Гроза на Москве

      После смерти сына царь все реже и реже бывал у жены, и это терзало сердце Марии. За три года успела она свыкнуться с Москвою. Правда, она смогла изменить язык, но не смогла изменить нрав. Она изнемогала во дворце московского царя как невольница, но еще больше изнемогала от холодности мужа. Сначала она не любила его, а только боялась. Потом увидела она, как все трепещут перед ним, и это наполняло ее душу помимо воли восторгом. Глухая зависть терзала ее ко всем, кому он дарил свое внимание, а главное - к покойнице Анастасии. И ей захотелось, чтобы этот могучий, сильный владыка стал кротким, любящим, чтобы ласкался к ней, как ребенок, и не мог насмотреться ей в очи и нарадоваться на ее красоту и чтобы во всем творил он ее волю. И жажда власти перешла в жажду любви. Она полюбила Ивана беспокойною любовью, и ждала, и надеялась, и плакала, и звала его...
      После похорон он к ней не пришел... Проходили дни за днями, прошла почти неделя, а он все не шел...
      Были субботние сумерки; зажглись огни, и сквозь слюду оконца светлицы видела царица, как заплясали желтые языки огневых отсветов по снегу. И снег был синий, синий. Под окнами шумели от ветра деревья и отряхивали серебряный иней с пушистых узорных веток... И было грустно, грустно...
      Возле царицы на столике турецкой работы, выложенном перламутром, стояло серебряное блюдо с вареными в меду сливами. Мария вяло жевала сласти и смотрела в окно, прижавшись горячим лбом к железным переплетам рамы. Светличные боярышни убирали рукоделье, сдвигали пяльцы и шептались между собою, чем бы потешить царицу.
      Они боялись ее. Неподвижно могла сидеть она целыми часами, а потом вдруг, точно проснувшись, принималась хохотать, и хохотала безумным смехом, и требовала песен, пляски, веселья... Забыв свой сан, она хлопала в ладоши и кричала, чтобы девушки бегали по светлице и переходами дворца наперегонки и плясали, пока не упадут без сил, а порою, когда наскучивала ей пляска, она топала ногою и била девушек, и плакала... Но после редких посещений царя царица бывала добра и милостива и каждый раз оделяла девушек подарками.
      Девушки перешептывались. Самая смелая из них, Дуня, подошла к царице и бойко спросила:
      - О чем запечалилась, государыня царица? Не гляди долго на снег: глазки натрудишь.
      Мария обернулась к ней и посмотрела на нее широко раскрытыми, полными безнадежной тоски глазами, посмотрела и усмехнулась:
      - А к чему мне глазки мои, Дуня?
      Дуня хотела что-то возразить, но вдруг обернулась на топот ног. Вошла Блохина и сказала радостно:
      - Изволь скорее одеваться, государыня царица: от государя-батюшки засылка; сейчас и сам жалует.
      Мария вскочила с легкостью маленькой девочки. Глаза ее сияли; губы улыбались.
      - Скорее, - шептала она, задыхаясь, - скорее, девушки... Наряд большой... Сам государь жалует... Слышите?
      Прекрасна, как никогда, была в большом наряде царица Мария. Низко на лицо спускались жемчужные поднизи ее короны, и сияли в той короне алмазы при свете свечей, как крупные слезы или роса весенняя. Но еще ярче сияли ее очи. Улыбались алые губы радостно прежней детской улыбкой, и руки, сложенные на груди, все в перстнях, дрожали от волнения, и колыхалась грудь под золотою парчой вышитого жемчугом и камнями летника. Длинные, богато расшитые рукава спускались до земли.
      И так была хороша она, что залюбовался ею вошедший в светлицу царь.
      - Подите все, - сказал он ласково и, подойдя к жене, сердечно обнял ее.
      Она молчала.
      - Здорова? - спросил царь отрывисто.
      - Здорова, государь.
      - А мне сдается, что ты скучала...
      Он засмеялся.
      - Как не скучать по тебе, государь?.. Придешь ты, ровно солнышко осветит...
