Живучее эхо Эллады

Алла Андреевна Кузнецова

Живучее эхо Эллады

К читателю

Традиция популярного изложения греческих мифов имеет в российской литературе давние глубокие корни. Достаточно вспомнить знаменитые «Легенды и мифы Древней Греции» Н. А. Куна, чье первое издание состоялось еще до революции. Традиция эта не прерывалась и в советское время. Классическими образцами увлекательного, доступного и вместе с тем научного рассказа о греческой мифологии и истории стали «Мифы Древней Эллады» А. И. Немировского и «Занимательная Греция» M.Л. Гаспарова. Все эти работы помимо общности предмета исследования и несомненной художественной ценности объединяет еще одна важная особенность: все они написаны прозой.

Попыток пересказать греческие мифы силаботоническим стихом не было до сих пор. И это тем более странно, ибо основными источниками греческой мифологии являются стихотворные произведения – поэмы Гомера[1], Гесиода[2], Аполлона Родосского[3].

Книга Аллы Кузнецовой, которую читатель держит в руках, восполняет собой этот досадный пробел. И обращена она прежде всего к тем, кто только начинает знакомиться с наследием античных времен, не теряющим своей актуальности даже в новом тысячелетии, ибо античная культура, культура Древней Греции и Древнего Рима, стала фундаментом современной европейской, а значит и нашей российской цивилизации.

Поэтическое мироощущение Аллы Кузнецовой, с которым читателю довелось познакомиться в ранее изданных ею сборниках стихов («Вдохновение», М., 2003 г., «Вкус полыни, СПб., 2004 г., «Роса на осколках» СПб, 2004 г., «Запах солнца», СПб., 2005 г.), необыкновенно трогательно касается всех струн человеческой души. Талантливый мастер в своем новом поэтическом сборнике еще раз доказывает всем нам бесценность опыта предшествующих поколений.

Перевернув эту страницу, Вы, читатель, окажетесь в мире мифов и легенд, которые объяснят, почему бесплодный и бесконечный труд называют сизифовым, а суровые испытания – танталовыми муками; из-за чего причины для споров и распрей именуют яблоком раздора; сколько подвигов совершил величайший из греческих героев Геракл, ставший впоследствии одним из олимпийских богов, и какую огромную опасность таил в себе знаменитый троянский конь, именем которого ныне назван один из самых зловредных компьютерных вирусов. Зачем же медлить? В добрый путь!

Анатолий Булкин,

доктор исторических наук, профессор,

почетный работник высшего

профессионального образования России.

От автора

«Любезнейший Сергей Семёнович… посылаю вам «Одиссею», прося вас быть ходатаем за неё перед ценсурою… По моему мнению, нет книги, которая была бы столь прилична первому светлому периоду жизни, как «Одиссея»… Надобно только дать в руки молодёжи не одну сухую выписку в прозе, а самого живого рассказчика Гомера, который в одну раму заключил всю древнюю Грецию с чудесными её преданиями и нравами.

К «Одиссее» можно бы вместо пролога присоединить рассказ в прозе о первобытных временах Греции и особенно… о падении Трои (можно бы даже с прозою мешать стихи, т. е. переводить стихами лучшие места из «Илиады» и «Энеиды», но на это у меня едва ли достанет сил и времени); таким образом в одном тесном объёме могли бы соединиться и вся история древней Греции, и самые душистые цветы её поэзии… «Одиссея» могла бы сделаться самою привлекательною и в то же время самою образовательною детскою книгою… имея целию образование юношества (которому поэтическая сторона не должна быть пренебрегаема…).

… Муза Гомерова озолотила много часов моей устарелой жизни; но то, что меня самого так сладостно утешало, будет ли утехою для читателей?..»

(Из письма В.А. Жуковского к С.С. Уварову, 12

(24) сентября 1847 г.

Франкфурт-на-Майне)

О дорогой и незабвенный для России Василий Андреевич!.. Как жаль, что слова признания моего Вам за это письмо опоздали ровно на полтора века. Оно помогло мне устоять в своих сомнениях по поводу того, нужна ли людям эта книга, и, как пишете Вы, «будет ли утехою для читателей?»

К глубокомысленным строкам письма, написанного человеком, умудрённым опытом и возрастом и представлявшим собой цвет российского общества, друга и наставника самого А.С. Пушкина, ничего мне не понадобилось брать подспорьем, чтобы понять необоснованность моих сомнений. В душе осталось единственное желание – как можно лучше выполнить эту, скажем прямо, нелёгкую работу, стараясь не погрешить ни на йоту достоверностью текста, не засоряя его отсебятиной или надуманностью, придерживаясь от начала и до последней строки определенного стиля повествования, стараясь обходить, как маленький весенний ручей непосильные камни, привычные сегодняшнему дню слова, чтобы хоть как-то, хоть чем-то отдалить звучание строк от повседневной современности, хоть на самую малость приблизив его к былым временам…

Главная задача книги – доведение до наших детей и внуков знаний, веками хранимых человечеством, ибо в этом и заключается долг старшего поколения.

Книга может оказать помощь студентам, предоставив им возможность для совершенствования языковых знаний; они найдут исчерпывающие ответы на вопрос – «почему мы так говорим?» С прицелом именно на это сделана подборка излагаемого материала, который шаг за шагом объясняет суть фразеологических сочетаний, заимствованных из античной мифологии. Это – Геракловы столбы, Авгиевы конюшни, Танталовы муки, Ахиллесова пята, Сизифов труд… Произносим их часто, а как объяснить – знаем не всегда.

Школьникам книга послужит хрестоматийным материалом, дополняющим знания по истории Древнего Мира, шире узнают из неё о Троянской войне, о самом почитаемом в Греции герое Геракле, о Тесее и хитроумном Одиссее…

Взрослый читатель заполнит свободные минуты, постигая Гомера, Овидия, Софокла, Еврипида, которых стоит читать и перечитывать до тех пор, пока не станет понятным, почему наш Пушкин любил «печать недвижных дум» на лицах царскосельских мраморных богов и «слёзы вдохновения при виде их рождались на глазах!».

А тем, кто ещё не знаком с основными сюжетами древнегреческих мифов и поверий, хочется сказать: открывайте для себя этот замечательный мир, эти достижения того маленького народа, универсальная одарённость и деятельность которого обеспечила ему в истории развития человечества достойное место.

А. Кузнецова,

С – Петербург.

Сизиф

Благодарю тебя,

велик в былом Сизиф,

Что служишь хоть плохим,

Но, всё-таки, примером.

Ещё благодарю

Овидия с Гомером,

Что сохранили мне

и миру древний миф.

1

Герой поверий и крылатых слов,

Порою снизошедший к произволу,

Был сыном повелителя ветров —

Весёлого и умного Эола.

Происхожденью от богов и нимф

Обязан был победами и лирой.

Известен тем, что основал Коринф,

Первоначально названный Эфирой.

Блистал Коринф! И, глядя на него,

Возликовал Сизиф, не зная рока,

А слава о сокровищах его

Распространялась живо и далёко.

И к нам явилась мифом древних лет,

Смолчать при этом не имея права,

Что кроме доброй славы по земле

Шла за Сизифом и дурная слава,

Вся суть которой заключалась в том,

Что в Греции времён героя мифа,

Мы ни за что на свете не найдём

Хитрее и коварнее Сизифа.

Владея изворотливым умом,

Подпитывая гордостью злорадство,

Он силы находил в себе самом

Тащить в Коринф несметные богатства.

Когда пришёл Сизифов чёрный день,

Явился бог Танат, что мрачен с виду,

Исторгнув души, нёс он смертных тень

В печальные владения Аида,

Родного брата Зевса, под землёй

На троне создававшего запреты,

Где душ умерших бестелесный рой

Забвением одаривала Лета.

Но обманул посланника Сизиф,

Остаться пожелав на светлой тверди,

Он в жажде жизни хитростью сразил

И заковал в оковы бога Смерти.

2

В Сизифовом дворце кифары голосят,

Шумит весёлый пир, округу пеньем будит…

В Сизифовом плену безмолвствует Танат,

И, значит, на Земле не умирают люди.

А если нет смертей – не будет похорон.

Не будет похорон – не будет криков грифа…

И, как тут ни крути, не так со всех сторон,

И не закрыть глаза на выходку Сизифа.

Сам громовержец Зевс, что не прощал вины

И чтил любой закон и бережно, и свято,

Во гневе приказал Аресу: «Бог войны!

Ступай скорей в Коринф, освободи Таната!..»

^{Арес. Римская копия с греческого оригинала. V в. до н. э.}

Короткий лязг цепей победу предрешал —

И ринулся Танат к душе, его отвергшей!..

Один короткий миг – и лживая душа

Познала вечный мрак среди теней умерших.

Но это не конец! Живучий древний миф

Поведать бы хотел последнюю страницу —

Не тут-то было! Нет, он не таков, Сизиф,

Чтоб пакостной душой своей угомониться.

Притихла, затаясь, душа в немом краю,

Но знала, как всегда, чего она хотела,

Успел шепнуть Сизиф, почуяв смерть свою,

Чтобы его жена не погребала тела:

– Ни пышных похорон, ни похоронных жертв

Богам (ни на земле, ни там, где мёртвых души)!..

Разумная жена одну из лучших черт

Лелеяла в себе – молчать да мужа слушать.

3

Привык во мраке царствовать Аид,

Да не привык к попранию закона!..

«Богат Коринф, а с жертвой не спешит!» —

Сказала как-то мужу Персефона.

И этот ловко брошенный упрёк

Сизифа тень, что выплыла из мрака,

Поймала! И шепнула: «О мой Бог!

Не машут кулаками после драки!

Ты время золотое упустил,

О царь Аид, властитель душ умерших!

Прошу тебя, на землю отпусти:

Найду тебя в неверие повергших!

Я их заставлю поднести, как дар,

Те жертвы, что ценой невероятны!

