Дата Туташхиа. Книга 2

      – А ну заткнись, старый хрыч, – топнул он,– а то живо забудешь у меня и ветхий завет, и новый.
      Монах опустился на стул как подкошенный, вжав голову в плечи, будто ожидая удара, и затих.
      На лице Куру Кардава не было ни злости, ни возмущения – он весь сиял от любопытства и азарта.
      – Что этот дедушка хочет, Бодго? Чего он там говорит?
      – Вот в чем загвоздка, оказывается,– протянул, пораженный своим открытием, Каза Чхетиа. – Ей перед ними стыдно. А ну, отвернитесь! – крикнул он тоном, каким минуту назад велел убираться монаху. – Чего не видели? Поворачивайтесь спиной, и поживей.
      Монаху не надо было поворачиваться. Он сидел спиной и покорно дожидался воли божьей. Я подчинился с легкой душой – хоть не буду видеть эти мерзкие рожи. Туташхиа обвел спокойным взглядом всех троих и остановился на Кику, которая все не сводила глаз с червонцев.
      – Кому было сказано? – взвинтился Каза Чхетиа.
      Туташхиа и бровью не повел. Чхетиа вытянулся у него за спиной и тихо сказал:
      – А ну, повернись сюда!
      Туташхиа помедлил и обернулся вполоборота. Монах зачерпнул из миски и уставился на перекосившееся лицо Чхетиа.
      – Куда я смотрю и в какую сторону повернусь – это никого не касается. – Туташхиа движением плеч сбросил бурку, и она повисла на спинке стула.
      Рука Казы Чхетиа поползла к маузеру, он хотел было что-то сказать, но маузер Туташхиа уже был выхвачен из деревянной кобуры – никто не успел заметить когда. И тут же раздался выстрел. Сложенные в стопку червонцы, предназначенные для совращения Кику, со звоном рассыпались по полу.
      Все замерли.
      Пуля Туташхиа прошла под локтем монаха, пронеслась у виска Бодго Квалтава, смела червонцы, оставив царапину на краю стола, и впилась в стену.
      Меня окатило холодным потом.
      Монах окаменел с ложкой в зубах.
      Квалтава вскочил, едва соображая, на кого бросаться.
      Куру Кардава смеясь глядел то на Туташхиа, то на свежую царапину на столе.
      Каза Чхетиа одеревенел. Туташхиа все так же через плечо взглянул на незваного гостя, сунул маузер в кобуру и, отщипнув кусок хлеба, стал жевать.
      Не отрывая глаз от монет, рассыпавшихся по полу, Кику медленно начала собирать их, выпрямилась, зажав их в кулаке и, сорвавшись с места, пулей выскочила из комнаты. Хлопнула дверь, заскрипели ворота конюшни, и все стихло.
      В дверях появились встревоженные Дуру с Дзобой.
      – Что здесь было? – спросил духанщик.
      – Все в порядке, Дуру-батоно, что было, то прошло,– ответил Туташхиа.
      Каза Чхетиа вернулся к своему столу и стал тасовать карты. Опустился на стул и Бодго Квалтава. Лишь Куру Кардава все улыбался бегающими глазами.
      Отец с сыном потоптались еще немного и отправились за топчанами.
      Игра возобновилась, но было ясно, что никто об игре не думал.
      В дверь просунулась Кику. Она оглядела всех, кто был в зале, и, убедившись, что нет ни отца, ни брата, подбежала к дверям в хозяйскую половину, заглянула и туда, прислушалась – родных поблизости нет, подлетела к столу Квалтава и, схватившись за подол платья, быстро сдернула его и осталась нагой.
      Она стояла, в одной руке держа платье, другой – прикрыв глаза. Стройное упругое тело в свете свечей переливалось молочной белизной. Кику была тоненькой, в меру округлившейся изящной девочкой.
      Едва разбойники подозвали Кику, Туташхиа понял – все, что должно произойти, неминуемо произойдет, и, повернувшись лицом к камину, сидел уже не шевелясь. Бодго Квалтава лишь украдкой, искоса взглянул на Кику. Куру Кардава побагровел и, опустив голову, бесцельно ворошил деньги.
