Пещера отражений

Алферова Любовь
Пещера отражений

      Любовь АЛФЕРОВА
      ПЕЩЕРА ОТРАЖЕНИЙ
      Назначение учителем в сельскую школу оскорбляло Всеволода Антоновича Авдотьева. Преподаватели института называли его способным историком. Дипломную работу Авдотьева по космологии протоцивилизаций древней Месопотамии с удивлением похвалил один именитый академик, заседавший в комиссии. Счастливый Сева не сомневался, что за все студенческие заслуги его непременно оставят при кафедре. Потому так самоуверенно, формальности ради, черкнул легкомысленную закорючку в списках на распределение, не глядя, что за населенный пункт против его фамилии обозначен. Он лишь с нетерпением ждал того часа, когда начнет прояснять и уничтожать белые пятна на картах любимой им древнейшей истории. Но свершилось не по задуманному, а по подписанному.
      Тем горше было Авдотьеву, выпускнику института, однажды в рань раннюю высадиться из рейсового автобуса, который лишь наитием шофера преодолел дорогу до Подгорья сквозь кромешный утренний туман. Казалось, в нем можно увязнуть, как в манной каше. Машина, доставившая Севу, покатила куда-то дальше и сразу беззвучно исчезла. Кругом ни души. Хмарь непроглядная.
      - Вот оно, мое серое пятно на карте! - с горькой насмешкой воскликнул вслух Сева. - Похоже, не я его уничтожу, а оно меня.
      Позади раздался сладкий и вкрадчивый старческий голос:
      - Что, юноша, вчерашний день ищешь?
      - Нет! - смутился, но не оробел историк. Усмехнулся: - Ищу дорогу в будущее.
      Перед ним тут же предстал сивоголовый, косматый старик в распущенной рубахе и старых, закатанных до икр штанах, босой. Коренастый, ростом на голову ниже Севы. Свалявшаяся, торчком, борода обнажала бурую от загара, жилистую шею. Был старик улыбчив, румян. Умильные, но пронзительные глазки непорочной голубизны беззастенчиво и любовно уставились Авдотьеву прямо в зрачки.
      "Он похож на врубелевского Пана, - подумал Всеволод Антонович, испытывая тоскливое томление от ясности и ласки этих глаз. - Кто он?"
      - Дед Веденей, - представился удивительный старикан, как будто услышал вопрос. - Здешний житель. Тружусь лесником.
      Да, грезил молодой учитель загадками древнейших мегалитов, жаждал прочесть тысячелетние письмена навечно исчезнувших племен, мечтал обследовать очаги доисторических цивилизаций, а прозябал день за днем в деревянном селе, которому едва ли двести лет насчитается. Разделенные дворами и огородами, стояли тут избы из бревен, сухих и серебристо-серых от старости. Пепельная окраска села была под стать пасмурному небу севера и белесым мхам могучего соснового леса, теснившего село к обрывистому берегу реки, по которой сплавлял бревна местный леспромхоз.
      Нарушала спокойную, неброскую красу окрестностей островерхая гора из желтоватого песчаника, голая, пирамидальная, чуть выщербленная вековыми ветрами. Она поднималась поодаль над мохнатыми макушками сосен случайным каменным осколком, одиноким утесом в застывшем зеленом море.
      В первые дни молодой учитель лишь бегло отметил несуразность безлесой скалы. Потом перестал даже замечать ее, погружаясь в разочарованность и обидные мысли о своей судьбе.
      Авдотьев был человеком, склонным к самоанализу. Повседневные раздумья над участью таланта, зарытого в глуши, все больше заслоняли от него смысл того, чем он занимался в школе. Сама история подчас начинала казаться неимоверным нагромождением имен, дат и событий, которых когда-нибудь накопится столько, что всего и не упомнишь. Рассчитанное на разумение школяров изложение предмета в самом учителе порождало глухую, отупляющую скуку. Преображался и оживлялся он лишь на уроках истории древнего мира, за что наблюдательные и язвительные ученики вскоре дали ему прозвище Гексамерон, возмущавшее Всеволода Антоновича, хотя ничего обидного в этом наименовании космогонии древнего Двуречья не содержалось, иным учителям придумывали клички и похлеще.