Всё сам перетрясу, а уж тогда

Я, как на крыльях, прилечу обратно.

Быть должником?! Нет, не хочу, хоть режь!

Пусть всё свершится в самом лучшем виде!..»

Сказал слова – и ложь пробила брешь

В спокойном, рассудительном Аиде.

4

Но был Сизиф таким, каков он есть —

Сбежал! Концы, как говорится, в воду!

Коварство, криводушие и лесть

Сработали хозяину в угоду.

Живёт, как бог Коринфский, во дворце,

За пиром пир с размахом небывалым.

Он жив!.. Пригож!.. Улыбка на лице!..

Он снова, как когда-то, правит балом!

– Я – первый! Я – единственный земной,

Из царства мёртвых вырвавшийся тенью!

Да сам великий Зевс передо мной,

Взирая, должен преклонить колени!..

Вдруг замолчал, как будто выпил яд,

И меркнет взгляд, лик застывает в муке —

Он видит, как насупленный Танат

К душе его протягивает руки.

Исторг опять… И возвратил, где ждут

И где никто не плачет, не смеётся,

Вменив ему, как наказанье, труд,

Что до сих пор Сизифовым зовётся.

5

Огромен камень!.. Высока гора!..

И нет минуты, чтоб дохнуть свободней.

И труд нелеп! Сегодня – как вчера,

И завтра будет то же, что сегодня.

О!.. Нелегко Сизифу, нелегко…

Он вымотан, как старая пружина:

Горы подножье слишком далеко

От им недосягаемой вершины.

^{Сизиф, вкатывающий камень на гору (Альбом «LE PRADO» – MADRID)}

Ах, если бы его былая прыть,

Катил бы тяжесть сильными руками!..

И хочется Сизифу с горя выть,

Зубами грызть немой, огромный камень.

Незавершённость, тешь себя, не тешь!..

Бессмысленность!.. Нелепость!.. Безысходность!..

И нет ни просветлений, ни надежд,

И не помогут хитрость, ложь и подлость…

В плену своих немыслимых хлопот

Толкает камень, все надежды руша,

Не просыхающий теперь солёный пот

Совсем слепит и разъедает душу.

Ни слёз, ни слов отчаянья… И вдруг!.. —

Вершина, где конец нелепой были!..

Выскальзывает камень из-под рук

И катится к подножью в тучах пыли…

И снова те же камень и гора,

И ни минуты, чтоб дохнуть свободней.

И нет конца! Сегодня – как вчера,

И завтра будет то же, что сегодня.

6

Не всё, лишаясь жизни торжества,

Коснётся берегов реки забвенья —

Хранит эфир крылатые слова

Сменяющим друг друга поколеньям.

Мы помним древнегреческих богов

И чтим героев, их победам веря,

Хоть отделяет множество веков

Античные легенды и поверья.

Меня дивит подобие людей

От тех, что жили в мире изначальном,

И до живущих в мире наших дней,

Порою светлом, а порой печальном.

Такая же сегодня, как тогда,

Безумная усталость в смертных ликах,

Такая же бессмысленность труда

Дающих обещания великих.

И результат, что скромного скромней,

Стал призраком обещанных идиллий,

О!.. Сколько мы Сизифовых камней

В своё тысячелетие вкатили!

И тот же непростой Сизифов труд,

Что карою прослыл за прегрешенья,

Такой испепеляющий, как трут,

Лишающий надежды на свершенье.

И сами – приземлённый иль кумир,

Из нищих родом или из великих —

До срока познаём Аидов мир,

Друг друга истязая в распрях диких.

Тантал[4]

1

Пришло поверье из седых веков —

Поэмою Гомера заблистало!..

В ней правил царь – любимец всех богов,

Сын Зевса, им же названный Танталом,

Легко познавший пальмовую ветвь,

Отца любовь, что всем глаза слепила,

И никого не видел белый свет

Счастливее правителя Сипила.

Но не по мановению руки —

Великий Зевс продумал всё до нитки:

Тантала золотые рудники

Преображались в золотые слитки,

Дышали плодородием тогда

Поля, сады и винограда лозы,

На травах круторогие стада

И табуны коней сбивали росы.

Избыточность во всём ласкала глаз

(Такого мир не ведает и ныне),

Но вот беда – натура поддалась

Преступность порождающей гордыне.

Тантал судил и оскорблял богов,

Он клялся перед ними клятвой лживой,

Украсив злодеяния веков

Душой своей холодной и фальшивой.

И ни богов, ни смертных не щадя,

Свой гордый взгляд бросал, как подаянье,

Он даже не щадил своё дитя,

Накручивая тяжесть наказанья.

И если в жизни той, что удалась,

Гордыни смерч потащит вас «на круги»,

Неплохо будет вспомнить (и не раз!)

Танталовы немыслимые муки.

2

Путь истины, не терпящей бравад,

Всегда нетороплив и осторожен.

«Каким он был?» – вопрос замысловат,

А значит и ответ не односложен…

Итак, Тантал.

На жизненной тропе

Богам великим осчастливил лица,

И будто бы на равного себе

Глядел Олимп на своего любимца.

Во времени прекрасной той поры

С горы не раз к нему спускались боги,

Являясь на весёлые пиры

В сияющие золотом чертоги.

Жил умный сын, и вовсе не гордец,

В отцовском сердце, чувствами ведомом,

В любви безудержной позволил бог – отец

Танталу на Олимпе быть, как дома.

Где не ступала смертного нога,

Гулял земной, забыв про все границы,

Один лишь этот факт, наверняка,

Давал Танталу повод возгордиться.

Когда гора была ему рабой,

А сам он – сыт отцовским попеченьем,

Тогда он возгордился сам собой,

Переполняясь собственным значеньем.

Потом пришла к Танталу зрелость лет

(Где Зевс – отец не был уже кумиром),

Он сам являлся на святой совет

И поучал богов, как править миром.

Пил на пирах амброзию, нектар,

Что пищею богов от веку были,

На землю нёс простым и смертным в дар

И осуждал Олимп в своей Сипиле:

Что замышляют боги для людей,

Кто верит Зевсу, кто совсем без веры,

Что бог Арес – жестокий, как злодей,

А Гера в ревности совсем не знает меры…

Пора бы положить всему конец —

Встряхнуть Тантала, чтоб покашлял кровью!..

Молчит боговеликий Зевс – отец,

Не видит сына за своей любовью.

3

И вот однажды на большом пиру

Промолвил Зевс, на сына глядя нежно:

– Я для тебя, что хочешь, сотворю,

Любовь к тебе, как океан, безбрежна. —

Десницею провёл по волосам,

Признательность высматривая в лике,

– Проси меня – и убедишься сам

В правдивости и честности великих!

Во взгляде из-под ломаных бровей

Насмешка: – Велика твоя награда!..

Я не нуждаюсь в милости твоей

И ничего мне от тебя не надо!

Удачами – обласканный вполне!

Собой доволен, видя вас, инертных!

А жребий тот, который выпал мне,

Прекрасней жребия богов твоих бессмертных!

И замолчавший громовержец Зевс,

Не возразив, нахмурил грозно брови,

Лишь мысль сверлила, в голове засев,

Что это – сын, родной ему по крови,

Вот так способен ранить без ножа,

Не брезгая словесной подтасовкой,

И чья высокомерная душа

Не признавала нежности отцовской.

Всё понял сын, но не сказал «прости»,

Он пировал, не подавая вида!..

А Зевс позволит дважды нанести

Богам Олимпа страшные обиды.

4

Когда-то Зевса не было на свете,

А миром правил Кронос (или Крон),

Он не любил детей, он знал, что дети

Взобраться могут на отцовский трон.

Он сам так поступил с отцом Ураном,

Взял хитростью, низверг и отнял власть.

Ах, эти дети!.. Поздно или рано,

Но не дадут навластвоваться всласть!

И повелел жене, могучей Рее,

К нему носить рождавшихся детей:

Посмотрит мельком – и, от счастья млея,

Безжалостно проглотит, лиходей.

^{Кронос пожирает своих детей (Дж. Флаксмен)}

Пять раз переживая этот ужас,

Восстала материнская душа,

И Рея – мать перехитрила мужа,

Когда ждала шестого малыша.

Она умчалась, не теряя веру,

На остров Крит (родительский совет)

И, отыскав глубокую пещеру,

В ней породила мальчика на свет!

Выходит, горе отвела руками

(О! Крон бы ей такого не простил!..),

В пелёнки завернула длинный камень —

И муж его, не глядя, проглотил.

^{Хитрость Реи. С античного барельефа.}

^{Рим, Капитолийский музей.}

Так в мир вошёл сын Кроноса и Реи,

Великий Зевс, с их лаской не знаком.

Две нимфы, Адрастея да Идея,

Его вскормили козьим молоком

^{Нимфа Адрастея кормит маленького Зевса из рога.}

^{(Барельеф II век до н. э.)}

От Амалфеи с умными очами.

Когда же раздавался детский плач,

Куреты[5] громыхали в щит мечами,

Чтоб не услышал сына бог – палач.

^{Зевс и куреты. С античного барельефа. Рим, Капитолийский музей.}

Хранимою была святых святая,

Пещера, где возрос великий бог:

Их стерегла собака золотая,

Чтобы никто бесчинствовать не смог.

В однообразье замкнутого круга,

Без материнской ласки и тепла,

Была собака сторожем и другом,

И настоящей радостью была.

Когда же вырос Зевс и миром правил,

Не оставляя Крону ничего,

Любимицу на острове оставил,

Велел стеречь святилище его…

Зачем при боге сильном и возрослом

Ушедшую в века взираем даль?

С разбуженною памятью о прошлом

Понятней будет Зевсова печаль.

5

Царь, правящий Эфесом, Пандарей,

Прельщённый силой золотой собаки,

Что внешностью невиданной своей

Вселяла умиление и страхи,

Таясь от всех, направился на Крит

И миссией своей неблагородною

Утешил зависть, что давно не спит —

Украл-таки чудесное животное.

