Дорога на Москву

Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлёпались о ковёр тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семёныча. И слёз там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй, не заплачь.

Я отрабатываю приёмы. Семёныч машет рукой:

– Ни хрена из тебя не получится.

– Стараюсь, Семёныч.

– Кой чёрт стараться, ежли дыхалка слабая.

– Раз здоровый, значит, дурной, Семёныч.

– Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.

Семёныч скажет, как гвоздь вобьёт.

Сдать бы скорей сессию – и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или ещё дальше.

6

Сессию я сдал.

Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго страгивается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Первым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский однажды засёк меня на лекции с книжкой, не имеющей отношения к предмету. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на ближайший к нему стол. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насладиться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.

– Явились?! – искренне удивился он, увидев меня на экзамене. – Ну-ну, посмотрим, что вы за гусь.

Во второй раз Дмитрий Петрович уже побеседовал со мной о жизни, а в третьем заходе выставил «хор.».

– «Отлично» нельзя, – объяснил он, старательно расписываясь в зачётке, – на пересдачах вообще положена троечка.

Надо сказать, импульсивный и несколько косноязычный Журковский не соответствовал образу сурового и неприступного преподавателя истории партии. И дело даже не в том, что он подпрыгивал, рассказывая о лондонском съезде большевиков, немилосердно путал даты этих самых съездов и должности вождей. Журковский был Героем Советского Союза.

– Вы думаете, почему я забываю? – выходил он из-за кафедры и приседал, как перед прыжком. – А потому, что меня ранило, вот сюда.

Он стучал пальцем по голове, точно указывая место ранения.

– Вы думаете, каждый вот так сел с пулемётом на высоте – и уже герой? Ошибаетесь. Они встают, а я очередями, две коротких, одна длинная, – он проводил рукой, как стволом пулемёта, по аудитории. – Глазомер, рука, выдержка. Две коротких, одна дли-инная… И тут бац в голову! Всё, потерял сознание. Меня, конечно, вытащили, дали Героя. Вот вы смеётесь, а не понимаете, что такое настоящий пулемётчик. После ранения провалы в памяти.

Дмитрий Петрович неохотно возвращался за кафедру, вяло ковырялся в опостылевших, чувствовалось, бумажках, опять начинал про съезд.

Все остальные экзамены я сдал на «отлично», в том числе русский язык. Иван Иванович Прокатень, преподаватель русского, долго с недоумением вглядывался в мой диктант, который он провёл перед экзаменом. Ни одной ошибки, ни на этой стороне листка, ни на той. Списал? Тогда тем более были бы ошибки, пятёрка ведь у одного меня.

– Без ошибок, – помахал Иван Иванович листком, как бы взывая о помощи.

– Ну да?!

Мы оба долго смотрели на лист с диктантом.

– Чтобы написать без ошибок, чувствовать надо, – предложил мировую Иван Иванович.

– Наверно, зрительная память хорошая, – согласился я.

– Это может быть, – обрадовался преподаватель.

У Ивана Ивановича были два железных принципа, один жизненный, второй научный.

«Как говорят, так и правильно», – гласил научный. Но совместить его с предметом, который Прокатень преподавал, было трудно. Иван Иванович принцип декларировал, но исходил всё же из существующих правил и исключений русского языка. А вот жизненный принцип он соблюдал неукоснительно.

– Присаживайтесь, Иван Иванович! – приглашали его в президиум собрания, посвящённого фронтовикам.

– Спасибо, при советской власти насиделся! – кланялся, наподобие Петрушки, Иван Иванович.

Сразу после войны он был репрессирован, отсидел семь лет в лагерях. Мы не знали, за что его взяли, сам Иван Иванович об этом не говорил ни слова. Но сидеть он больше не соглашался нигде и никогда. Лекцию вышагивал. Практические занятия выстаивал у доски, обсыпая себя и студентов мелом. Из президиумов, как уже говорилось, бежал.

– Может, его в одно место ранило? – предположил как-то Крокодил.

– Тебя бы самого ранить, – сощурилась Ленка, – только в другое место.

