Мельбурн – Москва

– Гм, видишь ли….

Я была права, задав вопрос в лоб – Сэм, не ожидая этого, слегка замешкался с ответом. Успей он сказать, что агентство в моих услугах не нуждается, это значительно осложнило бы ситуацию – убедить человека в чем-либо много легче, до того, как он отказал. Как раз в это время подошел официант и начал расставлять перед нами заказанное – тарелки с салатом из креветок и мясо с жареной картошкой для Сэма, кофе с суфле для меня. Опустив глаза, я напряженно следила за ловкими движениями паренька, и едва он, закончив, на пару шагов отошел, спросила:

– Скажи, это правда, что ты пришел работать в агентство Ларсонов еще студентом?

Губы Сэма тронула улыбка.

– Во всяком случае, Билл Ларсон помог мне понять, что из меня не получится хорошего адвоката, но я смогу стать неплохим детективом.

Видя, что он с отменным аппетитом принялся за еду, я немедленно задала следующий вопрос.

– Ты ведь занимался морским правом, если я не ошибаюсь?

По законам нейролингвистики, которую я посещала, как дополнительный курс для менеджеров по персоналу, мне следовало задать Сэму три вопроса, ответом на которые могло быть лишь однозначное «да». После трех «да», чисто по инерции мышления, человеку сложнее ответить «нет» в четвертый раз, когда уже затронут принципиальный вопрос. Насчет морского права, как и насчет Билла Ларсона, я знала точно – не станет же Грэйси выдумывать! Сэм даже мог бы обойтись простым кивком, поскольку рот его был занят пережевыванием пищи, однако он, видно, прекрасно умел совмещать трапезу с застольной беседой, потому что, весело прищурил глаза и поинтересовался:

– И что еще столь занимательного рассказала тебе обо мне малышка Грэйси?

Под его смеющимся взглядом мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы сохранить спокойствие. Что ж, во всяком случае, Сэм ничего не отрицал, ободренная этим, я широко распахнула глаза и с наивным видом задала третий вопрос:

– Ты уверен, что это Грэйси мне обо всем рассказала?

«Да» тут было настолько очевидным, что Сэм даже не стал отвечать. Он отпил кофе и поставил чашку на стол.

– Я все больше убеждаюсь, что ты не так проста, как кажешься, Натали, – его улыбка заставила мое сердце работать в усиленном режиме, – когда наберешься опыта, из тебя может выйти прекрасный менеджер по персоналу. Поэтому не сделай ошибку в выборе своего пути.

– Ты можешь помочь мне, Сэм? – сцепив пальцы, словно в молитве, проговорила я. – Помочь так, как помог тебе Билл Ларсон? Я действительно хочу стать детективом, поверь!

Не знаю, сработал ли метод трех «да», или просто деликатность Сэма не позволила ему сразу отправить меня подальше, но он сказал то же самое, что и Грэйси в прошлую нашу беседу:

– Видишь ли, Натали, работа детектива это несколько не то, что ты себе представляешь.

– Да-да, я в курсе – нудная слежка за объектами, бесконечные отчеты и никакой стрельбы. Отплясывать джигу на крыле самолета мне тоже не придется.

– Последнее особенно печально, – с сокрушенным видом подтвердил он, вытирая рот салфеткой. – Ты неплохо бы смотрелась.

– Скоро я получу степень бакалавра психологии, – проигнорировав его шутку, продолжала я, – умею легко входить в контакт с людьми и выуживать из них информацию. Конечно, опыта работы детективом у меня нет, но что вы с Грэйси теряете? Я же прошу: возьмите меня на работу с испытательным сроком. Если я вам не подойду, то расстанемся без обид.

Сэм чуть приподнял брови и, покачав головой, поднялся.

– Я еще не решил окончательно, нужны ли агентству лишние сотрудники. Буду иметь тебя в виду, но отложим этот разговор месяцев на семь-восемь – до тех пор, пока ты получишь сертификат. А сейчас, извини, опять дела.