      Ему показался красивым этот звонкий, немного гортанный голос. Он поиграл поднизями ее короны и прошептал:
      - Хороша... что говорить, хороша... И румянец алый. Сядь, ну, сядь да слушай. Молчи. Много слов плодить тебе не для чего. Слушай, какую я речь с тобою поведу.
      Он помолчал, чертя посохом по зеленым шашкам пола.
      - Ты брата покойного любила, Мария?
      Сердце ее сильнее забилось. Неужели ж он рассердился на нее за то, что она была ласкова с Ульяной.
      - Его любить было надобно, Мария, - сказал царь. - Он у Бога ноне; грешил, чай, не горазд много. И тебя он любил. Ты нонче по нем не плакала? Глаза твои красны.
      - О тебе молилась, государь, со слезами, о твоем здоровье...
      - Добро. Кабы не твоя молитва, пожалуй, извели бы меня вороги-лиходеи. И тебе хотел я сказать, чтоб береглась.
      Восковые свечи в высоких подсвечниках с колеблющимся пламенем оплывали. Царь расстегивал голубой, расшитый серебряными и золотыми травами кафтан, как будто задыхался, и, придвинувшись ближе к Марии, прошептал жутко и таинственно:
      - Лиходеи извести нас с тобою хотят. Брата извели, еще в младенчестве спортили. Настю, голубицу мою непорочную, отравой извели; сына Митю - чадо наше, первенца, - чарами в могилку свели; а ноне кого?.. ноне кого, Мария?.. Сына твоего, слышь, сына твоего...
      Глаза его горели; губы дрожали; страшен, безумен был он в эту минуту.
      Бледная как смерть склонилась к нему царица и прошептала побелевшими губами:
      - Васю... сына моего... Васю?
      - Василия.
      - Для чего, государь мой, для чего им младенца губить? - с тоскою вырвалось у Марии.
      Иван еще ближе подвинулся к ней.
      - Для чего губить? Извести весь род хотят, род царский... Помру я сын мой будет на царстве, помрет один, будет другой... коли никого не останется... станут они, псы смрадные, холопы, на царском месте сидеть, лапами холопскими за бармы, ожерелье хвататься... холопы венец наденут... ха, ха, ха...
      Иван смеялся тонким заливчатым смехом, и смех этот был страшнее, чем его гневный окрик.
      Мария дрожала мелкой дрожью. В широко раскрытых глазах ее был ужас.
      - Государь... - прошептала она, - а кто... кто лиходеи наши?
      Он тихонько положил ей руку на плечо и шепнул коротко:
      - Бояре!
      - Бояре? Кто из бояр?
      - Все, все... сейчас Шуйские, а в другой раз Бельские, а еще в иной попы Сильвестры!
      При этом имени в глазах его появился зловещий огонек. Он помолчал, затем продолжил:
      - Москва горела; люди в дыму корчились... хоромы валились... была страшная жизнь и без того, а как пришел ко мне тот поп да, аки пес, рявкнул: "Горе, горе тебе!" - душа обмерла. Напуган я в младенческие годы очень Мария... А как увидел я после, куда старик гнет, - отошел от меня страх и исполнился я гневом праведным. Был я болен и слаб, Мария, и часа смертного ждал. Так разве ж Сильвестр с Адашевым, собаки, не стояли за брата моего Владимира Андреевича*, не хотели дать крестного целования сыну моему, законному наследнику?.. Недаром моя голубушка Настя их не любила; слов малых не могли ее стерпеть, как что-то им не по-ихнему сказала, я же их терпел немалое время. А как она скончалась, я понял, что сгубили юницу мою вороги.
      _______________
      * В л а д и м и р А н д р е е в и ч - князь Старицкий,
      двоюродный брат царя Ивана.
      Он перевел дух, встал, подкрался, поглядел всюду, послушал у двери, даже заглянул за завесу и, убедившись, что вблизи никого не было, на цыпочках подошел к царице и сказал ей:
      - Береги себя. Ноне я поведаю тебе тайно: уезжаю, спасаюсь от ворогов.
      Мария всплеснула руками.
      - Уезжаешь, государь, куда? И без меня?
      В глазах ее был детский страх.