      Быт людей в Подгорье был однообразен и прост. По субботам жители топили бани, спозаранку начинали носить воду из речки, муравьиной цепочкой двигаясь вниз-вверх по склону. В будние дни с гиканьем штурмовали тесные автобусы, увозившие рабочих на делянки леспромхоза. Весной распахивали огороды, осенью толокой копали картошку, собирали в лесу грибы да ягоды, охотились по сезону, заготавливали на зиму дрова.
      Всеволод Антонович лишь скорбно усмехался, вспоминая, как воображал себя то членом археологической экспедиции, то участником представительного симпозиума, произносящим сенсационные доклады. В мечтах осталась исследовательская деятельность. Он писал планы уроков, заседал на педсоветах и совещаниях учителей в районе, воевал с двоечниками и ослушниками в школе. А в доме добрейшей вдовой Настасьи Гавриловны, где квартировал с первого дня, Авдотьев, как все селяне, должен был заботиться о хозяйстве. Он таскал воду, топил баню, вскапывал и полол огород, собирал картошку и корнеплоды, запасал к зиме дрова, косил сено для козы. Это отнимало немало времени, но зато он почти даром жил и столовался у старушки. Часто к вечернему чаю с вареньями и ватрушками поспевал и дед Веденей, являвшийся из чащи леса, где обитал в избушке под голой горой.
      Разговоры старика, дополненные преданиями, известными Настасье Гавриловне, и смутили, в конце концов, ум дипломированного знатока древности.
      Дед Веденей любил покалякать о том, что, дескать, откуда на холмистой равнине, покрытой дремучим сосняком, могла взяться диковинная четырехгранная гора, похожая на египетские пирамиды. Не иначе, мол, как в незапамятные времена построена она руками человеческими. В пустынях под солнышком такие творения тысячелетиями стоят, ничего им не делается, а местное чудо, конечно, изрядно пострадало от суровости северного климата. Лето тут жаркое, зимой мороз трескучий, а весной и осенью одолевают дожди. Ветра, случается, бушуют безжалостные.
      - Так оно, так, - вторила старику Настасья Гавриловна, задумчиво кивая седой головой с жидкой, свернутой в колечко косицей на затылке. Слышала я от своей бабки, а та от прадеда моего, что выросла та гора в одну ночь, когда встало на небе двенадцать лун. Очень давно это было. В лесах водились райские птицы, зрели на деревах золотые яблоки, реки текли молоком и медом...
      Сказки хозяйка дома рассказывала, конечно, самые невероятные, ничего общего с реальной историей не имеющие. Но Сева, руководимый еще неясными соображениями, взялся записывать их в тетрадку. Он не заметил, как искусительная мысль выведать все о горе прокралась в его сознание. Болтовня лесничего Веденея о египетских пирамидах, безусловно, беспочвенна. Но - чем черт не шутит! - вдруг гора и вправду рукотворная, построена из привозного камня, как знаменитые храмы города Владимира.
      Если бы Сева имел возможность поразмыслить да проверить свои предположения в богатых столичных библиотеках и архивах, не пришлось бы ему впоследствие так оконфузиться. Но его дергали и отвлекали занятия в школе, разные мелкие педагогические неприятности и общественные нагрузки. Да и дед Веденей зимой заглядывал в гости пореже, бредни его о горе за суетою будней отступали на задворки ума, но вновь будоражили Севу, когда появлялся в доме старый враль, одетый по январской стуже в сапоги-чулки из лосиных шкур, толстый тулуп мехом наружу и лохматый заячий колпак, похожий на головной убор Робинзона Крузо.
      Лесничий лакомился пирожками, поедал варенье, со свистом и хлюпаньем тянул с блюдечка чай и начинал, пронзительно поглядывая на Севу синими глазками врубелевского Пана:
      - Вчера-то гудела гора. Как метель заиграла, так камень гулом и пошел. Да еще, вроде, из-под земли завывает. Домишко мой у подножья стоит, прямо к склону прилепился - все слышно. От того утробного пенья глаз ночью не сомкнул. Ох, полое нутро у горы! Верьте слову, полое.
