Праздничная гора

Алиса Ганиева

Праздничная гора

Алиса Ганиева, молодой прозаик и эссеист, лауреат премии «Дебют» (повесть «Салам тебе, Далгат!»).

Новый роман «Праздничная гора» (лонг-лист премии «Национальный бестселлер») – окно в кипучий, пестрый, разноязыкий и, увы, разрушающийся мир. Здесь соседствуют древние языческие обряды и современные ток-шоу, воздают хвалу Аллаху и делятся правилами съема девушек, думают с опаской о завтрашнем дне. Но вдруг стена, граница, разделяющая Россию и Кавказ, возникает взаправду… Власть, правительство – все это исчезает, на улицах спорят о том, кто виноват, поминая давние времена. Только теперь Шамиль, главный герой, начинает осознавать, что до этого толком не знал и не понимал ни своего народа, ни своей родни, ни своей невесты, ни даже самого себя.

Ганиева дает голос таким же молодым, как она. И при всей этнографической, иногда даже слегка утомительной, пестроте образов и речи другой такой честной и полной картины современного Кавказа в современной русской литературе пока нет.

Лиза Биргер. Коммерсант Weekend

Пролог

– Анвар, штопор неси! – весело крикнул Юсуп, взмахнув рукой.

Анвар побежал на кухню и сразу очутился в облаке просеянной муки. Зумруд стояла у стола, перебрасывая сито из одной ладони в другую, и восклицала:

– Ну ты представляешь, Гуля? Со студенческих лет ее знаю, двадцать лет, даже больше, и вся она была такая ироничная, такая, ты знаешь, острая на язык. Муж у нее лет десять назад в религию впал, поэтому она с ним развелась, свою жизнь менять не стала. И тут встречаю ее, а она мне говорит, мол, я, говорит, в хадж ездила. Я так удивилась, не верила долго. С кем, спрашиваю. Да с мужем, говорит, с бывшим.

– Ама-а-ан! – протянула полная Гуля, присаживаясь на стул в своей переливчатой кофте.

– Теперь молится, Уразу{Ураза-байрам – исламский праздник в честь окончания поста в месяц Рамадан (араб.).} держит. Я еще ей шутя посоветовала, мол, выходи теперь за него снова, раз вы так спелись. У него вообще-то уже новая жена и дети, но она может на этот раз и второй женой побыть.

– Вай, живет у нас напротив такая вторая жена, – махнула рукой Гуля. – Или, вернее, четвертая. Русская, ислам приняла, ходит закрытая. Муж на цементно-бетонном кем-то из главных работает. Приезжает к ней по пятницам с охраной. Представляешь? Идешь утром выносить мусор или в магазин, только дверь приоткроешь, а там, на лестнице, уже какой-то амбал стоит, дежурит, дергается на любой скрип. Потом этот, муж то есть, появляется. Только я его ни разу живьем не видела. Но и так понятно, когда он приходит. Она же к его приезду весь подъезд вылизывает…

– Анвар, штопор не в том ящике, – прервала ее Зумруд, мешая тесто. – Да, Гуля, я, честно говоря, не люблю закрытых.

– Слушай, так боюсь я, что моя Патя закроется, – заныла Гуля, разглаживая блестящую юбку и понижая голос. – К ней ведь один наш дальний родственник сватался, очень подозрительный. Без конца указания давал ей, как себя вести. Патя еще Уразу держала, потом в один день домой приходит, когда дождь шел, и плачет. Мне, говорит, вода в уши попала, теперь пост нарушился. Я такая злая стала. Не держи, говорю, Уразу. Попробуй, говорю, увижу тебя в хиджабе!

– И откуда у них такая мода берется? – пожала плечами Гуля.

Анвар схватил штопор и побежал в гостиную. Там над чем-то громко смеялись.

– Как говорится, приснилось аварцу, что его побили, на следующий день лег спать с толпой, – говорил очкастый Керим, пододвигая носатому Юсупу большой бокал.

Разлили кизлярский кагор и стали чокаться. Высокий Юсуп, лысый Керим, коренастый Мага, худощавый Анвар…

– А ты совсем не пьешь, Дибир? – спросил Юсуп у насупленного человека с забинтованным пальцем, до этого почти не встревавшего в разговор.

Тот покачал головой:

– Харам{В шариате запретные действия (араб.).}.

– Напиваться харам, я согласен, а кагор – это песня. Посмотри, какой тут букет, какой вкус. Лечебный напиток! Мне мама в детские годы бузу давала понемножку, для сердца.

Дибир, может, и хотел возразить, но по своему обыкновению промолчал, уставившись на тумбу со стоящим на ней металлическим козлом.

– Помню, – начал Керим, чавкая и поправляя съезжающие на нос очки, – как мы на виноградники ходили работать в советские времена. Поработаем, потом ведро перевернем, бьем, как в барабан, лезгинку танцуем. С нами еще Усман учился, потом его выгнали. Он больше всех выпивал, и сразу давай рубль просить.

– Какой Усман?

– Как какой? – переспросил Керим, орудуя вилкой. – Тот самый, который теперь святым стал, шейх Усман. Его выгнали, он сварщиком работал долго, потом вроде шапки какие-то продавал. А теперь к нему кое-кто за баракатом{Благословение, благодать (араб.).} ходит.

– Вах! – удивился Юсуп.

– «Вах», – сказал Ленин, и все подумали, что он даг, – вставил Керим.

Дибир поднял четырехугольное лицо и заелозил на стуле.

– Ты разве атеист, Керим? – спросил он, кашлянув.

Керим бросил вилку и воздел обе руки вверх:

– Все, все, я шейха не трогаю! Я ему рубль давал.

Анвар засмеялся.

– Знаешь, брат, в тебе такой же иблис{Злой дух, демон (араб.).} сидит, как в заблудших из леса. Вы живете под вечным васвасом{Болезненная подвластность человека злым силам (араб.).}. А какой пример ты им подаешь? – сурово процедил Дибир, кивая на Анвара и Магу.

– Какой пример подаю? – всплеснул руками Керим. – Работаю, пока вы молитесь.

– Зумруд! – закричал Юсуп, издалека почуяв надвигавшуюся ссору. – Неси чуду{Национальное дагестанское блюдо, блины с разнообразными вариациями начинки.}!

На кухне послышался шум. Дибир внимательно посмотрел на Керима, как ни в чем не бывало продолжавшего уплетать баклажаны, и, прошептав «бисмиля»{Сокращение от «бисмилляхи рахмани рахим» (араб.) – «во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного».}, тоже принялся накладывать себе овощи. Вошли женщины с двумя дымящимися блюдами.

– Выйдем покачаемся, – тихо буркнул Мага Анвару на ухо, подергивая плечами.

– Возвращайтесь, пока не остыло, – попросила Зумруд, увидев их уже в дверях.

В маленьком внутреннем дворике совсем смерклось. Не слышно было за воротами ни криков уличной ребятни, ни привычной музыки, ни хлопков вечерних рукопожатий.

– Как-то тихо сегодня, – заметил Анвар, подскакивая к турнику и подтягиваясь на длинных руках.

– А склепку можешь сделать? – спросил Мага.

– Да, смотри, я сделаю склепку, а потом солнце вперед и назад, – запальчиво отозвался Анвар и стал раскачивать ногами из стороны в сторону, готовясь выполнить упражнения.

Мага, посмеиваясь, наблюдал за его кувырканьем.

– Э, беспонтово делаешь, дай я.

– Я еще не закончил, – отозвался Анвар, вися на одной руке.

– Слушай, по-братски кулак покажи! – воскликнул Мага.

– Ну, – послушался Анвар, сжимая кулак свободной руки.

– Вот так очко свое ужми, ле! – захохотал Мага, сгоняя Анвара с турника.

Потом спросил:

– А этот Дибир кто такой?

– Знакомый наш.

– Суфий, да? Эти суфии только и знают, что свою чIанду{Вздор, белиберда (авар.).} Пророку приписывать, – сказал Мага и, быстро подтянувшись несколько раз, спрыгнул на землю. – Башир, же есть, с нашей селухи, он меня к камню водил одному. Это аждаха{Злое чудище (тюрк.).}, говорит.

– Какой аждаха?

– Вот такой! Устаз{Учитель тариката, учения популярного среди суфиев Дагестана. Тарикат проповедует путь духовного очищения и возвышения зачастую через аскетизм, отшельничество и мистические практики.} один народу сказки рассказывает. Жил, говорит, у нас один чабан, который чужих овец пас, а этот аждаха стал баранов у него воровать. Один раз своровал, второй раз своровал. И этот чабан, же есть, мышеваться тоже не стал. Э, говорит, возвращай баранов, а то люди на меня думают. Аждаха буксовать стал и ни в какую, бывает же. И раз, чабан взял стрелу и пустил в аждаху, и стрела ему в тело вошла и с другой стороны вышла. А потом чабан взял, попросил Аллаха, чтобы аждаха в камень превратился.

– И чего? Этот камень и есть аждаха? Похож хоть? – спросил Анвар, снова прыгая на турник и свешиваясь оттуда вниз головой.

– Там в нем дырка насквозь, короче. А так не похож ни разу. Башир верит, говорит, эта дырка как раз от стрелы, а голова, говорит, сама отвалилась потом.

– Что он, в горах камней, что ли, не видел? – засмеялся Анвар, продолжая висеть вниз головой.

– Там камней мало – место такое. Я Баширу сказал, же есть, бида{Новшество с оттенком ереси (араб.).} это, бида. А он стал меня вахом обзывать. У этих суфиев все, кто им не верит, – вахи!

В доме послышались звуки настраиваемого пандура. Мага вынул телефон и присел на корточки:

– Сейчас марчелле позвоню одной.

Анвар запрокинул свое слегка угреватое лицо к небу. Молодой месяц слабо светил там, в неподвижности, едва вылавливая из тьмы недостроенную мансарду, торчащий из стены холостой фонарь и бельевые веревки. Вдруг чуть выше веревок испуганно метнулась летучая мышь. Анвар завертелся, тщетно силясь увидеть, куда она полетела. Меж тем звуки пандура в доме окрепли, и полилась протяжная народная мелодия, необъяснимо сочетавшаяся с этим вечером. «Вот интересно, – подумал Анвар. – Я вижу эту связь, а тот, кто играет или ест сейчас в комнате, – не видит».