      - Молчи, - сказал он тихо, - молчи. И тебя возьму, куда ты без меня денешься? Готова будь. Потайно скажи постельницам, чтобы готовили пожитки твои, что тебе по твоему женскому обиходу полагается, да крепко-накрепко вели им молчать. К рассвету жди сигнала.
      - Что задумал ты, государь?
      - Великое дело, Мария, и не твоему это уму бабьему разуметь. Не хочу я больше с боярами жить; полно мне! Коли худоумен я для них, - авось, поумнее буду с мужичонками. Нужны мне люди иные, чтоб душой и телом мне предались, чтобы я был для них ближе отца, матери, ближе детей, ближе себя самих... Как то дело сладить, еще не думал, а только хочу я Московскую землю обновить; не одни же в ней разумники-бояре живут, - авось, найдутся и иные, что могут службу возле царя своего править...
      Он усмехнулся.
      - Ведь нашелся ж до сего дня - был из гноя взятый Адашев, а хотел он меня себе под начало, - да и Сильвестр невелика птица - попенок. Над питьем и пищей моей имел тот поп распоряжение; меня, несмышленыша, в храм Божий на веревочке водил; по его хотенью можно мне и Настю мою было ласкать да голубить, а без него - не смел... Зато ноне без него обойдусь...
      Он привлек к себе Марию и с небывалой нежностью стал целовать ее в глаза, щеки, уста, приговаривая со смехом:
      - И на исповедь не пойду, и спрашивать никого не стану; правда, Мария?
      Ей было и любо от этой необычной, такой редкой ласки, и жутко от его смеха.
      Царь встал.
      - Так сбирайся же, - сказал он деловито и пошел к дверям.
      В ту ночь плохо спал царь Иван.
      Лежа на своей кровати под желтым расписным пологом, он думал о предстоящем великом деле обновления Московской земли, о том, чтобы порвать все с опостылевшим ему именитым дворянством.
      Трещал сверчок в углу; от жарко натопленной изразцовой печки шел теплый дух; грело и нежило тело стеганое шелковое одеяло; в слабом свете лампад у ног царя на полу обозначалась серым однообразным силуэтом согбенная фигурка бахаря-сказочника. Унылым голосом тянул он сказанье о Георгии Храбром:
      Хочет он, Георгий, Туто проехати,
      Хочет он, храбрый, туто проторити;
      Нельзя Георгию туто проехати,
      Нельзя храброму туто подумати...
      И Георгий храбрый проглаголует...
      Царь перевернулся в постели и прошептал, скрежеща зубами и сжимая кулаки:
      - Сила вас кромешная... изменники!
      Бахарь встрепенулся, остановился и, подняв незрячие глаза на царя, спросил, шамкая:
      - Что, государь царь, аль сказание не полюбилось? Другую сказку хочешь? О Змее Горыныче, о гуслях-самогудах... аль об Ерше Ершовиче?..
      - Сперва кончи про Егорья, - пробурчал Иван, не размыкая глаз.
      И Егорий храбрый проглаголует:
      Ой, вы, леса темные!
      Ой, вы, леса дремучие!
      Царь приподнялся. Лицо его было бледно и страшно.
      - Слышишь, старик?
      - Не слышу, государь...
      - Половица скрипит, слышишь?
      - Не слышу, государь...
      Губы царя беззвучно шевелились:
      - Стража крепкая у ворот... а все ж... Подай мне свистелку, старик... Э, да ты не видишь!
      Он сам достал из-под подушки серебряный свисток, исполнявший в то время роль колокольчика, и крепко зажал его в руке.
      "Господи, - шептали его губы, - только бы утра дождаться... Завтра на заре вырвусь из гнезда лиходеев!"
      И нетерпеливо сказал он старику:
      - Ну, сказывай, дальше сказывай, убогий.
      Зароститеся, леса темные,
      По всей земле светло-русской...
      Одна лампадка затрещала и потухла.
      - Да воскреснет Бог и расточатся враги его...
      - Говори, старик, говори, нешто не видишь: сон бежит с глаз моих...
      - Забот у тебя не мало, царь-государь...