Так вот, даже Иван Иванович, сопя и встряхивая ручку, которая отказывалась писать, выставил мне «отлично».

– Как говорят, так и правильно, а вы сказали и написали правильно, – вздохнул он. – Хоть и на занятия не ходили.

– Мой тренер Семёныч говорит что-то похожее: раз здоровый, значит, дурной.

Иван Иванович не понял, но согласился.

Ева одолела сессию с двумя «удочками» и тремя «хорами».

– Куда собрался на каникулы, Санечка? – остановилась она на минутку у двери.

– В Хадыженск.

– Это где?

– В яме между голубых гор.

– А мы с Ниной в Ригу, – улыбнулась Ева. – Проветриться надо.

– Без оруженосцев?

– Мы ездим только вдвоём, – поморщилась Ева.

Действительно, оруженосцев всюду хватает, и в Риге тоже. Я посмотрел вслед Еве. Она умудрялась ходить так, что одежды, в том числе брюки, обвивали ноги, трепеща, как стяги на ветру. Длинные ноги, переходящие в спину. Без округлостей девушка, а глаз не оторвать.

– Как в море корабли? – вылез на мелководье Крокодил, высунул из воды пасть.

– Да нет, в отпуск уходим.

Крокодил задумчиво обозрел вестибюль, полный девиц, икнул.

– Володька свою выставку ликвидировал, – сказал он.

Я не удивился.

– Хошь, покажу нашу с Евой фотографию? – Крокодил сегодня был очень общителен.

– В другой раз.

Я давно соскучился по родителям и сестре, но с отъездом медлил. Взял было билет на сочинский поезд – и сдал. Слонялся по городу, читал в библиотеке свежие номера журналов, пил плодово-ягодное с Бойко в общаге. Этому, как я понял, ехать было некуда. Детдомовец, ни кола ни двора, сестра живёт под Гомелем в малосемейке, трое детей и муж-пьяница. Обыкновенное, в общем-то, дело. На винишко Бойко заработал, ободрав напоследок товарищей, теперь отдыхал.

– Поднакоплю деньжат – и в Сочи, – мечтал он. – Там на пляжах хорошие игры бывают.

– Бьют тоже неслабо, – старался попасть ему в тон я. – Сам видел.

– Надену я чёрную шляпу, – не слышал Бойко, – поеду я в город Анапу и сяду на берег морской со своей неизбывной тоской…

– Друзья, купите папиросы, – подвывал я, – подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы…

Дуэт получался классный.

В последний день февраля из Хадыженска пришло письмо от Тани.

«Саньк, привет, – писала она. – Давным-давно, когда уехал ты, я не могу забыть твои черты – в общем, давно хотела тебе написать. Я уже побывала на сессии. И надо сказать, сессия прошла удачно. Всё сдала, правда, по музвоспитанию пришлось мне (одной, т. к. я попала в немилость у преподавательницы) петь и плясать, что я и исполнила с блеском. Группа вся ржала.

Дома у меня, т. е. у тёти Тани, всё хорошо. Прозор пьёт каждый день алкоголь, зато сын у нас умница.

Погода у нас с дождём. Скукота смертная, кинотеатр ремонтируют третий месяц. Я уже знаю, что летом еду работать воспитателем в пионерлагерь, и, конечно, только на море. Работать пять дней, два выходных в неделю. Ну вот, в общем, и всё, чем я буду занята. А то я стала как пещерный человек – отстала совсем от жизни.

Саньк, брось ты выкидывать свои крендебобели, приезжай скорей и поедем вместе. Работы хватит, не боись, рвись домой.

Дома у вас всё хорошо.

Мать и батька роблют. Галька ходит закидывать ноги на танцплощадку. Знаешь, она так похорошела, но на язык стала ещё злее. Сдавай экзамены и ни о чём не думай (боже, спаси от любви и женитьбы). Ни пуха ни пера!

Папа Костя договорился насчёт твоей работы. Будешь в том же лагере, что и я.