– А про Рохел-меэр слышал? Село заколдованное. Праздничная гора! То видно его, то нет. Говорят… Але, че ты, как ты? – перебил Мага сам себя, склабясь в трубку и отворачиваясь от Анвара. – Почему нельзя? Нормально разговаривай, е!.. Давай, да, подружек позови каких-нибудь и выскакивай… А че стало?.. Я про тебя все знаю, ты монашку не строй из себя… А че ты говоришь: я наезжаю – не наезжаю… Вот такая ты. Меня тоже не пригласила… А умняки не надо здесь кидать!..

Анвар зашел в дом. Юсуп, возвышаясь над столом, пел одну из народных песен, перебирая две нейлоновые струны пандура. Пение его сопровождалось ужимками и восклицаниями Керима «Ай!», «Уй!», «Мужчина!» и тому подобным. Раскрасневшаяся Гуля откинулась на диван, Дибир задумчиво смотрел на свой забинтованный палец. Зумруд беззвучно прищелкивала тонкими пальцами с осыпающейся мучной пыльцой, прикрыв глаза и поддаваясь течению напева.

Она видела себя, маленькую, в горском доме своей прабабушки, древней старухи, одетой в свободное туникообразное платье, слегка заправленное по бокам в широкие штаны. Под прабабушкиным ниспадающим вдоль спины каждодневным чохто{Национальный дагестанский женский головной убор. Сейчас чохто носят только редкие пожилые горянки.} прятался плоский обритый затылок, избавленный под старость от многолетнего бремени кос. Каждый день она уходила в горы на свой бедный скалистый участок и возвращалась, сгибаясь под стогом сена, с перепачканными землей полевыми орудиями.

Когда в селе играли свадьбы, прабабушка сидела с другими старухами на одной из плоских крыш, с Зумруд на руках, разглядывая танцоров и слушая шутки виночерпия. Черные наряды делали старух похожими на монашек, но в них не было ни капли смирения. Они нюхали или даже курили табак, читали друг другу едкие куплеты-экспромты, а вечерами ходили по гостям, закидывая внуков за спину, как стога сена или кувшины с водой.

Зумруд на мгновение представила соседский дом с большой верандой, покрытой ворсовым ковром. Там большая громкоголосая старуха покачивала самодельную деревянную люльку со связанным по рукам и ногам младенцем. Зумруд вспомнила, как щупала тогда детский матрасик с проделанной в положенном месте дырочкой. В нем хрустели пахучие травы, а в изголовье таился запрятанный нож…

Песня иссякла, и все захлопали.

– О чем это, Юсуп? – спросила Гуля, не знавшая аварского языка.

– О взятии Ахульго. О штурме главной твердыни имама Шамиля. Это я тебе примерно перевожу… Значит, много недель отражали мюриды атаки русских на неприступных скалах Ахульго, но врагов и вражеских пушек было слишком много… И тогда горянки надели черкески и сражались наравне с мужчинами, матери убивали своих детей и сами прыгали в пропасть, чтобы не достаться русским, дети с камнями кидались на врага, но крепость была взята, вот… Храбрый Шамиль все равно не попался в руки кяфирам, хоть и отдал в заложники любимого сына. Примерно так.

– Тогда иман{Вера в исламские догматы (араб.).} был у людей, не то, что сейчас, – заметил Дибир.

– А мне так нравились наши старые певцы! – сказала Зумруд, убирая выбившиеся пряди за уши. – Сейчас, посмотрите, одна попса, мелодии все краденые.

– А мне Сабина Гаджиева нравится, – возразила Гуля.

Зумруд махнула рукой:

– Ой, я в них не разбираюсь. Сабины-Мальвины… Раньше ведь настоящими голосами пели, слова тоже сами сочиняли. Теперь этого не понять.

– Ну, вечно ты недовольная, Зумруд! – протянула Гуля, улыбаясь. – Как ты с ней живешь, Юсуп?

Юсуп засмеялся.

– Да, ее дома не запрешь.

– Запирать не надо, – сказал Дибир, – женщина сама должна понимать, что Аллах не дал ей такой обязанности – обеспечивать семью, значит, пускай занимается домашними делами.

– Ты, Дибир, проповедь своей жене читай, – полушутя-полусерьезно обозлилась Зумруд. – А мне и так наши проповедники надоели. Идешь по улице – листовки суют, сядешь в маршрутку – газеты суют.

– Какие газеты?

– Ваши, исламские, – вмешался Керим. – Мне тоже надоели эти разносчики, честно говоря. Еще не отстают, главное. Сидим мы тут как-то в одном клубе, музыку нормальную слушаем. Вдруг является. Весь в белом, тюбетейка зеленая, пачка газет наперевес. Рустам ему нормально объяснил, что нам мешать не надо. Ушел вроде. Часу не прошло, снова возвращается. Наверное, забыл, что уже заходил.

– А ты бы взял у него газету и почитал! Тебе полезно было бы, – ответил Дибир.

Керим хихикнул.

– Мне полезно зарядку делать, давно, кстати, не делал, а время намаза мне знать не надо. Это для меня хапур-чапур{Чепуха, нелепица (авар.).} какой-то. Бамбарбия, как говорится, киргуду.

– Ты все шутишь, а в Судный день шутить не захочется, – возразил на это Дибир. – Ты же ученым себя считаешь, а явные науки изучать недостаточно, надо сокровенную науку изучить.

Зумруд подошла к окну и распахнула его настежь. Огни в частных домах соседей почему-то не горели. Было странно тихо для этого часа. Потом где-то залаяли собаки. В комнате оживились. Зумруд оглянулась и увидела в дверях входящего Абдул-Малика в полицейской форме и с ним неизвестного усатого человека лет сорока. За ними в прихожей маячил Мага.

– А-а-ассаламу алайкум! – обрадованно затянул Юсуп, вставая навстречу гостям. Начались обоюдные приветствия.

* * *

Керим поднял бокал.

– Ну что, как говорится, выпьем за Родину, выпьем за Сталина! Сахльи{Восклицание во время чоканья, что-то вроде «на здоровье» (авар.).}.

Послышались восклицания «сахльи!» и звон бокалов.

– Ну как у вас там, на боевом фронте? – спросил Керим, глядя, как Абдул-Малик накладывает себе подогретые Зумруд чуду.

Абдул-Малик застыл на секунду, потом ответил тихо:

– Пусть Аллах покарает тех, чьи руки в крови.

– Валлах, пускай, – жалобно повторила за ним Гуля.

– Они думают, они святые, а мы муртады{Отступники (араб.).} грязные. Ничего подобного. Кто, как шакал, исподтишка убивает? Только они так убивают. Мажид «девятку» останавливал, оттуда огонь открыли, убили его. Джамала из дома по имени вызвали и в упор расстреляли. Курбанову в машину бомбу подложили. Салаха Ахмедова собственный сын помог убить!.. А рядовых сколько? Я сейчас из Губдена, мы им там шайтан-базар сделали…

– Мне знакомый оттуда сегодня звонил, – вмешался Керим, – говорит, ничего вы им особенного не сделали. Только шуму много, как всегда. Пока дом штурмовали, целая толпа стояла, наблюдала, а в толпе – местные ваххабиты. Все сельчане знали, что вот, стоят ваххабиты. Потом, после операции, они там на развалинах сидели, обсуждали, как и что.

– Ты че хочешь сказать? – угрожающе спросил Абдул-Малик.

– Я хочу сказать, что вы тоже знали, кто эти ребята, и сами же не взяли их. Потом еще чему-то удивляетесь.

– Приказа не было, мы без приказа никого не берем. Мы сами ничего не можем. Нужно бригады из Москвы дожидаться, – ответил Абдул-Малик.

– Кружишь… – сказал Мага. Но его никто не расслышал.

– Дайте человеку поесть, – попросила Зумруд. – А я пока тоже хочу тост поднять. За то, что у нас с Гулей пока еще есть возможность вот так сидеть и тосты говорить.

Все смущенно заусмехались.

Сквозь звон бокалов как будто звякнуло что-то еще. Сонный Анвар поднял голову и увидел мелко-мелко дрожащую люстру. Через мгновение дрожание прекратилась. Керим тоже посмотрел на люстру и почему-то вспомнил большое махачкалинское землетрясение. Тогда, в детстве, происходящее казалось романтическим приключением. Ему нравилось ночевать в палатке, пережидая бедствие в пересудах с Рашидом и Толиком или в возбужденной беготне по городу в просторных мальчишеских трусах.

Потом, в студенческие годы, Толик увлекся камнями, и как-то осенью Керим повез его в горы, где над родным селом нависал большой известняково-доломитовый гребень. Толик отправлялся на гребень верхом на осле, с провожатым мальчиком, вызывая шутливые толки на годекане{Место мужского сбора в дагестанских горных населенных пунктах. Изначально выполняло парламентские функции.}, где сельчане дни напролет грелись под старыми бурками. Когда Толик набрал в густом низкорослом лесу два мешка грибов и вывесил их сушиться у Керима на веранде, люди специально приходили посмотреть на эту странность. Сами они не собирали и не ели грибов, боясь отравиться.

– Я тут по делу, Юсуп, – сказал Абдул-Малик, вытирая губы салфеткой. – Вот Нурик, мой племянник родной, тоже…

Он кивнул на усатого молчаливого человека, и Юсуп подсел к ним поближе.

– Секретности особо нет, – начал Абдул-Малик вполголоса, играя кистями рук и опуская глаза. – О Кизилюрте речь. Там выборы в облсобрание, а Нурика не регистрируют. То одно, то другое их не устраивает. У нас все документы есть. Вчера Нурик ходил в избирком со своим джамаатом{Сообщество, коллектив. Сейчас получило дополнительное значение: «боевые салафитские группы, действующие на территории Северного Кавказа».}. Их туда охрана не пустила. Все равно два человека внутрь пробились, но у них в момент бумаги вырвали, назад вытолкали… Кошмар, слушай. Наши тоже не стерпели, и такая заваруха там стала. Драка, пистолеты… Моему двоюродному брату в плечо попали, другой в реанимации лежит. После этого молодежь решила дома жечь, старшие еле остановили. Сам подумай, наш тухум{В Дагестане – родовая община.} такое неуважение не оставит!

– Вах, а глава администрации где был?

– Его охрана и делала этот беспредел.

– Почему?

– Да злой он на меня, его племянника сгоревшего в машине нашли, с гранатами, а он говорит, это в нашем отделе подстроили, а гранаты подкинули.

Абдул-Малик оглянулся на остальных. Женщины куда-то исчезли, а Керим, Дибир, Анвар и Мага о чем-то тихо спорили в углу, тыкая пальцами в стоящего там на тумбе металлического козла.

– Его племянник из лесных, что ли? – спросил Юсуп.