      По Божьему все веленью,
      По Георгиеву все моленью...
      И долго еще звучал однообразный голос старого бахаря, и долго еще раскачивался он перед царской кроватью, уставясь в одну точку незрячими глазами, но царь не мог заснуть до зари...
      Алым пожаром занялась заря над Москвой, вспыхнуло крыльцо палат, что высились златоверхими теремами над кремлевской стеной. Ивану Лыкову не спалось, как и царю, но не от страха, а от великой заботы. Дядя его; князь Михайло Матвеевич, обещал нонче чуть свет царю челом бить, позволил бы он, царь, Ивану в заморские земли ехать, уму-разуму учиться.
      Был крепкий мороз-утренник: пощипывало уши, но князю Ивану было жарко. Он распахнул кафтан, подставил морозу румяное лицо и засмеялся без всякой причины, потому что был молод, и потому что заря была алая, и снег казался нежно-алым, особенно мягким и теплым. И Москва была в этот день совсем не такая, как всегда. Особенно красиво вырисовывались гребешки крыш, горела цветная резь теремных вышек; а башни на кремлевской стене казались такими родными, такими близкими и знакомыми... Да и все казалось родным, близким и знакомым: и черная кошка, кравшаяся по снегу, отряхивая лапки, и серая ворона, качавшаяся на заборе, и косматая собачонка с перешибленной лапкой, ковылявшая вдоль по улице, и толпа нищих, серым пятном вырисовывавшаяся на паперти ближней церкви.
      Князь Иван беззаботно тряхнул головою. Он думал вслух:
      - Вот она, Москва-матушка, вот - златоглавая... Скоро не увижу я тебя, а зато увижу земли чужие и вернусь, чтобы тебе послужить...
      Он вспомнил князя Курбского и других, что бежали с ним в чужие земли: молодого князя Михайлу Оболенского, Марка Сарыгозина... Все они любили Русь; все были ее сынами...
      Гасли последние предутренние звезды.
      "Звезды - Божьи очи, - сказал сердечно князь Иван, - слышите ли вы меня? Ноне завет дам: отдать жизнь за Русь... до последнего вздоха... Господь мне поможет!.. Съезжу я на Литву, побываю в Стекольне, в Антропе*, а научившись всему, окрепши, разыщу их всех и скажу им: братья милые, на Москву вернитесь! Будет вам прощение, и станем вместе на Руси правду сеять! Слышите ли меня, звезды, Божьи очи?"
      _______________
      * С т е к о л ь н, А н т р о п е - Стокгольм, Антверпен.
      Он вернулся в дом, взял кафтан и пошел побродить по улицам до пробуждения дяди.
      Последняя звезда погасла. Пламенело небо. В Китай-городе, самой заселенной части Москвы, просыпался торговый люд; вдоль темных кирпичных стен с бойницами, крытых покатой тесовой крышей, у четырехугольных неуклюжих башен нетронутый, выпавший перед рассветом снег казался особенно белым и блестящим; из темных низеньких ворот выходили купцы и ремесленники в разноцветных тулупах. Высоко поднимали свои главы московские храмы; ярко переливалась на них позолота, и ярче всех был затейливый собор Покрова Богородицы. Величаво поднималась к небу высокая Фроловская башня с часами, а от нее серела бревенчатая настилка пути до самого каменного, одиноко стоявшего лобного места.
      Народ гудел, волновался, бежал к Кремлю, указывая на кремлевские стены. Оттуда уже валили стрельцы, разгоняя с криками толпу. В кремлевские ворота на площади возле дворца видно было множество саней с царскими двуглавыми орлами. Они были сверху донизу нагружены всяким дорогим скарбом, и слуги носили еще из дворца все новые и новые сокровища: золото, серебро, иконы, кресты, ларцы с драгоценностями, посуду, одежду, ткани.
      Народ толпился, прорывался сквозь лес партазанов*, обтянутых желтым и алым атласом, крича:
      - Государь царь Москву покидает!
      _______________
      * П а р т а з а н - род алебарды - двойного топора.
      - Господи-светы! Микола милостивец!.. Светопреставление!
