Дата Туташхиа. Книга 4

Его нетерпимость далеко не всегда приводила его в тюрьму – порой он спасался бегством. Бега всякий раз заставляли начинать жизнь с нуля, и это всегда, на первых порах по крайней мере, бывало сопряжено с лишениями, а порой и с голодом. Судьба и правда не баловала Иалканидзе. Однажды в Новой Гвинее он вошел в дело с одним англичанином, который охотился на райских птиц. Охотничьи места находились в глубине острова, где жило племя, называющее себя племенем истинных людей. Торговля чучелами райских птиц считалась тогда в Повой Гвинее очень прибыльной, и у компаньонов дела шли преотлично. Картрайт охотился. Иалканидзе отвозил добычу в город к чучельщику. Уже готовые чучела из птиц, привезенных в прошлый раз, он забирал и продавал, а деньги вносил в банк на имя Картрайта и отправлялся за новой добычей. Путь в четыреста миль пролегал по дремучим джунглям. Однажды, завершив все дела в городе, походя разделавшись в одной харчевне с австралийским матросом, который вел себя неприлично, и, улизнув от портовой полиции, Иалканидзе отправился навстречу своему компаньону. Оказалось, что голову компаньона утащили истинные люди, дабы пополнит свою коллекцию, в чем прежде они замечены не были, поскольку головы белых людей не коллекционировали. Иалканидзе сообщил о несчастье полиции и одиннадцать месяцев отсидел в тюрьме. Когда выяснилось, что в смерти компаньона он не повинен, перед ним извинились и освободили, но получить свою долю из денег, внесенных в банк на имя товарища, он не смог даже через суд и, как он сам говорил, остался в чем мать родила. На этот раз Бикентия Иалканидзе выручило то, что у одного из поваров на французском океаническом судне обнаружилась проказа, и, облачась в белый фартук и колпак, в обществе кастрюль и поварешек, незадачливый рачинец отбыл в Европу.
      Вся жизнь Иалканидзе состояла из таких злоключений. Во время одной из отсидок он догадался, что в конце концов по всем виноват он сам, вернее, его натура. Выяснилось, таким образом, что причина всех предшествующих и грядущих отсидок была одна-единственной, и тогда они все слились в его воображении в одну большую отсидку. А так как жизнь на воле ничего хорошего ему не приносила, а в тюрьмах– в силу таинственной закономерности– он неизменно пользовался всеобщим уважением и всегда мог оказывать помощь приличным людям, в его сознании жизнь представилась теперь как одно великое и вечное заключение и явление не совсем уж отрицательное. От рождения наделенный смекалкой, он заметил, что во всякой беде больше смешного, чем печального. С тех пор смех и веселье стали неизменными его спутниками. В конце концов мир обрел в его глазах очертания одной гигантской тюрьмы, и ему было все равно, торговать ли бусами в Центральной Африке или дискутировать о породах гончих со знающими толк п– р и л и ч н ы м и людьми в Тамбовской губернской тюрьме.
      Дата Туташхиа и Иалканидзе довольно долго сидели вместе. В тюрьме их сроднило бескорыстие, свойственное каждому из них, и нетерпимость к неприличным людям. Одного этого оказалось достаточно, чтобы каждый почувствовал себя в долгу перед другим и безропотное выполнение этого долга почел за неукоснительную свою обязанность.
      Иалканидзе получил помилование и, покидая тюрьму, сказал Туташхиа:
      – Не скучай, я скоро вернусь.
      – Боюсь, не застанешь меня.
      Иалканидзе это не понравилось, ибо он рассчитывал, что его приятель беспечально отсидит оставшийся срок, а тут запахло побегом. Тюрьма живет по своим правилам, и Туташхиа был Туташхиа! Поэтому Иалканидзе и не пытался отговаривать приятеля, а подумав и прикинув, сказал:
      – На песках у меня дядя. Тоже Джмухадзе. Коста зовут. У него там хашная. Он будет знать, где я. Всяко бывает...
      – Всяко бывает,– согласился Туташхиа.