– Отвечаю, был из лесных, мы его давно искали. Бизнесменам флешки подбрасывал, ну, ты знаешь. Типа, если денег на джихад не дадите, убьем. И, короче, после того как мы его племянника обнаружили, такой шум поднял он! Митинги, ай-уй{Свистопляска (авар.).}, «Матери Дагестана»! Теперь вот Нурику жить не дает.

Нурик молча кивал.

– А я при чем? – спросил Юсуп.

– Времени до конца регистрации кандидатов мало осталось, нам надо успеть. Ты же в городском отделе людей знаешь. Надави, да, на них, Юсуп, по-братски. От души спасибо скажу.

– Да к кому мне идти? Где Кизилюрт? Где горотдел? – развел руками Юсуп.

– От души, говорю, магарыч сделаю. Сходи к Магомедову, скажи, так и так, вмешаться надо.

Повисла пауза. Юсуп о чем-то тяжело размышлял, стуча пальцами по острому колену. Абдул-Малик ждал, машинально вытирая лицо салфеткой, Нурик все так же молчал.

– Вот похожих козлов мы на той горе находили, только маленьких, – послышался тихий голос Дибира в углу. – Несколько штук металлоискателем нашли и хорошо продали. Пять тысяч, что ли, лет им было.

– Так зачем продавали? – наседал неуемный Керим. – В музей почему не отнесли?

– В музее тоже можно было продать, директору. Но он меньше давал, а мы прямого покупателя нашли. В музей за копейки сдашь, а потом они там сами кому надо за большие деньги продадут, – объяснял Дибир. – Вот жены моей брат нашел ружье старое с медными пулями, отнес в хранилище бесплатно, а потом музейный директор на это ружье себе машину купил. Так что ты, брат, сабур{Терпение (араб.).} делай, а то нервы тратишь…

Юсуп взял вторую бутылку кагора и разлил вино по бокалам.

– Я к Магомедову подойду, конечно. Но не обещаю…

– Почему не обещаешь?

– Связи у меня не те уже, Абдул-Малик, – ответил Юсуп, пододвигая ему бокал. – Ты к другому лучше обратись. А вообще, по закону надо действовать. Ранили твоих родственников, значит, виновных судить надо.

– Не-е-ет, – закачал головой Абдул-Малик, отодвигая от себя бокал, – я за тебя пить не буду, пока слово не дашь. Я же тоже могу по закону действовать. Вот твой племянник где на той неделе был?

– Какой?

– Да вот он сидит, – кивнул Абдул-Малик на Магу, повышая голос. – Его из Кяхулая парень обидел, а он в ответ друзей на семи легковушках и трех мотоциклах из Альбурикента привел. Стали того парня избивать. Бах, бух, к тому тоже из Кяхулая целая толпа прибежала. Стрельба, туда-сюда. Одному нашему лейтенанту, который разнимал, пуля в колено попала.

– Это не Мага же сделал, у него оружия нет.

– А ты откуда знаешь, Юсуп? Он драку начал, а потом сбежал.

Мага услышал разговор и застыл в нерешительности.

– Что за хабары про тебя, Мага? – спросил Юсуп.

– Да не трогал я никого. Нет-нет, с пацанами рихтуемся, но двадцать человек на одного не ходим! Я же не очкошник!

– Я с твоим отцом поговорю, Мага, – сказал Юсуп угрожающе.

– Там уже все в порядке, маслиат{Примирение (араб.).} сделали, но все равно неприятно, – проговорил Абдул-Малик, вставая со стула.

– Сядь, давай выпьем еще, – остановил его Юсуп.

– Не могу, у нас с Нуриком вечер тяжелый впереди, – отозвался Абдул-Малик.

Нурик разгладил усы и молча поднялся вслед за дядей. Распрощались, пожимая друг другу руки. Появилась Зумруд с заварным чайником, но Абдул-Малик с Нуриком уже выходили во двор. Юсуп вышел с ними.

– Ну че, была драка? – спросил Анвар у Маги.

– Балабол пузатый, вот он кто, – раздраженно откликнулся Мага. – Это вообще не я начал, меня Запир позвал, когда там уже бакланились.

Дибир и Керим все еще стояли у козла.

– Ну что вы все расстроенные? – спросила Гуля, вплывая в комнату в своей сверкающей кофте.

– Садитесь пить чай, – пригласила Зумруд.

Хлопнула дверь, и вернулся Юсуп.

– Хотел их за ворота проводить, они не пустили. Темно там как-то, надо лампочку вкрутить…

Как будто в ответ на его слова люстра вдруг погасла, мигнула несколько раз и вновь засияла.

– Контакт, наверное, – сказал Керим, блеснув очками.

Дибир глядел на окно, в котором отражалось его четырехугольное лицо, и что-то шептал себе под нос.

* * *

Зумруд цедила крепкий чай из раскаленного стеклянного стакана с сахаром вприкуску. Остальные – из позолоченных чашек. Дибиру вспомнилось, что похожие чашки он видел в Мекке, когда ездил в хадж впервые. Была толкотня у Хаджра Асвада. Дибиру очень хотелось подобраться поближе и поцеловать черный камень, но в страшной сутолоке ему сломали ребро. А когда собрался туда во второй раз, то сначала поехал за напутствием к старцу Саиду Чиркейскому, который учил его и других паломников, как нужно вести себя в Мекке. А потом все вместе читали дуа{Произвольная молитва в исламе (араб.).} и на прощание целовали старцу руку…

Анвар нашел пульт и включил телевизор. Показывали местное ток-шоу.

– Халид, двести изобретений – это много или мало для республики? – спрашивала у полного круглолицего гостя представительная ведущая в тафтовой юбке.

– Пока ни одно из этих изобретений в Дагестане не действует, значит, мало пока. Но, я думаю, все впереди, – отвечал круглолицый гость, то и дело сглатывая слюну и тяжело дыша. – Вот я изобрел почтофон, аппарат, через который можно отправить письмо в любой конец мира. Отправляешь письмо, и через минуту аппарат выдает его адресату в запечатанном виде, в конверте, с адресом. Себестоимость – три-четыре рубля всего, представляете? У нас же в обычном почтовом отделении конверт один пятнадцать рублей стоит, а тут! Патенты российские, все это у нас есть.

– Замечательно. Ну, а что вы скажете, Халид, о своей теории гравитации? – улыбаясь, спросила ведущая.

Публика в студии скучала. Какой-то человек в дорогом пиджаке и с широко расставленными ногами тыкал в мобильник стилусом. Женщина средних лет внимательно разглядывала собственные туфли с большими приклеенными бантами. Гость снова сглотнул слюну и заговорил:

– Вот Ньютон считал, что сила тяжести зависит от массы, что космос заполнен эфиром. Эйнштейн говорил, что кривизна пространства характеризует гравитацию. Я не согласен с этими утверждениями. Я не считаю, что в космосе – пустота. Так называемую силу тяжести порождает борьба двух материй, я не буду подробно об этом сейчас говорить. И вот что интересно: мой сын находит подтверждение моей теории в Коране. Я сомневался в божественной природе Корана, но, увидев эту суру, был просто ошарашен. Радости не было предела! И вот в священный месяц Рамазан мы с сыном начали работать над этой гипотезой, разбирали аяты. И мы доказали, что в космическом пространстве не пустота, а первородное поле, которое давит на тело, возмущается и хочет вернуться в спокойное состояние. Поэтому притяжение, поэтому инерция, поэтому нет торможения в этом мире! Вышла книга, но никто нас не опроверг. Никто! Потом мы нашли в Коране все основы мироздания – протоны, нейтроны, строение электрона....

– Вы опровергли Эйнштейна, но почему ваше открытие остается на задворках науки? – спросила ведущая.

– Мне говорят, мол, это всего лишь гипотеза, доказательств нет, а я им отвечаю, что доказательство уже есть в Коране. Я не их кадровый ученый, бывает же, мне рекламу делать не хотят. Мне Всевышний сначала дал за год сто изобретений сделать, а потом дал вдохновение для книги, чтобы никто не говорил, что я выскочка!

– Спасибо, Халид Гамидович, мы надеемся, что ваше открытие научного потенциала Корана, как вы назвали свою книгу, будет признано мировым сообществом. Ну а мы прощаемся с вами, дорогие телезрители.

В студии зааплодировали, пошла саксофонная музыка и титры. Дибир одобрительно хмыкнул: «Какой красавчик!»

– Капитальный красавчик! – заявил Мага.

Керим сокрушенно покачал головой:

– Что вы их слушаете?

– Ты что, Энштейна больше любишь, чем слово Аллаха? – то ли шутя, то ли всерьез спросил Анвар у Керима.

– Я люблю хинкал с мясом, – ответил Керим.

На экране показалась заставка следующей передачи. В телестудии за столом сидели два человека в тюбетейках, один покрупнее и постарше, другой помоложе. Оба сразу начали с мусульманских приветствий. Анвар убавил звук. В это время Зумруд спросила у Юсупа:

– А Нурик, который приходил, – это что, Абдул-Малика племянник?

– Да, – ответил Юсуп, думая о чем-то своем.

– А чей он сын? Лейлы, что ли?

– Наверное.

Юсуп размышлял о том, что Абдул-Малик ему может пригодиться в трудоустройстве Анвара. Он, конечно, уже наводил справки в разных ведомствах, и всюду ему называли разные суммы. Зубайру за место в прокуратуре просил 300 тысяч, но с Зубайру можно было договориться по-свойски. К тому же мансарда нуждалась в достройке. Лучше было бы, конечно, позвонить самому Халилбеку, но Халилбек теперь высоко летает, его так просто от дел не оторвешь…

– Алжана из Хасавюрта спрашивает, – говорил экранный мужчина помладше, держа в руках листочек бумаги, – «Можно ли совершать намаз с закрытыми глазами?» Нет, Алжана, с закрытыми глазами намаз совершать нежелательно. Музалипат из Каспийска пишет: «Я несколько раз выходила замуж. Скажите, пожалуйста, с которым из мужей я буду в раю?» Отвечаю Музалипат. Если вы умрете, будучи замужем, то в раю вы будете с последним мужем. Если ваш последний муж умрет, а вы больше не выйдете замуж, то в раю вы тоже окажетесь с последним мужем. Если все ваши мужья дали вам развод, то в Судный день у вас будет право выбрать любого из них, и, согласно хадисам, вы выберете самого лучшего по характеру. Да поможет вам Всевышний Аллах! А теперь у нас звонок в студию. Алло, мы вас слушаем.

– Алло, меня Эльдар зовут, я из Бабаюрта, – раздался сбивчивый голос. – У меня такой вопрос. Мне на одежду попала моча ребенка, как мне ее очистить?