      - Последний час пришел! В опале Москва... смертный час пришел!
      - А государь царь в Успенском соборе от митрополита благословенье принимает...
      - Сказывают, владыка плачет и бояре плачут, что в соборе собрались... А царь-то их к руке своей не допустил.
      - Ан допустил!
      - Ан не допустил!
      В толпе завязался спор, а за ним и драка. Старческий голос вопил:
      - Батюшка-государь свет, пошто ты Москву сиротою покидаешь?.. Смилуйся...
      А сани все наполнялись и наполнялись новою казною.
      Князь Иван опрометью бросился домой, вбежал в хоромы и застал дядю уже одетым, готовым ехать во дворец. Он крикнул, указывая на оседланного коня в узорчатом чепраке с бахромчатой попоной, в сетке ремешков с золотыми бляшками. Конь в нетерпении бил копытами землю подле крыльца и позвякивал бубенчиками на ногах.
      - Дядюшка, беда лютая... вели расседлать коня; Кремль полон стрелецкой стражи: царь покидает Москву!
      - В уме ли ты, Ваня?
      - Погляди в окошко: слышишь, гудит народ? Слышишь, плачут? Сейчас у Ильи в колокола ударят... кричат, что государя извести хотят... Господи! Господи!
      Князь Лыков перекрестился и подошел к окну.
      Из окна он увидел густую толпу народа, бежавшего с криками из Кремля.
      Сполоха не ударили; гонцы известили народ, что государь царь жив и здоров и все царское семейство здравствует; что царю угодно было поехать из Москвы в село Коломенское, а зачем и как, про то ведомо его царской милости.
      В неизвестности протянулся целый месяц. Царь в Москву не возвращался. Необычная оттепель и бездорожье продержали его с царицей и детьми в селе Коломенском две недели, и, посетив село Тайнинское и Троицкий монастырь, к Рождеству царь Иван прибыл в Александровскую слободу.
      Что творилось в этой слободе, какая тайная работа шла в царских покоях - никто не знал, но в начале января митрополит Афанасий получил от царя необычную грамоту, изумившую бояр. Царь упрекал своих слуг, бояр и приказных в том, что они расхищали казну и творили и ему, и земле Русской вред великий и теперь не перестают злодействовать... Он объявил, что оставляет государство, не желая терпеть измен, и поедет, куда Бог укажет путь.
      На Красной площади дьяки всенародно читали царскую грамоту, заканчивающуюся уверениями добрых московитян в царской милости, и по той грамоте выходило, будто опала и гнев царя не касаются народа.
      Что-то грозное, что-то таинственное было в царской грамоте; необычно было оставление царем своего вотчинного наследства, чтобы скитаться Бог весть где.
      Темные толки шли по Москве; народ растерялся; растерялись и власти; остановились все дела: закрыты были приказы, суды, лавки. Народ кричал на площадях и улицах, что близится день Страшного Суда. Митрополита осаждали с утра до ночи просьбами; он хотел ехать к царю, молить о возвращении, но, по просьбе москвичей, остался блюсти столицу. К царю отправили послов из духовенства и бояр.
      После долгих просьб царь принял выборных от народа. Слезно молили они его вернуться в Москву, и царь согласился, но поставил условия: чтобы ему не мешали казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния. Выборные уехали, поклявшись от лица духовенства и бояр ни в чем царю не прекословить.
      Глава VI
      ОПРИЧНИКИ
      - Ноне последний день ты дома, Ваня, - говорил ласково князь Михайло Матвеевич Лыков, глядя, как старая нянька Арина Васильевна укладывала в ларцы белье и разные вещи. - Скажи, Васильевна, Гаврюшке, не забыл бы чего у коня княжеского. Овса довольно ли?
      Старуха ушла, шаркая ногами. Глаза ее были красны, и по сморщенным щекам то и дело бежали слезы.
      Проходя мимо окна, она вдруг всплеснула руками:
      - Ахти, батюшки-светы, князенек мой! Приехали кромешники! И чего только им в нашем дому надобно?