Ну вот и пока. Пиши на школу. Мой адрес: шк. № 24».

На следующий день я улетел в Краснодар.

Город встретил страшным для этих мест морозом – минус двадцать. В аэропорту я узнал, что междугородние автобусы не ходят, в горах гололёд. Я потолкался в зале, зашёл и вышел из рейсового автобуса на автовокзал, подошёл к таксистам, покуривавшим у своих тачек.

– Слабо в Хадыженск прокатиться?

– А поехали, – отозвался чернявый мужик. – За гололёд пятёрку накинешь.

Мы покатили к горам, ещё не показавшимся на горизонте. В степи я задремал, а когда проснулся, мы на второй скорости уже крутились меж холмов.

– Три аварии, – сообщил шофёр, – один грузовик вверх тормашками с моста. Хорошо, я сегодня цепи на колёса надел. Повезло тебе, парень, загорал бы в аэропорту.

– Доедем? – я безуспешно старался стряхнуть с себя оцепенение.

– Если на Кутаис всползём, там уже полегче, как-нибудь съедем. Ты, главное, не дрейфь.

И вот уже зарябили внизу домики Хадыжки, в последний раз раскрутился серпантин пустынной дороги, – я дома.

На следующий день засияло солнце, обмякли кусты и деревья, схваченные ледяной коркой, закурилась земля. В один миг зима оборотилась южной весной.

Таня вытащила меня гулять в парк, на мокрых дорожках которого не было ни души. Слепило глаза солнце, пахло набухшими почками, надрывались синицы.

– Ой, у меня там что-то расстегнулось, – прижалась ко мне Таня, – поправь…

Я сунул руку в женское тепло, столкнулся с жадными губами Тани, зажмурился.

– Ты не хочешь, чтобы мы с сыном к тебе приехали? – спросила она, сильно вздрогнув.

– Некуда, – с трудом пришёл в себя я. – У меня нет своего дома.

– Не бойся, это я так, – улыбнулась Таня.

Она была старше меня на шесть лет и на двенадцать моложе своего мужа, бывшего спортсмена. А я верил в магию цифр, и шестёрка, легко оборачивающаяся девяткой, была для меня чёрной цифрой, недоброй. Таня это чувствовала.

– Ты где был? – теребила она меня летом. – Ты почему не родился раньше?

Она выскочила замуж в восемнадцать. Девочка из глухого сибирского села поступила в техникум, попалась на глаза пану спортсмену – и всё, нет больше девочки. Правда, сияющая улыбка ещё при ней, зелёные глаза, точёная фигурка. Летом, когда мы ходили купаться на Пшиш, у мужиков шеи сворачивались.

– Сегодня Прозор с твоим батькой напьётся, за приезд сына. Заглянешь вечером?

– А если не напьётся?

– Он каждый день напивается.

– Посмотрим.

Я был отравлен Евой. Горечь этой отравы пропитала меня всего, и слова выходили горькие. Допрыгался, паренёк. Тебя отравили, ты глушил отраву стаканами. На юге весна, рядом смеётся молодая женщина, но ты глух и нем, как чурбан. Таня пытается исцелить тебя, разжимает языком зубы, чтобы влить в тебя снадобье, – ты отворачиваешься. Неужто пропащее твоё дело, паренёк?

Дома мать с тревогой поглядывает на меня. На кухне пьют батька с Прозором, чего-то решают. Приходит Таня с сыном, помогает матери готовить салаты.

– Сегодня ухожу в загул! – машет рукой Таня. – Сын, гульнём сегодня?

– Гульнём! – радуется Костик.

– Побьём дядю Саню?

– Побьём!

– Отведём папку домой, положим спать и уедем.

– Куда? – притихает Костик.

– В Минск. Или в Москву уедем.

– В Москву, – подводит черту Костик.