«Но как и где от всех её укрыть?.. —

С тяжёлой думой плыл назад по морю.

Сник Пандарей, и поугасла прыть. —

Отдам Танталу, чтоб избегнуть горя!»

Во гневе Зевс!.. Он обо всём узнал.

Теперь покажет сыну власть крутую!..

– Несись, Гермес, в Сипилу, пусть Тантал

Вернёт мою собаку золотую!

Опять глумился сын, как напоказ,

Он не признал любви его и нимба!..

В мгновенье ока выполнил наказ

Гермес, посланник светлого Олимпа.

^{Гермес. Бронзовая статуя Джованни да Болонья. Флоренция.}

– Все знают, – молвил бог, – что Пандарей

На Крите выкрал Зевсову собаку,

Не огорчай отца, верни скорей!

Не лезь, Тантал, в невиданную драку!

Не скроют смертные деянья от богов.

Отец щадит тебя по воле сердца,

А ты живёшь… прощением грехов,

Остерегайся гнева громовержца!

Тантал ответил вестнику:

– Постой!

Напрасно мне грозишь отцовским гневом!

Не видел я собаки золотой,

И ни при чём здесь родственное древо!

Собаки нет, и я её не брал!

А боги ошибаются, повесы!

И клялся страшной клятвою Тантал,

Как будто правду говорил Гермесу.

Обидой бурной речь свою венчал,

Так, вроде бы душа его невинна.

И громовержец снова промолчал,

Последний в жизни раз прощая сына.

6

Но был Тантал натурою таков,

Что выпросил у Зевса наказанье

И новым оскорблением богов,

И страшным, необычным злодеяньем.

Он наважденье низменных страстей

Гордыней и жестокостью утроил:

Чтоб испытать всевиденье гостей,

Им трапезу ужасную подстроил,

Убив Пелопса, сына своего

(Такого мир не видывал веками!),

Прекрасным блюдом преподнёс его,

Потешиться желая над богами.

Злой умысел разгадан был тотчас,

Пронёсся ропот, будто шелест ветра,

И лишь кусочек нежного плеча

Бедою ослеплённая Деметра

^{Деметра. С античной камеи.}

Жевала вяло, думая своё,

По дочери страдая, Персефоне,

Похищенной недавно у неё

Аидом, восседающим на троне

В подземном царстве.

Всё, но без плеча,

В котёл большой сложили молча боги,

И слышно было, как огонь трещал,

Бросая отблески на золото чертога.

Таились осуждение и гнев,

И кары тень в молчанье этом жёстком,

И лишь кивком велел Гермесу Зевс

Заняться воскрешением подростка.

Смешал доброжелательный Гермес

Всю силу чар своих с любовью нежной,

Творил упрямо – и Пелопс воскрес

В здоровой силе юности прелестной,

Прекраснее того, что раньше был,

Жаль, не было плеча. И сникла гостья…

Но бог-кузнец Гефест явил свой пыл,

Плечо ваяя из слоновой кости.

Старательностью чудо сотворил,

Что даже для богов казалось дивом,

Навечно всех потомков наделив

Пятном белёсым на плече красивом.

7

Как говорится, каждому своё —

И получил «своё» (куда ж тут деться?)

Тантал, что переполнил до краёв

Терпенья чашу бога-громовержца.

Низверг Тантала любящий отец,

Определяя кару не для вида.

Был слишком терпелив. И, наконец,

Отправлен сын в печальный мир Аида.

Стоит в воде без права утолить

Горенье жажды человеко-трупа,

В пустой надежде тихо просят пить

Коростою покрывшиеся губы.

«Один… Совсем один в своей беде,

Покаранный и Зевсом, и богами…»

В отчаянье склоняется к воде —

И лишь земля чернеет под ногами…

Но вот сменился жажды суховей

Тягучей болью голода – и тут же

Над дугами Танталовых бровей

В листве зелёной зависают груши,

Оливы, сливы (он их и не ждал),

И яблоки, и гроздья винограда…

Рукою слабой тянется Тантал…

Но где же?.. Где желанная услада?..

Спешит ладонью защитить глаза:

Лихие, необузданные ветры

Внезапно налетают, сад разя,

Со свистом унося плоды и ветви.

Не только злая жажда тяжела,

Не только голод не даёт покоя,

Ещё страшит нависшая скала,

Что прямо у него над головою.

И накаляет душу добела

Животный страх (в нем разуменья мало!):

Вот-вот сорвётся шаткая скала —

Раздавит страшной тяжестью Тантала!

В страданиях, где кары торжество,

Былую жизнь взирает, как на блюдце,

И муки бесконечные его

Танталовыми муками зовутся.

^{Тантал, обречённый на муки.}

Геракл[6]

^{Зевс. С античной статуи.}

1. Клятва

Однажды Зевс собрал своих богов

Велением не разума, а сердца —

Как по весне река из берегов,

Выплёскивались чувства громовержца —

Он ждал в пылу решающего дня

Тот миг, что для него немаловажен:

– Сегодня сын родится у меня!

И пусть со мной пребудут лики ваши!

Приму я от Алкмены этот дар,

Что преумножит радость мне и силы, —

(И дочка Геба розовый нектар

Гостям повеселевшим подносила).

– Пусть в здравии растёт и власть берёт

Над всей роднёй, добро и правду сея,

Веками уважаемый свой род

Продлит от сына моего Персея.

^{Геба (со статуи Торвальдсена).}

Глядели (кто открыто, кто тайком)

На Геру, покровительницу браков,

Хоть не впервые ведал о таком

Могучий Зевс Олимпу, но однако!..

Увидели румянец на щеках

И блеск очей скрывавшей чувства Геры —

Давно уже не предвещали крах

Семье богов подобные примеры.

Она не раз была осквернена

Неверностью и грубыми словами,

Но гордость сохранившая жена

Гнала обиды, властвуя правами.

В обидах можно выплакаться всласть,

А время – лекарь чинит эти стыки.

Не ей ли подлежат любовь и страсть,

И взгляд, и плоть великого владыки?!

Пожар их ссор всегда преодолим,

И было так от века и поныне,

Пред нею преклоняется Олимп,

Злословят, но завидуют богини.

И здесь не станет Гера принимать

Пустые, мимолётные обиды,

Но бога сын, когда земная мать,

Не смеет править родом Персеидов!

И пусть ликует пиршественный зал,

Но не такая Гера уж простая:

– Мой дорогой! Неправду ты сказал,

Слова на ветер, как земной, бросая!

Кривил душой… Но ты же не таков!

Я понимаю… расшатались нервы…

Дай клятву нерушимую богов,

Что править будет, кто родится первым

В роду Персея. Он повелевать

По праву каждым родственником будет.

Свои ошибки надо изживать,

Иначе твой Олимп тебя осудит!

И царь богов, попридержав свой пыл,

(Тому виной была богиня Ата[7]),

Дал клятву, потому что он забыл,

Что хитрость Геры бедами чревата.

2. Успеть!

И Гера, не теряя ни минуты,

Поняв, что «кашу» заварила круто,

Экспромтом планы строила свои:

«Успеть бы только! Благо, день в начале…

Улягутся заботы и печали,

Не в первый раз такие вот… бои!»

И в Аргос понеслась, да так, что спицы

Невидимыми стали в колеснице,

И храп её бессмертных лошадей,

Что был похожим на раскаты грома

На синей ленте взлёта и подъёма,

Блистая необычностью своей,

Будил полсвета, страхи нагоняя

На небеса и землю, и вменяя,

Коснувшись тверди, почести творить

Царице неба, глядя с восхищеньем,

И встречу с ней принять за приключенье,

Без чаянья умом переварить.

Вот Аргос и дворец царя Сфенела

С женою богоравной, что звенела

Невинным, полудетским голоском.

Богиня же в своём подходе тонком

Ускорила рождение ребёнка

В роду Персея, всё сминая в ком.

И появился в кружевах пелёнок

Больной и недоношенный ребёнок,

Которого назвали Эврисфей.

Богов царица, веря, что успела,

Неслась к Олимпу и от счастья пела

И восхищалась хитростью своей.

^{Гера с покрывалом. С античной монеты.}

– О бог – отец! – блеснула Гера взглядом,

Садясь на трон с великим Зевсом рядом, —

Выходит, не сбылись твои мечты.

Что выбрала Тюхэ[8] – ох!.. – Эврисфея

Повелевать потомками Персея,

Никто не виноват – ни я, ни ты!

Никто, мой милый, с нами не рядился —

Сегодня у Сфенела сын родился

Продолжить Персеидов славный род.

Но понял Зевс коварство страшной Геры,

Что шкодила ему, не зная меры:

«Низвергнуть бы, да жалко… Пусть живёт!

А он-то сам каков?! Могучий… вечный —

Разулыбался, как юнец беспечный,

Позволив завладеть своим умом…

Кому?! Богине мерзкого обмана!

Не громовержец, а кусок самана!

Не на коне, а на осле хромом!..»

И Зевс во гневе поглядел на Геру:

– Беру, жена, слова твои на веру…

Насчёт ошибок… Я ль не грамотей?!

Схватив за волосы рукой богиню Ату,

Низвергнул: – Прочь с Олимпа! Виновата?

Отныне будешь жить среди людей!..

Ну, а тебе, жена, сказать посмею:

Не править вечно сыном Эврисфею,

Приняв твою нечистую игру!

Здесь не помогут слёзки, враки, крики!..

Свершит двенадцать подвигов великих —

К себе возьму, бессмертьем одарю!

Не вздумай договор держать в секрете!

В нём тайны нет, а весь Олимп – свидетель!

Всем насолила… А меня – поймут!

Сбежать бы Гере, запереться в спальне…

Сидит, как на горячей наковальне:

«Поймут, но не простят твой вечный блуд!»

В коварном плане просчиталась Гера,

Но не сдалась, а затаила веру,

Что навредит (и лучше бы скорей!)

