СССР и Запад в одной лодке (сборник статей)

      Он утверждает, что "советский закон" с самого начала преследовал только за "конкретные действия", а не за убеждения, не за принадлежность к тем или иным социальным группам или партиям.
      В действительности же с первых месяцев большевистской революции была введена система заложников - система ответственности одних за других. В июле 1918 года Троцкий предложил держать в концлагерях в качестве заложников жен и детей призванных в Красную армию офицеров. В августе Ленин, призывая к "беспощадному террору", приказал: "Сомнительных запереть в концентрационный лагерь". В сентябре нарком внутренних дел Петровский телеграфировал местным советам: "Взять из буржуазии и офицерства... значительное количество заложников".
      А вот человек, убивший посла Мирбаха, "чтобы вызвать войну Германии против Советской России", - г-н заместитель министра ссылается на это убийство как на пример "конкретного действия", - в действительности никаким преследованиям не подвергся, продолжал служить в ЧК и был уничтожен только в период сталинских чисток.
      Так же из советских источников хорошо известно, что в 1929-31 годах сотни тысяч людей подвергались ссылке и заключению в концлагерь не за "конкретные действия", а только за то, что были так называемыми "кулаками" и "подкулачниками", т. е. зажиточными крестьянами и теми, кто хотел жить зажиточно. С ними высылались и их жены и дети.
      В 1941-45 годах, чтобы подвергнуться репрессиям, тоже не нужно было совершать "конкретных действий": достаточно было быть крымским татарином, волжским немцем, калмыком, ингушем, чеченом. Известно, что эти и другие малые народы в полном составе подверглись депортации.
      Так в основу деятельности советской юстиции - если ее можно назвать юстицией - был положен сначала классовый, а потом и расовый подход, а отнюдь не понятие "конкретного действия".
      Г-н заместитель министра настойчиво повторяет, что в СССР никого никогда не судили за политические и религиозные убеждения, и что он не знает закона, по которому можно было бы преследовать за убеждения. Такой закон есть - это ст. 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и ст. 1901 УК РСФСР (распространение сведений, порочащих советский строй), не говоря о том, что можно использовать и другие статьи кодекса или даже внесудебное помещение в психиатрическую больницу.
      Работники советской юстиции придают специфический смысл слову "убеждение". Мне и другим заключенным неоднократно говорили: "Вы можете иметь убеждения, но не высказывать их. Мы вас судим не за убеждения, а за то, что вы их высказали". Очевидно, что за убеждение, никак не высказанное и ничем не проявленное, судить невозможно, ибо еще не изобретен аппарат, позволяющий читать чужие мысли. Но коль скоро неортодоксальная мысль печатно, письменно или устно - была высказана, она считается действием, за которое можно судить. При этом, расценивать ли высказанную мысль как "антисоветскую" или нет, зависит целиком от конъюнктурных соображений, никакого юридического определения понятия "антисоветский" нет.
      Не надо считать, что "антисоветское" высказывание - это призыв к насильственному свержению советского строя. Во всех известных мне случаях речь шла или о критике его отдельных сторон или о путях его возможной эволюции - зачастую критике с марксистских позиций. Так лее в большинстве случаев осужденных вовсе не обвиняли в связях с какими-либо "зарубежными центрами", а в тех случаях, когда это делали, - это осталось недоказанным.
      Судят не только за собственные высказывания и записи, но и за чтение и хранение книг, которые следственными органами и судом могут быть признаны "антисоветскими". При этом никакого опубликованного списка книг, которые запрещено хранить и читать, нет.
      Не исключено, что в политлагерях есть люди, действительно осужденные за "конкретные действия", - г-н заместитель министра упоминает, в частности, лиц, осужденных за сотрудничество с немцами во время войны. Люди эти зачастую используются в лагерях его коллегами для травли настоящих политзаключенных, а он хочет спрятать за их жалкими фигурами тысячи людей, воевавших с фашизмом или выросших после войны - и осмелившихся иметь собственные взгляды.