      - А что ж... - рассудительно вступала в разговор Настасья Гавриловна. - В прежние времена сказывали, что есть в горе заповедная пещера. Кто в нее попадет, тому тайна леты откроется, заглянет он в волшебный камень-зеркало, где былое и грядущее увидит, мудрость жизни поймет.
      - За мудростью, Настасья, может, и в гору лазать не надо, - хитро щурился старик. - Мудрости много кругом разлито. Полные воздуся! Да только каждому по уму она дается. Море в наперсток не вместишь.
      - Еще слыхала я, - добавляла словоохотливая хозяйка, - в той пещере люди добро свое прятали и сами от вражьих набегов укрывались, когда орда на Руси злодействовала.
      Тут уж Авдотьев не выдерживал:
      - Кто это придумал, Настасья Гавриловна? Кочевники сюда отродясь не добирались. Эту местность защищали от набегов густые леса. И есть научные доказательства, что в те времена, к тому же, здешние края вообще были необжиты, а заселять их стали во времена раскола, не ранее семнадцатого века.
      Как ни спорил Всеволод Антонович за самоваром, а к весне первого года его жизни в Подгорье он исписал преданиями не одну, а две тетрадки, поместив туда и свои собственные мнения по поводу услышанного. Он еле дождался теплых летних дней, свободных от занятий в школе, чтобы придирчиво обследовать и гору, и местность вокруг нее. Авдотьев ощупывал искрошившиеся, зализанные снегами и ветрами, но все же явно изначально остроугольные грани горы. Он измерял веревкой стороны ее основания и популярным способом определял по длине тени ее высоту. В июльские дни, когда надвигались грозы с ветрами и ливнями, Сева припадал ухом к шероховатому песчанику горного склона, и слышался ему нутряной гул, о котором не раз говорил дед Веденей.
      Пещеры, или того, что под ней подразумевалось, Авдотьев не нашел, как ни продирался сквозь колкие густые заросли у подножья, как ни карабкался по бугристым откосам вверх, доползая почти до середины покатой, опасной стены. Горного снаряжения у него не было, и он рисковал сорваться с десятиметровой высоты, но обошлось. Лесник Веденей, если не случалось ему в часы Севиных изысканий объезжать на казенной лошаденке свои угодья, усердно помогал молодому учителю. В основном, конечно, словом и харчами. Они закусывали вдвоем в избушке Веденея, больше похожей на берлогу, чем на человеческое жилье. Были тут лавка, стол да кровать - все без изящества сколочено из деревянных плах и жердей. Закопченая печка, обмазанная рыжей глиной. Чуланчик, где хранилась утварь, охотничьи доспехи и нехитрая одежонка старика. Единственное неотворяемое, крохотное оконце смотрело на полянку перед горой - маленькую плешинку в сосновой чаще, и на круглое, чистое озерцо, сверкающее среди травы.
      Ели грибную похлебку, вяленую рыбу, дичь с кашей. Пили ягодные отвары, настои из душистых, чуть горьковатых трав. Дед жил первобытно, лесным отшельником. Севу, попавшего к нему впервые, это радостно тревожило и воодушевляло.
      Хоть и не обнаружилась пещера, о которой неутомимо толковал Веденей, но искатель-одиночка истово поверил в ее существование. И еще одно обстоятельство потрясло его, когда он произвел расчеты своих измерений. Периметр пирамидальной горы оказался пропорционален длине земного экватора. Сева надеялся, что высота ее будет соответствовать расстоянию до Солнца или, на худой конец, до Луны, но вышла промашка - никаких намеков на известные космические величины. Хотя, быть может, ему просто не удалось правильно определить высоту по длине тени.