Ребёнку, чтобы Зевсу не сгодился,

Хоть от Алкмены крепеньким родился

В тот день, когда рождён был Эврисфей.

И в этот самый день, к его исходу,

Перебирала Гера в мыслях годы,

Когда она была совсем другой:

Жила же, никогда не вспоминая,

Что и Персея родила Даная,

А не она, но славен был герой!

И хочет олимпийская царица

Простить грехи супругу и смириться,

Но не она ль хранительница уз

Желанных, брачных, где любовь и верность?..

А рядом – ненасытность и безмерность!

И это называется – союз???

Да и какой здесь прок без самосуда,

Когда хотелось мщения до зуда —

Сама в кулак сжимается рука!

И вновь простить предательство не смея,

Богиня в Фивы отправляет змея:

«Нет, лучше двух, чтоб всё – наверняка!

Пусть будет так, не будет перемены!»

И вот в покои дремлющей Алкмены

Вползают две гигантские змеи,

Зелёными струятся телесами,

Блестят во тьме стеклянными глазами —

Творят дела недобрые свои.

Приняв беду, как Герино злодейство,

Алкмена криком подняла семейство,

Меч обнажив, спешит Амфитрион,

Готов рубить, но руки ослабели:

И змеи, и ребёнок в колыбели!

Крик ужаса стоит со всех сторон —

Пугает отвратительная груда!..

Но сотворил невиданное чудо

Малыш, что первый день на свете жил,

Притихли издыхающие змеи:

Алкид поймал ручонками две шеи

И так сдавил, что жизни их лишил.

^{Маленький Геракл душит змей. (Статуя, III век до н. э.).}

Алкмена сына назвала Алкидом,

Что значит – «сильный» – он таким и был! —

Напоминал ей Зевса крепким видом

И то, как хитрый бог её любил,

Сойдя с Олимпа, с золотого трона,

Под образом её Амфитриона

(Который был в то время на войне),

Всевышней волей погасил светило —

И трое суток солнце не всходило,

Одна любовь горела в тишине!..

Ошеломлённый силою Алкида,

Отец семейства, позабыв обиды,

Наутро прорицателя призвал,

Суть изложил старательно и тонко

И вопросил о будущем ребёнка.

Взглянув на лика маленький овал,

В маслинки глаз, потрогав ручки, ножки,

Почтенный старец помолчал немножко,

Но вот улыбка тронула уста,

И речь его была проникновенной:

– Герой великий порождён Алкменой!

Сильна его судьба, но не проста!

В ней восхождений горькие секреты

И гром побед (спасибо ей за это!)

В тех подвигах, которые свершит.

И, угасая в этой круговерти,

Герой достигнет вечного бессмертья,

Когда уже не правят Меч и Щит.

Внимая слову вещего провидца,

Помочь великим подвигам свершиться

Решил силён умом Амфитрион

И одарил дитя, как щедрой данью,

Всем тем, что шло во благо воспитанью,

Заботой окружив со всех сторон.

Ребёнок рос в своей здоровой силе,

Его всему старательно учили,

Чтоб он не смог к наукам охладеть,

Но самой замечательной наукой

Избрал Алкид борьбу, стрельбу из лука,

Умение оружием владеть.

И как тут Лин, Орфея брат, ни бился,

Но музыке малец не обучился,

А песни и кифару невзлюбил.

Однажды Лин задал ленивцу жару —

Тогда Алкид поднял свою кифару,

Учителя ударил и… убил.

Призвали в суд Алкида за убийство.

Он, выслушав судейских слов витийство,

Неспешных и тягучих, как нектар,

Ответил:

– Справедливейший из судей

Позволил не касаться дела сути,

Ударом отвечая на удар.

– И кто же он?

– Он – Радамант!

Не ждали

Такой осведомлённости и дали

Защите волю. Но Амфитрион,

Боясь, что это может повториться,

Отправил сам невольного убийцу

Пасти стада в лесистый Киферон.

3. Возвращение в Фивы

Возрос в лесах Алкид на вольной воле

Природы неотъемлемой частицей,

Могучим и выносливым, как дуб,

Ни страха не изведавший, ни боли,

Широк в плечах, умеющий сразиться,

И ко всему – прекрасен и не глуп.

Он выделялся ростом непомерным,

На голову, не менее, всех выше,

А силы, что невиданной была,

Десятерым хватило бы, наверно,

Чтобы пройти сражение и выжить,

Она бы и тогда не подвела.

В себя впитав бойцовскую науку,

Он жил борьбой, противников сминая,

Дивя того, кто это созерцал.

Искусно овладев копьём и луком,

Ходил на зверя, промахов не зная,

И Зевс, на землю глядя, восклицал:

– Вот это сын!.. Взгляни-ка, дочь, на братца!

(Афина, улыбаясь, вниз глядела)

Он победит тебя наверняка!..

– А мне давно с ним хочется подраться,

Да жаль, хотенье не дойдёт до дела,

Ведь он земной…

– Так это же – пока!

Люби его и помогай, как можешь,

Ему судьба нелёгкая досталась,

(Я знаю, за тобой, как за горой!),

Но и не балуй, чтобы чуял вожжи!..

Пусть вызывает гордость, а не жалость,

Мой сын, мой состоявшийся герой.

Таким Алкид и возвратился в Фивы,

В неугомонный семивратный город,

Что не похож на киферонский лес.

Он будто нёс себя неторопливо,

Как напоказ, как утоляя голод

Всех жаждущих невиданных чудес.

Дивило одеяние Алкида —

Подобие плаща из шкуры львицы,

Которую он выследил в горах.

Одних пугала рыжая хламида,

Другим давала повод поглумиться,

Забыв про уважение и страх.

Геракл её набрасывал на плечи,

А шкуру с бывшей головы звериной

Натягивал на голову, как шлем.

Четыре лапы, вытертых до плешин,

Завязками служили исполину,

Чтоб в зимний холод не было проблем.

Он палицу носил везде с собою,

Что ясенем звалась в немейской роще,

И, как железо, твёрдою была,

Чтоб с нею быть всегда готовым к бою:

Поднял – и бей врага, чего уж проще,

Вот только бы рука не подвела.

Но был и меч, подаренный Гермесом,

Ниспосланные щедрым Аполлоном

Серебряные стрелы, лук тугой,

Блестящий панцирь, кованный Гефестом,

Уют одежд, Афиной сотворённый,

Одел – и не захочется другой.

Но только лишь тогда свершилось диво,

В историю вошедшее преданьем,

Когда, хвалы не требуя взамен,

Освободил Алкид свой город Фивы

От непомерной ежегодной дани

Царю Эргину в город Охромен.

Когда Эргин метался, холодея,

Желая всё оставить неизменным,

Воителей проклятьем наградив,

Алкид ворвался в логово злодея,

Вменяя дань такую Охромену,

Что вдвое больше бывшей дани Фив.

Креонт, царь Фив, устроил пир горою,

Избавившись от мерзкого соседа,

Которого не смог он превозмочь,

Довольно щедро одарил героя

В честь этой замечательной победы

И отдал в жёны собственную дочь.

4. Месть

Казалось, Тюхэ, забывая обиды,

Лицом повернулась к герою Алкиду:

С любимой женою, прекрасной Мегарой,

Прослыли они замечательной парой,

В стараньях святых поднимавшей на ноги

Троих сыновей, что послали им боги.

А Гера молчала со взглядом потухшим —

Удачи героя травили ей душу,

И Фив ликованья хватило ей, чтобы

Опять воспылать ощущением злобы.

Зачем ей победа, лишившая веры?!

Чем лучше Алкиду, тем хуже для Геры.

Щемящую ненависть прячет царица,

В ней снова проснулось желанье сразиться,

Убить громовержца возросшего сына

(Желаемой смерти найдётся причина!),

А если опять не осилить ей это, —

Пусть изгнанным будет, пусть бродит по свету!

Не истинной силой, а силой коварства

Богиня нашла от печали лекарство,

Наслав на Алкида ужасные боли,

Лишившие разума, памяти, воли,

В припадке безумства он зло совершает —

Сынов и племянников жизни лишает.

Когда же прошло помраченье рассудка

И плакали люди надсадно и жутко,

Глубокая скорбь овладела Алкидом,

Он сам зарыдал по невольно убитым,

Несчастный, от скверны очистившись вскоре,

В священные Дельфы унёс своё горе,

Туда, где святилище сына Латоны,

Оракул, где можно взывать к Аполлону:

– Не волей своей заслужил порицанья!..

Пошли мне, как милость, твоё прорицанье!..

Наставь!.. Надоумь!.. Накажи меня строго,

Но только к добру укажи мне дорогу!

В одушевлённом таинствами храме

Алкид услышал, пифии устами

Вещает златокудрый Аполлон:

«Ступай в Тиринф к могилам спящих предков,

Двенадцать лет служи в старанье редком,

Являясь Эврисфею на поклон.

И не ищи подспорья в светлых ликах,

Свершишь двенадцать подвигов великих —

Бессмертным вознесёшься на Олимп!

С неоспоримой точностью провидца

Скажу, что в каждом подвиге таится

Удар судьбы, но он преодолим.

Ещё запомни, – пифия твердила, —

Твоё рожденье Гера не простила

Ни Зевсу, ни Алкмене, ни тебе.

Отныне ты – Геракл («гонимый Герой

И подвиги свершающий»), уверуй!

Забудь Алкида! Покорись судьбе!

Я всё сказал тебе, мой брат, что знаю,

Прости за то, что быстро умолкаю —

Минута предсказаний коротка!..»

Бог замолчал, и пифия иссякла,

А подвиги великого Геракла

Бессмертными пройдут через века.

^{Геракл. Римская копия с греческого оригинала II века до н. э.}

5. Подвиги Геракла

Геракл поселился в Тиринфе, покоя

Не ведая в нём ни зимою, ни летом.