      Столь же ложное впечатление он хочет создать и о "местах заключения". В действительности упоминаемые им "нормы питания" рассчитаны на истощение, пятикилограммовые продуктовые передачи разрешены по истечении половины срока один раз в полгода, переписка ограничена и многие письма конфискуются или просто крадутся администрацией, свидания раз в полгода - и тех лишают по произволу администрации, приобретение литературы ограничено, заключенному разрешено иметь не более пяти книг.
      Нередки случаи избиения: меня швыряли из конца в конец вагона на перегоне Свердловск - Камышлов, после перенесенного в тюрьме менингита били головой об стену в лагере на Талой, волоком тащили за волосы с третьего этажа в подвал Магаданской тюрьмы. Каждый раз я обращался с жалобой в МВД или в прокуратуру - и каждый раз безрезультатно.
      О тяжелом положении заключенных после "освобождения" г-н заместитель министра вообще не говорит ни слова. Между тем они существенно ограничены в выборе места жительства и работы. За многими бывшими заключенными, которые приезжают навестить свои семьи, милиция устраивает настоящую охоту - в частности за мной. Три раза за три месяца меня задерживали и угрожали новым арестом.
      Как, наконец, понимать слова, что за "послевоенные годы судимость сократилась в нашей стране более чем в два раза?" Понимать ли это так, что в 1975 году осуждено вдвое меньше, людей, чем в 1945, или что сейчас заключенных вдвое меньше, чем было в первые послевоенные годы? Если это так, то это выглядит довольно страшно.
      Ведь в конце сороковых годов у нас насчитывалось, по осторожным оценкам, около пятнадцати миллионов заключенных, после войны на восток эшелон за эшелоном везли бывших пленных, "власовцев", "бандеровцев", бытовиков, политических, колхозников, уголовников. Неужели же теперь после тридцати лет относительного благополучия, после массовых реабилитаций - число заключенных уменьшилось только наполовину?
      Общее число заключенных у нас скрывается. По приблизительным подсчетам, их не менее трех миллионов - свыше 1 % всего населения. Но г-н заместитель министра, желая прихвастнуть "сокращением судимости", рисует более мрачную картину - что-то около семи-восьми миллионов.
      Сравнивая свои тюремные впечатления 1965 и 1970-73 годов, хочу сказать, что число заключенных за это время скорее увеличилось, чем уменьшилось. Хотя почти во всех тюрьмах, где мне пришлось побывать - в Москве, Свердловске, Новосибирске, Иркутске, Хабаровске, Магадане, построены или строятся новые корпуса, но камеры переполнены, на десять мест иногда приходится тридцать человек, на этапах в семиместное купе набивают пятнадцать-двадцать. В Магаданской области, с населением 400 000, где сейчас отбывают наказание только местные жители, при мне к двум тюрьмам и пяти лагерям добавили еще один, вдобавок женщин и несовершеннолетних отправляют в лагеря в другие области.
      Положение политзаключенных трагично - они принадлежат к наиболее чуткой и наиболее честно мыслящей части нашего народа и вместе с тем к изнуренной и озлобленной многомиллионной массе заключенных. Надеюсь, что тем, кто лишили их свободы, не удастся к тому же еще и оболгать их.
      Январь 1976,
      Москва
      Опубликовано в отрывках в "Le Monde" 11-12.1.76 (Франция), "Elseviers Magazine" 24.7.76 и "Centraal Weekblad" 5.3.77 (Голландия), "Menschenrechte" No 6, 1976 (ФРГ)
      Нежеланное путешествие в Калугу
      Утром 24 февраля в Москве должен был начаться XXV съезд КПСС.
      Вечером 20-го мы с женой были в гостях у нашего друга, американского дипломата. Мы попросили его встретить нас на улице: очень часто милиционер, стоящий у ворот, не пускает гостей, спрашивая: куда? зачем?! предъявите паспорт!