      – Ох-х-х! – вырвалось у Казы Чхетиа, и его рука потянулась к груди Кику. Вытянутый палец осторожно, будто испуганно, коснулся соска. Кику вмиг очнулась, набросила платье и кинулась прочь.
      Квалтава кивнул на Куру Кардава, сидевшего не поднимая головы, и загоготал:
      – Чего это мальчик рот раззявил?
      Куру только теснее сжал губы.
      Каза Чхетиа победителем оглядел нас.
      – Ну, что я говорил? Разденется как миленькая. – Это он обратился ко мне.
      – За три червонца потийский полицмейстер разденется,– повторил Бодго Квалтава.
      Кику вернулась вместе с отцом и братом.
      Дуру поспешил к стойке. Он явно ничего не подозревал и был совершенно безмятежен, но Дзоба был как взведенный курок.
      – Иди, сынок, спать, – сказал Дуру.
      Однако встревоженный мальчик заупрямился, и отец твердо повторил свои слова. Дзобе пришлось повиноваться – ноги, казалось, едва несли его.
      Кику бегала из комнаты в комнату, расстилала постели.
      – Поди-ка, Дуру, взгляни на лошадей, – сказал Каза Чхетиа.
      – Сию минуту, Каза-батоно, иду! – с готовностью ответил Дуру, вытер тарелку и отправился на конюшню.
      – Поди сюда, девка, – немного выждав, позвал Каза Чхетиа.
      – Чего еще тебе? – Кику выглянула из-за занавеси.
      – Поди сюда, говорю... тогда и узнаешь, чего мне.
      Она подошла.
      Каза Чхетиа вынул кисет, развязал шнурок и высыпал на ладонь золотые монеты. Их было штук двадцать – двадцать пять, червонцев и пятирублевок. Раскрытой ладонью, на которой поблескивало золото, он медленно провел у самых глаз Кику, высыпал монеты обратно в кисет и сунул кисет в карман.
      – Видала, да?.. Приходи ко мне сегодня ночью, и все эти деньги будут твои!
      Я посмотрел на Кику. В ее глазах светилась алчность поярче, чем в глазах Казы Чхетиа.
      – Придешь?
      Она помолчала.
      – А что мне у тебя делать?
      – А что женщины у мужчин делают... – сказал Каза Чхетиа и улыбнулся.
      Она смутилась и пошла на свою половину.
      Монах наскоро помолился и отправился спать.
      Я никогда не был смельчаком и не искал славы сорвиголовы. Я всегда был осмотрителен и разумен, но здесь меня словно поднесло к краю пропасти. В голове мигом сложился план действия. Я сказал Туташхиа:
      – Дата Туташхиа! Я много хорошего слышал о вас. Вы пользуетесь репутацией честного, справедливого человека. Почему вы безразличны к этому злу? Ведь гибнет человек!
      Туташхиа взглянул на меня, и явно лишь потому, что я назвал его истинное имя. Потом перевел взгляд на разбойников – и опять, чтобы понять, услышали они мои слова или нет. Лишь убедившись, что никто ничего не слышал, он сказал:
      – Не мое это дело. Только если дело коснется меня самого, оно – мое. Никто не стоит моего вмешательства. Придет к нему Кику сегодня ночью. Если вмешаться, может, и не придет. Но потом все равно по-своему сделает, только еще похуже... Покончил я с такими делами.
      Я бросился к Казе Чхетиа и затарабанил:
      – Что вы делаете? Как вам не стыдно?! Лучше уж силой... Слышите?.. Лучше изнасиловать...
      Дружки с интересом разглядывали меня, как собачонку, невесть с чего залившуюся лаем, пока Каза Чхетиа не наградил меня звонкой оплеухой и не взялся снова за карты.
      Туташхиа раскуривал трубку, выпуская причудливые клубы дыма, и был явно поглощен своими мыслями.
      Я едва доплелся до своей комнаты, упал на постель и заплакал.