Он стал Эврисфею рабом и слугою,

Казалось, ничуть не жалея об этом.

А царь Эврисфей, восседавший в Микенах,

Был слаб и труслив, но лисицы хитрее:

Общался с героем, взобравшись на стену,

По делу в Тиринф отправляя Копрея.

Геракл, желаньем подвигов горя,

Пред памятью родных благоговея,

Не долго ждал посланника царя,

Разумного и честного Копрея.

Тот оробел, но тут же, осмелев,

Поведал с простотою очевидной:

– Причиною всему – немейский лев,

Что порождён Пифоном и Ехидной.

Как будто бы всё вымерло окрест

Спокойнейшего города Немеи:

Бежало всё живое с этих мест,

Спасения от зверя не имея.

Его простым и смертным не свалить,

А ты бы смог, я сердцем это чую —

Прядёт Клото[9] на совесть жизни нить,

Вплетая щедро силу неземную.

^{Мойры – богини судьбы. Группа Дебе.}

Убей злодея! Он живому враг,

Он смерть творит (а может смерти ищет),

Пусть пастухи стада пасут в горах

И люди возвращаются в жилища!

Оставив дом с предутренней зарёю,

Геракл спешил, как в марше боевом.

Быки в крови мерещились герою

И люди, пожираемые львом.

Он гнал себя: «Скорей!.. Скорей в Немею!..»,

Пот вытирая на большом челе.

Нет-нет! Не ради службы Эврисфею,

Покоя ради на святой земле.

И вот Немея!

– Где дорога в горы?

– За тем холмом, но лучше не ходи!..

А он шагает широко и споро —

И будто сердце рвётся из груди:

«Ус-петь! Ус-петь! Ско-рей! Ско-рей! – торопит, —

Не-то бе-ду соч-тёшь сво-ей ви-ной!»

И вот предгорья топтаные тропы

Остались у Геракла за спиной.

Он в полдень пожевал кусочек хлеба,

Вверх поглядел сквозь кружевной шатёр,

Где Гелиос почти что в центре неба

Лучи-мечи втыкает в шапки гор.

И снова в путь зовёт его силища,

Пещеры предстают его очам…

Ему найти бы только логовище,

Где льву-убийце спится по ночам.

Когда же солнце, как напившись зелья,

Клониться стало головой к земле,

Геракл набрёл на мрачное ущелье,

Что в ясный день покоилось во мгле.

Спустился вниз, не тратя ни минуты,

Нашёл дыры зияющий оскал —

И без причины понял почему-то,

Что, наконец, увидел, что искал.

Два выхода нашёл он в той пещере.

«Здесь будет нелегко осилить льва!..

Попробую сейчас захлопнуть «двери»,

Есть руки и, к тому же, голова!».

Спокоен был Геракл на удивленье…

И вот за камнем тянется рука…

«Как ты людей спасаешь от старенья,

Так я тебя спасу от сквозняка!»

Он завалил дыру в конце пещеры

Обломками обветренной скалы

И вверх взобрался, не теряя веры,

Что дело – на конце его стрелы.

Почти что смерклось. Птицы гнёзда ищут

(О мысль о доме, душу не трави!),

Страшилище явилось к логовищу,

Измазанное в глине и в крови.

Матёрый лев, немыслимо огромен,

Взлохмаченная грива до земли…

«Я знал, злодей, что ты не слишком скромен!..

И как… такое… выдумать смогли?!

Пришла, «собачка», к собственной берлоге?..

Набегалась, расплёвывая зло?..

Жаль, что сквозь темень не увидят боги,

Кому из нас сегодня повезло!»

Запела тетива струной упругой,

Волной качнуло тонкие стволы,

И унеслись к пещере друг за другом

Три Аполлоном дареных стрелы.

Геракл возликовал и крикнул звучно,

Он жаждал дыр в чудовищной спине,

Да только стрелы, хоть ложились кучно,

Скользнули, как по каменной стене.

Лев зарычал неистово и замер,

Хвостищем колотя свои бока,

Налившимися яростью глазами

Искал на ближнем взгорье смельчака.

Геракла заприметил и мгновенно

Присел на лапах, туго сжавшись в ком,

Оскалив пасть в потёках серой пены,

Взлетел к нему единственным прыжком.

Но бой с врагом Гераклу тешит душу,

Успей ударить – только и всего!

Льву палицу на голову обрушил

В секунду приземления его.

Упал злодей на неостывший камень.

И, не жалея мускулов и жил,

Герой Геракл могучими руками

Прижал его к земле – и задушил.

И снова в путь с убитым львом, в Микены,

Где, не желая в страхе помереть,

Царь Эврисфей, дрожа, залез на стену

И повелел ворота запереть.

Итак, Геракл и цел, и жив

(Хвала и честь его удаче!),

Свой первый подвиг совершив,

Был тут же снова озадачен.

Как злой, горячий суховей,

Дохнуло горе, кровью рея,

И вновь отправил Эврисфей

К герою вестника Копрея.

Донёс Копрей, душой скорбя:

– Царь опечален! Да и сам я…

Есть снова дело для тебя.

– Что?.. Из огня, да сразу в пламя?!

Передохнуть бы пару дней,

Не то рука не будет верной!

– Не согласится Эврисфей.

Опять беда… Теперь под Лерной.

Там, сохраняя свой живот

В болотах, щелях и колодцах,

Презлое чудище живёт,

Лернейской гидрою зовётся.

В слепящем блеске чешуи

Всё издыхает: люди, кони…

Во всём – подобие змеи,

А сверху – головы драконьи.

Из девяти голов одна

Является неистребимой.

Та гидра злом наделена

Отцом и мамушкой любимой.

Её для горя (как и льва)

Пифон с Ехидной породили.

– А что ещё гласит молва?

– Что нам теперь не до идиллий:

На Аргос как затеет кросс

По дну пещер сырых и склизких,

Так у царя не хватит слёз

Родных оплакивать и близких.

– Ну, что ж, Копрей, пусть будет так!

Мы все на близких уповаем…

И в путь направился Геракл

С Ификла сыном – Иолаем.

Где колесницей, где пешком,

Шагая рядом с колесницей…

У Иолая в горле ком,

Но парню хочется сразиться.

– Гляди… Вода!..

– Окрестные болота…

Похоже, не найти во мраке брода.

– Гляди туда, и там блестит вода!..

Так скоро Лерна?

– Думаю, что да.

Прячь колесницу в близлежащей роще.

Сумеешь без меня?..

– Чего уж проще!

Найти скорей чудовище желая,

Геракл оставил тут же Иолая

И заспешил, не ведая преград.

Он брёл болотной жижей наугад,

Где дремлют склоны, зубы – скалы щеря,

Где может гидра прятаться в пещере.

Когда восток зарницей заалел

И он желанный сон преодолел,

На камне сидя вымокшим, усталым,

Услышал, что вблизи заклокотало,

Забулькало, забилось в темноте,

Как будто палкой били по воде.

Он лёг на стылый камень, мокрый, липкий,

Подумал о себе: «Герой великий!..

От жабы мерзкой спрятался в кусты,

Спасаясь под покровом темноты.

Иди и бей могучим кулаком

Кишащий злыми головами ком!

Чего лежишь, собою камень грея?!»

Но кто-то молвил голосом Копрея:

– Ты душу сам себе не береди,

Пока не светит солнце – уходи!

А заблестит под солнцем чешуя,

В тлен превращая льва и соловья,

Так гидра (злому миру на потеху)

Оставит от тебя одни доспехи!

И на восток взглянув, Геракл могучий

Увидел, что спасительные тучи

Уже впитали первые лучи,

И стало так обидно, хоть кричи.

Но вдруг увидел, утверждаясь в вере,

Как плавно направляется к пещере

Неровное лохматое пятно

И в зев её вползает, как в окно.

Подумал, поднимая с камня тело:

«Ты спать на радость людям захотела,

Предоставляя право победить

Уставшему в бессоннице бродить».

Он сам вздремнул, собрал сушняк в лесу,

Сбивая телом стылую росу.

Под треск и гоготание костра

Пришла надежда, радости сестра.

Герой, каливший стрелы добела,

Махнул рукой – была иль не была!

Всю ненависть вложил в свои слова,

Пока стрелу тянула тетива:

– Проснись, поганка! Времени в обрез!

Прими на завтрак мой деликатес!

И эхо повторило много раз

Обрывки слов, звучавших, как приказ.

Проснулась гидра в силу громких слов,

И девять злых, пугающих голов,

Гераклу обещая кучу бед,

Под солнцем жмурясь, выползли на свет.

Когда же тетива струной запела,

Калёные выталкивая стрелы,

Летящие со свистом чередой,

И гидра в ранах скрылась под водой,

Геракл, глядевший на пещеры лаз,

Не отводя своих прекрасных глаз,

Поверил, наконец, вздохнув устало,

Что подвига свидетельства не стало,

И сказывай, не сказывай про то,

А подвиг без свидетельства – ничто!

Он прочь ушёл, с досады багровея,

Ругая и себя, и Эврисфея.

«Нет подвига… Но, вправду – был таков!..»

Геракл сделал несколько шагов

И тут же понял, что ушёл напрасно,

Увидев то, что было так ужасно!..

В сверкнувших молнией крутых изломах тела

Разгневанная гидра подлетела,

И, опершись на мускулистый хвост

(Ей неудобен был Гераклов рост),

Злодейка изготовилась к атаке,

Желая победить в кровавой драке.

Не различая в ней живот и спину,

Геракл ударил в тела середину,

И палица, нарушив тишину,

Скользнула, как по мокрому бревну.

Поняв, что гидру не проймёшь ударом,

Он, дабы время не потратить даром,

Подпрыгнул вверх, как птица на крыле,

Всем весом пригвоздив её к земле.

В бездействии глухом побыв немного,

Она хвостом ему стянула ноги

И, проявив немыслимую прыть,

Геракла норовила повалить:

Толкала, била, дёргала со зла,

Но он стоял надёжно, как скала!