      Князь Михайло распахнул окно. Во двор въезжало двое всадников. Звенели серебряные бубенцы вороных коней; серебром и золотом горели чепраки; еще ярче горело шитье на черном бархате кафтанов; залихватски были сдвинуты набекрень шапочки с бобровой опушкой; только необычным украшением казались болтающиеся у стремян собачья голова и метла.
      - Опричники, - сказал князь Михайло и сдвинул брови. - И чего им у нас надобно?
      Князь Иван отошел от высокого, окованного железом сундука и, взглянув в окно через плечо дяди, проговорил:
      - Да ведь то князь Афанасий Вяземский, дядюшка, - сам знаешь, раньше он часто к нам хаживал...
      - Ноне он тебе не пара, Иван; опричник земскому не пара, слышишь?
      Князь Иван опустил голову.
      - И сам я то думаю, дядюшка... а с ним еще и Федор Басманов; не горазд я охоч и до Басманова... речь-то у него медовая, очи и ланиты девичьи, а как засмеется, так ровно змея подколодная... Давеча, как государь отпускал меня по твоей просьбе в заморские края, он засмеялся, кричит: "Разве ж, князь, в чужих краях цари светлее нашего?"
      - Ступай принимать гостей, - мрачно возразил князь Михайло.
      Князь Иван быстро вышел на крыльцо с обычным приветствием:
      - Добро пожаловать, дорогим гостям рады.
      - Не больно-то, поди, рад, - засмеялся Афанасий Вяземский, поглаживая маленькую черную бородку, - на устах мед, а в сердце лед, князь, так говорится... Видно, загордился перед отлетом, птенчик...
      Он переступил порог спальни.
      Князь Иван опустил глаза.
      - Никогда того не бывало, чтобы я гордился иль говорил речи неправедные, князь Афанасий...
      - Тут дело иное, - подхватил Басманов, - князенек наш не тебя - меня не жалует; я, вишь, простого рода...
      Он засмеялся, и в его невинных голубых глазах засветились какие-то странные недобрые огоньки, и все пригожее девичье лицо стало вдруг сразу злым и некрасивым.
      - Нынче перед государем все равны, - бросил небрежно Вяземский.
      Полгода прошло с тех пор, как царь Иван вернулся на Москву после своего таинственного отъезда; он ознаменовал новый год казнями бояр, которых обвинял в умысле на жизнь всего царского рода и в мнимых сношениях с Курбским, а через него с королем Сигизмундом. Немало славных героев сложило свои головы в ту пору на плахе; немало попало под царскую опалу. Царь точно обезумел от страха; ему всюду мерещилась измена.
      На себя он смотрел, как на помазанника Божьего, жизнь которого была священна. В бояр он уже не верил и стал искать новых людей, на которых мог бы положиться. Эти люди не должны были быть связаны ни родством, ни знатностью; из нищеты и бесславия хотел он вытащить людей, которые могли бы затмить личными заслугами знатнейших бояр; они должны были отдать ему жизнь; они должны были отречься от рода и племени; если бы понадобилось царю, без раздумья отдать жизнь отца, матери, жены, детей, отречься от всего, чем до сих пор жили, отдаться всецело царю, так как царь в счастье своем видел счастье всего государства. Эта царская охрана стала называться опричниной, а в знак того, что ее обязанностью было выметать крамолу с Русской земли, опричники носили у седла метлы и собачьи головы, как доказательство того, что они загрызут всякого, кто посягнет на спокойствие царя.
      Вся Русь разделилась на две половины: тысячная дружина царя, отдельный двор, собственность царя - опричнина; все государство под управлением бояр - земщина. Появилось у трона множество новых дворян, записывавшихся в опричники, - это была по большей части ватага удалых бесшабашных молодцов, распущенных, без всяких правил чести, которых увлекала беспечная, богатая жизнь при дворе. Им щедро давали отнятые у земских поместья, переводя земских из центральной России на окраины. Опричники богатели, а земские разорялись.
      Немногие из людей, принадлежащих к старинным русским родам, шли ко двору и записывались в опричники; к числу этих немногих принадлежал князь Афанасий Вяземский, разгульный молодой человек, честолюбивый и жадный до денег.