      Скрипнула входная дверь духана, стукнули засовы. Я испугался, что Дуру услышит мои всхлипывания, заподозрит неладное, а эти мерзавцы решат, что я нарочно хочу предупредить хозяина, и тогда мне конец. Я сглотнул слезы.
      Из окна было видно чистое, усеянное яркими звездами небо. Одна звезда сорвалась, пересекла небосклон и погасла.
      На меня навалилась усталость, сковало напряжение, и я заснул.
      Сколько времени прошло – не знаю. Скрипнул топчан, и я проснулся. Монах, казалось, невозмутимо посапывал в своей постели. Туташхиа лежал под буркой не раздеваясь и глядел в потолок.
      Меня, как древесный червь, точила мысль: придет или нет Кику забирать обещанный кисет?
      Комнаты разделяла стена из досок каштана. Квалтава и его дружки были рядом. Слышался шепот и могучий пьяный храп. О чем шептались, я разобрать не сумел.
      Прокричали полуночные петухи. Туташхиа привстал, набил трубку, задымил. Докурив, снова завернулся в бурку и лег.
      Прошло еще около часа. В соседней комнате тихо спросили:
      – Кто там?
      – Это я! – послышался шепот Кику.
      Это был сдавленный шепот, будто ее взяли за горло и заставили произнести эти слова.
      За стеной торопливо заговорили, завозились, шум стих, и Каза Чхетиа сказал:
      – Входи, милая, чего стоять там?
      Туташхиа приподнялся и снова набил трубку. Заворочался монах и застыл, прислушиваясь.
      По шуму шагов я понял, что Бодго Квалтава и Куру Кардава вышли из комнаты в зал, оставив своего дружка одного.
      – Заходи, девочка, заходи, чего там стоять! – повторил Каза Чхетиа, и опять ни звука.
      – Ступай, зовет, не слышишь, что ли? – Это был голос Бодго Квалтава.
      Некоторое время было тихо.
      – Не знаю я этого... боюсь, – услышал я голос Кику.
      – Да здесь и знать нечего. Поди ко мне, милая, ну иди!.. Вот-вот...
      Туташхна встал, поправил черкеску, застегнул пояс с кинжалом, пригнал на место наган и маузер.
      – Дайте мне наган. Я помогу... если будет возможность,– Попросил я.
      Он ке ответил. Я повторил, но он молчал, будто не слышал.
      В соседней комнате сильно скрипнул топчан.
      Туташхиа взвел курок нагана и сунул его мне.
      Пока я был безоружен, мне казалось, что моей ярости не хватает лишь огнестрельного дула. Но едва я ощутил прикосновение смертельного металла, как по телу забегали мурашки – смерть дохнула мне в лицо, своя ли, чужая... И тотчас я спрятал наган в карман.
      – Мальчишка духанщика где-то рядом вертится,– шепнул мне Туташхиа. – Сейчас здесь произойдет кое-что похуже. Не сомневаюсь... Я ухожу.
      Он нахлобучил паку, забрал полы черкески за спину и накинул бурку. Этого я не ожидал! Я был уверен, что в нем проснулась совесть и он вмешается.
      Из соседней комнаты донесся слабый крик.
      В зале послышалось торопливое шарканье шлепанцев, и следом за Дзобой вошел Дуру, держа в руках свечу.
      – Кику! Где ты?! – закричал он. – Выходи оттуда сейчас же! Ты слышишь? Выходи! Господи! Позор-то какой... Не жить мне теперь...
      – Придержите этого сукина сына! – заорал Каза Чхетиа.– Если он вопрется сюда, я заколю его, как кабана!
      – Что я говорил! Зачем ввязываться в это поганое дело? – сказал Куру Кардава.
      – Господи! Что вы со мной сделали, мерзавцы,– опять запричитал Дуру.
      – Проваливай отсюда, скотина. На кого кидаешься, старая жаба! – Бодго Квалтава загородил духанщику дорогу.
      Куру Кардава последовал примеру старшего товарища. Они оголили маузеры.
      Духанщик перестал метаться, замер на минуту и, повернувшись, бросился из комнаты, теряя шлепанцы.
      Туташхиа поднялся, чтобы выйти из комнаты.