Помахав мне рукой, он направился в сторону Бёрк стрит, а я поплелась домой. Голова моя была настолько занята мыслями о Сэме, что я проскочила универсам на углу Элизабет стрит и, лишь перейдя Флиндез стрит, вспомнила, что не купила молока и овощей для папы. Пришлось возвращаться. И пока я ходила вдоль заставленных полок, пока пробивала покупки на кассе, а потом плелась по мосту через Ярру, мозг мой прокручивал недавний разговор.

Уже подходя к дому, я неожиданно решила, что все не так уж плохо – Сэм ведь не отказал мне наотрез. В январе, после того, как я получу сертификат, они возьмут меня на работу в агентство с испытательным сроком, а там… а там будет видно.

Поднявшись в наши аппартаменты, я положила продукты в холодильник и, зайдя в кабинет, поцеловала папу, который, полулежа на диване, работал со своим ноутбуком.

– Ты прямо вся сияешь, Наташенька, – ласково заметил он, – что такого радостного случилось?

– Вернусь и сразу все расскажу, – пообещала я и отправилась на треннинг, по дороге, правда, благоразумно решив, что о своей всепоглощающей страсти к Сэму лучше будет умолчать. Да и, конце концов, это не столь уж принципиально.

Сейчас понимаю, что вообще не стоило рассказывать папе о своих вновь родившихся планах на будущее, но в те дни я делилась с ним почти всем. Потому, наверное, что, понимала: нам остается все меньше и меньше времени. Обычно беседы наши доставляли ему радость, что бы мы ни обсуждали, но на этот раз он пришел в ужас.

– Давай во всем разберемся, Наташенька! К концу года ты получишь сертификат. Профессия психолога, имеющего вторую специальность менеджера по персоналу, в высшей степени престижна, Ирма твоей работой довольна, говорит, что у тебя есть все данные для быстрого карьерного роста. И ты хочешь отказаться от карьеры и играть в детектива? Это нелепо, ты ведь уже взрослая девочка, сама подумай.

Тон его был ласков, но голос дрожал. Папа никогда не вмешивался в мою жизнь и не диктовал, как поступать. Уверена, ему бы и в голову не пришло возразить, реши я уехать жить в Африку или родить внебрачного ребенка, но мое намерение стать детективом настолько выбило его из колеи, что он пошел против собственного принципа невмешательства.

– Что ты, папочка, я не собираюсь отказываться от карьеры, просто… – я лихорадочно соображала, какой же достаточно веский и солидный аргумент можно привести в пользу моего решения, но с языка уже неслась несусветная чушь: – Понимаешь, папа, я думаю, что работа детектива материально может обеспечить меня гораздо лучше, чем работа специалиста по персоналу.

Папа с облегчением вздохнул.

– Что за ерунда, Наташенька, с чего ты это взяла? Высококвалифицированный менеджер по персоналу получает намного больше, чем самый хороший детектив. Да и неужели тебе приятно было бы зарабатывать деньги, выслеживая мошенников или неверных супругов – разве ты не знаешь, чем в наше время занимаются все детективные агентства? – неожиданно он вновь встревожился: – Радость моя, что случилось? Почему тебя вдруг стало беспокоить твое материальное положение? Неужели ты думаешь, я об этом не позаботился? После моей смерти у тебя будет стабильный доход от нашей недвижимости в Мельбурне и Сиднее, а также дивиденды. Ты можешь продать свою долю в компании и приобрести недвижимость за границей, но только обязательно посоветуйся с адвокатом. После выплаты всех налогов ты будешь получать весьма и весьма солидную сумму на личные расходы, я попрошу адвокатов прямо сейчас ввести тебя в курс дела, если ты так тревожишься.

И тут, в первый раз после консилиума медиков, навсегда расколовшего наш счастливый мир, я заплакала:

– Не нужно, папочка, пожалуйста, не нужно адвокатов! Не говори об этом!