      Меня насторожило, что кроме постового, у ворот стояли подполковник и майор милиции, оба в парадной форме. Они напряженно молча смотрели на нас. Я подумал, что это, быть может, усиленные меры безопасности накануне съезда, но тревожное предчувствие не оставляло меня.
      Когда мы вместе с нашими друзьями Иной и Виталием Рубиными выходили около часу ночи, в воротах уже никто не стоял. Переулок был пуст, но метрах в двадцати позади нас как-то неожиданно появилось двое мужчин. Выйдя на Ленинский проспект, мы простились с Рубиными и прошли несколько шагов к стоянке такси.
      Почти сразу же возле нас затормозила машина, выскочили двое и со словами: "Сюда, сюда, Андрей Алексеевич!" - схватили меня. Я стал отбиваться, говоря: "Я сяду, но предъявите сначала ваши документы". Уже наполовину затолкав меня в машину - а третий помогал им изнутри, - один из них, видимо старший, грузный мужчина с испитым и обвислым лицом, показал мне красную книжечку, ладонью закрывая, впрочем, свою фамилию и название учреждения, которое ему эту книжку выдало. Некоторая форма тем самым все же была соблюдена, и я без дальнейшего сопротивления сел в машину. Растерявшаяся Гюзель успела только крикнуть: "Куда вы его везете?" - и мы отъехали.
      - Ну вот, давно бы так, Андрей Алексеевич, - сказал старший, - ведь не первый раз.
      При этом он все время нервно оглядывался. То, что он не показал мне своего удостоверения, меня даже успокоило: значит, боятся меня. Все, впрочем, носило скорее характер киднэппинга, чем законного задержания.
      Обвислый все еще пыхтел и нервно ерзал, не успокоясь от азарта борьбы.
      - Чего ж вы так нервничаете, - сказал я, - ведь вы же власть, вы сила, чего вам беспокоиться?
      - Мы же живые люди, не из железа, - ответил он обиженно.
      Вообще, надо сказать, в продолжение этой истории я сохранял больше хладнокровия, чем мои похитители и те, с кем мне пришлось потом говорить. Отношу это не за счет своей храбрости или выдержки и не хочу сказать, что я не боялся за свою участь, но все это действительно было привычно для меня не первый раз, все уже не раз пережито, и этот оттенок рутины как-то делал меня спокойным.
      Также я думал, что Рубины еще не успели сесть на троллейбус, и Гюзель с ними. Так оно и оказалось. Едва мы приехали в 5-е отделение милиции на Арбат и меня завели в комнату, как за окном я услышал голоса Гюзель и Виталия. Дежурная часть, где они уселись дожидаться, находилась справа от входа, а комната, где находился я, - слева. Она служила, видимо, классом для милицейских занятий, по стенам были развешены схемы автоматического оружия и выдержки из приказов и инструкций.
      Здесь я провел часа два. Охраняли меня то двое, то один - человек еще довольно молодой и совершенно индифферентный. Он предложил мне "Вечернюю Москву", и я далее начал решать кроссворд. Как оказалось, похитители мои тоже этот кроссворд решали и даже стали спрашивать меня то или иное слово. К стыду своему должен сказать, что силы наши оказались примерно равны, я, так же, как и они, споткнулся на трагедии Эврипида - а они почему-то думали, что уж что-что, а трагедии Эврипида я знаю. Несколько раз спрашивали они у меня паспорт - и тут же возвращали. Наскучив ждать, я лег на лавку и задремал немного.
      В 1965 году меня арестовывал капитан Киселев. Я описал его впоследствии в своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь".
      Тут дверь в комнату открылась, и вошел майор Киселев. Оказалось, что он дежурный по отделению, да я его уже видел мельком. Он обиженно завел разговор, что же это я с ним не
      здороваюсь, не узнаю "старых друзей". Я уже был устал и к разговорам не расположен. Когда Киселев начал отца моего вспоминать, я его оборвал: такие, как он, свели отца в могилу. Киселев обиделся еще больше, но стал рассказывать, что вот он постарел - вид действительно было очень уж обрюзглый и серый, - но на пенсию еще идти не хочет.