      Остаток лета, осень и зиму Всеволод Антонович скрупулезно, с поправками и переделками трудился над рефератом. Раннею весной он отослал свое творение на кафедру родного института, приложив к рукописи фотографии и чертежи. На одну из фотографий негаданно попал дед Веденей верхом на своей кобыле, и выглядел он почти как бедуин на верблюде, но в целом вышло удачно: его фигура давала представление о пропорциях загадочной горы. В тексте Авдотьев именовал ее мегалитом, аналитически ссылался на предания и некоторые, известные ему, печатные труды, где говорилось о подобных строениях, разбросанных по разным частям света. Кроме реферата, Сева направил множество писем с требованиями прислать в Подгорье серьезную экспедицию. Не обошел он и Академию наук. В школьные каникулы и в свой очередной летний отпуск он ездил в столицу и без устали обивал там пороги. На беду, его хлопоты увенчались успехом.
      О дальнейшем лучше не вспоминать. Не прошло и года, как немногочисленный, но представительный отряд ученых прибыл в зону подгорьинского леспромхоза. Встали палаточным табором на полянке возле хижины деда Веденея. Гору обмерили теодолитом. Точно муха по стене, лазал по склонам спелеолог, он же кандидат исторических наук. В помощь ученым леспромхоз прислал передвижную буровую установку и бульдозер. Гору сверлили. На поляне освободили от дерна изрядный квадрат земли, и дед Веденей размечтался о том, как по весне посадит тут картошку. Севу приняли в состав экспедиции в качестве рабочей силы, орудовать лопатой на археологических раскопках. Пока он день за днем рыл землю, по селу ходила еще одна участница большого дела - немолодая уже женщина, лет сорока, в брезентовой штормовке, штанах и сапогах, специалистка по фольклору. Как раз в тот страшный час, когда лопата Севы зазвенела на пятиметровой глубине, тычась в скальную породу, фольклористка закончила сбор сказаний на селе, вернулась в лагерь и с возмущением заявила, что слышала только несусветные враки местных фантазеров. Дед Веденей, вертевшийся рядом, хихикал льстиво и удовлетворенно. А Сева холодел в своей яме: над его головой чередовались полосы песков и суглинков, но желанного культурного слоя, несущего следы древнего строительства, не было и в помине.
      Экспедиция, собиравшаяся проработать в Подгорье все лето, снялась на следующее утро. Ученые торопились в Крым, на раскопки греческих колоний времен прославленного историка Геродота.
      А историка Авдотьева ожидало пожизненное бесславие, насмешки и хула коллег. Путь в аспирантуру, о которой он только и мечтал, терпя ничтожность нынешней должности, теперь был для него закрыт надолго, если не навсегда.
      Истерзанный ужасом поражения, еле преодолев стыд, Сева пришел все-таки проститься с экспедицией. Отнеслись к нему снисходительно, шутливо, что было хуже всякой брани. Женщина, сведущая в фольклоре, заметила ободряюще:
      - А рефератик написан складно, хоть и вне научных представлений. Вам бы не историей, а беллетристикой заняться.
      Авдотьев ответил мученической улыбкой. Он чувствовал себя заживо погребенным, и время потекло для него бездеятельно, медленно, вязко, как оползающая смола, в которую он влип бессильным насекомым.
      А лето катилось под уклон. Шли последние августовские дни. Ранняя позолота уже обметала ветви берез, покраснели осины. В палисадниках пестрыми звездами распылались пышноголовые георгины. Картофельная и свекольная ботва в огородах источала горьковатые запахи, нежно пахло спелыми яблоками в садах. Днем стояла ясная погода, но на заре с реки дымными слоями волоклись прохладные туманы, а ночами сверкали в небе над Подгорьем звездные дожди. Мелькание этих мелких метеоритов было тут явлением обычным. Звездопадом любовались, загадывали желания, о которых тут же забывали, укладываясь спать. Все шло своим чередом.