И мерзкое свидетельство живое

Кусаться стало каждой головою

Из девяти целёхоньких голов.

Он палицей взмахнул без лишних слов —

Удар!.. И головы одной не стало,

Но две на том же месте отрастало!

В ответ на все Геракловы удары

Из рваных шей опять рождались пары

Огромных, злобой дышащих голов,

Герою руки искусавших в кровь.

Как силою его пренебрегли —

Он молотил их, а они росли!..

К тому же гидра кликнула подмогу —

Верзила-рак герою впился в ногу,

Клешнями непомерными сверля,

Как будто шевелиться не веля.

Устал Геракл! Но, победить желая,

Себе в подмогу кликнул Иолая.

Примчался Иолай:

– Вот это дра-а-ка!..

И камнем сбил с ноги героя рака,

Разгрёб костёр, калёной головешкой

Поджёг деревья, крикнул:

– Бей!.. Не мешкай!

И бил Геракл (куда усталость делась?),

Рука его, как мельница вертелась,

А Иолай, на выдумки хитёр,

Часть рощи ближней превратил в костёр

И жёг концом пылающих стволов

Те шеи, что остались без голов.

И вот одна осталась голова,

Но гидра, что была ещё жива,

В неистовстве вошла в такую ярость,

Что сам Геракл от смерти был на малость!

Ударил всё же силою инертной:

– Она была… последней… и бессмертной…

Бессмертной голове глаза закрыли,

На глубину немалую зарыли,

А чтоб она не выбралась на свет,

Не натворила много новых бед,

Герой её оставил на колу

И навалил громадную скалу.

Затем рассёк проклятой гидры тело

И в желчь, что с ядом, погружая стрелы,

Смерть приручил и уложил в колчан,

Забыв про боль неизлечимых ран,

Что человека делает несчастным,

Про то, что сам он может быть причастным

К подобному, хоть сам и сотворил

Деяние без прав и без мерил.

У сына Зевса сила не иссякла —

Всем ведомо о подвиге Геракла!

И только царь, тщедушный Эврисфей,

Боясь героя, не щадит, не славит,

А понукает, как конём, и правит

(Всё чаще – не туда!):

– Ступай, Копрей!..

Скажи Гераклу, нечего гордиться!..

Пусть чистит перья стимфалийской птице!

В Аркадию направился Геракл,

Как царь велел: под городом Стимфалом

Злодейки-птицы повалили валом

Неведомо с каких краёв, и так

Они всему живому досадили,

Когда почти в пустыню обратили

Цветущий край и мирный быт людей,

Пасущих там быков и лошадей.

У этих птиц, невиданных на свете,

В груди не песня – злоба клокотала.

Их клювы были кованы из меди

И когти из такого же металла.

Повадки птиц страшили всё живое,

Спасало только небо грозовое

Да ночи мрак (до утренних зарниц),

Что укрощали стимфалийских птиц.

Но самым страшным были перья птицы

Из твёрдой бронзы – тяжелы и крепки —

Когда роняли их на стимфалийцев,

Леса и рощи превращались в щепки.

Тогда кричали птицы оголтело

И перья-стрелы прошивали тело

Несчастных жертв, что падали, и тут же

В Аида царство уносились души.

Когда Геракл, глазам своим не веря,

Глядел вокруг, от злости багровея,

Не обнаружив ни людей, ни зверя,

Он тут же с грустью вспомнил Эврисфея:

«Прости мне, царь, столь быстрое решенье,

Но в этот раз я обойду сраженье.

Нет, я не трус!.. И сила не иссякла —

Здесь быть не может подвига Геракла!»

И в этот миг почувствовал герой,

Как будто кто-то дланью тронул спину,

И обомлел, увидев пред собой

Воительницу гордую, Афину.

– Богиня!..

– Не богиня, а сестра!

Не евши бродишь с самого утра!

От этого и мысли оскудели!

Раскис!.. А ты каков на самом деле???

Надёжен и умён!.. Силён, как бык!..

Сдаёшься, будто к славе не привык…

Афина брата с нежностью журила,

Как самая обычная сестра:

– Не паникуй! Чини свои ветрила —

И снова в путь! Немедленно, с утра!

И, если честно, есть на то причина…

Из глиняного древнего кувшина

Струился мятой пахнущий нектар.

Геракл подумал: «Вот он, божий дар…»

^{Афина и Геракл, Роспись донышка килика. Около 480 г. до н. э.}

– Ты пей и слушай, всё запоминая:

Сражаться надо, а не падать ниц!

Да! Будет битва, но совсем иная,

И ты осилишь стимфалийских птиц!

Я принесла тимпаны от Гефеста

– Сам выковал– и укажу то место,

Где птицы эти ночью в гнёздах спят

(Ведь я тебе сестра, а ты мне брат!).

Гляди на холм, что вздыбился над лесом, —

Вот то и есть кровавой битвы поле! —

Геракл молчал и слушал с интересом,

Подпитывая мускулы и волю.

– Взойдёшь на холм с зарёю ранним – рано,

Ударишь в эти медные тимпаны,

Спугнёшь, как громом, злую птичью рать —

И сможешь, как цыплят, перестрелять.

Всё так и было. Встал Геракл чуть свет

Во весь свой рост на меченом холме,

Вскричав: «На кучу бед – один ответ!»,

В тимпаны бил, как не в своём уме,

А так как был он силою неплох,

Казалось, мир от грохота оглох,

Качнулись в небе гроздья блеклых звёзд,

И птицы в гневе выбрались из гнёзд.

Они кричали сонно и устало,

Выискивая в зарослях врагов,

Геракл глядел на отблески металла

И ненависть рекой из берегов

Вниз изливалась, погасив неверье,

Туда, где птицы сбрасывали перья

На собственных беспомощных птенцов,

Что в мир теней ушли, в конце концов.

Он тут же бросил в сторону тимпаны

И натянул тугую тетиву —

И стрелы рьяно наносили раны,

И птицы с криком падали в траву.

А те, что оставались в здравом теле,

На Понт Эвксинский[10] в страхе улетели,

Оставив Грецию в покое. А герой

Испил росы и двинулся домой.

Бесспорно, ведал Эврисфей,

Что лань, которой нет резвей,

Давно в Аркадии жила,

Творя недобрые дела,

Сады, поля опустошая,

Лишая землю урожая.

Он знал прекрасно и о том,

(Не мудрено – он был царём!),

Что эту лань при всём сознанье

Послала людям в наказанье

Особа, хрупкая на вид,

В которой власть и сила спит.

Богиня эта – дочь Латоны,

Сестра родная Аполлона,

Так своенравна и горда,

Что не прощает никогда,

Лицом не подавая виду,

Не то что явную обиду,

А тень намёка на неё.

И предвкушение своё

Великой стычки созерцанья,

Той, где оружия бряцанья

И быть не может, Эврисфей

Ускорил выдумкой своей.

«Задача будет непростая!..»

К герою ненависть питая,

Призвал посланника:

– Копрей!..

Ступай к Гераклу, да скорей!..

Пусть эту лань, что беды правит,

Ко мне целёхонькой доставит.

^{Артемида с ланью. С античной статуи. Париж, Лувр.}

Геракл, надеждами согрет,

Выходит из дому чуть свет,

Спешит, усталости не зная,

Туда, где носится, сминая

Едва созревший урожай,

Лань нерадивая.

«Решай,

Геракл, прикрывшийся туманом,

Осилишь лаской иль обманом

Как вихрь несущуюся лань,

Но только стрелами не рань!..»

– Ах, друг Копрей, я помню это!..

Впервые ль царь даёт запреты?!

Уж как-нибудь подстерегу,

Глядишь, поймаю на бегу,

Потратив день иль пару дней…

А царь есть царь – ему видней!

И вот, когда устали ноги,

Геракл на камень при дороге

Сел поудобнее, зевнул,

Кулак под щёку – и уснул.

Тук – тук!.. Тук – тук!..

Герой проснулся —

Сидел, как пень, не шелохнулся!..

Он чётко видел под луной

Деянье лани озорной:

Воткнёт рога, хвостом помашет —

И будто плугом землю вспашет,

За бороздою борозда,

Прошлась – и вот она, беда!

Нет и следа от урожая.

«Да ты затейница большая!..»

Ах, эта каверзная лань!..

Как ни суди и как ни глянь —

Вся красоты необычайной.

Взглянул – и понял: не случайно

Она явилась – не сама! —

Пустыми делать закрома

Несчастным людям. Кто-то правит

Такой косулею!.. И давит

Тоска глядящего: вот-вот

Ей чей-то меч вскроит живот!..

Рога – из золота литого

(Отлил, приставил – и готово),

А ноги – медные! Тук-тук!.. —

Неповторимый мерный стук.

– Иди сюда!.. Ко мне, глупышка!..

Иди, не бойся! Ты уж слишком

Старалась полюшко зело

Всё за ночь выбрить наголо!

Оставь своё плохое дело!

Но лань стрелою улетела,

Сверкнули золото и медь,

Геракл – за ней: «Поймать!.. Успеть!..»

Немало выпало хлопот

Гераклу в суете житейской,

Не день, не два, а целый год

Он шёл за ланью керинейской.

Не выбирал прямых дорог,

Боялся упустить из виду.

Неумолимый грозный рок

Как будто вытравил обиду.

Герой, преследовавший лань,

Всё ловко повторял и споро:

Ломился с хрустом сквозь елань,

Перебирался через горы,

Равниной шёл, прибавив шаг,

Переплывал шальные реки

И даже пропасть, как овраг,

Никем не хоженый от веку,

Прыжком осиливал в ночи,

Сползал на каменные плиты!..

Но больно было, хоть кричи,

Когда терял её из виду.

Таким насытившийся всласть,

Он битву выбрал бы скорее!

А лань невидимая страсть

Несла в страну гипербореев[11].