– Что вы посоветуете Эльдару? – обратился экранный мужчина к своему старшему коллеге, до сих пор молчавшему.

– Все зависит от того, чья это моча, – важно начал крупный в тюбетейке. – Если это мальчик младше двух лет и который пьет только молоко матери, то можно смыть одной водой. Если это моча девочки, то нужно мыть очень-очень тщательно…

Анвар не сдержался и выключил телевизор.

Некоторое время молча пили чай. Анвар хлюпал из блюдца. Мага чесал голову, усевшись на диване и подобрав ноги по-турецки. Керим разглядывал висевший на стене выцветший гобелен с оленями. Олени пили воду из горной речки, а на заднем плане за деревьями вырисовывалась гора с зубчатым гребнем. Своими очертаниями вершина, Керим сейчас впервые это заметил, напоминала покинутое село. И ему показалось даже, что он там бывал когда-то.

– Нет, он не Лейлин сын, – вдруг сказала Зумруд, видимо, продолжая думать о Нурике. – У Лейлы одна дочка, она сейчас в Ростове учится, а сын совсем маленький, недавно суннат{Обрезание (араб.).} сделали. Наверное, Нурик – этой, как ее, Жарадатки сын.

– Жарадат сколько лет? – удивился Керим. – Она ненамного меня старше, как у нее такой сын большой может быть? Их мать у меня учительницей в школе была, меня все время спрашивала: «Женишься на Жарадатке? Женишься на Жарадатке?»

Гуля рассмеялась.

– Какая учительница? Не Аминат Пахримановна?

– Да, умерла которая.

– Разве?

– Конечно, – подтвердила Зумруд. – Аминат Пахримановны мама из Гидатля была, из хорошего рода. Когда она работала в поле, туда забрался один заезжий всадник из предгорий. В общем, не чета гидатлинцам. Она ему понравилась, он, кажется, попытался ее украсть, схватил выше локтя. Она оскорбилась, вынула ножик, он у нее в чохто в кармашке хранился…

– На голове, что ли?

– Да, раньше, говорят, так носили. В общем, она этого урминца ранила ножом, и если бы он погиб, то по адатам{Обычное право, по которому жили горские вольные общества (араб.).} ее могли изгнать из родного села. Урминец выжил, вернулся к себе в предгорья, но дела так не оставил. Отправил своих друзей, которые все-таки украли ее с того же поля. Лишилась она всех своих преимуществ, нарожала детей, стала плести циновки из болотной осоки. Как же они называются? Чибта, по-моему…

– Все ты напутала, Зумруд, – возразил Керим. – Все по-другому было.

– Этот Нурик, скорей всего, покойного Адика сын, – прервал их Юсуп, поднимая склоненную голову. – Адика, академика. У меня в той комнате его книги лежат…

– Адильхана, что ли? – уточнил Дибир, задирая руку с забинтованным пальцем. – Не-е-ет, Адильхана сыновей я знаю, один, алхамдулиля{Хвала Аллаху (араб.).}, имам урминской мечети. Мы вместе на маджлис{Религиозное собрание (араб.).} в Буйнакск ездили. А второго, по-моему, Абдулла зовут, совсем молодой, в армии сейчас.

– А третьего сына нету? – спросил Мага.

– Ничего не слышал.

Снова повисла пауза. Пандур, забытый на диване, скатился на пол, глухо загудев утробой. Керим подобрал его, нагнувшись и показав свою лысину, и несколько раз провел волосатой рукой по струнам. А потом вдруг вскинул голову и, сверкая очками, сказал:

– Да нет у этого Абдул-Малика никакого племянника Нурика!

* * *

Никто ничего не успел ответить, когда на улице послышался грохот и кто-то закричал в мегафон:

– Внимание, ваш дом окружен! Все, кто есть в доме, выходите с поднятыми руками! Среди вас – члены незаконных вооруженных формирований! Мы даем вам три минуты! Три минуты! Выходите по одному!

Юсуп сидел без движения, как будто его заморозили. Зумруд прикрывала рот обеими руками. Дибир оглядывался на Магу. Мага, в два шага оказавшийся у окна, высовывался из-за занавески, пытаясь что-то различить во мраке. Гуля опрокинула чашку чая себе на блестящую юбку, и было слышно, как жидкость стекает на пол. Побледневший Керим механически теребил пандур.

Электрический свет погас.

В это время Анвар отвернулся к стенке и сунул руку за пазуху.

Часть I

1

Шамиль приехал в золотобойный поселок несколько дней назад. На побережье Каспия уже припекало, а здесь, в предгорьях, вечерами стояла прохлада. Шамиль набрасывал телогрейку, одолженную у приютившего его Маммы, и выходил бродить по кривым изворотливым улочкам, заглядывая во внутренние дворики, арки, туннели и под каменные лестницы. Иногда он сталкивался с неразличимым во мраке человеком, который с тихим саламом жал ему руку, иногда набредал на старую круглую крепостную башню, давно укороченную и обжитую, а чаще уходил от жилищ прочь, чтобы снизу, с дороги глазеть на пчелиные соты многоярусного поселка.

Про слухи, копошившиеся в городе, он никому не говорил. Здесь они казались бреднями. Тем не менее ночами Шамиль ворочался в гостеприимной златокузнеческой постели, то опасаясь возвращения в Махачкалу, то удивляясь своему приезду в чужое село. Потеряв недавно работу в комитете у дяди Алихана, Шамиль жадно ухватился за предложение съездить к мастерам-бронникам и написать об их ремесле. Писать всерьез он никогда не пробовал, но зять, работавший в одной из республиканских газет, поверил в него без раздумий. В тухуме Шамиля все хорошо писали, значит, и он справится, хотя бы с интервью.

В этом поселке каждый дом оказывался просторной сокровищницей, набитой старинной чеканки тарелками, гравированным оружием, червлеными украшениями, фантастическими кумганами, филигранными безделушками, медными шлемообразными крышками для котлов. Куда бы ни ступала нога Шамиля, всюду натыкался он на резные каменные камины, драгоценную посуду с орнаментом, пистолеты с золотой насечкой в виде вьющихся стеблей и листьев, перламутровые рога с металлическим узором. Все самое ценное, доставшееся от предков, хранилось в домашних музеях и не менялось на деньги. На продажу шли сувенирные кинжалы, немудреные серебряные сережки и звонкие браслетики.

Днем Шамиль наблюдал за тем, как Мамма корпит в мастерской, любовно выковыривая серебро штихелем. Потом беседовал с мужчинами на годекане или лез на кладбище разглядывать древние рисунки на каменных плитах. Он уже знал примерно, что напишет о виденном в газету. «Все чаще и чаще в нашей республике дают о себе знать деструктивные силы, все чаще гибнут люди. Именно в такие минуты начинаешь ценить мощь дагестанской культуры. Чтобы узнать, насколько еще живы наши традиции, я отправился в аул оружейников Кубачи, которому двадцать шесть веков. Здесь было мало пашен и садов, зато ковали панцири и кольчуги, котлы и стремена, мечи и копья. А в XIX веке пошла о горских кольчужниках слава не только на Востоке, но и по всей России. Приезжали сюда знатоки и коллекционеры, раскупали ценные изделия. Мастера рассказали мне, что теперь кубачинского оружия в селе почти не найти, после Гражданской войны под лозунгами “Перекуем мечи на орала” и “Долой кинжал!” большую часть его распродали. Во время Великой Отечественной ушли последние кинжалы. Но по словам гравировщика Маммы Маммаева…»

Здесь мысли Шамиля начинали путаться. Его и впрямь сбили с толку речи, слышанные у домашних плавильных станков. И Мамма, и прочие кубачинцы говорили о попытках приватизации местного художественного комбината, о падкой на наживу молодежи, штампующей примитивные побрякушки, об упадке сложного и секретного мастерства. Но зять просил позитивную статью, и Шамиль решил на сей раз обойтись без стенаний.

На 9 Мая отгрохали настоящий праздник. Обрядившись в дедовские пиджачки с медалями, схватив за древки российские и музейные красные флаги, молодежь залезла в украшенные платками, вставшие вереницей автомобили и поехала, сигналя, по селу. Впереди гнал мотоциклист, следом парни палили в воздух из открытого кузова старого уазика, за которым шумел пестрый парадный кортеж автомобилей с вылезающими из окон фигурами. Проехав пару десятков кругов, спешились на центральном рынке, Магаре, где опять строчили из автоматов и плясали акушинскую. Потом ходили к стеле с именами погибших на фронте сельчан и снова стреляли. А после все село устроило пикник на одном из зеленых склонов.

Женщины явились в платках-казах и в просторных бархатных и парчовых платьях с вышивкой и монетами. Речей златокузнецов пришелец Шамиль не понимал, и длинные белые золотоузорные казы женщин были ему в диковинку. Танцевали парами под аккомпанемент барабанщика и аккордеониста, прижав одну руку к груди или шее, а другую держа за спиной. Мужчины беспрерывно пили и не пьянели. Говорили на кубачинском, то и дело переходя на русский из уважения к Шамилю. Мамма обнимал его за плечи и кричал: «Дерхаб!»{На здоровье (дарг.).} Ближе к вечеру окрестности внезапно заволокло туманом, и процессия двинулась к селу по ухабистой, неуложенной дороге, мимо новых построек с рамами и дверями, выкрашенными в вездесущий голубой цвет.

Дома у Маммы продолжалось веселье. Ели местные пельмени халикуце. Рассказывали Шамилю, как на последней свадьбе подростки-ряженые напялили страшные маски и принялись по обычаю бесчинствовать, вынося из домов утварь, творя непристойные движения и потешаясь над гостями. Потом беседа завертелась вокруг ювелирного дела. Начали вспоминать, как в селе подделывались «антики».

– Возьмешь мазутный светильник, – говорил Мамма, – в землю на два года закопаешь… Уже как старинный! Наши мастера что хочешь подделывали. Царские медали, вазу персидскую XVIII века. В Эрмитаж принесешь, там верят. Тогда клеймо мастера нашего им покажешь, а они смеяться начинают. «Кубачинские шуточки», – говорят.

Потом припомнились дедовские рассказы о дореволюционных перепродажах кубачинских древностей за рубеж. В лунные ночи предприимчивые торговцы выламывали из древних стен камни с интересными рельефами, изображавшими фантастических людей, птиц и животных, военные и бытовые сценки, инкрустированные оловом и цветными камешками, хоронили их в укромном месте, а потом переправляли заграничным покупателям. Так были разобраны целые здания.