      С переходом в опричнину между Вяземским и Лыковым сама собою порвалась старая дружба.
      - Нынче перед государем все равны, - говорил Вяземский, с вызовом глядя на князя Ивана, - а ты, князь, видно, запамятовал.
      - Мне-то ведомо, князь Афанасий, - проговорил Лыков, - и я всякого гостя почетно принимаю.
      Он сделал движение, желая хлопнуть в ладоши.
      - Не зови слуг, - остановил его Басманов, - мы на дому у тебя пить на станем. Мы пришли звать тебя в Балчуг.
      - В Балчуг? - повторил Лыков и отшатнулся. - Я в Балчуге вовеки не был, да и быть не собираюсь.
      Балчуг был кабаком за Москвой-рекой, устроенным царем Иваном для потехи своих опричников.
      - Аль брезгуешь?
      Глаза Басманова вспыхнули.
      - А то тебе ведомо, что, отъезжая, надо старых товарищей угостить, попотчевать? Перед дорогою надо бы потешить и холопов...
      - Не брезгую я, князь Афанасий, - молвил Лыков, - а недосуг мне, да и пить я не привычен. Не обессудь, сделай милость: возьми с меня, сколько надо, пусть за меня в Балчуге потешатся опричники, а меня уволь. Тебе же спасибо, что царю за меня слово замолвил, - сказал он просто и распустил мошну, вытаскивая оттуда деньги.
      Через несколько минут опричники уже выезжали из ворот Лыковского дома.
      Далеко по Москве-реке из Балчуга неслись буйные крики, и песни, и гул, и хохот. В раскрытые двери виднелись шитые кафтаны нарядных царских приспешников. Звенели чарки, а возле, на зеленом лужке, паслись кони в богатой сбруе; вокруг них на земле расположились полупьяные холопы опричников, пили мед, закусывали соленой рыбой и бранились.
      Князь Вяземский с Басмановым, смеясь, вошли в полутемный кабак и, не снимая шапок, уселись на лавку. Вяземский небрежно бросил золото на стол, липкий от пролитого вина и меда, и крикнул громко:
      - Здорово, братия честная! Бьет челом вам Афонька; пришел с казною, да и вы раскошеливайтесь! Станем играть в кости да шашки, пока не зазвонят к вечерне!
      Отовсюду отозвались пьяные голоса:
      - Келарь! Келарь!*
      _______________
      * К е л а р ь - монах, ведающий монастырскими припасами.
      - За здравие отца-келаря!
      - Да будь по-твоему, отче честной.
      - Звони в золотые колокола, начинай обедню!
      Распоясанные фигуры поднимались из-за столов.
      - Пахомыч, дурацкая твоя рожа, нешто не видишь, отец-келарь пришел, а с ним Федорушка, красна девушка Федорушка, по прозванью Басмановна! Выкатывай бочку вина!
      Люди неистовствовали, колотили кулаками по столам так, что посуда звенела и падала на пол, а мед, расплескавшись, лился ручьями; они неистовствовали, кощунственно называя по новому монашескому уставу царской придворной жизни Вяземского келарем.
      - Ванька Лыков бил челом честной братии перед дорогою, просил помянуть его грешную душу и казну прислал... пей, братия, поминай раба Божьего Ивана!
      Кабатчик ходил между столами, наполняя опустевшие кубки. Многие из опричников, захмелев, валялись на оплеванном скользком полу, пачкая в лужах пролитого вина нарядные кафтаны; другие тянули хриплыми фальшивыми голосами:
      Дон-дон-дон,
      Отец Спиридон!
      Помилуй Серегу,
      За его берегу!
      Упокой Степана,
      Упокой чурбана!
      Дон-дон-дон!
      Кубки изображали колокола; выходила дикая, но красивая мелодия перезвона; уныло под этот перезвон звучал мрачный напев Вяземского:
      - Со святыми упокой!
      - Степана! Степана! - подхватывали с диким гиканьем опричники.
      Мрачный кабатчик молча наполнял стаканы.