      В доме Настасьи Гавриловны появилась новая постоялица, выпускница медицинского института Вера Седмицина. Авдотьев принял известие равнодушно, но на девушку, когда та вышла к завтраку, посмотрел придирчиво, с любопытством. Глянул - и успокоился. Соседка была совсем девчонкой на вид, и внешность ее показалась весьма неказистой Авдотьеву, чтившему женскую красоту и когда-то избалованному вниманием самых привлекательных однокурсниц. Беглого взгляда на Веру хватило, чтобы понять: с ней возможны лишь беспорочные товарищеские отношения либо вежливое безразличие, а в худшем случае - вялая вражда. До сердечных бурь дело не дойдет. Не в его вкусе невзрачные девочки подросткового сложения. У Седмициной к тому же пол-лица закрывали очки с большими стеклами, оползавшие на кончик прямого, тонкого, птичьего носа. Чтобы удерживать их в нужном положении, Вере приходилось чуть запрокидывать голову, и это придавало ей потешный облик забияки. Не понравился Авдотьеву и упрямо сжатый рот. К одежде Седмицина относилась явно без внимания, к прическе тоже, слегка охаживая гребешком гриву золотистых, густых, упругих волос.
      - Так вы и есть Всеволод? - спросила новая соседка, садясь за стол. Серые глаза смотрели сквозь очки высокомерно.
      - А что? - спросил Сева, к удивлению своему, с опаской.
      - Приятно познакомиться! Не возражаете против моего вторжения?
      - Какое это имеет значение! Я здесь не хозяин.
      - Постараемся подружиться, - сказала Вера, словно доктор, уверенно назначающий лечение.
      Вечером, вернувшись из амбулатории, молодая медичка принялась делиться восторгами. Подгорье ее обворожило.
      - Первозданность! - заговорила она возвышенным тоном, раздражающим Авдотьева до крайности. - Чарующие пейзажи, целебный воздух! Люди простодушные и доброжелательные. Прекрасно!
      - Извините, - прервал Всеволод, до поры смиряя вскипающую злость. Не позволите ли мне примерить ваши очки?
      - Зачем?
      - Мне кажется, это те самые розовые очки, которых мне тут столь недостает.
      - Вы обижены судьбой? - деловито спросила Вера.
      - Разочарованный странник, - произнес Авдотьев затасканную остроту, начиная смягчаться, а точнее - отождествлять девическую восторженность с глупостью и считать ее простительной.
      Беседовали они на террасе, выходившей в зеленый, довольно запущенный дворик, с дровяным сараем в дальнем углу, закутками для козы, кур и гусей, уже запертыми на ночь. Направо от ступенек, на которых сидели Всеволод и Вера, тянулся узкий дощатый тротуарчик к уличной калитке, налево дорожка уводила в сад и огород.
      Над Подгорьем опускался синий, теплый, ясный вечер. В небе медленно меркла дневная голубизна, уже заискрились кое-где крапинки ранних звезд. Клубились сумеречные кущи садов. Светящиеся в избах окошки напоминали тлеющие угольки. Темный лес по краям села казался воинственным полчищем ночи, готовым идти на приступ. Только на вершине горы еще лежал закатный луч, окрашивая ее багровым, тревожным светом.
      - А гора! - как бы с укором воскликнула Вера, глядя туда же, куда и Авдотьев. - Ведь это нечто уникальное! Будь я историком...
      - Будьте тем, кто вы есть, Вера, - предостерегающим голосом произнес он.
      - Дело даже не в том, что она напоминает египетские пирамиды и разрушенные временем зиккураты Вавилона, - не унималась Седмицина. - Но пациенты говорили о пещере, которую ищут, ищут и никак не могут найти.
      - Наслышан! - дал волю накипевшей злости Всеволод Антонович. - Более того, сам принимал участие в экспедиции, вызванной сюда такими вот любителями бабушкиных сказок, - он говорил смело, ведь ни один человек в селе знать не знал и догадаться не мог, что ученые тратили тут время попусту по его милости. - Пещера существует лишь в больном воображении людей, одуревших от здешней скуки! - добавил Авдотьев яростно, думая в тот миг о балагуре Веденее, сбившем его с понталыку. Настасью Гавриловну он великодушно избавил от обвинений, а хитреца-подстрекателя простить не мог.
      - Правильно! - вдруг грянули прямо над головой слова того, кого он только что помянул в уме. - Плод воображения - и больше ничего! Какая еще пещера! Сознание у них - глухая пещера! Прав учитель, тысячу раз прав.