      - Что ж, тебе твоя поганая работа так нравится? - спросил я.
      - Должен же кто-то здесь работать! - раздраженно ответил Киселев, ушел и больше не заходил.
      Свое раздражение он начал срывать на Гюзель и Рубиных. Но, впрочем, и с моими посетителями был не очень любезен. Как мне потом рассказали, он все время повторял, препираясь с ними за стеклянной перегородкой: "Меня это не касается! Это ваше дело! Я в это вмешиваться не буду! Он человек известный! Я вам и так выделил комнату, сами все решайте!"
      Те суетились, звонили куда-то, один подсел к жене и друзьям, выставив огромное ухо, приехали на машине еще двое. Я лежал и дремал в комнате в другом конце коридора.
      - Вставайте, Андрей Алексеевич, поедем, - сказал входя тот, кого я принимал за старшего. Мы сели в ту же машину, молодой рядом с шофером, а я сзади, по обе стороны подсели мои похитители. Были они довольно толсты, но на меня же и ворчали, садясь, что я занял много места.
      Куда меня везут, я не спрашивал, как не спрашивал и о причинах задержания. Повернули мы к центру, и я подумал: не на Лубянку ли? Но на проспекте Маркса свернули направо, к Каменному мосту, я подумал: в Лефортово? Но мы выехали на Варшавское шоссе. Все молчали, один оглядывался, нет ли за нами машины. Вдруг сосед мой слева, лет пятидесяти, тоже обрюзглый и с нездоровым цветом лица - почти общий их признак - и с отвратительным запахом изо рта, повернулся ко мне и спросил: "Как ваша фамилия?"
      - Ну вот, задержали меня и даже не знаете, как моя фамилия, - сказал я.
      - Амальрик Андрей Алексеевич, - насупившись, сказал мужчина, и неожиданно зло добавил, - Ты где работаешь?!
      - Что ж это, были на "вы" и вдруг сразу на "ты"?
      - А вам это не нравится?
      - Я уже столько всего от вашего брата наслышался, что мне в общем все равно, - сказал я, - но если вы хотите со мной разговаривать, вам лучше быть вежливым и также самому назвать себя. Кто вы такой?
      - Сотрудник уголовного розыска Чернов, - сказал тот, обдавая меня мерзким запахом. Из какой-то странной стыдливости оперативники КГБ постоянно выдают себя за сотрудников уголовного розыска. Помню, еще в 1962 году меня вот так же ночью схватили, предъявили даже удостоверение уголовного розыска - и отвезли на Лубянку, при этом старший мне сказал гордо: "Видите теперь, кто мы такие!"
      - Что вы так нагло себя ведете?! - продолжал мой сосед.
      - Разве я оскорбил вас чем-нибудь?
      - Не меня, вы наше общество оскорбляете вашей клеветой!
      - А вы, - сказал я любезно, - говорите сейчас как бы от имени общества?
      - Да, от имени общества.
      - Вы, я вижу, с недоверием к этому относитесь, Андрей Алексеевич, как и ко всему другому, - миролюбиво вставил мой правый сосед.
      Мы помолчали. И снова левый завел разговор: вы нигде не работаете, ваша работа - распространение клеветы. "Мы все знаем, выдаете себя за историка, понимаете ли, всякие враждебные интервью даете - и в них не все правда! Кто вашу жену вызывал, предлагал ей развестись?! Пишите всякую клевету!"
      Я догадался потом, что, видимо, у него так в голове отразилось мое письмо президенту Форду и премьер-министру Ден Ойлу. Я пишу там, что советские власти отказываются рассматривать приглашения советским гражданам от иностранных университетов, и что я и по частному приглашению не смог бы выехать, поскольку жене моей в выезде было отказано, а я боюсь выезжать без жены: известны случаи, когда советское правительство не разрешает женам выехать к мужьям, а мужьям вернуться к женам.