Больше мы к обсуждению моих «детективных» проектов не возвращались – возможно, папа счел это минутным заблуждением, которое забудется тем быстрей, чем меньше о нем говорить. Он держался до последнего, пока оставались силы. Занимался делами, проводил время с друзьями, возился на кухне, готовя свое коронное блюдо – сладкий плов с кишмишом. Болей у него не было, и это счастье, потому что иначе ему пришлось бы отправиться в хоспис, он просто слабел, и в начале июня почти уже не вставал с постели. Как-то раз, когда в зале Элизабет Мёрдок давал концерт квартет Габриеля Форе, в котором Вилма Смит играла партию скрипки, папа спросил:

– Не хочешь послушать, доченька? Я-то, конечно, сейчас сильно обленился, но ты могла бы пригласить подруг – Грэйси, например.

– Папочка, зачем ты…. – договорить мне не хватило сил, но выражение лица, наверное, стало таким, что папа, ласково коснувшись моей руки, тихо извинился:

– Прости, родная.

За день до смерти ему неожиданно стало лучше, он попросил меня отпереть внутренний потайной ящик письменного стола и принести фотоальбом в потертом плюшевом переплете. Встав у изголовья кровати, я молча смотрела, как дрожащие от слабости пальцы папы с трудом переворачивали плотные страницы. Копии большинства снимков, запечатлевших счастливые моменты моего детства, хранились и в моем личном фотоальбоме, поэтому были мне хорошо знакомы, но вот эту – большую черно-белую фотографию женщины – я, кажется, прежде никогда не видела. Или видела?

Огромные темные глаза смотрели вдаль с удивительной красоты лица, и сердце мое внезапно сжалось от болезненного воспоминания. Папа провел рукой по фотографии, на миг закрыл и вновь открыл глаза.

– Ты не помнишь маму, и мы с тобой никогда о ней не говорим, – он задыхался, произносил каждое слово медленно и с большим трудом, – ты не спрашиваешь, а сам я…. Но, наверное… ты должна знать.

– Я помню все, что мне надо, – голос мой предательски дрогнул, – и больше ничего знать не хочу.

– Наташенька….

– Не говори со мной о ней, папа! Я все помню лучше, чем ты думаешь.

– Тебе ведь еще… не было и четырех.

…..Порою я проклинаю свою память, сохранившую мельчайшие подробности того дня. Вот мы с мамой стоим у перехода, ожидая зеленого света. Мимо стремительно проносятся машины, и моя рука в варежке крепко вцепилась в мамину – машин я немного побаиваюсь. Чтобы победить страх, звонко рассказываю наизусть:

– Улонили мишку на пол,

Отолвали мишке лапу…

– Молодец, – хвалит меня стоящий рядом старичок.

– Мишка – мой блат, – важно сообщаю я.

– Помолчи, Наташа, – говорит мама, – сейчас будем переходить.

Вспыхивает зеленый глаз светофора, мы с толпой прохожих переходим улицу и идем к нашему дому. Белый снег скрипит под ногами, издали доносятся веселые ребячьи голоса – возле нашего дома для ребят залили каток, и мальчишки с длинными палками, которые называются «клюшки», носятся на коньках по белому полю. Среди них мой одиннадцатилетний брат Миша – я твердо уверена, что он и есть Мишка, которому в стихотворении Агнии Барто оторвали лапу. Он бьет клюшкой по черной круглой штуковине – она, я и это недавно узнала, называется «шайбой». Шайба, отлетев в сторону, с глухим стуком отскакивает от зеленого бортика поля. Ребята о чем-то спорят, потом игра возобновляется. Мы с мамой стоим и смотрим на скользящего по льду Мишу.

– Я ждал тебя.

Я оборачиваюсь – рядом с нами почти вплотную стоит высокий худощавый человек. Это дядя Артур, который один раз возил маму, меня и Мишу на своей машине в зоопарк. Он улыбается мне, но что-то в его улыбке мне не нравится. Отвернувшись, я, вновь начинаю следить за Мишей.

– Зачем ты сюда пришел, Артур? – спрашивает мама. – Я поговорю с Володей, честно. Сегодня или завтра, мне нужно только выбрать момент, понимаешь? Я и сама хочу побыстрее закончить, но не могу же говорить с ним при детях. Чуточку подожди, понимаешь?

– Нет, – сердится дядя Артур, – я сыт твоими обещаниями. Сейчас! Можешь поговорить, пока Миша здесь играет. Девочка маленькая, что она понимает? Сейчас, слышишь? Или я сам поговорю с Владимиром и все ему объясню.