      В Харнали, как и в Центральной Африке, где он торговал бусами, Бикентий Иалканидзе кормил и поил в своем духане местных и пришлых, но неотступно воевал при этом с неприличными людьми и всегда держал наготове кой-какие пожитки на случай тюрьмы.
      Уже стемнело, когда Дата Туташхиа подъехал к духану Бикентия Иалканидзе и услышал какой-то шум. Он натянул поводья и прислушался: в ночной тишине шум разносился далеко, но все равно ничего нельзя было разобрать. Дорога уходила в заросший кустарником овраг, и Туташхиа, спустившись по ней, привязал там лошадь, а сам поднялся к духану.
      Возле духана протекал ручей. Над ручьем склонилось несколько плакучих ив. Туташхиа скрылся в их тени и стал наблюдать за происходящим.
      Кто-то с перепою ломился в духан, а товарищи его удерживали. Вздымая кулаки к балкону, пьяный сулил Бикентню Иалканидзе изощренные муки, долженствующие завершиться смертью, тоже мучительной.
      – Ступай домой, Малакиа,– послышалось из распахнутой балконной двери. – Сделай милость, не заставляй меня спускаться!
      Туташхиа узнал бас Иалканидзе.
      – Иалканидзе, выйди, если ты мужчина! Уйдешь от меня живым, так хоть поглядишь, что можно сделать с твоими ребрами!– петушился забияка, пытаясь вырваться из рук приятелей.
      – Шалико, и ты, который из Геби, не знаю, как тебя звать... Перебрал ваш дружок, и придется мне поколотить сукина сына! Вы его покрепче держите, чтоб не убежал, а то вам придется самим за ним трусить или я всем трем пересчитаю ребра!.. Вот дочитаю сейчас – уж больно хороши стихи– и спущусь. Только смотрите у меня, чтоб не сбежал, не приведи бог!
      Буян почувствовал, что запахло риском, и быстрехонько стих. Под балконом на пороге возникла тщедушная личность и, скрестив руки на груди, победоносно воззрилась на угомонившегося дебошира.
      Малакиа, Шалико и этот из Геби стояли, жалко напыжившись, как полоненные вояки.
      – Ладно, Малакиа. Заклинаю тебя твоей Дарико и твоими детьми, пойдем отсюда, будь человеком,– попросил Шалико.
      – Астион, дружок,– миролюбиво спросил гебец стоявшего на пороге духана коротышку,– скажи на милость, велико ли стихотворение, которое читает Иалканидзе?
      Астион па пальцах показал, что стишок крохотный и что Бикентий вот-вот его дочитает и выйдет.
      Больше никто ничего не сказал, и Малакиа заторопился к мосточку, перекинутому через ручей. Язвительный смешок коротышки напутствовал их, как поношение.
      – Бикентий Иалканпдзе,– послышался из-за ручья голос Малакии,– не заслужил я, чтобы ты меня выставлял из-за этого пуды Астиона. Ему в тюрьме добрые люди язык вырвали – ты этого знать не знаешь. Он к тебе не с добром пришел, и пока он на тебя беды не накликал, оторви ему голову. Послушай моего совета!
      Коротышка запустил в Малакию камнем и скрылся в духане.
      – Малакиа, погоди минуту, дело у меня к тебе! – окликнул его Туташхиа.
      Малакиа вздрогнул и уставился в непроглядную темь.
      – За что, говоришь, у этого человека язык вырвали? Где это было?
      Опешивший Малакиа, разинув рот, разглядывал вынырнувшего из темноты человека. Придя в себя, он зашептал, будто секрет рассказывал:
      – Вы, наверное, слыхали, что в Кавказской перебили купеческую семью и пропасть добра и денег унесли?
      – Ну, а дальше?
      – У этого купца Астион в лакеях служил. Он и навел грабителей... сказал, где у хозяина деньги спрятаны. Как случилась эта беда, нагрянула полиция, схватили Астиона, заставили признаться во всем, и он назвал грабителей – всех до единого. Взяли их, а они в тюрьме ему язык и выдрали... Я конюхом служил у уездного предводителя и все эти дела знаю... Девять месяцев семьи не видал, прихожу сегодня, и на тебе – у Бикентия Иалканидзе этот Астион! Я ему, мерзавцу, челюсть свернул, а Иалканидзе возьми и выгони меня из духана, будто пса паршивого. Он думает... Знал бы он... много здесь до него духанщиков перебывало. Только одни сами сбежать смекнули, а других прикончили. Такое уж это заклятое место – Харнали, А Иалканидзе это невдомек.