      Между тем "Чернов" все продолжал бубнить, что им мои интервью известны, статья о политзаключенных тоже - "да, лагеря у нас есть, вот для таких, как вы", - ждут только из-за границы некоторые дополнительные материалы, чтобы дать мне хороший срок. Я молчал, все эти разговоры - а они утомительно один на другой похожи - давно мне известны; так мне было неинтересно все это, что даже неинтересно было сказать ему что-нибудь обидное. Я молчал, но это его, вероятно, еще более злило.
      Тут мы подъехали к границе Москвы. Постовой ГАИ махнул жезлом, чтоб мы остановились, но мои похитители только усмехнулись - и тот отскочил с дороги, сам что-то сообразив.
      - К вам на родину едем, - сказал мне правый.
      - Ну, родился я в Москве, так что скорее едем с родины, а впрочем здесь все кругом моя родина.
      - Да есть ли у вас родина! - снова ввязался левый.
      Тут обнаружилось, что едем не туда: шофер не знал дороги. Мы выехали на кольцевую и через несколько километров снова повернули от Москвы - на этот раз по Калужскому шоссе.
      - Теперь Андрей Алексеевич "Нежеланное путешествие в Калугу" сможет написать, - все не унимался левый, - мы ведь знаем ваше "Нежеланное путешествие в Сибирь".
      Хотя мне приходили в голову самые мрачные соображения, я теперь наиболее вероятными считал, что либо меня везут в Ворсино - поселок, где я прописан и снимаю комнату, и там поместят до конца съезда под домашним арестом, как это сделали с Иной Рубиной, либо в Боровск - районный центр, где без всякого "оформления" продержат в КПЗ до конца съезда, как Виталия Рубина держали во время визита Никсона. Сам Никсон, насколько я знаю, против этих превентивных арестов никак не протестовал.
      "Представитель советского общества" наконец замолчал и больно уперся локтем мне в бок. Я выждал, пока он поднял руку, чтоб закурить, изловчился и сам уперся локтем. Было душно, от неподвижности начали затекать ноги. Между тем мои догадки не подтвердились: мы миновали поворот на Ворсино, затем на Боровск.
      Через два с половиной часа мы въехали в пригород Калуги: по обочинам замелькали маленькие деревянные дома. Левый сосед снова заговорил: клевета, интервью, собираем материал, вас ждет судьба Ковалева - я это вам гарантирую, третий срок - пойдете на особый режим, довольно с вами по-хорошему разговаривали. Заговорил так убедительно, что я уже подумал, что действительно привезли в Калугу за третьим сроком - зачем же еще им меня сюда везти? Говорил ли он это по своей инициативе или ему поручено было меня пугать - не знаю. Если специально его выбрали для этого, то удачно, потому что мерзкий запах, исходивший от него при каждом слове, очень усиливал впечатление.
      Шофер снова не знал дорогу, с трудом выехали на центральную улицу. Сосед справа сказал: "В Калуге музей космонавтики хороший, теперь вот Андрей Алексеевич сможет посмотреть". "Как же я его посмотрю, - ответил я, - когда, по словам гражданина Чернова, я буду сидеть на особом режиме".
      - Себя хоть пожалейте, Андрей Алексеевич, - сказал, выходя и предлагая мне выйти, сосед справа, таким тоном, что нас, мол, не жалеете, заставляете по ночам работать, пожалейте хоть себя.
      Прождав в холле УВД десять минут, я снова был усажен в машину и, наконец, доставлен в райотдел милиции на окраине Калуги.
      - Выкладывай вещи, деньги! - вместо всякого приветствия сказал дежурный офицер. Мои похитители стояли в дверях с безразличным видом.
      - Я хотел бы узнать, за что я задержан и почему привезен сюда.
      - Откуда я знаю, - ответил лейтенант, - придет завтра начальник, у него спроси.
      Так же равнодушно я был обыскан - отобрали бумажник, записную книжку, очки, часы, шарф и кошелек, - отведен в туалет, и сержант распахнул дверь камеры.