Разговор у Маммы сопровождался частыми «Дерхаб!» и осушением хрустальных стопок. Наконец разошлись спать, и, лежа в кровати, Шамилю представилось, как дядю Алихана, а с ним и самого Шамиля восстанавливают в комитете. Как к сентябрю он заканчивает ремонт в доме и женится наконец на Мадине. Подумалось, не купить ли ей тот массивный серебряный перстень, виденный сегодня у одного из мастеров, но тут голова его тяжело откинулась набок, и он быстро уснул.

* * *

…Шамиль очнулся в одном из приморских переулков Махачкалы. Пыль стояла столбом, забиваясь в глаза, в ушах гудело. Впереди, демонстрируя резиновые подошвы, резво бежал человек. Шамиль побежал следом, поскальзываясь ботинками на разметанных по земле целлофановых пакетах. За поворотом показалось еще несколько бегущих, а с крыши послышался чей-то осипший крик: «Тохта! Тохта!»{Стой (тюрк.).} Сзади, ломая шифер, двигалось что-то тяжелое, но люди бежали дальше, как будто стремясь укрыться от догоняющего их грохота. Шамиль миновал еще один поворот и сразу перестал что-либо слышать…

* * *

…Вскочив в постели, Шамиль поглядел в маленькое незанавешенное окно кунацкой, за которым мигнула ночная молния. Потом осторожно встал с кровати и прокрался в соседнюю комнату, где висели огромные бронзовые тарелки. Покачиваясь на сквозняке, они глухо, чуть слышно звенели. Постояв в нерешительности, он вернулся в кунацкую и сел на ковер. На стене перед его глазами в прерывистом свете молний вспыхивали медные, фарфоровые, глиняные, латунные миски, блюда и чаши. Вдоль другой стены стояли гигантские трехногие свадебные котлы местного производства, на полках – мучалы{Традиционные кубачинские кувшины для воды.} в виде человеческих фигур с крышками-папахами, нукнусы для муки и прочие диковинные сосуды. Рядом с резным очагом из-под ковра выглядывали мозаичные каменные плиты с заделанными известью щелями. Завтра утром нужно было ехать в город, и следовало выспаться. Шамиль почесал за ухом и вернулся в постель.

2

На следующий день около полудня Шамиль вошел в городскую редакцию. В прогретом солнцем коридоре ему встретился озабоченный зять, муж его старшей сестры, который тотчас после скорых приветствий увлек его в конференц-зал. Собственно, это была узкая комната, в которую набилось человек сорок: все страшно галдели. Лица сидевших за овальным столом с микрофонами Шамиль не сразу узнал. Это были сотрудники редакции, люди бизнеса и науки, а также пара депутатов из Народного собрания. В первую минуту ничего нельзя было разобрать из-за гвалта, который подняли мужчины. Человек в бежевом пиджаке с густой, закрывавшей лоб шевелюрой настойчиво повторял:

– Информацию не подтверждает ни одна государственная инстанция! Ни одна инстанция не подтверждает информацию!

Юноша с выдающейся вперед нижней губой размахивал руками, обиженно оглядываясь на соседей:

– Как не подтверждают? А в Интернете что пишут? Мне сегодня звонили из Минеральных Вод, у них там рядом строят вал. Конкретный вал!

Шамиль поискал глазами зятя, но тот уже пробирался к столу, упрямо выкрикивая одну и ту же фразу:

– Дайте слово Шарапудину Мурадовичу! Дайте слово!

Наконец говоруны умолкли и уставились на лысого человека, неподвижно упершегося в лакированный стол пухлыми ручками.

– Вы все, тут присутствующие, покупаетесь на провокации, – начал он, сглатывая окончания. – Откуда, слушайте, вообще поступила эта непроверенная информация? Вместо того чтобы сеять панику в народе, нужно, слушайте, разбираться с зачинщиками, клеветниками, интриганами. Покажите мне их, я им сам голову оторву!

– Шарапудин Мурадович, почему это неправда? – встряла из угла крепкая девица, крашенная в блондинку.

Лысый удивленно наморщил лоб, потом повернулся к ней всем корпусом, отцепившись от стола и задергав ручками в воздухе:

– Как откуда, слушай?! У меня самые верные сведения. Я с Москвой каждую минуту переговоры делаю. Кавказ – это оплот России в борьбе с терроризмом, это буфер, слушай, это демографический кладезь! Какой еще вал? Ваши интернеты-минтернеты разве правду скажут?

Шамиль прислонился к стене, теплой, несмотря на включенный кондиционер. Опасения, тревожившие его в последнее время, начинали оправдываться. Контуры мифического вала, неустанно возводимого для изоляции Кавказа от России, постепенно обретали в его воображении пугающую ясность.

– Если так оно и есть, то мы сами в этом виноваты, – заговорил худой человек с родимыми пятнами на лице, бурно жестикулируя. – Это мы ни слова не сказали, когда сюда КамАЗами нетрадиционную литературу завозили! Когда убивали наших политиков, все знали, кто убивал, и никто не пикнул! Отвечаю, никто слова не сказал! А если полиция нарушает законы…

– При чем здесь полиция? – вскочил, перебивая говорившего, полный мужчина в голубой полицейской рубашке. – Что это за хапур-чапур? Почему стрелки переводите? Где полиция нарушала закон?

– Я не буду сейчас все случаи перечислять, – попытался увернуться худой, сделав широкий жест в сторону наседавшего полицейского.

– Откуда узнали?

– В газетах пишут.

– Ва, чего только эти газеты не пишут…

Человек в бежевом пиджаке откинул шевелюру со лба и умиротворяюще поднял ладони:

– Друзья, друзья, давайте сабур сделаем. Я уже вам сказал, что никто из центра известие не подтверждает…

– Они не подтверждают, простые люди подтверждают, – встрял юноша, еще больше оттопыривая нижнюю губу.

– Даже если это правда, – продолжал бежевый, не опуская широких ладоней, – наша дружба с Россией продолжится. Вот, говорят, дотационный регион, дотационный регион. А посмотрите сюда: если мы налоги никуда отдавать не будем, мы сами себя кормить сможем. У нас есть нефть, газ, в Юждаге есть медь. У нас тут транспортный узел Европа – Азия, незамерзающий морской порт, трубопроводы, гидроэлектростанции, машиностроение, виноделие, рыбохозяйственный комплекс. По производству сыра и овощам мы в стране на первом месте. А курорты? Бальнео… бальнеологические, лечебно-грязевые, пляжные, горные, какие хочешь есть! Ковров ручных, деревообработки, гончарных изделий, чего хочешь – вагон! Ни в одной республике такого, как у нас, нет!

– Вот как раз наш Шамиль Магомедов из Кубачей вернулся, с мастерами разговаривал, – вставил зять.

– Во-во! – радостно согласился бежевый. – Как там наши художники?

– Раньше делали боевое оружие, настоящее, а теперь сувениры штампуют. Скоро все ненастоящее станет, – ответил Шамиль без улыбки.

– Зато сейчас на международный рынок выйдем, торги наладим. А виноделие? Коньяков девяносто процентов в России мы производим, кремлевский алкогольный фонд – на основе наших напитков!

Бежевый закашлялся.

– Про алкоголь сейчас не время говорить, – пробасил каменнолицый человек в серой тюбетейке.

– Дайте мне закончить, – тряхнул шевелюрой бежевый.

Но каменнолицый, глядя куда-то поверх сидящих, продолжал:

– Вы тут так говорите, как будто на одной нефти мы будем процветать. Умма{Сообщество верующих (араб.).} становится крепкой не из-за нефти, а из-за веры. Может, у нас теперь как в Чечне будет: взял вторую жену – получи однокомнатную квартиру, взял третью – получи двухкомнатную. А не так, как теперь: вторую жену все осуждают, зато по саунам, астауперулла{Прости, Господи (араб.).}, ходят. Если центр откажется от мусульман Дагестана, то все они еще больше должны сплотиться вокруг тариката. А тем, кто портит ислам, нужно сказать, как советовал досточтимый шейх: «Оставьте лес диким зверям и выходите к людям!» Нужно научить заблудших истинной вере, да смилостивится над ними Пророк, салаллаху алайхи вассалам. В школах нужно будет наставить детей на истинные знания. А то учат их, что люди получились из обезьян. Ну какой нормальный человек этому поверит? Всемогущий Аллах начал творить людей с Адама, алейхи салам, из красной, белой и черной глины. Из его левого ребра была создана Хава, и с них началась жизнь на земле. Все пророки, начиная с Адама, приходили к людям с исламом. То есть с таухидом – единобожием. И Аллах не принимает никакой другой религии, кроме этой. Уйдут русские, будет фитна – смута. Некоторые заблудшие называют ее газаватом{У мусульман священная война с неверными.}, но они даже не чувствуют запаха газавата. Пусть Аллах нас защитит от людей смуты! Главное, постоянно наставлять соседей. Если ты сам дуа совершаешь, а твой сосед пьет, ты должен его научить. Иначе на том свете он скажет ангелам: «Не меня берите в ад, а моего друга, который меня не научил». И вам придется отвечать за грехи ближнего…

– Да о чем вы вообще говорите? – подскочила крашеная девица в углу. – Нас тут предали, захлопнули ловушку, и делайте что хотите, а мы чему радуемся?

– Хадижа, успокойся, – осаживал ее зять.

Но та продолжала:

– Люди говорят, выпускать никого не будут, а у моего брата в Ростове жена с детьми, как он туда вернется? Вам-то хорошо, – обратилась она почему-то к полицейскому, – вас на вертолетах в Турцию увезут, а народ что будет делать?

– Я здесь при чем? – вспылил тот, раздувая полные щеки. – Турция здесь при чем? Место свое знай, женщина. Как шайтан, вскочила здесь, слюнями брызгаешь!

– Чего вы боитесь? – закричал ей бежевый.

– Закрытых боюсь!

Каменнолицый замигал правым глазом:

– Это люди смуты дискредитируют ислам…

– А они говорят, что вы и все Духовное управление дискредитирует, – снова вклинился губастый юноша.

Все разом заголосили.

Шамиль вышел в жаркий коридор и поводил плечами, как бы желая отогнать происходящее. Потом достал телефон и потыкал в кнопки, но дядя Алихан не отвечал. Набрал своему другу Арипу, который работал в Москве, но и Арип был недоступен. Из конференц-зала раздавались многоголосые крики, среди которых особенно выделялся хриплый бас Шарапудина Мурадовича.