У мамы почему-то становится такой же голос, как тогда, когда ее вызвали по телефону забрать меня из детского сада – у нас, пятерых ребят из группы, при медосмотре в волосах нашли вшей. Помню, как она вбежала в изолятор, прижимая руки к груди и повторяя: «Я же все время мою ей голову, откуда? Стыд-то какой – ужас!» Сама я никакого особого стыда не ощущала, наоборот, мы, пятеро «завшивевших», сидели в изоляторе и пыжились от сознания собственной важности. Однако интонации в голосе мамы хорошо мне запомнились, и теперь она говорит точь-в-точь также:

– Нет-нет! Что ты, Артур, что ты, я сама! Я объясню ему все по-хорошему, чтобы было нормально, без скандалов, понимаешь?

Дядя Артур щелкает зажигалкой, прикуривает, а когда на кончике сигареты образуется пепел, щелчком сбрасывает его в снег.

– Ладно, иди. Иди, чего ты ждешь! – прикрикивает он так, что я вздрагиваю от неожиданности. – Иди! Я буду ждать в машине три, – смотрит на часы, – нет, два часа. Если ты за это время с ним не переговоришь, я поднимусь к вам, ты поняла меня? Я ведь тоже не железный, Аида, я тоже не могу!

Чувствую, как вздрагивает рука мамы, за которую я держусь.

– Да-да, хорошо. Пойдем, Наташа.

Мне не хочется домой, поэтому я начинаю упрямиться:

– Хочу еще смотлеть, как Миша иглает! Гулять хочу!

– Еще твоих капризов мне сейчас не хватало! Быстро! – невзирая на мое сопротивление, мама ведет меня, хныкающую и стопорящую движение калошами о снег, к нашему подъезду. – Сейчас нашлепаю, не будешь нормально идти, – грозит она.

Лифт, скрежеща и поскрипывая, довозит нас до седьмого этажа. Возле нашей двери ноздри мои щекочет просачивающийся из квартиры терпкий сладковатый запах. Забыв о прежнем своем желании еще погулять, я нетерпеливо дергаю дверную ручку и в восторге кричу:

– Плов с кишмишем! Плов с кишмишем!

Конечно же, это папа, вернувшийся с работы первым, поставил на плиту подогреть кастрюлю с пловом. Накануне, когда его готовили, я вертелась на кухне и смотрела, как в подсолнечном масле на сковороде жарится изюм без косточек – кишмиш. После того, как сухие изюминки набухают, их кидают в кастрюлю с наполовину проваренным рисом и тушат на маленьком огне. Когда мы едим плов, мама обычно следит, чтобы я не вытаскивала изюминки, а ела их вместе с рисом. Иногда, правда, она может задуматься, устремив глаза куда-то в сторону, и тогда мне удается выудить весь кишмиш, после чего я, отодвинув тарелку, невинно заявляю «больше не хочу» и вылезаю из-за стола. Интересно, задумается сегодня мама за столом или нет? Я нетерпеливо дергаю ее за подол шубки.

– Ма, отклывай, сколее! Плов!

Наконец, отыскав в сумке ключи, она открывает дверь, и я вихрем врываюсь в прихожую. Папа, выйдя из кухни с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, подхватывает меня на руки и поднимает к потолку.

– Это кто пришел? Это моя Наташка пришла сладкий плов кушать.

Он звучно чмокает меня в нос и слегка подбрасывает. Я в восторге болтаю в воздухе ногами, и калоши слетают с валенок. Мама стаскивает с себя сапоги и, не поднимая головы, говорит:

– Поставь ребенка, Володя, вы сейчас все тут перебьете.

Наконец – наконец! – моя шубка висит на вешалке, мои руки вымыты с мылом, и мы сидим на кухне. Папа большим половником накладывает нам плов и возвращается к плите, чтобы заварить чай. Я искоса поглядываю на мамину тарелку – там, у самого края, лежит изюминка-великанша, истекающая маслом. Обидно, почему она не досталась мне? Решившись на отчаянный шаг, я хватаю великаншу и поспешно отправляю себе в рот – нужно скорей ее съесть, иначе мама заставит положить обратно, а потом будет долго объяснять, что ей не жалко, но из чужих тарелок таскать некрасиво. Если же изюминка будет съедена, то говори, не говори – назад не вернешь.