      Человек пятнадцать, большей частью пьяных, лежали и сидели на грязном полу. Казалось, некуда даже ступить. Запах был нестерпимый, кто-то уже помочился в угол. Через зарешеченное окно без стекла, выходившее в комнату дежурного, проникало немного воздуха, через окно я увидел, как похитители принялись потрошить мою записную книжку. Удивило меня, что мне не предложили подписать какой-нибудь протокол и даже опись изъятых вещей.
      С трудом подвинув двух спящих, я разложил дубленку и прилег на полу. У одного из сокамерников не отобрали часы: было шесть утра. Он сказал, что начальник придет около десяти.
      Я лежал, закрыв глаза, но заснуть не мог. Открываю: какая-то страшная рожа передо мной, щетинистая, морщинистая, грязная, вся в синяках, в крови, дышит перегаром. Кто-то матерится бессмысленно, кто-то кричит во сне, размахивает руками. Часам к восьми все начали просыпаться, рассаживаясь по узким лавкам вдоль стен. Один только, с опухшим лицом, без пальто и шапки продолжал лежать на полу. Он, собственно, и попал сюда за то, что хотел спьяну снять пальто с кого-то: на улице было довольно морозно, а куда он свое дел - не знаю.
      К тому, что меня привезли из Москвы, все отнеслись без интереса. Сидели хмурые, с похмелья, ожидая суд и расправу. Многие попали за драку, некоторых жены посадили. Сидело много и просто пьяниц. Один, к моему удивлению, тут же выпил собственную мочу, чтобы от него не пахло. Остальные одобрили это. Все почти были здесь уже не первый раз. Просились у дежурного сержанта в туалет, просили, чтоб дверь открыл - дышать нечем. Тот отвечал лениво и вызывал по одному подписывать протоколы.
      Веселился только блатной лет тридцати, отпускал шуточки и прибауточки, через несколько часов я увидел его весьма приунывшим - его обвинили в краже и переводили в тюрьму, это был его второй срок. Обратил мое внимание мужчина почтенного вида: он разошелся с женой, получил новую квартиру, поехал на старую за своей мебелью и не отказал себе в удовольствии спьяну всю мебель переколотить - как свою, так и жены, ей самой, я думаю, попало при этом. Теперь он очень убивался и говорил, что много бабам воли дали, слова им не скажи.
      Действительно, создался у нас странный вид семьи, где всякие семейные неурядицы решаются только с помощью милиции. Жены все время призывают милицию, мужья садятся на пятнадцать суток или на несколько лет, а потом к этим же женам возвращаются. Впрочем, и мужья хороши.
      В полдесятого пришел заместитель начальника отдела, в штатском, как сказали, майор, и началось разбирательство. Вызывали из камеры поодиночке. Майор, сидя за столом, орал: "Сколько мне, негодяи, еще с вами возиться, отравляете жизнь и себе, и людям! Ты сколько не работаешь?! Ты почему пьешь?! Ты почему нассал на улице?! Ты почему рукам волю даешь?!" - и так далее. В ответ провинившийся, стоя перед майором, мямлил что-то, у всех выходило так, что никто ни в чем не виноват. Решения принимались быстро: этому штраф 30 рублей, того на суд получать пятнадцать суток, того к следователю для начала уголовного дела. Одного только, обругав, отпустили.
      Кто-то, я слышал, назвал начальнику мою фамилию. "Это я даже смотреть не буду", - ответил тот и ушел.
      Народ постепенно начали выводить из камеры - кого в КПЗ в ожидании суда, кого к следователям. Часов в 12 я сказал лейтенанту, зашедшему за кем-то, что сижу с ночи и мне не объяснили, за что я задержан, почему привезли сюда и что со мной собираются делать.
      - Не работаешь! - ответил тот.
      - Пусть даже не работаю, это ведь не основание для задержания и привоза сюда, к вам-то я никакого отношения не имею.
      - Имеешь! - сказал лейтенант и захлопнул дверь.