      – Спасибо тебе, друг! И пошли вам всем господь здоровья!– И Туташхиа пошел к своим лошадям.
      На небольшом холме повыше родника стояли развалины старой церкви. У Туташхиа был там тайник. Он спрятал ружье и кинжал, а два маузера положил в хурджин – по одному в каждую суму. Отвязал лошадей и вернулся к духану.
      На конский топот из духана высунулся Астион.
      – Поставь лошадей. Я заночую здесь,– сказал Туташхиа.
      Астион принял поводья и внимательно оглядел гостя. Эта излишняя любознательность не осталась гостем незамеченной.
      – Где Бикентнй? – спросил Туташхиа.
      Слуга показал рукой на комнату на балконе, к которому вела лестница, и повел лошадей в конюшню. Туташхиа поднялся по лестнице и на балконе остановился, чтобы проводить слугу глазами.
      Иалкапндзе лежал на тахте и читал при свете маленькой лампы.
      – Здравствуй, Бикентий!
      Иалканидзе положил книгу и взглянул на гостя.
      – Ти-т-у-уу! – протянул он тихо.
      – Ти-ту,– согласился Туташхиа таким топом, будто вспомнил нечто не совсем пристойное. – С чего ты это вспомнил?., Почему именно это? Ти-т-ту?..
      Иалканидзе обнял приятеля.
      – Куда же ты запропал, друг?
      Туташхна сбросил хурджин, скинул бурку и сел. Когда первые разговоры были переговорены и новости пересказаны, абраг спросил:
      – Ты слышал, что этот Малакиа про твоего Астиона кричал?
      – Слышал и знаю об этом. Когда ты был здесь в последний раз, тут на дороге работали каторжники, и старшим надзирателем над ними был поставлен такой Удодов. Ты когда-нибудь белые глаза у человека видел? Так вот этого Удодова месяц хлебом не корми и водой не пои – дай человека помучить. Приходит он раз ко мне и говорит: у меня освобождается одни малый, очень приличный человек, в лакеях долго служил у хороших хозяев. Он сидел за то, что пырнул ножом любовника жены. Он немой, но слышит прекрасно. Он назвал фамилию, н я сразу понял, о ком речь и за что сидел. Не мог же этот изверг надзиратель привести мне Астиона из одной только жалости к бедняге?! Полиции надо было иметь у меня своего человека. Ничего другого за этой немудреной удодозской хитростью не стояло. Взял я этого Астиона. Он и сидит у меня.
      – Ты все верно разложил. Но полиции нужен был свой человек, а тебе он зачем?..
      – Кто?
      – Их человек в твоем духане?
      – Значит, нужен. Отказаться ничего не стоило. Туташхиа вышел на балкон, Бикентий вынес туда стулья, и они расположились на воздухе.
      – Сколько порций хашламы продаст в день Бикентпй Иалканидзе– об этом сообщать в полицию? Ясно, не за этим они его сюда посадили,– вернулся Иалканидзе к их разговору. – И не для того нужен был им Астион, чтобы передавать про всех беглых и пришлых, кто через этот духан пройдет. За полгода не перечесть, сколько останавливалось здесь разбойников и всякого темного люда. Астион все видел, все слышал, но дальше вой того нужника шагу не ступал. От Харпалп до пристава двадцать верст полных, до полиции– шестьдесят. Удодов как привел Астиона, так через три дня и угнал своих каторжников, поминай как звали. Захоти даже Астион, куда, кому и как ему доносить?.. Да еще он дурак дураком, каких свет не видывал! Пет, он не фискал, не то вой в том комнате Бодго Квалтава остановился...
      – Кто, говоришь? – встрепенулся Туташхпа.
      – Бодго Квалтава, разбойник, бандит... – Иалканидзе осекся, будто что-то ударило ему в голову, и лицо его озарилось догадкой.