      Над Авдотьевым и Верой нависла тень деда Веденея. Распоясанный и босой, он вырос возле крыльца словно из-под земли. Сева не узнал его голоса, обычно смешливого, дребезжащего, а ныне звучного, грозного, эхом улетавшего в сад.
      Собеседники оторопело смотрели на сердитого старика.
      - Веденей Иванович! - первой опомнилась Вера. - Откуда вы взялись?
      Сева впервые услышал отчество лесничего, удивился тому, что Седмицина с ним уже знакома, но более всего поразило его непостижимое преображение деда Веденея. У него окреп, помолодел голос, в самой речи появилась приподнятость и какая-то благородная страсть. Глаза утратили блаженно-невинное выражение, посуровели.
      - Решил навестить милых мне людей, - чуть сентиментально, но с достоинством ответил Вере босоногий старик. - Необычайно теплая ночь сегодня, ласковая, мечтательная ночь... В моем лесном логове иногда, представьте, так устаешь от одиночества.
      "И лексикон!" - обомлел Всеволод Антонович.
      А Вера, уже оправясь от мимолетного замешательства, произнесла с профессиональной строгостью медработника:
      - Веденей Иванович, не следует ходить в темноте по лесу босиком. Вы можете поранить ноги, наступить на змею.
      Гость отозвался на это замысловатой, лишенной разумного содержания фразой:
      - Что на асфальте городов, что на лесной тропе, я равно неуязвим, любезный доктор, хотя опасности подстерегают нас всюду.
      Недоумение, невнятные болезненные подозрения совсем одолели Севу и стали ощущаться как отчаянный и безотчетный детский страх, но тут уж он крутым усилием воли пресек это постыдное чувство. И сразу понял, что ничего особенного в поведении деда, в общем-то, нет. Шутовства в нем и прежде было хоть отбавляй.
      Воспользовавшись тем, что Вера ушла помогать Настасье Гавриловне готовить ужин, Авдотьев с хохотком обратился к леснику:
      - А ты артист, Веденей Иванович! То простачком прикидывался, дитем природы, а то вдруг принялся изображать камергера двора его императорского величества.
      - Разве я похож на камергера? - растерялся дед Веденей, в удивлении растягивая подол своей посконной рубахи и осматривая его.
      - В том-то и дело, что не похож! Не пойму только, кем ты притворяешься. Или это психопатологический случай раздвоения личности? А?
      - Раздвоения? - глубокомысленно переспросил дед. - О! Слишком простой вариант... Множественность, множественность, - забормотал он беспокойно, как бы ловя ускользающую мысль, досказать которую ему не удалось.
      Из дверей высунулась Вера и провозгласила:
      - Чай на террасе будем пить! Такая теплынь - обидно в комнате сидеть. Всеволод! Тебе велено наколоть лучинок для самовара.
      Авдотьев быстро справился с растопкой. Самовар вскоре загудел, словно в его медном чреве работал механизм. На столе, вынесенном на террасу, уже млели теплые оладьи, горкой лежали ватрушки, горела лампа, и леденцовым блеском сверкали разноцветные варенья в вазочках.
      Чаепитие происходило по заведенному порядку и все-таки не совсем обычно. Дед Веденей не пил, хлюпая из блюдечка, и ел умеренно, без прежнего шумного смака. Рубаха его была чиста и руки тоже. Волосы расчесаны. Странно, что Настасья Гавриловна, привычно хлопоча за столом, не обращала никакого внимания на окультуренность лесного отшельника. И Севе тоже вскоре надоело подмечать эти, мелкие в сущности, перемены. По просьбе Веры он вкратце рассказал о неудачной экспедиции. Настасья Гавриловна, опять-таки по настоянию Седмициной, повторила сказ про заповедную пещеру и двенадцать лун, взошедших в ту ночь, когда выросла гора.
      Выпускница медицинского института заслушалась до того, что уронила в чай надкушенную ватрушку.
      - Ах, как мне хотелось бы раскрыть эту тайну! - воскликнула Вера, не замечая своей оплошности. - Жизнь готова прожить в таком удивительном краю!