Однако изюминка съедена, а мама все молчит и неподвижно смотрит прямо перед собой. Совсем осмелев, я беру ложку неправильно – ведь держать ее, зажав в кулаке, гораздо удобнее – и начинаю выковыривать из плова изюминки да еще помогаю ложке пальцами. Папа, заварив чай, выглядывает в окно – оттуда видна площадка, где ребята играют в хоккей.

– Мишка все носится. Позвать? Или пусть потом поест?

Мама торопливо вскидывает голову.

– Нет-нет, пусть пока побегает, я…. Володя, мне нужно поговорить с тобой. Серьезно, понимаешь?

– Появились проблемы? Давай решать, – папа приседает перед мамой на корточках и заглядывает ей в глаза. – А ну, погляди на меня, девочка! Да ты сама не своя! Аида, родная, в чем дело?

Неожиданно мама закрывает лицо руками и плачет. Я поражена – никогда раньше не видела, чтобы взрослые плакали, да еще так горько! Наверное, ей будут делать укол. Или папа хочет смазать ей ранку йодом? Бедная мамочка!

Тут вдруг от избытка чувств, я чувствую, что могу оскандалиться. Уронив ложку, сползаю со своего стульчика, бегу в туалет и не слышу, о чем они говорят дальше. После туалета мою руки с мылом три раза, включая и выключая воду – мне нравится закрывать и открывать блестящие краники. К столу можно уже не спешить – весь кишмиш из моей тарелки выбран и съеден. Я зажимаю пальцем кран, струя брызжет мне в лицо, на одежду на пол, так здорово! У ног моих уже образовалась солидная лужа, с кафельной стены стекают тонкие струйки воды, а меня все не зовут, и никто не приходит пресечь мое баловство.

Наконец, оставляя мокрые следы на линолеуме, я выхожу из ванной, шлепаю к кухне, откуда доносится громкий папин голос, и останавливаюсь у двери. На меня никто не обращает внимания, папа стоит у плиты и, размахивая рукой, кричит:

– Нет, я просто не в силах понять, Аида, о чем ты говоришь?! Однажды он тебя бросил, ты столько пела мне, что вычеркнула его из жизни, что никогда не простишь, а теперь…. Да ты с ума сошла, у нас семья, дети!

– Это не я говорила, это ты сам так решил, Володя. Я правду сказала, что он на другой женился, а ты так сразу и решил, что он меня бросил, а ты, такой добрый, подобрал. Он меня не бросал, понимаешь? Все по-другому было.

– Да? И как же?

– Моя мать ведь нянечкой в больнице, работала, пила постоянно, отца у меня не было. Мужчины к нам домой приходили, понимаешь, какое к матери у людей отношение было? Меня-то, конечно жалели. Иногда к ней гость придет, она меня выгонит гулять, и обязательно какая-нибудь соседка скажет: «Аида, иди я тебя чаем напою» И Артура мать, тетя Милена, тоже иногда звала – я ведь с сестрой Артура в школе вместе училась. Иногда они меня у себя и ночевать оставляли – места много, не жалко. У них раньше квартира в Баку знаешь, какая была? До погромов отец у него большой начальник был, очень богато жили – мебель, посуда. Невесту ему, Диану, тоже богатую нашли – у нее дядя в Ереване в КГБ работал. Уже с родителями ее договаривались обручение делать, а тут Артур говорит, что хочет на мне жениться. Представляешь, что было? Тете Милене «скорую» два раза вызывали! Потом мне тетя Артура тайком деньги принесла, сказала: отец Артура дал, уезжай в Москву. Поступай там учиться или работать – делай, что хочешь, только чтобы тебя Артур не смог найти. Замуж выходи за хорошего человека, ты очень красивая, на эти деньги приданое себе сделаешь. Деньги, знаешь, какие огромные дала? Пятьсот рублей! У меня в жизни столько не было, понимаешь?

