никому не говори. Я хотел… Я хотел в госпиталь… Я ножом наскрёб зелени со старых гильз…

Терехин не договорил, забился в судорогах. Опять изо рта пошла зелёная с кровью пена. Он протянул крючковатые руки к ефрейтору, пытаясь поймать его за полы шинели. Марич попятился. Он видел, как умирает человек, и это было страшно; поспешно выполз из щели и даже не почувствовал, как тёплая взрывная волна хлестнула его по ногам.

Все это время Ляпин и заряжающий трудились возле орудия, но как ни старались, стреляли медленно — двоим трудно управляться. А с наблюдательного пункта просили прибавить огня. Наконец командир батареи вызвал к телефону Рубкина.

— Как стреляешь? Спишь! — захрипел в трубке голос капитана.

Рубкин оторопел; он понимал, что эта новая неприятность может окончиться для него плохо, и потому, слушая все ещё негодующий голос капитана, взглянул на орудийный расчёт и только теперь увидел, что стрельбу вели двое; но где были другие двое — пополнение из хозвзвода, к которым Рубкин, так же, как и Ануприенко тогда, относился с недоверием и даже пренебрежением. Он знал только одно — ни Марич, ни Терехин не были ни ранены, ни убиты, иначе их тела лежали бы возле станин. Лейтенант подумал, что бывшие хозвзводовцы, наверное, трусят, прячутся по щелям, и он, чувствуя, как злость поднимается в нем, готовился пойти и выгнать их из щели; он заставит их работать у орудия, пистолетом заставит, но приказ командира батареи выполнит. А трубка все ещё продолжала хрипеть:

— Немцы наседают на левый фланг. Пехота просит огня, а ты? Что?.. Что ты там делаешь? Или вас всех там побило? Если немцы прорвутся, — не поздоровится!

— Приму меры, товарищ капитан.

— Ты знаешь, чем все это пахнет, если сорвём операцию?

— Приму меры!

— Беглый, самый беглый огонь!

Прямо от телефона Рубкин направился к орудию. Он вошёл на огневую площадку как раз в тот момент, когда Марич задом выползал из щели. Ухнул взрыв. Словно из-под ног взметнулась снежная позёмка. На минуту окутала тьма, а когда позёмка осела, Рубкин снова увидел ефрейтора Марича, сгорбленного, как коромысло; ефрейтор бежал к орудию.

Рубкин преградил ему дорогу.

— Где был?

— Тет-те-тёр…

— Где был?

— В щели.

— По щелям прячешься? Расстреляю, мерзавца, расстреляю!

— Т-т-тав… Те-терехин ум-мирает.

— Что?

— Ум-мирает.

— Ранен?

— Н-нет.

— Самострел?

— Н-нет… От-т-травы н-наелся…

— Предатель! Изменник! Пусть подыхает! А ты чего? Ты чего?

Рубкин злился и всю свою злобу теперь готов был обрушить на бедного ефрейтора. Перепуганный Марич стоял перед ним не шевелясь.

— К орудию! — крикнул на него Рубкин и, не дожидаясь, пока ефрейтор что-либо ответит, размашисто зашагал к бусоли.

Марич ещё больше сгорбился. В оцепенении смотрел он на уходившего лейтенанта: ноги словно одеревенели. Он вздрогнул и чуть не упал, когда Ляпин, подойдя к нему, ладонью тронул за плечо.

— Давай, Иосиф, за снарядами. Все обойдётся…

Ободряющий, тёплый голос наводчика словно пробудил ефрейтора к жизни.

— За снарядами? — переспросил он.

— Да. Давай быстрее.

Три прыжка — и Марич у зарядного ящика. Взял, как ребёнка, в обнимку, тяжёлый холодный снаряд и — к орудию.

— Фугасным! Колпачок отверни, колпачок!.. — остановил его заряжающий.

Отвернув колпачок и отбросив его в сторону, Марич передал заряд заряжающему и снова побежал к ящику. Бой ни на минуту не смолкал. Все кругом гудело, ломалось, рвалось и взлетало в воздух. Иногда мины разрывались так близко, что комки мёрзлой глины барабанили по каске. Ефрейтор метался от зарядного ящика к орудию, стараясь забыться в этом беге, но страх перед смертью леденил все его тело. И хотя Ляпин и заряжающий подбадривали его, в нем уже не было того весёлого задора, с каким он работал во время прорыва — тогда ухали только наши пушки, а теперь огневая обстреливалась противником. И все же Марич подносил снаряды с необычайным проворством.

Ляпин, улучив момент, подмигнул заряжающему, кивнув на ефрейтора:

— А все же «выдавить» можно!..

7

Едва Майя успела уложить и снова перебинтовать сержанта Борисова, как в блиндаж внесли ещё одного раненого. Это был совсем молодой боец, невысокий, сухощавый, с рыжей кудрявой головой и вздёрнутым, как большой палец, носом. Ему осколком перебило ноги, он потерял много крови и теперь был без сознания. Его положили возле печки. В топке ещё тлели угли и красным светом заливали неподвижное и бледное безусое лицо бойца. Майя накладывала ему на ногу жгут. Она была в шинели, застёгнутой наглухо, на все крючки; капли пота покрыли её лоб, щеки; жгут выскальзывал из влажных рук, она наклонялась и помогала затягивать его зубами. Боец лежал спокойно, запрокинув голову, и молчал, словно это не у него были перебиты ноги и не ему причиняла санитарка боль. А в блиндаж в это время вошли новые раненые: высокий пехотинец с перевязанной головой привёл своего товарища, которому осколком ранило бедро. Прижимаясь плечом к стенке, вполз раненный в ступню связист и тут же, у порога, опустился на пол. Потом на шинели принесли наводчика первого орудия, а через минуту вошёл разведчик Карпухин. Ему пулей перебило руку ниже локтя. Кто-то прямо поверх шинели наложил жгут и плотно перетянул руку бинтами. Карпухин остановился посреди блиндажа, осматриваясь.

— Сюда садись, — предложил высокий пехотинец с перевязанной головой. — С левого?

— С левого, — морщась, ответил Карпухин и присел рядом. По распоряжению капитана он вместе с другими разведчиками ходил на левый фланг отражать атаку немцев.

— Отбили?

— Отбили.

— Навалились, сволочи!

— Власовцы…

— Ну?!

— Сам слышал мат.

— Гады!

— Под самые окопы подошли. Ладно, автоматчики наши подоспели, иначе бы не отбили атаку. А этот власовец остановился — и ну матом, матом на своих же, дескать, куда драпаете? Парабеллумом машет. Гляжу: такая у него рязанская морда, дай тебе боже.

— Неужто наш, русский?

— А то кто же? Власовец. Предатель, гад! Да он там, видать, не один.

— То-то такая смелость, злее немцев воюют.

— А куда им деваться! Что там, что тут — один конец — могила!

Смолкли, ожидая, когда подойдёт к ним санитарка. Но Майя прошла к лежавшему у порога связисту, который настойчиво звал к себе, и принялась осторожно снимать с него сапог.

— Ножом по голенищу, — решительно предложил связист, вдруг перестав стонать. — Ножом! Вот здесь перочинный, в кармане, достань!

Высокий пехотинец закурил самокрутку. Карпухин попросил свернуть и для него, и две струйки сизого махорочного дыма потянулись к дверному просвету.

— Пить, сестра, пить, ради бога, — умоляюще просил из угла наводчик.

Сержант Борисов ворочался и бредил. Набухшая повязка сползла с плеча. Он то и дело порывался встать, упираясь здоровой рукой о пол, и выкрикивал:

— Орудие на запасную! Орудие на запасную!