Хороша южная весна, с потоками света и густыми запахами, с синим небом и сизыми горами, с тёплыми боками пирамидального тополя у дома, с долгими днями, наполненными бездельем. Иной раз я вскакивал поутру – и снова медленно укладывался в постель. Спешить некуда. На губах остывало ощущение поцелуя. Тётя Таня, убегая на работу, заглянула к соседям и не удержалась. Могло, конечно, присниться, но вкус губной помады вот он. Кто из нас больше ребёнок? Оба дети.

Старый деревянный дом, в котором родители занимали три комнаты, высыхал, потрескивая. Греясь на солнце, я с удовольствием думал о мартовских кусливых морозах в Минске. Где-то там прятала нос в воротник шубки Ева. Она была мерзлявой, лишний раз на холод не выскочит. Однако рижскую стылость всегда предпочтёт южному захолустью.

Я помаленьку ковырялся в огороде, после обеда шёл пить пиво с чебуреками, заглядывал в спортзал техникума, где Танин Прозор гонял баскетболистов. Играли они бестолково, хотелось самому взять мяч и кое-что показать, но ведь отпуск. Прозор тоже отворачивался от мяча, вздыхал, трогая себя за живот.

– До вечера? – говорил я.

– До вечера! – оживлялся он.

Недалеко от автостанции я встретил Таню с подругой. Очаровательные молодые женщины лизали мороженое. Таня, конечно, рассказывала, подруга слушала. Увидев меня, Таня помахала рукой.

– Вот она выдаст тебе медицинскую справку для работы в лагере, – представила она подругу. – Надь, освидетельствуешь?

Врач отчего-то покраснела.

«Уеду летом в лагерь, – решил я. – Побоку сборы и соревнования, заделаюсь опять воспитателем первого отряда, и последнюю ночь с самой красивой из воспитанниц просижу до утра под пальмой».

Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.

– До вечера? – подмигнул я ей.

– До утра! – отрезала она.

Я пошёл домой через весь Хадыженск, улёгшийся между гор. Состояние моё соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самодеятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помятых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!».

Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню массам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке берёзовой бежишь ты, а я тебя никак не догоню…»

Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый её ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.

Меня тянуло к ней сильнее прежнего.

Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрогов в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: берёзы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.

7

В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.

– Заходи, – встретил меня у двери в кабинет Емелин.

В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журнальным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.

Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полированную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки – и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.

Емелин вздохнул, побарабанил пальцами по столу, откашлялся. Вид у него с очками на лбу был удивлённо-рассерженный.

– Тебя Баркевич на беседу вызывал? – наконец спросил он.

– Вызывал, – неприятно ёкнуло сердце.

– О чём договорились?

– Из редколлегии вывели… – мой голос сел.

– За что вывели?

– За съезд.

– Видали, у них съезд! – фыркнул Емелин. – Ты чего там написал?

– Юмористическую повесть. Маленькую, – уточнил я размеры своего проступка.

– Что значит юмористическую?

– Смешную.

– Ага, смешную… И над кем ты там смеялся?

– Ну… над студентами. Про то, как на картошку ездили. Над собой тоже.

– Что-то я не заметил, чтоб ты там над собой смеялся. Ленивые колхозники, бабка-самогонщица, клопы. А сам-то ты в повести умный.

Литературовед Емелин – это что-то новенькое. В другой ситуации посмеялись бы с Володей. Но сейчас не до смеха.

– Ты один писал свою повесть?

– Один, – не выдал я соавторство друга, название-то Володино.

– Деревня их поит-кормит, сами, понимаешь, недавно из навоза, а колхозник у них дурак. – Емелин вскочил, неловко ступил на раненую ногу – и упал на стул, застонав.

Человек за журнальным столиком шевельнулся, сложил в стопку листы, постучал ими о стол, подравнивая, повернулся к Емелину:

– Да нет, ничего страшного. Я думаю, осознает.

Емелин, морщась, растирал ногу. Я стоял красный как рак. Только сейчас я понял, что листы в руках человека в углу – моя повесть.

Дело в том, что единственный экземпляр «Жёлтого одеяла» после съезда смеха пропал.

– Тебе отдали повесть? – как-то спросила Ленка.

– Кто? – удивился я.

– Ева.