      – Ты сказал, что здесь произойдет кое-что похуже,– неожиданно сказал монах. – А сам убегаешь. Значит, ты трус!
      – Трус? – обернулся Туташхиа.
      – Кто изменил богу, кто для людей не совершил того, что мог совершить, кто дитяти божьему в беде руку не протянул – тот трус и обрек себя на одиночество. Раз ты отвернулся от людей, то и ты им не нужен, и доля твоя – доля загнанного зверя!– спокойно закончил монах.
      Туташхиа отодвинул меня с дороги, вышел в зал, не спеша дошел до входных дверей и тронул засов.
      Дзоба вцепился в его бурку:
      – Дядя Дата, не уходи... не уходи, дядя Дата, мы погибнем!
      Туташхиа окаменел. Стало очень тихо.
      У Даты Туташхиа была слава необыкновенно смелого и решительного человека. Другого мнения я не слышал, да его и не существовало. Но в эту минуту он боялся оглянуться, чтобы не увидеть глаза и лицо Дзобы. И не оглянулся.
      – Я должен уйти отсюда,– упрямо и зло, будто уговаривая себя, сказал он.
      Он отодвинул засов и вышел из духана.
      Заливаясь слезами, Дзоба кричал ему вслед:
      – Ты бросил нас, дядя Дата. Почему ты оставил нас?.. Не помог?.. – Мальчик повторял это, даже когда Туташхиа уже не мог слышать его, – он седлал коня.
      Все остальное произошло в какие-нибудь десять секунд. Духанщик вбежал в зал со взведенной двустволкой в руках.
      – Отпустите мою дочь, сукины дети! – закричал он и выпустил пулю.
      Куру Кардава уронил маузер и схватился за правое плечо. Бодго Квалтава прицелился в духанщика.
      – Не стреляй, Бодго!.. – крикнул Куру, но Квалтава выстрелил дважды.
      Духанщик рухнул на пол, схватился за живот и в корчах покатился по полу.
      – Что ты наделал, Бодго... Зачем убил невиновного человека? – проговорил Куру.
      – Не время сейчас об этом! – ответил Квалтава и заорал: – Каза, оставь эту потаскушку!.. Одевайся немедленно!.. Куру, одеваться... Кому я говорю?..
      – От кого бежим? – Каза Чхетиа вышел из комнаты, на ходу одеваясь и нацепляя оружие.
      Дзоба опустился на колени, в ужасе глядя на умирающего отца.
      Из комнаты Чхетиа вышла Кику. Ока шла, медленно ступая, глядя куда-то в пространство мимо всех нас, и лепетала:
      – Вот деньги, папа! Много денег. Вот они, деньги, папа!..– и потряхивала кисетом Казы Чхетиа.
      Дуру прохрипел:
      – Ты пустил их по миру... Твой грех... Дата Туташхиа...
      Он не проронил больше ни слова, затих и испустил дух.
      Бодго Квалтава и Каза Чхетиа остолбенели, услышав имя Даты Туташхиа. Куру Кардава, позабыв про боль в плече, смотрел на место у порога, где только что стоял абраг.
      Со двора донесся топот копыт. Уходило несколько лошадей.
      Бодго Квалтава взвел курок маузера и выскочил из духана.
      Его приятели последовали за ним.
      – Он увел наших лошадей!
      – Ты почему угоняешь наших лошадей, Дата Туташхиа?
      – А ну, давай обратно!
      – Стрелять будем!
      – Вы – мразь, годная лишь на то, чтобы стрелять в старого духанщика. В меня вам не выстрелить, негодяи. Не той вы породы, собачье отродье...
      Это оказалось правдой. Разбойники ни разу не выстрелили и не подумали преследовать его. Они остались у входа в духан и не шевелясь смотрели, как Дата Туташхиа угонял их лошадей.
      Каза Чхетиа вбежал в духан, отнял у обезумевшей Кику кисет и бросился догонять своих.
      Они исчезли и не вернулись.
      Дзобу покидало оцепенение, он опять забился в слезах. Кику, даже не почувствовав, что кисет у нее отняли, звала отца и отдавала ему деньги, все так же глядя куда-то в пространство.