Постояв в нерешительности, Шамиль вышел на улицу. Ничего как будто не изменилось. Сначала он взглянул на узкий перекресток, где сигналили громоздкие маршруточные такси, потом на смеющихся девушек, толпящихся у входа в нелепое стеклянное здание со множеством модных вывесок, потом на палатку «Хлеб», откуда высовывалась чья-то повязанная косынкой голова. Голова кричала что-то голоногим мальчишкам, бегущим в сторону обклеенного завлекательными афишами деревянного забора, окружавшего замороженную стройку. За забором слышались счастливые крики купальщиков, плещущихся в огромной дождевой луже на месте выкопанного и недостроенного фундамента. Через дорогу от редакции пестрели нарядные частные коттеджи и кривые белые домики, на одном из которых кто-то вывел углем «Продаю муку».

Шамиль повернул за угол, туда, где под навесом сидела разморенная солнцем женщина и продавала квас. Купил большой пластиковый стакан за несколько десятирублевых монет и зашагал в сторону выжженной клумбы. Недалеко от клумбы росла чахлая акация, бросая на разноцветную тротуарную плитку редкую тень.

Он присел под акацией, на исписанную черным маркером скамейку, глотнул квасу и задумчиво уставился прямо перед собой. Несмотря на жару, на улице было людно и шумно. Из маленьких кофеен доносилась визгливая музыка вперемежку с жужжанием бензопилы, возбужденными криками прохожих и стрекотом степной саранчи. Шамиль снова набрал дяде Алихану и снова безрезультатно. «Что это я на измены сел?» – спросил он сам себя и выпрямился.

Возвращаться в редакцию не хотелось, тем более что вскоре должна наклюнуться нормальная работа. Омаргаджи говорил ему, что узнает про какое-то хорошее место в суде. Шамиль допил квас большими глотками, смял пластиковый стаканчик и, не найдя, куда его бросить, оставил лежать на скамейке. Захотелось увидеться с Омаргаджи тотчас же. Он встал и побрел в сторону моря, где в старых, пропахших деревянной плесенью дворах ютилось несколько небольших адвокатских контор.

Свернув на соседнюю улицу, Шамиль столкнулся с похожим на бочонок Хабибулой. Хабибула подскочил от радости и, широко щерясь добродушным золотозубым ртом, залепетал:

– Салам, Шамиль! Куда идешь? Я вчера с кутана{Населенный пункт, административно входящий в горный район, но находящийся на равнине, в зоне отгонного животноводства. Возникает на месте пастушьих стоянок на зимних пастбищах.} приехал, молоко, творог, туда-сюда привез. Валлах, не хотел ехать, хотел Марата послать, но самому пришлось. Туфли видишь у меня какие порватые? – говорил он, показывая на свои дырявые сандалии. – Сейчас молоко-сыр продам, и момент куплю себе туфли от души. Салимат поругает, а я что, виноват, что ли? Пока сегодня по городу ходил, порвал. У нас трубы на улице меняют, вот так вот грязь лежит, камни острые царапают… Идем ха, ты куда спешишь?

– Хочу к Омаргаджи зайти, по работе поговорить.

– Какому Омаргаджи? КIурбанизул Омаргаджи? – Хабибула весело засмеялся, на ходу потирая складчатый рот. – Он ко мне на десятый кутан приезжал, двадцать раз мне в шахматы проиграл! Двадцать раз! Теперь видит меня, убегает…

– А ты не знаешь про слухи, Хабибула? – спросил Шамиль, примеряясь к короткому шагу спутника.

– Какие слухи? А, то, что у Меседу шифер от ветра упал в Шамхале? Еще как слышал! Мне Салимат говорила. Позвала бы она меня ставить шифер, ничего не было бы. Я крепко делаю, у Магомеда спроси. Этот Запир же есть, который Пайзуллы сын? Вот его позвала. Поэтому…

– Нет, я не про Меседу, – отмахнулся Шамиль. – Тут другое говорят. Нас от России отгораживают. Пограничники, туда-сюда. Берлинская стена.

Они остановились на перекрестке, сплошь забитом гудящими автомобилями. Из окон машин высовывались нахмуренные лица и машущие руки. Молодые прохожие сгрудились у бордюров, снимая толкучку на телефоны. Хабибула замахал руками около ушей, как бы давая понять, что ничего не слышит из-за дорожного шума.

– Ле, куда все едут? – спросил он, воодушевленный зрелищем. – Ты на них посмотри!

– Наверное, где-то дорогу разрыли…

– Идем ха, – еще раз предложил Хабибула, – я тебе сметану дам, творог… Что про стену ты говорил?

– Вот, говорят, стену строят на севере, нас отгораживают, – неохотно повторил Шамиль.

– Ай, астауперулла, – засмеялся Хабибула, – этот хапур-чапур оставь, да, свой! Что ты говоришь? Ты сейчас у Карима в газете? Это ваши журналисты ай-уй делают. Нам сюда теперь.

Он взмахнул полной рукой в сторону длинной и беспорядочной улицы, усеянной частными лавками.

– Нет, не обессудь, к тебе потом зайду, Хабибула, – улыбнулся ему Шамиль, – сейчас, клянусь, не могу.

– Когда сможешь? Я же скоро опять в кутан поеду, – бодро ответил спутник, расправляя дешевую рубашку на большом животе.

– Завтра, может, зайду, – неопределенно пообещал Шамиль, оглядываясь на сигналящие автомобили.

– Ждать буду! – радостно закричал Хабибула, подавая ему руку. – Давай ха тогда.

И пошел, слегка припрыгивая в дырявых сандалиях. Шамиль повернул в другую сторону вместе с толпой.

– Ле, что там? – спросил он у одного юнца, пробегавшего мимо.

– Движуха какая-то, отвечаю, – бросил тот на бегу, зыркнув глазом, и тут же растворился в гурьбе.

В кармане у Шамиля заиграл дагестанский гимн, он жадно прижал трубку к уху:

– Салам алейкум, дядя Алихан!

– Ваалейкум салам, Шамиль, – голос дяди Алихана звучал глухо и неуверенно. – Я твои звонки видел, не мог отвечать, тут в министерстве собрание. Ты про это, про вал этот слышал уже?

– Да, в газете обсуждали.

– Правда, говорят… – дядя Алихан тяжело подышал в трубку. – Сейчас будем решать… там еще сепаратисты вроде из-за этого собираются.

– У Кумыкского театра? – спросил Шамиль, глядя, как молодые люди плавно стекаются к площади у замысловатого полукруглого здания.

– Не знаю. Ты где сейчас?

– Я здесь тоже.

– Там особо не стой, и, короче, мы сами не знаем еще, сейчас будем этот вопрос прояснять. Фарид из правительства же есть…

Голос дяди Алихана внезапно прервался. Поняв, что связь исчезла, Шамиль спрятал мобильник и оглянулся.

3

Площадь пестрела разноцветными спинами собравшихся. Футболки стекались из боковых улиц, окрашивая пространство в неясный, меняющийся оттенок. Встав на цыпочки, Шамиль разглядел забитый людьми театральный подъезд и фигуру с мегафоном. О чем говорили эти люди, он не понимал, но все дальше и дальше ввинчивался в толпу. Привыкнув к кумыкской речи, он стал различать отдельные словечки и крики одобрения, вырывавшиеся из толпы:

– Тюз! Тюз!{Верно (кумык.).}

Наконец слово взял усатый взрослый мужчина, предложивший говорить на русском.

– Азиз елдашлар!{Дорогие товарищи (кумык.).} До нас тут доносятся слухи, что собираются делать новое правительство. Как так? Почему? Эти хакимы{Управители (араб.).} закрылись у себя в правительстве и решили: кумыки спокойные, кумыки все терпят, их можно убрать из власти…

Толпа загудела.

– Раньше как было? Первые места аварцы-даргинцы держали, а третье место в республике нам давали. Мы на это третье место соглашались всегда. А теперь что хотят? Все поменять хотят! На нашей земле мы всегда с русскими жили вот так, – усатый сжал ладони в замок, – в мире! Пришли горцы, и что получилось? Русские ушли…

В первых рядах послышались невнятные крики. Единственное, что уцепил Шамиль, было слово «Вал».

Усатый замотал головой:

– Не знаю, ничего не знаю! Ничего не говорят! Один день слышу: «есть Вал», другой день слышу: «нету Вала». Одно знаю: вот такая чехарда у них, – усатый беспорядочно засучил руками. – Хотят быстро-быстро все без народа поделить.

Толпа опять заныла и задвигалась. Мегафон захватил новый оратор, завернутый в зеленое полотнище с огромной черной надписью «Тенглик»{Равенство (кумык.).}.

– Нас пытаются выдавить на вторые роли! А кто первый с Россией мир заключил? Кумыки. Кто больше всех страдал в годы Гражданской войны? Кумыки. Кто в Дагестане отдал больше всего своих сыновей в Великую Отечественную войну? Кумыки. Кто первый поднимал сельское хозяйство? Кумыки. А что сейчас мы имеем? У нас забрали наши исконные исторические земли. Мы потеряли почти все свои угодья! На базарах есть хоть один кумык? Нет. Видите наши народные промыслы? Нет. Мы на это глаза закрыли, потому что мы – мудрый народ. Но дальше терпеть тоже нельзя, слушай! Пора…

Площадь загудела, почему-то послышались крики «Аллау акбар!».

– Пора освободить равнинные районы от узурпаторов, пора наладить союз с нашими братьями-тюрками! – гремел оратор. – Да здравствует Кумыкская республика!

Шамиль оглянулся. Площадь как будто на миг затихла, но тотчас оживилась и заскандировала:

– Къумукъстан! Къумукъстан!{Кумыкия (кумык.).}

Тем временем на ступени театрального крыльца взошел аккуратный человек с белой полукруглой бородой. Он подождал, пока крики замолкнут, и, произнеся неясные Шамилю приветствия, стал говорить сочным внушительным голосом, изредка заглядывая в бумажку:

– Вот тут говорили: Москва нам давала места, шамхалы Тарковские с Москвой дружили… Давайте лучше вспомним, что такое Москва? Что такое русы? Русы – это варяги, а варяги – это тюрки-кыпчаки. Это тюрки вместе с Атиллой привезли в Скандинавию письменность, плуг, металлообработку. Это тюрки дали Руси алфавит. Кирилл и Мефодий были нашими кровными братьями, которые переделали древние тюркские руны в европейские буквы и придумали глаголицу, где было сорок звуков – как раз сколько нужно для нашего языка. А христианство? Патриарший престол Восточной церкви еще с четвертого века находился в Дербенте, и там тюркские священнослужители рукополагали грузинских, албанских, сирийских, коптских, византийских священников! Дешт-и-Кипчак – самая большая средневековая страна, располагавшаяся на территории всей России. Русские правители и дворяне были тюрками и говорили на своем родном языке. «Баня» – знаете что такое? «Бу-ана!», «парная». «Щи да каша – пища наша» – это кто так говорил? Степняки. Щи – это наше ачи, «кислый», каша – это от нашего кашык, «ложка». То, что едят ложкой. Киев – означает город зятя, это древний город тюркского каганата Украина. Почему в Украине сине-желтый флаг? Это хазарский флаг. «Хохол» в переводе с тюркского – это «сын неба». Несколько веков царили тюрки в Киеве, а потом нагрянули славяне в звериных шкурах, и древнее государство распалось. Теперь наши курганы уничтожены, наша степь распахана, наши кладбища снесены. Но не будем терять надежду! Возьмем сине-желтый хазарский флаг, добавим зеленый исламский цвет, получим новый флаг свободной Кыпчакской Степи!