Мама говорит это все и плачет, но папа ее ничуть не жалеет и даже говорит ей плохое слово, за которое у нас в детском саду воспитательница обещала отрезать Сене Гаврилову язык:

– Б….!

Его кулак бьет по столу с такой силой, что пузатая сахарница переворачивается, и белые сладкие кусочки рассыпаются по столу.

– Ой, Володя, что ты делаешь?

– Ты никогда меня не любила! – кричит он. – Не любила, скажи? А я-то дурак, козел безмозглый! Хороший человек, которого тебе обещала эта тетя! Правда, чем плох – инженер, холостой, с квартирой, с московской пропиской, да еще от любви голову потерял, почему не воспользоваться? В институт поступить у тебя ума не хватило, деньги тетины кончились, не век же по лимиту дворником в ЖЭКе работать, улицы мести.

Мама плотно прижимает к щекам ладони, между пальцами у нее текут слезы.

– Ты жестокий какой, Володя! Почему ты так говоришь? Как я со своей матерью могла нормально учиться, чтобы в институт поступить? И разве я была тебя плохая жена? Ты взял меня девушкой.

Только что папа был злой и сердитый, а теперь он вновь стоит перед мамой на коленях, отводит ее руки от лица, целует мокрые от слез пальцы.

– Прости, родная, любимая, не плачь. Только скажи, что все это шутка! Ну, была у вас с Артуром школьная любовь, так ведь когда это было! Он женат, мы с тобой давно женаты, у нас дети. Ты знаешь, что я на все для тебя готов!

Голос папы странно дрожит, он обнимает маму, прижимает ее к себе, шепчет что-то ей на ухо. Стоя за дверью, я вижу, как мама отклоняется, отстраняет его от себя.

– Подожди, Володя, не надо! Сядь на стул, мне еще нужно тебе много сказать. И сахар ты рассыпал, – она начинает складывать кусочки рафинада обратно в сахарницу.

Сев напротив нее, папа глухо говорит:

– Нет, я не могу поверить. Просто ты его встретила, на минуту всколыхнулось старое. Не бывает так сразу, вы не виделись десять лет, и теперь вдруг…..

– Почему не виделись? Артур… он приезжал, нашел меня, понимаешь? Нет, я ему не писала, честно, он сам нашел. У соседей узнал – я матери написала, что замуж выхожу, а она напилась, пошла к подруге хвастаться и письмо с адресом во дворе потеряла. Ну, и всем соседям, конечно, стало известно, понимаешь?

– Да что тут понимать, – рот папы странно кривится. – И давно он приезжал?

– Давно, мы с тобой тогда только расписались. Он все время говорил, что жить без меня не может, чтобы я от тебя уходила. Но я ведь не дура была, он разводиться с Дианой не собирался, сказал, что потом, что сейчас нельзя – она только-только дочку родила.

– Почему ты ничего мне не сказала?

– А что говорить? Я ему сказала: «уезжай», и он уехал, что я тебе должна была говорить?

– Он только сейчас стал твоим любовником, или ты с самого начала наставляла мне рога?

– Володя, зачем ты так все обостряешь? Думаешь, мне легко? Мне тоже тяжело. Я тебе честно сказала: я его люблю и всегда любила, понимаешь?

– Отвечай на мой вопрос! Он приезжал, и вы встречались?

И папа опять бьет кулаком по столу. Сахарница снова подпрыгивает, но теперь не просто переворачивается, а катится по столу и с грохотом падает на пол. Теперь кусочки сахара, недавно тщательно собранные мамой, лежат вперемешку с белыми фарфоровыми осколками, но никто не делает попытки их собрать. Подняв обе ладони, словно собираясь сдаваться, мама торопливо говорит:

– Не надо, Володя, не кричи так! Мы не встречались, я не обманываю.

– И что, он вдруг возник ниоткуда, и сразу возродилась старая любовь? Не верю!