      Я вернулся в комнату. Монах так и не вставал.
      – Подымайся, отец. Не время спать в день Страшного суда!
      – Когда человек грешит, господь безмолвствует.
      Мы вынесли топчан Даты Туташхиа в залу и уложили на него покойника.
      Обе пули угодили Дуру в живот.
      Монах начал молиться.
      У меня заболел живот, и я вышел во двор. Стояла спокойная ночь. На небосклоне красноватым светом горела утренняя звезда.
      Я вспомнил, что у меня в кармане наган. Не думая и не колеблясь, я швырнул его в отхожее место. От сердца сразу отлегло. Если станут обыскивать, при мне уже не будет оружия. И по сей день не могу понять, как сама мысль не то что выстрелить, а поднять оружие могла прийти мне в голову. Видно, Что-то подсказало мне: окажи я сопротивление – и мне конец.
      Умирать никому не хочется.
      В тех местах я пробыл еще год. А может, и больше. Кику после той ночи сошла с ума. Несколько месяцев спустя Дзоба нашел ее в лесу сидящей под ольхой. Она была мертва. Как сидела, так и умерла.
      Дальнейшая судьба Дзобы мне не известна. Говорили, что его забрал к себе дядя из Кутаиси.
      Наверно, он и забрал.

ГРАФ СЕГЕДИ

      ...В то время Мушни Зарандиа уже занимал должность офицера особых поручений. Мы были приглашены к наместнику, явились в назначенное время и были приняты без промедления. В кабинете наместника нас ожидал прибывший из Петербурга полковник Сахнов, один из помощников шефа жандармов. Его присутствие не удивило меня, так как уже три дня, как он жил в Тифлисе, хотя и не давал нам о том знать. Это было нечто иное, чем пренебрежение, мне выказываемое. Я же о его приезде знал из сообщений агентуры. В ту пору в Закавказье не происходило ничего примечательного, что могло потребовать визита столь важной особы. Поэтому приезд полковника Сахнова инкогнито возбудил мой интерес. Разница наших положений в служебной иерархии не была особенно значительной и для меня существенной. К тому же, был он личностью весьма легковесной. Мне не раз доводилось убеждаться в ограниченности его ума. Высокое положение, им занимаемое, объяснялось тем, что крестнику великого князя прощалось все. В довершение скажу: когда впоследствии Сахнов подал в отставку, его место занял Мушни Зарандиа. Деятельность Зарандиа в Петербурге началась с этой должности.
      От меня не ускользнуло, что серьезность, с какой держался наместник, была напускной. Таинственность, с какой держался Сахноз, могла вызвать лишь улыбку. Не было сомнения, что наместник и полковник намеревались провести совещание особой важности. Чтобы завладеть моим вниманием, вряд ли следовало разыгрывать подобную комедию. По всей видимости, она предназначалась Зарандиа. Но, на свою беду, авторы фарса не сознавали, с кем имеют дело. Я лишь однажды взглянул на Зарандиа и удостоверился, что он понимает все. Он уже знал, куда направить ход событий. Направить – говорю я, ибо не припомню ни одного предприятия, где дела, его волнующие, получили иной ход, чем тот, которого желал сам Зарандиа. Во мне шевельнулась жалость к наместнику и Сахнову, и собственное добросердечие обрадовало меня: ведь снисхождение к глупцу – первейший знак добродетели. На душе у меня стало светлее, хотя, в противность всем правилам, наместник не уведомил меня предварительно о делах, которыми нам предстояло заниматься, и, даже входя к нему, я не знал, о чем пойдет речь. Чтобы дать представление о моем состоянии, скажу, что мною владело беззаботное любопытство и предвкушение забавы.
      Мы обменялись любезностями и светскими новостями петербургского и тифлисского происхождения, прежде чем наместник предложил начать, попросив Сахнова предводительствовать в нашем небольшом собрании.
      – В каком родстве находитесь вы с преступником Туташхиа? – сразу же спросил полковник у Зарандиа.
      Такого начала не ожидал даже я. Зарандиа был явно обрадован глупостью вопрошавшего.