      Среди этого дикого похмелья один только человек оставался безучастным. Лица его не было видно; он лежал ничком на столе и не шевелился.
      - Гляди, Васюк, - крикнул Вяземский, - брат-то твой запечалился с чего? Не пьет, не ест...
      От стола отделилась громадная фигура с черной всклокоченной головою, орлиным носом и густыми, нависшими над глазами бровями. Было что-то дикое, что-то зловещее в этом лице, было что-то могучее во всей фигуре с распоясанным кафтаном. Он засмеялся, и смех его напоминал рычание дикого зверя.
      - Аль ты, Михайло Темрюкович, кручинишься по Гришке Грязном? спросил Басманов.
      Брат царицы Михайло, или Мамстрюк Темрюкович, князь Черкасский, опять раскатился громким хохотом.
      - Проигрался мне дочиста. Кроме кафтана ничего не осталось, да и тот не горазд! - сказал он. - Вот и закручинился.
      - Не кручинься, Гриша, - крикнул Вяземский, - запишись в опричнину станешь богаче князя. А пока ступай к нам пить.
      Григорий Грязной не шевелился.
      - Да ну, ты, крючок, пером немного настрочишь. А батюшка нам с тобой невеликую рухлядишку да казну оставил! - шутливо отозвался Василий Грязной. - Аль и пить с нами брезгуешь?
      Его наглое лицо со вздернутым носом улыбалось. Он давно уже уговаривал служившего в приказе брата записаться в опричники, но тот не соглашался.
      - Не тебе ли, Федорушка, он под пару? Может, поп, как крестил вас обоих, так спутал: девку мальцом назвал!
      - Эва! Погляди, каково Федор вино хлещет!
      - Погоди, Гриша, не кручинься, - сказал вдруг Вяземский, - хочешь, я тебе денег дам? Может, отыграешься?
      Голова Григория поднялась от стола. Тусклый свет, проникавший сквозь затянутое пузырем окно, озарил молодое лицо с припухшими веками красивых карих глаз.
      - А коли проиграю? - медленно, лениво вымолвил он.
      - Ну и пропадут наши денежки!
      Григорий потянулся и встал.
      - Давай, - коротко сказал он и протянул руку. Глаза его вспыхнули, и лицо сделалось красивым и осмысленным.
      - Давай, - повторил он нетерпеливо и другою рукою опрокинул в горло чарку.
      - Экий скорый! - засмеялся Вяземский и кинул на руку Грязного два золотых.
      Григорий весь дрожал мелкой дрожью нетерпения и бросил сквозь зубы:
      - Садись, князь!
      Мамстрюк лениво подошел к столу и кинул кости. Опричники с любопытством следили за игрой и спорили:
      - Отыграется!
      - Пропал, Гриша, пропал!
      - А, так ему и надо, не наш - земский!
      - А может, и нашим будет!
      - Валяй, Гриша, по всем трем!
      - Что, отыгрался?
      - Эх, миляга, не везет ему; плохо бабушка ворожит!
      Кабатчик разменял золотые Грязного на мелочь. Стучали кости о стол, звенели деньги, и кучка мелких монет возле Григория все таяла.
      Он хрипло кричал:
      - Отыграюсь, князь, отыграюсь! Кидай кости! Сколько?
      Не спускал Григорий жадных глаз с рук Мамстрюка, и лицо его стало смертельно бледным. Наконец, исчезла последняя монета, а с нею и последняя надежда отыграться.
      Григорий вскочил. Карие глаза его бегали; рот кривился жалкой, растерянной улыбкой, грудь высоко поднималась, а губы все еще повторяли:
      - Я отыграюсь... Я отыграюсь...
      - Ау, брат! - засмеялся Мамстрюк. - Близок локоть, да не укусишь! Чем отыграться-то вздумал?
      Григорий обернулся к брату.
      - Брат Вася, выручи!
      - Выручал! - нагло захохотал Василий. - Тебя из Балчуга не вытянешь! Да и нету у меня денег: давеча последние прогулял!
      Он говорил правду: веселый, шальной, не скупился на грубые потехи и швырял деньгами, оттого у него всегда был пустой карман.