В толпе радостно заголосили, послышались призывы: «К Правительству! К Правительству!» Толпа колыхнулась и двинулась в сторону главной площади под возбужденный рев мегафона. Шамиля радостно подталкивали в спину и что-то кричали по-кумыкски. Он отступил к высоким парапетам, примыкавшим к пивному бару «Каспий», и стал протискиваться в противоположную сторону, к морю. Его несколько раз омыло людской волной, прижало к какой-то каменной тумбе, а потом выбросило на ступени, ведущие к набережной.

Проблуждав в задумчивости вокруг высохших клумб и голубых елей и несколько раз миновав один и тот же поворот, Шамиль снова заприметил желтую цистерну с квасом и приблизился, чтобы купить стаканчик.

– Что там за маджлис? – спросила его скучающая и небрежно причесанная продавщица, кивая в сторону Кумыкского театра.

– Ходят хабары{Разговоры, молва (араб.).}, – ответил Шамиль, – что нас от России отделяют. Теперь кумыки тоже засуетились, родные земли хотят вернуть.

– Ма! – воскликнула продавщица, недоверчиво приподнимая выщипанную бровь.

– Этим равнинным мало, что Союз развалили, – послышался прокуренный голос.

Шамиль обернулся и увидел двоих пожилых мужчин в белых панамах. Тот, которому, по-видимому, принадлежал голос, медленно развернул клетчатый носовой платок и принялся промокать им потное лицо. Второй тряхнул деревянной коробкой с нардами и заказал у продавщицы две порции квасу.

– Наши кумыки, – продолжал первый, – с балкарцами хотят объединяться, а балкарцев кто отпустит? Ногайцы тоже не будут с кумыками дружить, ногайцам сперва самим нужно с землей разобраться.

– Ва, зачем? – продолжала удивляться непонятливая продавщица, орудуя золотистым краном.

Мужчина кончил вытирать лицо и неожиданно рассмеялся.

– Я тоже спрашиваю: зачем?

Засовывая коробку с нардами под мышку и хватая полные стаканчики обеими ладонями, второй зарычал:

– Нам надо кр-р-репкую власть, как при Сталине, кр-р-репкую!

Оба оглянулись на Шамиля, стоявшего в стороне со своим стаканом, и Шамиль поспешил удалиться. Беседовать о кумыко-ногайских степях сейчас не хотелось. Он решил немедленно отправиться домой и там собраться с мыслями.

4

Ася сбегала к Хабибуле, купила у его жены пару банок пахучих сливок, которые дня через два загустеют в сметану, и поспешила домой, чтобы оттуда наконец-то отправиться с поручением к тете Патимат, маме Шамиля. Родня считала тетю чопорной, но Ася с детства любила ее за особый запах, исходящий из ее обитых медными лентами сундуков. Банки перестукивались в пакете, руки затекали, а в голове крутились ничего не значащие обрывки из песен, рекламных роликов и странная фраза «ослиная соль». Ася очнулась только тогда, когда человек, сидевший на крыше частного домика и приколачивавший шифер, рассмеялся ей вслед:

– Ё, сама с собой разговариваешь? Ха-ха-ха, сама с собой разговаривает!

Тогда Ася поняла, что произносит эту фразу вслух, что «ослиная соль» на аварском – не что иное, как чабрец, а слышала она о чабреце сегодня утром, от матери.

Мать Аси, двоюродная сестра тети Патимат, была черна от природы. Считалось, что далекий ее предок был забредшим в их горный город арабом, отбившимся от нахлынувшей на юг Дагестана армии. Город давно стал полупустым селом, а араб растворился во многих поколениях потомков, проявляя себя изредка в смуглости женщин дома Арабазул из тухума Хихулал. Отец Аси происходил из совсем другого района и был прямой противоположностью матери – с рыжеватыми волосами и радужками, похожими на залитый светом бассейн с мозаичным и пестрым дном.

Поженились они не сразу именно потому, что происходили из разных районов и обществ. Смуглая бабушка Аси, мать ее матери, ворчала, что их тухум слишком хорош, чтобы связываться с вязальщиками джурабов{Толстые вязаные носки у народов Кавказа, Передней и Средней Азии.} и строгальщиками чунгуров{Щипковый музыкальный инструмент.}, а отец матери и вовсе слышать ничего не хотел.

– Дикий они народ. А у нас в районе люди образованные, сплошь кандидаты наук! – говаривал он, отмахиваясь от матери Аси и сетуя на себя, что отпустил дочь на учебу в город.

Родня Асиного отца тоже нещадно кривилась и взамен смуглянки из чуждых краев предлагала целый список собственных невест, проверенных и хорошо изученных с пеленок. Смирившуюся Асину мать выдали за надежного человека, зубоврачебного техника, а отец Аси, дабы не перечить родителям, женился на пышногрудой девушке-работяге из своего села.

Дело кончилось скандалом. Через семь месяцев после свадьбы зубоврачебный техник явился к тестю с замкнувшейся в гордом молчании женой и пожаловался, что с ним не только отказываются делить ложе, но в отсутствие посторонних даже не разговаривают. Тесть, а точнее Асин дед, был в ярости и, поговаривают, чуть не ударил дочь кулаком по спине, но в конце концов взял себя в руки и собрал семейный консилиум. Асину мать принуждали полюбить мужа и уговорами, и угрозами, и рыданиями. Асина бабушка била себя в грудь и возглашала:

– А все из-за этого джурабщика, из-за этого чунгуриста! Давай, отправляйся к нему в леса охотиться на бешеных кабанов!

Родной район Асиного отца и вправду располагался в лесистой местности, где еще водились дикие кабаны, туры, медведи и барсы. А обжитые и цивилизованные края Асиной матери были голы, как лысина, поскольку жившие там люди веками, днем и ночью, зимой и знойным летом, скармливали деревья своим вечным и священным домашним очагам.

Отец Аси тоже не сжился со своей женой-работягой, хоть и была она дородной, здоровой, да еще и смешливой, как чайка. Подругам она хвасталась:

– Посмотрите, какая у меня большая грудь! На одну мужа положу, а другой, как одеялом, укрою!

И помирала со смеху.

Через год после свадьбы Асин отец получил работу бухгалтера, а потом и квартиру в городе, а жену оставил в селе и почти перестал навещать. Однажды ночью, когда шел страшный ливень, затопивший городские улицы, к нему ворвались братья покинутой жены и, угрожая расправой, потребовали немедленно перевезти ее в город и воздать положенный ей почет. Асин отец пообещал все сделать и сойтись с женой, а сам на следующий же день подал на развод и повесил на двери двойные замки.

С этого дня началась настоящая пытка. Что ни день, к нему приходили родители, сестры, дяди, тети и аксакалы и все винили в бессовестности, подлости и нечестности. Наконец в жене его взыграла гордость, и она сама свернула всю агитацию, вернулась в родительский дом и вычеркнула бывшего мужа из памяти навсегда.

– Он даже детей мне не сделал, какой в нем прок, – говорила она и с пущим неистовством косила траву, доила коров и накрывала столы для еженощных гостей и проезжих.

Вскоре ее вторично засватали за хозяйственного и мускулистого троюродного брата, от которого за десять лет она родила друг за другом пятерых крупных мальчиков и двух здоровущих девочек.

А родители Аси, освободившись от прежних супругов, смогли в конце концов соединиться. Разумеется, не обошлось без дрязг и сплетен. Во время сватовства Асина мать даже не вышла к сватам, а на свадьбу молодых практически никто не пришел.

Зато когда стали рождаться дети, все обиды были забыты, и бабушка Аси по отцовской линии самолично приезжала в Махачкалу, чтобы покачать младенцев на руках и покомандовать невесткой. Ася родилась бледной, маленькой и неловкой, за что ей доставалось и дома, и во дворе. Приезжая в мамино село, она не ходила, как другие девочки, по гостям, а запиралась в кладовой и часами перебирала тазы и старые половники, представляя себя заточенной в башне принцессой.

Бабушка по матери говаривала, что Ася, наверное, уродилась в отцовскую родню, а бабушка по отцу заверяла, что Ася вся в материнских предков, и в конце концов, хорошенько ее отругав за сизый и плоский хинкал и грубо слепленные курзе{Разновидность пельменей.}, отпускали читать накопившиеся на полках книги, большей частью нерусские и обветшавшие. Там были антикварные издания проповедей, назиданий и теологических стихов Мухаммедхаджи из Кикуни, Хаджимухаммеда из Гигатля, Омаргаджи-Зияудина из Миатли, Сиражудина из Обода, Газимухаммеда из Уриба, Исмаила из Шулани, Чупалава из Игали. Были там лирические стихотворения Магомедбека из Гергебиля, Магомеда из Чиркея, Курбана из Инхело, Магомеда из Тлоха, Чанки из Батлаича и ученика его, романтика Махмуда из Кахабросо. Ася пролистывала эти книги, не понимая и половины витиеватых метафор и редких сравнений.

Поля были исчерканы галочками и комментариями, причем местами слова писались слитно, без знаков препинания. За восемнадцать лет аварская письменность успела пережить несколько потрясений: сначала в тысяча девятьсот двадцатом арабский алфавит трансформировался в новый аджам, потом, через десять лет, аджам был заменен на латиницу и все книги с арабской графикой подвергнуты массовому уничтожению. Еще через восемь лет латиницу сменила кириллица, и слова из-за дополнительных палочек, еров и ерей, обозначавших горловые звуки, разрослись до бесконечности. Дагестанцы, не успев привыкнуть к новой грамоте, принимались изучать следующую, в головах какое-то время царила путаница, и кириллические слова по инерции писались слитно, как арабская вязь.