      – Его мать и мой отец – родные сестра и брат,– спокойно ответил он.– И он, и я выросли в семье моего отца. Дата Туташхиа и его сестра Эле остались сиротами еще в раннем детстве. И хотя я и Дата Туташхиа росли как родные братья, должен уведомить вас, что с тех пор, как Дата Туташхиа ушел в абраги, я с ним не виделся ни разу и не увижу его, если этого не потребует мой служебный долг.
      Второй вопрос, который должен был задать человек такого убогого ума, как Сахнов,– в каких отношениях были в ту пору Зарандиа и его двоюродный брат, ушедший в абраги. Но Зарандиа успел предотвратить вопрос, еще только подготовляемый. Глядя на Сахнова, можно было подумать, будто он собирался сесть, и в это время за его спиной убрали стул. Подобным образом несколько раз и в другом положении Зарандиа поступил и со мной. Он объяснил это желанием сберечь время, на самом же деле стремился внести путаницу в мысли противника. Сейчас, в беседе с Сахновым, это удалось ему совершенно. Полковник долгое время пребывал в растерянности, но, придя в себя и заглянув в лежащий перед ним листок, спросил:
      – Правда или нет, что братья арестованного вами еврея-контрабандиста поднесли вашей жене бриллиантовые серьги в пять тысяч рублей ценой?
      – Совершенная истина! – Зарандиа раскрыл портфель и принялся рыться в нем.
      Сахнов повеселел, взглянул на наместника, укоризненно – на меня и, обернувшись к Зарандиа, собрался было еще спросить... но не успел. Зарандиа протянул ему извлеченную из портфеля бумагу.
      – Ту операцию мы осуществили в мае,– сказал он..– Во время следствия – это был уже сентябрь – братья еврея-контрабандиста предложили мне взятку. Предложение было сделано в такой форме и в такой обстановке, что изобличить их в злокозненности было невозможно. Заставить их предложить мне взятку более откровенно – значило бы поставить себя в положение виновного. Единственная возможность, которая оставалась у меня,– это обнадежить их, сказав, что их брат за незначительностью обвинения довольствуется, по счастью, двумя годами тюрьмы. С этим я и отпустил их на все четыре стороны. Три дня спустя, все тогда же, в сентябре, у моей жены, оказались серьги, о которых говорилось столь невнятно. Я узнал об этом через неделю, а спустя еще несколько дней – третьего октября – нотариус в Кутаиси составил и заверил вот этот документ.
      Документ уже перекочевал от Сахнова и наместника ко мне. Кутаисский нотариус заверял факт возвращения серег евреям.
      Я рассмеялся. Наместник пригубил стакан с водой и тихо сказал Сахнову:
      – Je vous assure qu'il еest un vrai diable! [Уверяю вас, он истинный дьявол! ( лат.)]
      Зарандиа сам знал, кто он и чего стоит. В поручительстве наместника ему нужды не было.
      – Господин Зарандиа, я надеюсь, вас не задела происшедшая в нашей беседе неловкость, которая была лишь неизбежной формальностью? – спросил наместник.
      – Несомненно! – откликнулся Зарандиа, и в кабинете наступило молчание.
      Наместник взглянул на Сахнова раз, другой – словно хотел спросить, почему же молчит господин полковник. Сахнов перебирал бумаги, явно желая показать: вот кончу, и пойдем дальше. Мушни Зарандиа излучал довольство. Я пытался разгадать, зачем понадобилось это совещание, окутанное такой таинственностью. Ведь не затем же приехал Сахнов из Петербурга, чтобы задавать Зарандиа свои младенческие вопросы.
      Наконец полковник собрался с мыслями и, откашлявшись, сказал:
      – Внутреннее положение в империи таково, что необходимо возможно быстрее завершить все запущенные или отложенные дела. В краю, подведомственном вам, самоуправствуют шайки разбойников, числом не менее двадцати, и разбойники-одиночки – без числа. Все усилия, которые предпринимались для установления спокойствия, ни к чему не привели. Чем можно оправдать подобную безуспешность?