      - Вот и ты попалась на удочку, - умудренно, добродушно усмехнулся Сева, жалея и немножко презирая Веру. - Лично я готов бежать отсюда без оглядки при первой же возможности. Тебе пока еще кажется, что ты на каникулы в деревню приехала, отсюда и восторги. Погоди, придет голая, грязная осень. За ней потянется зима, морозная, свирепая, долгая. Ты взвоешь от тоски в этом медвежьем углу, каждая неделя покажется тебе длиною в год.
      - Да, восприятие времени очень растяжимо, - неожиданно поддержал Авдотьева неузнаваемый дед Веденей, но с непривычки умно изъясняться, по-видимому, сбился и закончил путаницей: - Нами создано время психологическое. Центр был собран, скреплен бессчетными тысячелетиями, ныне сформирован и утвержден временем хронологическим.
      На сей раз даже рассеянная Настасья Гавриловна, не донеся чашку до самоварного краника, ошеломленно замерла.
      - Окстись, старый! В своем ли ты уме? Что за околесицу несешь?
      Дед будто и не собирался разъяснять бредовое бормотанье. За столом возникло молчание, неловкое и напряженное. Небо почти совсем почернело, игольчатые звезды засверкали веселей. Полнотелая луна, желтоватая и масленая, как оладья, самодовольно всходила над теменью сада. Искорки звездопада стремглав мелькали по небу, не оставляя следа. И вдруг серебристо-сиреневая вспышка, словно сполох гигантской невидимой молнии, осветила весь надземный свод от края и до края, затмив луну и звезды.
      Женщины ахнули, Сева от неожиданности зажмурился, а когда глянул - не поверил своим глазам: сидевший наискосок от него дед Веденей, будто неживой, застыл в позе египетской статуи, залитый с ног до головы зловещим серебром. Взгляд его застекленел, четкие графические тени удлинили и заострили черты лица, абрис бороды и волос стал плоским, как на фресках фараоновых гробниц.
      Тут начался переполох. Вера вскочила, вскрикнула, исчезла, вновь очутилась возле застывшего старика, в накинутом докторском халате, со стетоскопом, который она, склонясь, приставляла к груди деда Веденея. Сева помчался в дом за сердечными каплями. Настасья Гавриловна, бедственно причитая, кипятила в кухне шприц.
      С аптечным пузырьком, зажатым в кулаке, Авдотьев вернулся на террасу. Небо погасло, приняло обычный полночный вид. Взошедшая в зенит луна уже не желтела, а пронзительно серебрилась, и от земли восходил нежный, прозрачный туман, пропитанный лунным светом.
      Дед Веденей как ни в чем не бывало отвешивал Вере прощальные поклоны. Он успел спуститься со ступенек на дощатую дорожку. Хлопнула калитка, голова старика тенью проплыла над невысоким забором. Удаляясь, он напевал приятным опереточным баском:
      - Слышу голос пещеры, слышу гул ее в бурю... Ночь светла и бурлива... Это ночь озаренья...
      Стих его голос, и все смолкло. Тишина сомкнулась до странности непроницаемая. В селе не раздавалось ни звука - не лаяли собаки, не пиликали далекие гармошки, не шелестела листва. И даже комары не звенели во влажном, до духоты теплом воздухе августовской ночи.
      Тут что-то случилось с Верочкой Седмициной. Трепеща, словно ища защиты, она метнулась к Авдотьеву, схватила его за руки, зашептала воспаленно, точно в бреду:
      - Всеволод! Это страшно! Я слушала его сердце. Оно гудит металлом, как колокол. И весь он ледяной, словно из стали. А вспышка! Что это, Всеволод?
      - Ты... Ты с ума-то не сходи. Фантастики, что ли, начиталась? Вспышка! Зарница обыкновенная, - успокаивал ее Сева. - Где-то гроза бушует... Вон как душно!
      - Утром он был у меня на приеме. Человек как человек. Аритмия, но это возрастное... А сейчас, сейчас... Он пришелец, Севочка, поверь мне! Или робот.