      – Бодго Квалтава!– промолвил Туташхиа. – Он одни или с кем-нибудь?
      Духанщик с трудом оторвался от своих мыслей:
      – Да... что тебе надо?.. Один, не один!.. Товарищ с ним.
      – За последние пятнадцать лет повешено пять товарищей этого Квалтава,– медленно проговорил Туташхиа. – А сколько еще уложил в перестрелках!.. Это очень дурной человек. Припрет его полиция к стенке – он оставит у нее в руках товарища, а сам смоется. Этим и жив, за этим и таскает за собой товарищей.
      Иалканндзе сплюнул, выругался и снова погрузился в мысли, нахлынувшие па пего при имени Квалтава.
      – О чем задумался, Бикентий? – спросил Дата.
      – Мыслишка одна забрела мне в голову. Но о ней после. Я тебе об Астионе скажу, раз уж мы о нем заговорили. Нет, не фискалить его сюда посадили...
      – Ты говоришь, он дурак. Это и полиции известно. Дурака они в стукачи не возьмут,– согласился Туташхиа.
      – Не возьмут – твоя правда. Так кто же он, как ты думаешь? Я тебе скажу, кто. Он.– убийца! Я это понял еще до того, как он у меня служить начал. Он поселился у меня, пожил немного, и я послал его в деревню, будто бы по делу, а сам обшмонал его барахлишко. Нашел яд.
      – Ты погляди-ка! Чем тупей человек, тем легче убивает! Толково они подобрали,– сказал Туташхиа.
      – Теперь ты понял, зачем он мне здесь понадобился? Откажись я от него, они б толкнули его в другое место. Что мне тогда с ним делать? А ничего и не сделаешь.
      – Ты все сделал правильно,– проговорил Туташхиа негромко.
      Абраг смотрел в небо. Иалканидзе думал.
      – Однажды я подарил Эле, моей сестре, кусок материи на платье,– сказал Туташхиа, и в голосе звенела печаль. – Такой он был синий, и по синему полю рассыпан был жемчуг, крупный и мелкий, как эти звезды.
      А мысли Иалканидзе все вертелись и вертелись вокруг немого слуги. Больше всего он жаждал понять, узнал Астион Туташхиа или нет. Об этом ему и хотелось поговорить, но он чувствовал, что душа гостя совсем не здесь, и не хотел мешать ему.
      Пробежал ветерок, принеся с собой запах леса со склона, и Туташхиа почувствовал, как встревожен и взволнован друг.
      – Он очень пристально поглядел на меня, но мне кажется, не понял, я это или кто-то другой.
      – С тех пор прошло сколько времени,– рассмеялся Иалканидзе.– В тюрьме у тебя была борода, а бритого поди узнай тебя. Да и темень какая... Сколько времени вы провели тогда вместе?
      – Дня два, от силы – три. Арестанты распознали, что он за птица, начальство перепугалось, что его пришьют, и забрали куда-то... Бикентий... я привел коня!..
      – Ты что говоришь? Значит, ты узнал, кто он, тот человек? Да говори, ради бога...
      Туташхиа долго набивал трубку.
      – Мне верные люди сказали, но и других надо спросить... тогда уже совсем поверю. Я сейчас дорогой повидаюсь с одним... проверю... – Туташхиа взглянул на Иалканидзе и, увидев, в каком тяжелом он напряжении, сказал: – А человек этот – мой двоюродный брат Мушни Зарандиа.
      – Я так и думал, Дата, да не набрался духу сказать тебе... Двоюродный брат!
      Сильнее подул ветер, и похолодало. Они долго молчали, пока Иалканидзе не продрог.
      – Может, пойдем?
      Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.
      – Я открою дверь, здесь душно,– и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.
      В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две – на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.
      – Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?
      – Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.
      Туташхиа снова взялся за газету, а Иалканидзе принялся ходить взад и вперед, что-то обмозговывая и прикидывая. Наконец, видно что-то придумав, присел к столу и сказал:
      – Не хотел я тебя тревожить... здесь, может статься, шуметь начнут...
      – Пусть шумят, раз тебе так нужно,– сказал Туташхиа, не отрывая глаз от газеты.