Она Геракла привела

Туда, где родина Латоны,

Где Зевсом зачата была

Жизнь Артемиды с Аполлоном.

Был шагом пройден полукруг

И обозначен миг покоя,

Но вот рывок, теперь – на юг!..

Геракл с протянутой рукою

Вперёд подался, обомлев,

Казалось, кровь застыла в жилах.

«Уж лучше бы немейский лев,

Так всё бы палица решила!!.»

И вновь погоня в дождь и в град,

Когда не всё бывает гладко,

Преодоление преград

В обратном бывшему порядке.

Вновь осыпь каменной плиты,

А дальше пропасть, реки, горы…

Елань, овраги и кусты…

Предгорья лес и берег моря…

Знакомый город под горой,

Поляна асфоделов[12] бледных…

Но лишь в Аркадии герой

Услышал стук копытец медных.

Смахнул устало пот с лица

И вывод сделал баспристрастный:

«Чем этот ужас без конца,

Не лучше ли конец ужасный?»

И был конец довольно прост:

Душа героя лань простила,

Но тетива стрелу за хвост

К себе настойчиво тащила.

И звонкой песнь её была,

Когда, карая недотрогу,

Взметнулась лёгкая стрела

И, медь пронзив, воткнулась в ногу.

– Не по душе мне самому,

Уж ты поверь, такие меры,

Да только я теперь не йму

К тебе ни жалости, ни веры.

Ты взглядом сердце мне не рань,

Лежи себе и слушай речи! —

Погладил нежно, поднял лань

И положил себе на плечи.

Он шёл извилистой тропой

Сквозь сонный лес, плющом обвитый,

Когда увидел пред собой

Разгневанную Артемиду.

– Зачем пришёл туда, где я,

Собой недоброе вещая?!

Ты что, не знал, что лань – моя?..

Что я обиды не прощаю?..

А может быть ты зря винил

И зря испортил лани ногу,

От громкой славы возомнив,

Что ты могущественней бога???

Смиренно голову склонив,

Геракл ответил мирным тоном:

– Прошу, поспешно не вини,

О дочь великая Латоны!

Глупа мирская суета,

Но чту покой любого края,

А небожителей всегда

С благоговением взираю.

И жертвы приношу богам

По воле разума и сердца,

Хотя ты знаешь, что и сам

Являюсь сыном громовержца.

А лань твою, быть может, зря

Выслеживал и ранил в ногу,

Но это был приказ царя —

Служить ему велели боги!

– Ты речь держал, как по весне

Зерном отборным поле сеял…

– Я виноват – простишь ли мне?..

– Прощу! Тебя!.. Не Эврисфея!

– —

Когда Геракл вошёл в Микены

Под ликование народа,

Царь Эврисфей взошёл на стену,

Но повелел открыть ворота.

Не долго вспоминать пришлось герою

Бега за медноногою прыгуньей —

Опять Копрей явился с порученьем

Донесть, что вновь царём предрешена

Геракла схватка под седой горою:

Чтоб глас просящих не остался втуне,

Там, подтверждая царские реченья,

Силач убьёт злодея – кабана.

Кабан тот был чудовищно огромен

И силой наделён необычайной,

Жил на горе, где снег одел вершину,

Да что-то зачастил спускаться вниз.

И был прискорбен миг и час неровен

Для тех, кто с горем встретился случайно

В окрестностях, опустошённых свином,

И в городе с названием Псофис.

Свирепствуя, пролил немало крови

Страшенный вепрь, невиданный веками,

Живущий злодеяньем неприкрытым,

Не ведая и сам, за что карал.

Не разбираясь, люди иль коровы,

Всех убивал огромными клыками,

И, наступив литым своим копытом,

Рвал на куски и тут же пожирал.

Гора, где обитал кабан-убийца,

Издревле называлась Эриманфом.

«Не близок путь… Нелёгкая дорога…

Придётся отдохнуть на полпути.

И ничего со мною не случится!

А если доведётся быть приманкой,

Так пусть кабан потужит, что до срока

Дремавшего Таната разбудил».

Спешил Геракл своим широким шагом

Преодолеть глухое расстоянье —

Дорогой, что была пуста и гола,

Без спутника не весело идти!

Сбежал в низину и пошёл оврагом,

Где камни улеглись, как изваянья.

«Не навестить ли мне кентавра Фола,

Тем более, что это по пути!»

Кентавр с почётом принял сына Зевса:

– Входи, Геракл! Твой лик дарует радость!

Забыл меня!..

– Не может быть забытым,

Кто мудростью великой наделён!

– Я думал о тебе. Куда ты делся,

Как только зрелость вытеснила младость?

Кентавр от счастья волю дал копытам,

На гостя глядя с четырёх сторон.

– Мы в честь твою сегодня пир устроим

(Явился ты – и это ль не причина?),

Хорошей дружбе не помеха время,

Хоть в небе, хоть в пещере у меня!..

А коль уж пир, так быть ему горою

Главою с эриманфскую вершину!..

Венками из плюща украсив темя,

Расположились прямо у огня.

Хозяин притащил сосуд огромный,

Чтобы получше угостить героя,

И разнеслось по всем другим пещерам

Благоуханье дивного вина.

Кентавры злились (мол, не слишком скромный!),

Собрата своего за дерзость кроя,

Копытами стучали, зубы щеря,

Боясь, что Фол осушит всё до дна.

Вино являлось общим достояньем —

Принадлежало всем, не только Фолу.

И вот кентавры бросились к жилищу,

Мудрейшему расправою грозя.

Геракл, вскочивший с ложа возлежанья,

Не опустил от страха руки долу,

Он, головни хватая из кострища,

Бросал на них, пугая и разя.

А те, чтобы избегнуть наказанья,

Назад бежали, проклиная Фола,

И стрелы, что напитанные ядом

Лернейской гидры, настигали их.

И было страшным это истязанье,

Похожее на праздник произвола,

И Фол в молчанье провожал их взглядом,

Жалея соплеменников своих.

Герой преследовал кентавров до Малеи,

Недобрых, жадных, злобой обуянных.

Он мог давно махнуть на них рукою,

Но будет ли прощён бедняга Фол?..

За друга своего душой болея,

Под крышею небес обетованных

Геракл не сможет ощутить покоя,

В ход не пустив свой ясеневый ствол.

Но вот куда-то делись вражьи спины,

И топот ног уже не ловит ухо,

Хоть эти полулюди – полукони

Сквозь землю провалиться не могли!

И тут овраг, что вывел на долину,

Вернул Гераклу сразу бодрость духа —

Увидев скалы, вспомнил о Хироне:

«Так вот куда вы шкуры унесли!..»

Кентавр Хирон – умнейший из кентавров —

С героями был честен и с богами.

Геракл давно любил его как друга,

Да повидаться было недосуг…

И дверь пещеры, рухнув от ударов,

Как хворост захрустела под ногами,

И вот стрела уже сорвалась с лука —

И громко вскрикнул… Нет, не враг… а друг!..

Стреле, впитавшей яд проклятой гидры,

Что друг, что враг! Зачем ей знать об этом?..

Она творит расправу, как умеет,

Поверженным раздаривая смерть,

И быть не может умной или хитрой,

Ей просто дух щажения неведом,

Она на это права не имеет,

Да ей его и незачем иметь.

Великой скорбью был стрелок охвачен,

Как только усмотрел, кого он ранил,

Рванул стрелу, пронзившую колено,

Во всю длину вогнал её в песок.

В желании, что чаяния паче,

Спешит скорей омыть кентавру рану,

Хоть знает, что Хирон подвергнут тлену

И смерть к победе сделала бросок.

Всё понял и Хирон, прощая друга,

Он знал, какие стрелы у Геракла

(Об их разящей силе смертоносной

Заговорила Греция), и вот —

Воочию увидел!.. Боль разлуки

Затмила мир, как будто жизнь иссякла

(Впоследствии кентавр от боли грозной

По воле собственной к Аиду отойдёт).

Ушёл герой в невиданной печали

К манящему вершиной Эриманфу.

В густом лесу страшилище увидел

И зычным голосом погнал из чащи прочь.

Бежать за ним стволы и пни мешали,

И сучья рвали тело… Спозаранку

Всегда идут в зелёную обитель,

А он, виной гонимый, вышел в ночь.

И долгим было самоистязанье

В луны лучах подслеповато-скудных,

И непонятным – кто кого мордует,

К заснеженной вершине волоча?..

И горе, помутившее сознанье,

И бег минут удушливых и нудных,

И злоба ветра, что с вершины дует,

Велели не бояться секача.

Манили ввысь обветренные скалы,

Толкали вниз окатыши обломков,

Спасала осыпь на местах падений,

Где кабана преследовал Геракл,

И наконец-то утро воссияло.

– Передохни… А я сплету постромки

(Не похудеешь от моих радений),

Мне надо обуздать тебя. Но как?!

Он встал над бездной, на скалу похожий,

В бока упёр изодранные руки

И, поощряя собственные мысли,

Направил взор к нехоженым снегам:

– Не радость ли вещаешь, день погожий,

Венец удач опять вернув на круги?..

Слова в хрустальном воздухе повисли

И яркий луч упал к его ногам.

И мысли тут же выдали решенье:

«Гони его туда, где снег глубокий!

Ты рассмотри чудовище получше:

Огромен, как валун, о ноги – где???

Не убивай (не будет прегрешенья!),

Пускай ещё подышит толстобокий,

В снегах увязнет – так сожми покруче

И так свяжи, чтоб мордой не вертел

И не извёл труды твои, резвея —

Всё в мире этом знает жизни цену!

Всё холодеет, не желая краха,

До болей, что под ложечкой сосут!..»

…И всё свершилось. Было Эврисфею

Не до того, чтобы всходить на стену,

Он растерялся и, дрожа от страха,

Себя запрятал в бронзовый сосуд.