– Они переехали в Москву в восемьдесят девятом. У Дианы, я говорила, дядя в Ереване в КГБ крупной шишкой был, все знал. Он еще в восемьдесят восьмом сказал, что из Баку армянам надо уезжать. Родители Артура хотели с Москвой обменяться, но кто из Москвы в Баку поедет, когда там такое творится? Тогда покупать-продавать квартиры еще нельзя было, они решили все делать фиктивным браком. Диана с Артуром развелись, она фиктивно за азербайджанца вышла, чтобы бакинскую квартиру ему продать, а Артуру за эти деньги тоже фиктивным браком купили квартиру в Москве. Квартира хорошая, три комнаты, и вещи они из Баку почти все вывезли, так что жили нормально. Решили, что Артур не сразу с фиктивной женой развод оформит – заподозрили бы, квартиру могли отобрать, – поэтому они с Дианой три года незарегистрированные жили. Потом вдруг, уже не знаю как, мать Дианы через родственников нашла ей мужа-американца. Он увез ее с дочкой в Штаты, и теперь Артур в квартире один – отец в девяностом от сердца умер, мать его, тетя Милена, в Ереване у дочери живет. Ну и теперь… мы хотим быть вместе, понимаешь?

Они молчат, и мне становится скучно. Я забираюсь под стол и играю с белыми кусочками сахара, валяющимися вперемешку с осколками разбитой сахарницы.

– Понимаю, – говорит папы таким непохожим голосом, что мне кажется, будто к нам на кухню пришел чужой дядя. – Жена бросила, и у него вспыхнула старая любовь. Ладно, пусть тебя это устраивает, но дети! Ты подумала о детях, Аида?

– Я все им потом объясню, они к Артуру нормально отнеслись.

– Так что, он уже, значит, видел детей?

– Мы в зоопарк с ним на его машине ездили, они целый день вместе гуляли.

– А мне ты сказала, что вы ездили в зоопарк на такси. Так твой Артур, значит, таксистом работает?

– Да ну, Володя, ты скажешь! У Артура свой бизнес, он может десять таких такси купить.

Папа в третий раз бьет кулаком по столу, стол трещит, и по полу катятся два винтика. Он кричит так, что у меня на минуту даже в ушах закладывает.

– Детей я не отдам! Даже если тебе их суд присудит – лучше убью вас обоих с твоим Артуром, в тюрьму сяду, но не отдам!

– Володя, не кричи так, пожалуйста, дай, я скажу.

– Я сказал! Попробуешь их забрать – обращусь в суд. Детей ты не получишь, ты сама решила уйти, я тебя не гнал. Сука, б….! Пусть только твой Артур попробует протянуть свои лапы к моим детям!

Он начинает бегать по кухне. Мама вскакивает и тоже начинает кричать:

– Ты меня достал, понимаешь, достал! Я не хотела тебе говорить, но ты сам меня достал! Если хочешь знать, Мишка не твой сын, а Артура, понимаешь?

Папа, перестав бегать, замирает на месте, потом говорит так, будто у него болит горло:

– Врешь!

– Зачем мне врать? Я говорила, Артур приезжал, когда мы с тобой расписались. Ты тогда уехал на неделю в Минск, тебя на какое-то совещание послали, помнишь? Поэтому я точно знала, что ребенок от Артура. Позвонила ему, но он приказал молчать – не хотел, чтобы его родители и Диана узнали, понимаешь? Накричал на меня: «Ты от меня уехала, уйти ко мне от мужа не захотела, теперь раз живешь с ним, то и живи. Рожай или аборт делай, а я разводиться с женой не буду. Но лучше всего молчи и не порти жизнь себе и другим». Я и жила, и молчала, дочку тебе родила. Кто знал, что все так изменится? Союз развалился, у вас на заводе уже третий месяц зарплату ширпотребом выдают, я один термос на масло обменяла, другой на сахар, а дальше что? Кроме твоего плова дома есть нечего, хорошо, рис с осени остался, и в банке еще кишмиш есть, а то вообще бы голодали. А у Артура свой бизнес, он все достанет и детей лучше тебя обеспечит.

– Да, конечно, – говорит папа хриплым шепотом, – жена уехала, и он вдруг о тебе вспомнил. Обеспечить решил!

– Ну и что? Я сама виновата, если б я тогда его тетю не послушала, не уехала бы, он на мне бы женился.