      – Нужно.
      Абраг придвинул к себе хурджин и снова ушел в чтение. Из комнаты напротив вышли двое в великолепных чохах, украшенных драгоценными поясами и кинжалами. У каждого – маузер.
      – Не узнал? – спросил Иалканидзе, когда гости спустились вниз.
      – Узнал. Этот негодяй сильно сдал. Второй – Дата Чочиа. Отгрохал пятнадцать лет каторги и, вернувшись, вроде бы взялся за ум. Но вижу, набрел наконец на ту смертную дорожку, что ему суждена. Он и до каторги живую душу во много не ставил, а уж сейчас за двугривенный любую голову принесет. Когда они пришли?
      – Сегодня, после полудня. Держатся так, будто все грехи, что на них висят, бабьими языками понавешаны, а если кто и гонится за ними, так чтоб догнать и спасибо сказать. Как их зовут, Астион уже разнюхал, теперь – уши торчком – фамилии хочет поймать.
      – В молодости я был знаком с Чочиа. Мы с ним почти ровесники.
      Завидев Астиона, приближающегося к гостям, Иалканидзе поднялся:
      – Погляжу-ка, что там делается, и вернусь.
      Бикентий спустился в кухню и наказал повару Закарии, как ему, Закарии, отвечать, когда Бикентий заговорит с ним при Астионе. Повар не сразу понял, чего от него хотят, а потом заучил свою роль, трижды повторил хозяину, и успокоенный Бикентий отправился в зал. Он подошел к гостям и, пожелав им доброго здравия, спросил, что подать на ужин. Прихватив с собой Астиона, вернулся в кухню.
      – Давай поднос, Астион,– приказал он, подходя к плите, снимая крышки с котлов, пробуя и нюхая.
      Закариа возился в углу, но, увидев хозяина, ополоснул руки и подошел.
      – Что господа заказать изволили?
      Иалканидзе сказал и, когда вернулся Астион с подносом, спросил повара:
      – Тот, что лицом сюда сидит,– Дата Туташхиа?
      – А черт его знает, как он там сел, мне отсюда не видать,– ответил бестолковый повар, которому ведено было сказать: «Подвинься чуток, дай гляну!»
      Астион замер, и замер поднос в его руках. Иалканидзе краем глаза поймал это, но виду не подал, что хоть что-то заметил.
      – Дата Туташхиа – тот, что бритый, а Бодго Квалтава – с козлиной бороденкой.
      – Хотел бы я знать, как это они до сих пор на воле гуляют?
      Астнон уже пришел в себя и расставлял на подносе тарелки с ужином.
      – Прислуживай, чтоб комар носу не подточил. Охота мне с ними связываться... Астион, займись вином. Из маленькой бочки набери александреули. А ужин Закариа понесет. И давайте побыстрей!
      Мысли Астиона, видно, метались как в лихорадке. Чтобы взять яд, надо выскочить из духана, да незаметно, да еще успеть бросить яду в вино, а тут хозяин – на тебе – сам все устроил. Он схватил два узкогорлых кувшина и бросился вон из кухни с ловкостью и быстротой самого расторопного слуги.
      Иалканидзе переждал, пока Астион успеет сбегать к себе, забежать за вином и вернуться в зал, и сказал Закарии:
      – Бери поднос и ступай. Остальное возьмешь из буфета.
      – Бикентий! – Повар запнулся на секунду, но любопытство, видно, взяло верх, и он не удержался: – Богом заклинаю, это правда Дата Туташхиа?
      Иалканидзе лишь покосился на него и, выйдя из кухни, отправился наверх.
      – Похоже, не миновать войны,– сказал Туташхиа, откладывая газету и располагаясь на тахте.
      Иалканидзе застыл у окна, вглядываясь в темноту.
      – На тебе лица нет, дорогой мой,– сказал Туташхна,– ты встретил меня этим Тугушевым «ти-ту», а теперь, боюсь, мне самому придется тебя откачивать.
      – Ти-ту,– покорно согласился духанщик.