      Так прошло несколько часов. Меж тем ввели в камеру явно сумасшедшего, который непрерывно громко говорил какую-то бессмыслицу. Я вспомнил, как в 1965 году, сразу же после суда, провел я в камере несколько часов с таким нее
      вот сумасшедшим - и как мучительно это для меня было, казалось, что сам с ума сойду. И вот как я теперь притерпелся: я почти и не замечал этого человека, так, досаждал немного.
      Меня перевели в соседнюю камеру, одного, потом привезли двух пьяных женщин и меня вернули в общую. У женщин этих тоже началась дискуссия о работе.
      - Сука ты! - кричала одна. - Я какая никакая, но я работаю, я пользу обществу приношу. А ты?
      - Проститутка! - кричала другая, но не так уверенно.
      - Скоро ли решится дело со мной? - обратился я к старшему лейтенанту, который переводил меня из камеры в камеру.
      Тот, по виду армянин, ответил вежливо: "Подождите немного, вопрос решается", - и предложил мне, раз у меня есть деньги, кого-нибудь послать купить мне поесть.
      - Послать можно, - сказал я, - но ведь вы, очевидно, обязаны накормить меня.
      - Да нет, мы к вам никакого отношения не имеем, - ответил старший лейтенант.
      Мне купили две бутылки кефира и булочки. Я попросил также вернуть очки - и тут же их вернули. Вообще со мной делались все любезнее.
      Выпив бутылку кефира, я в одиночестве разгуливал по камере: сумасшедшего отпустили, чтобы не возиться с ним. Глядя на закиданные бетоном коричневые стены, я снова чувствовал себя зэком.
      В дежурку меж тем ввели нового задержанного. Размазывая кровь по лицу, он заплетающимся языком предлагал старшему лейтенанту забрать себе двадцать рублей, а ему оставить только деньги на троллейбус, чтобы он мог доехать к горячо любимым им детям. У него было два портфеля. Раскрыли один - в нем оказалась только дамская сумка. Начали открывать второй, но что в нем было - я так и не узнал: в дежурку вошли двое молодых людей в штатском, меня сразу же вывели из камеры, а владельца портфелей и сумок втолкнули на мое место.
      Молодые люди поздоровались со мной - любезно, но сдержанно, забрали мои вещи, я расписался за купленные продукты. Во дворе ждала зеленая машина, похожая на армейский джип, без каких-либо милицейских знаков на ней, но с милиционером за рулем. Мы снова проехали через центр, мимо зданий УВД и УКГБ и выехали на шоссе, ведущее в Москву. Было 4 часа дня, 21 февраля, суббота.
      - Вы знаете, куда мы едем? - спросил молодой человек на переднем сиденье.
      - Нет, - сказал я, - я не спрашиваю обычно, куда меня везут, так как мне все равно не отвечают.
      - Мы едем в Боровск.
      - Зачем же? - спросил я.
      - Вот мы приедем, там об этом с вами будет разговор, - ответил тот, подтвердив тем самым еще раз, что ничего не нужно спрашивать.
      Старший лейтенант, дежурный Боровского райотдела милиции, встретил нас широкой улыбкой.
      - Мы знакомы, мы знакомы, - говорил он моим штатским спутникам. - И с вами мы, кажется, знакомы, - обратился он ко мне, улыбаясь.
      Ввели меня в коридорчик за комнатой дежурного, сюда выходили двери КПЗ и слышны были веселые голоса и смех заключенных. Старшина из коридора ободряюще кричал: "Скоро будет чай, ребята!" Все носило довольно патриархальный характер, и я подумал, что среди этих "ребят" мне будет лучше отбывать пятнадцать суток, чем в Калуге.
      Я прождал минут десять. "Прошу, пожалуйста", - сказал дежурный и провел меня наверх, в кабинет заместителя начальника отдела. Черноволосый майор, с добродушным лицом, еще не старый, сидел за своим столом. Справа от него, набычившись, сидел прокурор в мундире советника юстиции, точь-в-точь напомнивший мне тех районных прокуроров, которых мне приходилось видеть раньше. Сбоку присел доставивший меня молодой человек, он назвался Суриным.