      Сахнов ждал ответа от меня. В два-три месяца раз наше ведомство отправляло в Петербург доклады, и о положении дел в краю Сахнов был осведомлен. Однако он настаивал на разъяснениях. Я не позволил себе подробностей и был немногословен.
      – Мы боремся с бандитизмом устаревшими, негодными средствами,– это первое. Борьбу ведут сразу несколько ведомств: полиция, жандармерия, военный округ, а по сути дела – никто. Действия упомянутых ведомств часто входят в противоречие друг с другом и оттого безуспешны. Это второе. Третье: бандиты окружены сочувствием народа, находят в нем надежную опору и пользуются его помощью. Мы этого лишены вовсе. Четвертое: с нашей стороны этой борьбой занимаются люди ограниченных дарований и недалекого ума, а каждый из бандитов – личность отважная и многоопытная. Я говорю – личность! Разбойников, которые умом и душевными достоинствами не превосходят своих преследователей, мы вылавливаем легко. За последние пять лет таких собралось пятьдесят человек!
      – Какого мнения вы? – обратился наместник к Зарандиа.
      – Сказанное его сиятельством вытекает из многолетних наблюдений и опыта, многократно проверенного. Соображения его сиятельства кажутся мне несомненной истиной.
      Физиономию Сахнова исказила гримаса: к чему здесь сей иезуит? От наместника это движение не ускользнуло, и он залился краской. И не оттого, что ответ Зарандиа задел его, а оттого, что все, о чем я говорил, лишь повторяло бесчисленные доклады, с одобрения наместника посылаемые в Петербург. Гримаса Сахнова, адресуясь наместнику, уничижала его мнение.
      – Граф прав! – произнес наместник с твердостью в голосе.
      – Да и мне так кажется,– поспешно согласился Сахнов и, помолчав, проговорил, будто решая для себя: – Итак, необходимо менять способ борьбы с бандитизмом, передать это дело под начало лишь одного ведомства, подорвать опору бандитизма в народе, лишив бандитов сочувствия, и привлечь к делу людей мыслящих и умудренных опытом.
      Чтобы сделать подобное умозаключение из всего, что было мной сказано, большого ума не требовалось. Вывод, зримый и досягаемый, уже лежал на поверхности. Да и письменные доклады, как я уже говорил, посылались нами в Петербург один вдогонку другому. И все же сообразительность Сахнова озадачила меня, пока я не заметил, как он исподтишка заглядывает в свои бумаги, из которых взгляд мой выхватил знакомые страницы наших докладов.
      – Мы собрались здесь, чтобы найти выход из положения. Жду ваших соображений, господа.– Сахнов уставился на наместника.
      – Граф в своих докладах недвусмысленно обращал наше общее внимание на положение вещей. Оно известно и вам, однако, если его сиятельство пожелают, мы можем выслушать вторично.
      Мне было скучно говорить о вещах, о которых говорилось, писалось, докладывалось тысячекратно. Меня вынуждали переливать из пустого в порожнее, и потому я сказал, едва сдерживаясь:
      – Наместнику его величества на Кавказе должны быть предоставлены особые полномочия. Это позволит нам действовать всякий раз сообразно ситуации и обещает успех. Его императорское величество не откажет своему наместнику в этой привилегии, если будет соблюдена одна тонкость: шеф жандармов должен подтвердить необходимость особых полномочий поначалу министру внутренних дел, а затем и его величеству. Чтобы это произошло, вы должны, разделив наши воззрения на этот предмет, убедить шефа жандармов в разумности наших претензий.
      – Что означают особые полномочия?
      – Наместник должен получить право амнистировать прошлые преступления бандита и право помилования. Ордер наместника о помиловании должен иметь силу закона.
      Сахнов задумался и, видимо, желая быть любезным, обратился к Мушни Зарандиа:
      – А что думаете вы?
      – Господин полковник! Я полагаю, что умозаключение, сделанное вами из слов его сиятельства графа Сегеди, определяет наши поступки и дает нам программу, с которой нельзя не согласиться. Если вам будет угодно, я позволю себе лишь развернуть вашу мысль, придать ей ясность и форму с той лишь целью, чтобы самому себе сделать ее отчетливой и понятной до конца...