      Не удивление и не испуг заставили Бикептия просвистеть это «ти-ту», когда на пороге его жилья возник Туташхиа, который всегда тащил за собой опасность. Просто у Бикентия была такая память – он запоминал людей через смешное. Па этот раз он вспомнил Тугуши, сидевшего вместе с ним и Датой. В ту пору Бикентий был в тюрьме фельдшером, и однажды, когда они болтали с Туташхиа, к нему пришел Тугуши с жалобой на зубную боль. В зубном деле Бикентий ничего не смыслил, и инструмента у него, конечно, никакого не было. Он сунул больному пилюлю, чтобы унять боль, по бедняга вскоре опять вернулся – боль не утихала. Он дал еще одну пилюлю, но тот опять пришел и приходил через каждые десять минут, стеная и заклиная выдрать проклятый зуб. У Бикентия были только старые, затупившиеся кусачки, и он сопил их под нос бедняге, объясняя, что щипцами этими не схватишь обломок зуба, от которого остались лишь корни. Но Тугуши стоял па своем. Деваться некуда – Иалканидзе усадил Тугуши на табурет, вытер щипцы о фартук и велел Туташхиа крепко держать пациента за голову, чтобы не дергался. Больной открыл рот. Туташхиа одной рукой зажал его голову, другой прижал руки к груди. Когда Иалканидзе ухватился наконец за сломанный зуб и попытался расшатать корень, Тугуши дернулся, и щипцы соскочили.
      – Крепче держи, кому сказано!
      – Держу, куда крепче! Ты что, хочешь, чтоб я его раздавил?
      Туташхиа, схватившись за виски Тугуши, так стиснул его голову, что Тугуши показалось, что череп у него лопнет сейчас, как орех. Он трясся и дергался, а зуб ни с места.
      – Да что ты там ковыряешься?.. Он же богу душу сейчас отдаст! – разозлился Туташхиа.
      – А тебе-то что, не у тебя болит! Он, сволочь такая, к десне прирос, никак не сдвинешь. Ты его, сукина сына, держи! Не отпускай! И щипцы ни к черту, будь они прокляты! – Иалканидзе сплюнул и продолжал операцию.
      Тугуши не вынес боли от этих двойных тисков и схватил Иалканидзе за руку. Как раз в эту минуту корень подался, но щипцы от толчка соскользнули, и больной, почувствовав, что его отпустили, завопил не своим голосом:
      – Ти-тууу!!!
      Иалканидзе не успел извергнуть третью очередь отборных проклятий, как Туташхиа побледнел и ему стало дурно. Почувствовав свободу, Тугуши бросился вон из комнаты, а Туташхиа плюхнулся на его стул.
      – Тоже мне разбойник, абраг, гроза Кавказа,– потешался Иалканидзе. – Да ты и курицы не зарежешь! – хлопотал он, приводя приятеля в чувство.
      С тех пор прошло уже много лет, но Туташхиа любил вспоминать эту историю и рассказывал ее всегда обстоятельно, ценя в ней подробности. А Иалканидзе все молчал, ожидая возвращения Астиона.
      – Ты помнишь, какой носище был у Тугуши?! – не отставал Дата.
      Иалканидзе быстро отошел от окна – хлопнула дверь, ведущая в подвал.
      – А помнишь, как он пристал – рви и все?.. – откликнулся Иалканидзе, но голос его звучал странно, совсем не о том он думал.
      Он подошел к столу и через открытую дверь заглянул в зал.
      Гости ужинали, то и дело поглядывая на кухню,– вино все не приносили.
      Скрипнула входная дверь, и Астион поставил на стол кувшины. Сказалась лакейская муштра: он задержался у стойки, не прикажут ли чего еще, но гости молчали, и он вернулся в кухню.
      Чочиа разлил вино, чокнулся с товарищем и выпил залпом. Квалтава отхлебнул меньше половины и поставил пиалу на стол. Всего этого немой не видел – он только вошел в кухню, оставив дверь открытой.
      Держа перед собой газету, Иалканидзе видел и гостей, и суетившегося возле двери Астиона.
      Туташхиа смотрел на Иалканидзе и по его лицу старался понять, что происходит внизу.
      Чочиа о чем-то спросил Квалтава, но Квалтава не ответил. Иалканидзе догадался – Чочиа спросил товарища, почему он не допил.