      Состояние Седмициной не на шутку пугало Всеволода Антоновича, но он овладел собой и заговорил, невозмутимо посмеиваясь:
      - Да я этого пришельца не первый год знаю - вечно ваньку валяет. Розыгрыш он устроил. Повертелся возле экспедиции, нахватался разных фраз, как попугай, и давай нас дурачить.
      Вера, вроде, прислушалась к его бодрым доводам. Растерянность на ее лице сменилась решимостью:
      - Пусть так! Но сердце? Его надо догнать, вернуть. Это долг врача. Я не прощу себе...
      Авдотьев и глазом не успел моргнуть, как Седмициной рядом не стало. Раздосадованный, он бросился следом. Когда он выскочил за калитку, Вера в своем докторском халате, полы которого распластались на бегу белыми крыльями, со всех ног неслась к лесу. Быстрота, с которой удалялась девушка, оставалась необъяснимой. Сева и сам словно бы не бежал, а летел стремительно и плавно, еле касаясь ступнями земли.
      Уже промелькнули по сторонам кривые заборчики окраинных огородов, распахнулся росистый, весь в лунном блеске, лужок. Выделялась темная нить тропы, уводящей в лес и протоптанной до избушки деда Веденея.
      Прошло, казалось, одно мгновение, и вот появилась полянка с озерцом и возникла впереди громада горы. Авдотьеву так и не удалось нагнать Веру. Ее белая, крылатая фигурка ночной бабочкой порхнула в отдаленье и скрылась в хижине лесника.
      Тогда только и понял Всеволод Антонович Авдотьев, что не со взбалмошной девчонкой и чудаковатым стариком, а с ним самим произошло нечто невероятное, болезненное, страшное и унизительное. А именно: он очнулся один-одинешенек на опушке леса под горой глухой ночью. Предшествующее тому чаепитие на террасе и бег сквозь чащу за светлым, стремительно ускользающим силуэтом - все это теперь неумолимо вымывалось из памяти, таяло, как невнятное сновидение, теснимое холодным, трезвым страхом. К нему вернулась способность осознавать, где он и что с ним происходит. Не было сомнения, что только патологическое забытье лунатизма могло увести его за семь верст от дома к заклятой горе. Ведь из-за нее он взлелеял столько честолюбивых надежд, так упорно, жадно трудился и понес, в конечном счете, горькое, позорное поражение. Был осмеян, исключен из претендентов на ученое звание, признан захолустным авантюристом, лишенным научных представлений. Стоит ли удивляться нервному истощению и расстройству с его теперь уж явными, недвусмысленными признаками? Какой же после этого смысл жить? А тем более - заниматься историей, то есть помнить и пересказывать другим события, безвозвратно канувшие в прошлое? С какой целью волочить утомленным сознанием груз исчезнувших эпох, которые лишь обманчиво дразнят величием чьих-то деяний, а на самом деле спрессованы из миллиардов неприметных, безымянных, никому неведомых малых судеб, следа которых не осталось на земле? А ведь мучились, мечтали, рвались к знаниям, к духовному прозрению, страдали от любви... Во имя чего?
      После вихря этих отвлеченных мыслей, скорых, спорных, безответных, Авдотьевым овладело отчаяние. Ноги ныли от усталости, его лихорадило. Лунатик - подумать только! Болезненное пробуждение настигло его здесь, потому что ночное светило погасло, ушло в густую тучу с лохматыми краями в виде змеистых драконовых голов. Последний тусклый отблеск скользнул по склону горы. Чуть погодя вдали полыхнула молния, плеснув сиреневым, огненным светом, донесся трескучий, протяжный раскат грома. Мрак ослепил Авдотьева. Лес вокруг застонал от внезапного порыва шквального ветра, пронизывающего до костей осенним холодом. В чаще нарастал монотонный, зловещий шум - буря шла, надвигалась стеной.
      Озябший, едва различая в ненастной мгле очертание знакомой поляны, Сева пустился почти наугад к домику Веденея. Каждый шаг впотьмах казался шагом в пропасть. Ветер теперь выл и метался неистово, едва не валил с ног. Грохотало. Молнии резали глаза. Вдобавок хлынул косой, хлесткий дождь.