– Это он тебе так напел? И ты поверила? Знаешь, когда ты послушалась его тетю, ты была умнее.

Мама всхлипывает.

– Что же делать, Володя? Я всегда его любила, понимаешь? Я только потом это поняла. А теперь… теперь он хочет сам воспитывать сына, обещает любить мою дочку, как свою, а я… я опять жду от него ребенка. Прости, Володя.

– К черту вас обоих, Наташку я вам не отдам!

Услышав свое имя, я вздрагиваю, и фарфоровый осколок впивается в мой палец. Кухня наполняется моим ревом. Родители вытаскивают меня из-под стола, по моей руке течет кровь. Мама торопливо достает из аптечки бинт и йод.

– Подожди, Володя, надо перевязать.

– Сам перевяжу, иди к своему Артуру.

Он отбирает у нее бинт и йод, уносит меня в нашу с Мишкой комнату и, захлопнув дверь перед маминым носом, начинает обрабатывать ранку йодом. Я ору благим матом и пытаюсь вырваться. Йод постепенно перестает щипать, но я накричалась, и мой детский организм требует отдыха. Привалившись головой к папиному плечу, я дремлю и, полусонная, чувствую, как он раздевает меня, укладывает в кроватку и заботливо устраивает поверх одеяла перевязанную ручку.

Еще неглубокий сон мой ненадолго прерван заливающимся голосом канарейки – так звонит наш дверной звонок. Из прихожей доносится возбужденный голос Мишки:

– Мам, представляешь, мы им три гола сейчас забили!

Потом я сразу засыпаю, а утром, когда открываю глаза, Мишкина кровать пуста. Из кухни не доносится ни звука, ни шороха, и мамы нигде нет. Папа помогает мне одеться, выводит на улицу и ведет в детский сад. Еще темно, я, как обычно по утрам, сонно спотыкаюсь, поэтому он берет меня на руки и крепко прижимает к себе.

– Наташка моя, Наташка, – бормочет он, – я им еще покажу, кто лучше сможет обеспечить жизнь моему ребенку!

Кажется, какое-то время после этого папа пил – я помню стоявшую на столе бутылку водки и резкий неприятный запах, исходивший от него по вечерам. Однажды он принес какое-то письмо, прочитал его, но не убрал, а оставил на столе среди книг. На конверте была красивая картинка, и я попросила у папы:

– Дай.

– На, посмотри, – сказал он, протягивая мне конверт, – это от твоего дяди Ромы из Австралии. Поедем в Австралию?

Бутылка с водкой перестала появляться, и от папы больше не исходил неприятный запах. Однажды нам позвонили откуда-то издалека – я уже умела различать местные и междугородние звонки. Папа долго говорил по телефону, смеялся, повторял слово «Рома», а по щекам его почему-то текли слезы. Два дня спустя он вымыл стол, убрал с него все лишнее и, разложив какие-то бумаги, начал их заполнять. Я играла на мягком коврике у окна, но иногда подходила посмотреть, как папа аккуратно вписывает в какие-то клеточки маленькие буквы и цифры.

В тот день, когда мы покидали Москву, мне исполнилось пять лет. Папа подарил мне куклу Машу с открывающимися и закрывающимися глазами, и в течение всего времени перелета из Москвы в Сидней я не выпускала ее из рук, даже когда спала.

До Сиднея мы летели с двумя пересадками больше суток. Москва проводила нас метелью и снегом, а Австралия встретила горячим летним теплом и слепящим глаза солнцем. Помню, как папа медленно что-то объяснял таможеннице на непонятном мне тогда языке. Пока она осматривала наши вещи, ласковая девушка в форме отвела меня в туалет. Кран там был удивительный, я такого раньше не видела, поднесешь руку – вода течет, уберешь – вода перестает течь. Положив Машу на полочку у раковины, я несколько раз подносила руки к крану, потом, наконец, намылила их жидким мылом, вымыла и посушила – сушилка тоже начинала работать, когда к ней подносила руки, но таких в Москве было много. Я спросила у девушки, как устроен такой интересный кран, но она не поняла меня и, улыбнувшись, развела руками.