      Я поздоровался и присел к столу, тут и майор, впрочем, сказал: "Садитесь". Он же и начал разговор с упреков, что вот посылают они мне четыре месяца повестки, а я по ним не являюсь, в связи с этим и пришлось меня задержать.
      Я ответил, что за прошедшие четыре месяца никаких повесток от них мне в Ворсино не приходило, равно как и на адрес жены в Москву.
      - Жена ваша нас не касается, мы ей для вас посылать ничего не будем, сказал прокурор.
      - Вы у себя найдете повестку на 26 февраля, - сказал майор, - можете по ней не приезжать, так как мы вызывали вас для этого разговора.
      Эта милицейская повестка - единственная за все время моей прописки там - действительно пришла в Ворсино и, вопреки словам прокурора, в Москву, на адрес жены. Повестка бьша отправлена из Боровска 19 февраля, пришла в Ворсино 21-го, в Москву 22-го, в ней я приглашался "по вопросам прописки" в райотдел милиции 26 февраля. Вот в связи с тем, что по этой повестке я 26 февраля не явился в Боровск, я и был задержан в Москве в ночь с 20-го на 21 февраля. Так были смещены все законы времени и пространства, но никого это, кажется, не удивило.
      Да и в самой повестке был маленький обман, вызывался я вовсе не по вопросам прописки.
      - Где вы работаете? - спросил прокурор. И не успел я рта раскрыть, как он еще раз повторил: - Где вы работаете? Вы зачем прописались в Боровском районе?
      Я ответил, что прописался в Боровском районе - причем с большими трудностями - не потому, что хотел бы жить и работать здесь, а потому, что мне не разрешили жить в Москве у моей жены, и что я нахожу в высшей степени нелепым, что мужу не разрешают поселиться у жены.
      Прокурор начал возражать обстоятельно, что многие у них так прописываются, живут и работают, пока у них судимость не снимается, - и тогда они могут возвращаться к женам, но почувствовал, что это отвлекает его от главной темы, и снова несколько раз настойчиво повторил:
      - Где вы работаете? Где вы работаете?! У нас такой принцип: кто не работает, тот не ест!
      - Ну да, это слова апостола Павла, - согласился я. Я тут вообще немножко развеселился, как увидел, что самые мои мрачные предположения не сбылись.
      Прокурора же, напротив, апостол Павел очень раздражил:
      - Что вы, понимаете, тут нам апостолом Павлом тычете, мы это знаем лучше вас. Где вы работаете?
      - Вот вы так кипятитесь, так напираете, не даете мне слова сказать, сказал я, - а посмотрите на меня, только что пережил я такую передрягу, а посмотрите: я прямо-таки излучаю доброту.
      Я при этом улыбнулся как можно шире, эту доброту излучая, и хотел добавить еще, что в народе даже сложилась поговорка "добр, как Амальрик", но этого не понадобилось: прокурор успокоился как-то, и разговор пошел спокойней.
      Вступил майор: я у них в районе более четырех месяцев прописан, они меня это время не тревожили, а теперь хотят узнать, как я, где работаю?
      Я ответил словами Юрия Мальцева, что работаю за своим письменным столом. Я писатель, это моя работа, и я не вижу необходимости заниматься какой-нибудь другой. Я состою в писательской организации: я член-корреспондент голландского отделения пен-клуба.
      - Но этот же пен-клуб в Голландии, - сказал прокурор, - а нам нужно, чтобы вы работали на территории Боровского района.
      Я сказал, что еще были некоторые обстоятельства. Мы с женой подавали заявления на временный выезд за границу - тоже не было смысла устраиваться куда-либо, ведь у нас наоборот увольняют людей, подавших заявления о выезде. Не исключено также, что после такого обращения со мной, как за эти сутки, мы подадим заявление на постоянный выезд из СССР. Наконец, из-за последствий гнойного менингоэнцефалита я очень быстро устаю, в лагере был инвалидом второй группы и никаким принудительным трудом заниматься не буду.