      Немой не отрывал глаз от гостей, соображая, почему же они не пьют.
      Вдруг по лицу Чочиа пробежала судорога, он побледнел, хотел что-то сказать, но губы шевелились, а звука не было. Бодго Квалтава, оцепенев, глядел па товарищ.
      – На столе нет соли! Пусть принесут соль! – заорал он. Немой, остановившись в дверях кухни, дрожал и не мог сойти с места.
      – Что уставился? Не слышишь? Тебе говорят! – заорал Квалтава, повернувшись к кухне.
      Астион сорвался с места, подбежал к стопке, схватил соль и поставил на стол.
      Дата Чочиа сидел закрыв глаза, все сильнее крепясь, и казалось, он вот-вот рухнет на пол. Квалтава долил свою пиалу и вытащил маузер.
      – Пей! – бросил он слуге.
      Немой взглянул на Чочиа, потом на пиалу, полную вина, потом на Бодго Квалтава... Выстрел Квалтава оборвал его протяжный и сдавленный вопль. Астион упал, приподнялся было, но после второго выстрела уже не двигался.
      – Что тут происходит?! – спросил Туташхиа, выхватив из хурджина оба своих маузера.
      – Иалканидзе! Шлюха! Сука! А ну давай сюда! Ты у меня хлебнешь этого пойла или я сам тебя спущу и заставлю пить за здравие тех фараонов, которые тебя за трояк наняли! – пес-лось из зала.
      Туташхиа рванулся к балкону, но Иалканидзе, толкнув йогой дверь, захлопнул ее и задвинул засов.
      – Астион насыпал им яду... в вино!
      Следующая пуля пробила дверь, след ее остался на правой стене, а сама пуля исчезла.
      – Иалканидзе, валяй сюда! Не заставляй меня подниматься!– орал Квалтава.
      – Он выпустил уже три пули,– сказал Туташхиа. – А ты знал о яде?
      – Знал, я обманул Астиона, навел его на бритого, сказал, что бритый – Дата Туташхиа. – Бикентий вынул из кармана револьвер.
      – Раз ты пошел на это, должен был и меня предупредить!.. Дружба дружбой, а правило прежде всего. Ведь я же не мог сам тебя спрашивать, Бикентий!
      – Иалканидзе! Открой дверь! – закричал Квалтава уже из-под двери и выпустил еще две пули. Дверь комнаты была уже вся изрешечена, но ни Туташхиа, ни Иалканидзе даже не задело. Абраг поднял два пальца – дал Бикентию знать, что в маузере Квалтава осталось всего две пули. Иалканидзе показал, что пойдет в обход, пересек комнату па цыпочках, вышел на балкон и исчез в темноте.
      Туташхиа отодвинул засов и распахнул дверь.
      Квалтава и Дата Туташхиа предстали друг перед другом
      Оторопевший разбойник стоял перед Туташхиа, опустив маузер дулом вниз.
      – Что тебе нужно, Квалтава? – холодно спросил Туташхиа.
      – Ох-х! – Еще несколько мгновений Квалтава разглядывал Туташхиа, потом прикрыл веки и привалился к стене.
      Иалканидзе на цыпочках крался вверх по лестнице, все время держа разбойника на мушке. Когда Квалтава предстал перед ним во весь рост, он опустил револьвер и сунул его за пояс.
      У Квалтава подгибались ноги, и он опускался на пол. Едва отдышавшись, открыл глаза.
      – 0-х-х! – прохрипел он. – Дата-батоно, скажи, ты не знал об этом?.. Правду скажи, не знал?..
      – Не знал!– сказал Туташхиа.
      Побелевшие губы Квалтава растянулись в улыбке. Он упал навзничь, маузер выскользнул из рук, и слышно было, как шлепнулся в зале на пол.
      Соскользнул со стула и грохнулся о пол труп Чочиа.
      Туташхиа стоял на пороге, подпирая плечом косяк двери, и смотрел вниз, в зал. Иалканидзе отпустило напряжение, слабость разлилась по телу, он присел на верхней ступеньке лестницы, прислонясь спиной к стене, и уставился в потолок.