      – Позже, господин Зарандиа... Как-нибудь в другой раз!– остановил его Сахнов.
      – Я бы просил господина полковника позволить господину Зарандиа принять участие в нашей беседе и высказать свои соображения,– сказал я холодно.
      Я был настойчив, потому что Зарандиа принадлежал к людям, которые по каждому случаю имеют свое мнение и способны составить разумный план действий. Его план бывал всегда остроумен и предполагал действия весьма энергические. Были в нем и риск, и странность, и необычность,– оттого лицам недалеким либо мало сведущим в деле он казался порой сомнительным и едва ли осуществимым. Поэтому свой план Зарандиа обычно—и довольно беззастенчиво, надо заметить,—приписывал самому значительному лицу из участвующих в обсуждении, имея в виду, что влияние этого лица возведет его план на высоту, самому Зарандиа пока недоступную. Таким путем Зарандиа завоевывал для своего плана благожелательность значительного лица, и судьба плана решалась счастливо, ибо влиятельный человек охотно и быстро начинал считать себя истинным создателем хитроумного плана. То же самое проделывал он со мной, и не раз. Должен сознаться, я легко впадал в это заблуждение из-за понятного человеческого свойства: ведь в глубине нашей души всегда теплится мысль или зародыш ее по поводу предмета, однажды уже задевшего наше внимание, и когда совсем другой человек вдруг произнесет эту мысль, отчетливо ее выразив, нам она может показаться истиной уже знакомой, к тому же – установленной именно нами.
      С первых слов Мушни Зарандиа я понял: план у него готов, и Сахнову предназначена роль его мнимого создателя. С равным интересом принялся я следить и за изложением плана, и за тем, как одурачивали Сахнова.
      Не успел Сахнов и слова сказать, как наместник попросил Зарандиа не прерывать свою мысль.
      Смущенно улыбнувшись, Зарандиа ответил ему почтительным и благодарным наклоном головы.
      – Господин полковник,– начал он,– главнейшим в нашем деле почел искоренение той поддержки, какую бандит находит в народе, широко пользуясь его помощью и сочувствием. Мнение Господина полковника естественно и справедливо, поскольку это и есть проблема наиболее сложная и трудная. Тем не менее она разрешима, если привлечь к делу людей опытных и умелых. Переведенные на язык практических действий, мысли господина полковника складываются в следующую дефиницию: искоренение доверия и помощи бандиту со стороны населения путем компрометации самого бандита. Следующая ступень – примирение бандита с властями. И наконец, привлечение его на службу к нам с последующим использованием в борьбе против других бандитов.
      Если я правильно понял господина полковника, наши действия, вытекающие из этого положения, будут располагаться в такой последовательности: распространение компрометирующих слухов, умно и тонко сочиненных нами, столь же дальновидная и тонкая имитация действий бандита, направленных якобы против простого люда: запугивание, шантаж, ограбление, убийство невинных жертв и прочие действия, призванные запятнать бандита в глазах народа и превратить его в народном мнении из героя в негодяя. В конце концов перед нами предстанет человек, обезоруженный и впавший в отчаяние, который либо сдастся нам по собственной воле, либо примет условия примирения, нами предложенные. Возможно также, он будет передан нам из рук в руки каким-нибудь завербованным нами человеком, который сделает это без особых усилий и зазрения совести. Разумеется, все это потребует длительного и кропотливого труда, а не случится в одночасье и не будет однократной кампанией. Надо, однако, сознавать, что перед некоторыми бандитами и этот метод окажется бессильным, но, как любит напоминать его сиятельство граф Сегеди, исключения лишь подтверждают правило, и разумность нашего правила также будет подтверждена. На этом, господа, завершается первый круг нашего предприятия.
      Теперь о последовательности наших действий во втором круге. Ордер наместника о помиловании будет прощением преступлений, совершенных в прошлом, а не гарантией будущей неприкосновенности. Новое преступление, совершенное бандитом, разумеется, поставит его перед новой ответственностью.