^{Геракл показывает Эврисфею эриманфского вепря.}

^{С античной помпейской живописи.}

Царь, не прощая вольности герою,

Что заявился с вепрем Эриманфским,

А не убил его ещё в горах,

Отмщенья жаждал: «Я тебе подстрою!..

Дай только осмотреться мало-мальски,

Заклятый мой, хранимый небом враг!»

Он, наконец, дошёл до изощренья,

Тупым и мерзким будучи по сути,

И в собственных глазах своих возрос:

– Неси, Копрей, Гераклу повеленье:

Чтоб дольше помнил, что с царём не шутят,

Велю таскать лопатою навоз!

И объясни: чтоб делать это дело,

Доспехов и оружия не надо

(Кабы не вонь – была бы благодать!),

Там скотный двор, где спросу нет на стрелы,

Не чтят героев, не суют награды…

А палица нужна – быков гонять!

Ушёл Геракл печальным в путь далёкий,

Молчит, как тень, не видит встречных лики:

«Такая блажь – да в голову царю?!.»

И будто слышит: «Сын мой ясноокий!

Свершишь двенадцать подвигов великих —

К себе возьму, бессмертьем одарю!»

И вот Элида. Царь-красавец Авгий,

Сын Гелиоса, лаской бога солнца

Избалован, богатством одарён.

Не любит спешки, не выносит давки,

Не хочет знать (ну, хоть умом ты тронься!),

Что в веденье его не только трон.

У Авгия в числе богатств несметных

Стада быков отменных, круторогих,

Породистых, которым нет цены:

В две сотни – стадо из пурпурноцветных,

В три сотни – стадо белоснежноногих,

А вот двенадцать – те посвящены

Отцу, что обитает в синь-лазури,

Которые и летом, и зимою

Белым-белы, как стая лебедей.

И бык один – единственный (не в шкуре —

В лучей сиянье) плыл звездой немою,

Ошеломляя поступью своей.

Стадам на травах Греция дивилась.

Кто шёл, кто ехал – не сводили очи

С быков, бродивших у отрогов гор.

И суть беды, что исподволь явилась,

Царь не учуял, властью озабочен —

И весь погряз в навозе скотный двор.

Заплакал Авгий от беды великой,

Когда тягучий рёв быков услышал,

Вернувшихся к зиме на скотный двор:

– О Гелиос, отец мой ясноликий!..

Бог солнца глянул – и поднялся выше,

И виден был в глазах его укор.

Но вот гремят сандалии Геракла.

– Я обошёл твой скотный двор, светлейший!

Позволь сказать мне без обиняков:

Мне надо день, чтоб эта грязь иссякла,

Но стоить будет труд мой нашумевший

Десятой доли всех твоих быков.

– Сам Зевс тебя послал, великий воин!

Меня не устрашит такая плата,

Но только ты спаси мой скотный двор,

Да будет труд твой чести удостоен!

Все знают, что быки – моя отрада,

Я принимаю этот уговор!

Ушёл Геракл, за дело взявшись тут же:

Он спешно проломал дыру большую

В стене, что окружала скотный двор,

И, обойдя строение снаружи,

Напротив сделал точно же такую —

И свежий ветер, налетевший с гор,

Сквозным порывом выдавил, как пробку,

Застойный смрад. «Ну вот!.. Дышать вольнее,

Считай, что я уже на полпути,

Осталось эту грязную коробку

Отмыть водой Алфея и Пенея,

А значит – реки надо подвести».

Всё сделал, как решил: потоком бурным

Вода двух русел ринулась к проёму

И тут же, всё смывая на пути,

Неслась, спешила с грохотом бравурным

К зияющему дальнему пролому,

Чтоб выход полноводию найти.

Герой смотрел и думал: «Вот силища!..

Не то, что я… Впитать бы эту волю

К победе, самовластию, борьбе!..

Спасение находит тот, кто ищет,

Рук не щадя, не замечая боли,

Упрямый и уверенный в себе».

Под вечер, заложив стены проломы,

Он к Авгию отправился за платой,

Но царь не дал десятой доли стад,

Хоть обещал. Он, жадностью ведомый,

Велел героя не пускать в палаты,

И тот ни с чем отправился назад,

Но знал, что не простит царю Элиды

Его беспрецедентного обмана,

Поступка, недостойного царя.

Спешил в Тиринф, и горечь злой обиды

Сжигала грудь, как будто ныла рана.

«Не взял с собой оружия… А зря!»

Элиды «кормчий» был, как прежде, жив,

Судил и правил, телом здоровея.

Геракл, двенадцать подвигов свершив,

Не слыл уже слугою Эврисфея.

С надёжным войском шёл теперь герой

Туда, где был униженным когда-то,

Убить врага отравленной стрелой,

Кривой душою одарив Таната.

Над Авгием зависла смерти тень —

На выручку спешили доброхоты,

И страшен был отмщенья жданный день,

Хоть боль обиды высушили годы.

Кровавой схваткой всё предрешено,

Где люди людям – просто вражья стая.

Стрела Геракла, ведомо давно,

Карает смертью, промахов не зная.

Элиду возложив к своим ногам,

Геракл увидел радость в смуглых ликах,

И жертвы, принесённые богам,

Невиданными были для великих.

Оливами равнину обсадив,

Назвал священной, посвятив Афине,

В честь бога Зевса игры[13] учредил —

Зовутся Олимпийскими и ныне.

Оставив дом ни свет и ни заря,

Багаж нехитрый водрузив на спину,

Герой – невольник Грецию покинул

По прихоти зловредного царя.

Из слухов, что ползли издалека,

Царь выбрал те, что для него бесценны:

«Теперь-то ты попляшешь, сын Алкмены,

Пока поймаешь критского быка!..»

На остров Крит отправил Посейдон

Царю быка для жертвоприношенья,

Царь Минос предпочёл своё решенье,

Жестокой ссоре задавая тон.

«С какой я стати буду приносить

Быка, что дарен мне, кому-то в жертву?!»

Он долго любовался мягкой шерстью,

Погладив холку, дал воды испить.

«Ты не погибнешь – будешь мне усладой!»

И, не нарушив жертвенный закон,

Царь подменил быка своим быком,

И сам отвёл подаренного в стадо.

Когда о смертных ведомо богам,

Их голосу не внять – себе дороже!

Они карают (и как можно строже),

Причислив тут же неслухов к врагам.

И с Миносом так сделал царь морской —

Он бешенство наслал на свой подарок.

Бык, почерневший, как свечной огарок,

По острову носился день-деньской.

Покой там людям только ночью снился:

Взбешённый бык всё рушил на пути.

– Владыка моря, – царь вскричал, – прости!..

А Посейдон смеялся и глумился.

Геракл поймал и укротил быка —

Сказать легко, да трудно было сделать!

Герой, не чуя собственного тела,

По острову носился, и рука

Сама не раз тянулась за стрелою,

Но будто останавливал – «Не смей!» —

Ехидный, надоевший Эврисфей,

Путь заслоняя царскою полою.

Геракл тут же приходил в себя,

Отдёргивая от колчана руку,

Летел вперёд по замкнутому кругу,

Забыв про смерть и сам, как бык, сопя.

Когда столкнулись два могучих тела,

Ослеплены невиданной борьбой,

Победу оставляя за собой,

Герой покончил с половиной дела.

Путь морем (с Крита на Пелопоннес)

Предстал другой нелёгкой половиной:

Управится ли с бешеной скотиной,

Что может придавить его, как пресс?

Но тело укрощённого быка

Качнулось у героя под ногами,

И он забыл, манимый берегами

Любимой Греции, недавнего врага.

Спокойно лёг спиной на бычью спину

И плыл, упрямо глядя в небеса,

Желая видеть добрые глаза

Примечания

1

Гомер, легендарный греческий поэт, автор «Илиады», повествующей о Троянской войне, и «Одиссеи», где говорится о странствиях и приключениях по пути домой одного из героев Троянской войны – Одиссея.

2

Гесиод, греческий поэт VIII–VII вв. до н. э. Автор «Теогонии» – поэмы о происхождении богов и людей.

3

Аполлоний Родосский, греческий поэт III в. до н. э. Автор «Аргонавтики» – поэмы о путешествии Ясона в Колхиду (совр. Грузия) за золотым руном.

4

Тантал – по поэме Гомера «Одиссея»; по мифическим словарям – Тантал; с целью сохранения традиционной благозвучности фразеологического сочетания («Танталовы муки»), автор счёл возможным изменение ударения в имени.

5

Куреты – жрецы богини Реи и Зевса.

6

Геракл – по трагедии Софокла «Трахинянки» и Еврипида «Геракл» и по «Описанию Эллады» Павсания; самый популярный герой Греции (у римлян – Геркулес).

7

Ата – богиня обмана, овладевшая разумом Зевса.

8

Тюхэ – богиня счастливой судьбы, у римлян – Фортуна.

9

Клото – одна из неумолимых богинь судьбы – прядёт жизненную нить человека, определяя срок его жизни. Оборвётся нить – и кончится жизнь.

10

Понт Эвксинский – Чёрное море.

11

Гипербореи – мифический народ, живущий на крайнем севере, за пределами дуновений холодного ветра Борея, где царила вечная весна, земля давала два урожая в год, жители отличались завидным долголетием, а жизнь их походила на вечный праздник веселья и радости.

12

Асфоделы – дикие тюльпаны бледно-жёлтого цвета.

13

Важнейшие из общегреческих празднеств, проводились раз в четыре года. На время игр по всей Греции объявлялся мир. По олимпийским играм греки вели летосчисление, считая первыми игры 776 года до н. э. Просуществовали до 394 года н. э., когда их упразднил император Феодосий, как несовместимые с христианством. Празднование происходило в первое полнолуние после летнего солнцестояния (22 июня) и длилось 5 дней. Соревновались в беге, борьбе, кулачном бою, метании копья и диска, в беге на колесницах. Победители назывались олимпиониками, они получали в награду венок из священной оливы и пальмовую ветвь.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.