      Стояла тяжелая тишина.
      В конюшне заржала лошадь, и снова все стихло.
      Из кухни донесся шорох.
      – Не бойся, Закариа, выходи! – Только сейчас Иалканидзе вспомнил о поваре.
      Закарий выглянул из оконца кухни, ступил на порог, оглядел зал и поднял глаза на балкон.
      – Поднимись сюда, слышишь? – позвал Иалканидзе.
      Повар оторвался от порога, сделал несколько быстрых шагов по залу и замер на его середине, созерцая трупы. Еще несколько шагов, и он достиг лестницы. Ему осталось до балкона всего несколько ступенек, когда он увидел лежащего навзничь Квалтава и снова оцепенел. Он был весь в муке, и Бикентий понял, что после первого же выстрела Закарий укрылся в кладовой среди мешков с мукой.
      – Бикентий! Сколько трупов... – пролепетал повар. – И все наши?
      Туташхиа улыбнулся и вернулся в комнату.
      – Нет, не все. Половина – твоего батюшки Дмитрия,– ответил Иалканидзе. – Пока я спущусь в долину к приставу, пока оттуда явится полиция, пройдет не меньше трех дней, и от них дух пойдет. Нужно их похоронить. Возьми лопату и вырой могилу, чтобы всех троих уместить. А я отправлюсь на заре. Но похоронить их надо прежде, чем я уйду.
      Закариа пошел вниз, о чем-то размышляя, и уже из зала крикнул Бикентию:
      – Я что придумал... У тебя Александр копает яму для нужника, наполовину уже вырыл... Вот она как раз на троих в самую пору будет.
      Мысль пришлась Иалканидзе по душе.
      Туташхиа всю ночь вертелся и заснул лишь под утро. А заснул– так сны пошли один тревожней другого. Во всех снах бродил один и тот же человек, весь покрытый волосами. Он держал кувшин с отравленным вином и всех поил, но одни умирали, а другие нет. Когда Иалканидзе разбудил его, солнце стояло уже высоко. Стол был щедро накрыт. Только за завтраком Туташхиа заметил старые вещи, сушатся па солнышке.
      – Думаешь, посадят? – спросил он. – Тюремные доспехи проветриваешь?
      – Опять куда-то бежать, к черту на рога. Надоело мотаться по белу свету. Сяду, посижу, отпустят – куда им деться?
      Уже солнце спускалось, когда приятели остановились на развилке двух дорог.
      – Как хочешь, но я передам туда, пусть как подобает встретят. Больше месяца продержат– получишь деньги.
      – Деньги у меня есть.
      Иалканидзе долго смотрел на молчавшего приятеля, и вдруг перехватило горло... В протоколе его допроса было записано: «Сердце мне подсказало, что я вижу его в последний раз».
      – И скажи на милость, какая муха меня укусила,– проговорил Иалканидзе. – Не было бы ничего, если б тебя не увидал. А увидал – и натворил делов... Не могу толком объяснить... Понимаешь, при тебе всегда хочется что-то необыкновенное сотворить... Это на всякого нападает, кто с тобой рядом очутился. И что в тебе такого замешано....
      Иалканидзе свернул направо, а Туташхиа пошел вниз по Ингури. Там, в долине, были у него дела. Оп менял лошадей. То на своем коне ехал, то на жеребце, которого привел Биляль.
      Оставив Зугдиди по левую руку, он вышел на дорогу, ведущую в Самурзакано, и в полночь бросил камешек в окно Ноко Басилая.
      Соседские собаки на той стороне улицы подняли лап, предупреждая хозяев, что пожаловал чужой. Набросив па плечи архалук, Ноко Басилая вышел встретить гостя.
      – Пришел?..
      – Здравствуй, Ноко! Есть у тебя кот? – спросил абраг.
      – Есть.
      – А мешок у тебя небольшой найдется? Сунь в него кота и принеси сюда. И еще возьми палку с аршин длиной или чуть поменьше, остругай с одного конца, да поострее, и тоже сюда принеси. Кот твой вернется к тебе этой же ночью... Да! Привяжи ему к лапе бечевку с локоть длиной!