Но Асе не дали долго чахнуть над книжками. Вырвали из заточения и стали выводить в свет. В свете Ася не прижилась. Танцевала она, семеня, как цапля, и бешено колотя руками по воздуху. Одевалась неярко и изящным, усеянным стразами шпилькам предпочитала плоские босоножки. Волосы ее были русы и жидки, как кукурузные рыльца, а руки, по выражению бабушки, тоньше кишок. К тому же, будучи в отцовском селе, Ася умудрилась нелепо оступиться. После обеда она вышла на главную сельскую улицу, где встретила кокетку Чакар с пластмассовым бидоном воды. Чакар весело свистнула и, поставив бидон на землю, зашептала:

– Ё, Ася, поехали, да, с нами! Только платок надень.

– Куда? – спросила Ася, конфузясь под смеющимся и манящим взглядом Чакар.

– С нашими ребятами прокатимся до верхнего поворота и обратно. Через час будешь дома. Соглашайся, а то я одна не поеду.

На Асю вмиг нахлынули чувства: ей было лестно, что красивая Чакар зовет ее с собой, и радостно, что неожиданная авантюра вот-вот вырвет ее из тисков напряженного сельского однообразия, и страшно, что бабушка заметит ее отсутствие и нажалуется потом отцу. Чакар была столь мила, столь изящна и столь насмешлива, что Ася послушалась ее приказания, помчалась домой, отыскала в шкафах кричащую аквамариновую косынку и, схватив для виду ржавую лейку, пробралась в сад, а оттуда, сбежав по террасам-лесенкам, через заборы – на окраину села, где ее подобрал и увез старый коричневый уазик.

Ася сидела рядом с водителем, а сзади меж четырех крепышей счастливо звенела смешками нежноголосая Чакар. Душистый ветер рвался в открытые окна, неровная дорога петляла над обрывами и провалами, пролезала между мощными гранитными валунами, прыгала через ручейки, зарывалась в лесные заросли и подбрасывала уазик на каменных кочках.

Чакар шутливо препиралась с крепышами, игриво дерзила водителю и тыкала Асю в спину указательным пальцем:

– Что, в городе так не прокатишься, да, Ася?

Здоровяк-водитель включил диск с народными песнями, крепыши защелками пальцами, Чакар закричала «Воре, воре!»{Давай, давай! (авар.)}, аквамарин затрепетал на Асиной голове. Они домчались до верхнего поворота и, скрипнув колесами, понеслись дальше, к сосново-березовому криволесью и рассыпанным по склонам альпийским лугам. Ася занервничала, оглянулась на зажатую твердыми мужскими плечами Чакар, повернулась к водителю. Но все хохотали, вторили песенному припеву и ничего не хотели слушать. И тогда Ася дернулась головой и в голос зарыдала.

– Ё, е! – изумленно-радостно загомонили молодые люди, а Чакар презрительно повелела не пугать «эту дурочку» и повернуть назад, в село.

Уазик и правда затормозил, но вместо того, чтобы развернуть машину, водитель спрыгнул на обочину и, разминая шею, побрел по колена в высокой траве. Остальные высыпали за ним.

– Чуть-чуть отдохнем и вернемся, – заверила Асю Чакар, схватила из-под сиденья пластиковую бутыль с родниковой водой и, подскочив, как дикая коза, плеснула ею прямо в крепышей, а те, подбежав всем скопом, шутливо заломили ей руки. Так началось многочасовое мучение. Асю кормили обещаниями, но никак не отправлялись. Сначала водитель, усевшись с ней рядом на пахуче разросшихся цветах и травах со сложными двухчастными названиями, нудно допытывался: «Где учишься? Куда ходишь? Чья дочка?» Потом Чакар предложила поиграть в кошки-мышки, и Асю, которая не желала, дергали за руки и бранили наперебой. Потом долго беседовали с людьми, сидевшими в проезжавшем автомобиле, и Ася прятала лицо, чтобы ее не узнали. А когда наконец сели в уазик и двинулись назад, к селу, водитель свернул на обочину, а сзади завязалась возня и раздались медовые Чакаркины возгласы:

– ЧIа, чIа!{Стой, подожди (авар.).}

Ася перепугалась до смерти и уже почти решилась выпрыгнуть из уазика и бежать домой в одиночку, но возня неожиданно затихла, и уже в сумерках они доехали до села.

У дороги ее ждал напуганный дед, и «мальчики», как окликала их Чакар, принялись утешать его и ссылаться на ту къахIбу{Шлюха (авар.).} и ее происки. Сама Чакар улизнула, сверкнув хитрыми глазищами.

В доме ждала бушующая бабушка, и в Асю полетели медные кувшины, расшитые бисером и набитые бабушкиными косами подушки и яростные слова. А на следующий день все село судачило о том, что дочка такого-то и внучка такого-то села с молодыми мужчинами в уазик и уехала в горы, а с нею гулящая лиса Чакар, с которой ни одна порядочная девушка не то что не заговаривает, но даже близко не подходит.

В тот день многие мамушки вымарали имя Аси из списков своих потенциальных невесток, а дедушка, сказавшись больным, еще неделю не показывался на годекане.

Но все эти треволнения остались позади, и Ася, спеша с пакетом и банками к дому, думала только о сыне тети Патимат и «ослиной соли».

5

На набережной было пустынно. Шамиль приблизился к старым гипсовым перилам, за которыми чернела железнодорожная насыпь, блестели рельсы, вырисовывались хаотические прибрежные строения и волновалось темно-голубое море. Далеко слева мелькали, запутываясь нитями, разноцветные воздушные шары и шумел механический силомер, завлекая невидимую публику. Справа доносился неясный ропот, сливающийся с шумом прибоя. Шамиль постоял в нерешительности и пошел направо, то и дело оглядываясь на пенистые гребешки волн, узкую песчаную полоску и груду черных камней, виднеющихся за рельсами.

Постепенно ропот стал превращаться в плачущую мелодию, смешивающуюся с ритмичными хлопками и криками одобрения, и вскоре Шамиль увидел множество людей, скопившихся вокруг человечка в бордовой черкеске с газырями. Человечек пел стоя, аккомпанируя на непонятно где залежавшемся чунгуре и самозабвенно зажмурив глаза. Сладко вибрировал его голос, дрожал выточенный из тутового дерева корпус рыдающего инструмента, приподнятые морским ветром, плясали полы черкески. Рядом стоял улыбающийся усач, протягивая черный микрофон то к дергающимся струнам, то к задранному подбородку чунгуриста. Шамиль неторопливо приблизился к слушателям и встал сбоку, уставившись на беспокойные руки музыканта.

Когда пение прекратилось, люди бурно зааплодировали и что-то закричали на лезгинском. По обе стороны от бордового человечка выросли несколько крупных мужчин с микрофонами, которые тоже начали кричать и воодушевленно потрясать свободными руками. Голоса их неслись из большого динамика, спрятанного под худосочным деревцем. Публика слушала молча, вздыхая, как стоустое чудище.

Шамиль не понимал лезгинского, но мешкал уходить. Над головами выступающих неожиданно появился огромный портрет сурового бородатого человека в белом башлыке и в большой папахе, перевязанной зеленой ленточкой.

– Магомед Ярагский? – подумал вслух Шамиль.

– Хаджи-Давуд Мюшкюрский, – гордо произнес стоявший рядом слушатель, быстро взглянув на Шамиля и снова уставившись вперед.

Это имя Шамилю ни о чем не говорило, и он уже собирался выбраться на ближайшую улицу, когда один из ораторов неожиданно перешел на русский. С первых же слов Шамиль понял, что тот произносит заученный и отрепетированный текст.

– Спасибо дорогому певцу Ярахмеду. Вы правильно поняли, он пел про нашего Хаджи-Давуда. А Хаджи-Давуд – герой лезгинского народа! – прогремел оратор, изредка подглядывая в бумажку. – В начале восемнадцатого века он объединил весь Лезгистан и повел наших предков против персидских гарнизонов! Он поехал в Кайтаг и Казикумух и уговорил ихних правителей помочь в войне с иранскими шиитами! От Дербента до Шемахи все пылало! Хаджи-Давуда заточили в тюрьму, но он выбрался и повел народ дальше! Лезгины выгоняли персов из своих городов и крепостей, но персов было больше! И наш Хаджи-Давуд решил просить Петра о помощи, но Петр помогать не стал. Все же народ любил Хаджи-Давуда и шел к нему со всех концов Кавказской Албании. Наши захватили Шемаху, казнили иранского наместника, ограбили и перебили многих персов, увели в плен их детей! Там были русские купцы, которые дрались за персов, и эти купцы пострадали. Поэтому Петр решил Шемаху взять и персидскому шаху помочь! А иранские правители Гянджи и Еревена стали готовить военный поход. Но ничего у этих трусливых персов не получилось. Они до утра пьянствовали на берегу Куры, потом стали медленно собираться, а наши смелые лезгины накинулись на них, разгромили и радостно вернулись с добычей. Но нужны были союзники. Россия не помогла лезгинам, и Хаджи-Давуду пришлось просить помощи у турков. Он им сказал: «Помогите, но оставьте нам свободу!» И он был признан ханом Ширвана и Кубы и сделал столицу в Шемахе. Россия и Турция забрали себе соседние земли, а свободные земли Лезгистана оставили Хаджи-Давуду. Но нашлась одна змея, которая захотела его погубить. Бывший союзник, казикумухский хан, решил сам стать шахом в Лезгистане и попросил турецкого султана посадить его вместо Хаджи-Давуда. Хитрый султан пригласил Хаджи-Давуда, его семью, братьев и приближенных к себе в гости в Гянджу, а когда Хаджи-Давуд приехал, арестовал его и отправил на греческий остров. Там наш герой умер, а в Шемахе стал править казикумухский разбойник!

Оратор перевел дыхание и зачем-то подергал среднюю пуговицу полурасстегнутой рубашки.

– Сейчас наши лезгинские земли снова у неприятеля. Мы должны вспомнить нашего достойного предка Хаджи-Давуда Мюшкюрского и вернуть эти земли себе!

Собравшиеся загомонили. Говорившего оттеснил подвижный и смуглый человек, загаркавший что-то на лезгинском срывающимся голосом. Толпа одобрительно зажужжала.

– Это все предательская политика азербайджанских и дагестанских властей! – перескочил он на русский. – Почему лезгинский вопрос замалчивается? Азербайджанцы – это же, слушай, турки, пришедшие на наши древние албанские земли! Они хотят уничтожить южных лезгин, но не получится! Ни одна граница не вечна! Пускай сидят на чемоданах и боятся!

Люди бурно заголосили. Стоявший рядом с Шамилем молодой человек сложил ладони рупором и заревел:

– Мы их вскроем!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.