– Не было у неё повести.

– Да я же ей сама… Когда вы уходили с вечера, я ей и отдала, прямо в пакете. Может, потеряла?

Ева от повести открестилась:

– Не помню я ничего. Кажется, кто-то взял. Санечка, там же такая толпа была, и все пьяные. Вино пили, разве не помнишь?

Вино я помнил.

В общем-то, подумаешь: повесть пропала. Новую напишем. Где-то ведь был черновик, валялся в тумбочке в общаге. Да и не та вещь моё «Жёлтое одеяло», чтобы поднимать из-за неё крик. Неприятно, конечно. Когда крадут, всегда неприятно. И стыдно. А на Еву это похоже: сунуть кому-нибудь в руки и забыть.

Но Ленка стояла на своём:

– Я её до лестницы провела, и папка в пакете была с ней.

– В урну выбросила?

– Спроси сам.

Губы Ленки задрожали. Она всхлипнула и ушла.

Каков же на самом деле был путь «Жёлтого одеяла»? Сцена в актовом зале, полумрак за кулисами, длинные коридоры, лестница. И руки. Одни руки, вторые, третьи…

Теперь повесть «Под жёлтым одеялом» читает дядя в тёмном костюме с галстуком, по-хозяйски укладывает её в добротную папку с завязками, такой папки не было у меня сроду.

– Ну что, писатель, осознал? – наконец распрямился Емелин. – Вообще-то учится он хорошо, сессию на повышенную стипендию сдал. Спортсмен.

– Спортсмен? – оживился дядя. – Какой вид спорта?

– Вольная борьба.

– Ну-у, молодец, – кинул папку на стол дядя. – За «Буревестник» борешься?

– Да.

– С нашими динамовскими встречался? У нас хорошая школа.

– Знаю. Ваш на спартакиаде города у меня в финале выиграл. Здоровый парень.

– Ну вот видишь. Ты, оказывается, наш человек. Мастера выполнил?

– Ещё нет, кандидат в мастера.

– Ладно, Василий Петрович, – обратился он к Емелину, – я думаю, наша беседа пошла на пользу. Хороший парень, борец. Как говорится, познакомиться никогда не вредно. Папку я возьму с собой.

Он встал, пожал руку Емелину и мне и вышел. Я двинулся было за ним, но замдекана поманил рукой:

– Ты понял что-нибудь или нет?

– Понял.

– Что?

– Повести писать не надо. И не проводить съезды.

– Дурак. Беречь свои повести надо. И друзей иметь настоящих. Вместе с подругами.

Емелин нашарил на столе пачку «Беломора», дунул в папиросу, закурил.

– Устал я тут с вами, – неожиданно пожаловался он. – Вчера Сорокина с четвёртого курса… Это ж надо, негр её сосок откусил!

От изумления я чуть не сел на стул:

– Чего… откусил?

– Сосок на груди. Нашла, понимаешь, негра, таскалась с ним, как кошка драная, он и откусил. Страсти эфиопской захотелось. А, Александр, что этим бабам надо?

Я неопределённо пожал плечами. Не нам с Василием Петровичем решать, чего им надо.

– А тут ты с повестью. Соображаешь, как она туда попала? – он кивнул в окно, выходящее во двор.

– Соображаю.

– Ты сейчас не ерепенься, сиди тихо. Учись, тренируйся. Насчёт друзей подумай. Твоя задача окончить университет, а не вылететь из него с треском.

Я кивнул.

В коридоре я оглянулся на соседнюю с деканатом дверь комитета комсомола и увидел, как она медленно затворилась. Что ж, секретарь и должен быть на посту.

Прозвенел звонок на перерыв. Идти в свою аудиторию мне не хотелось. Я машинально побрёл к актовому залу. Вдруг дорогу мне заступила Жани, француженка, учившаяся курсом старше:

– Александр? Я хочу с вами поговорить.

– Оч-чень рад, – опешил я.

Жани вместе с японкой Мидори были факультетским знаменитостями. Черноглазая, подвижная, с неизменной сигаретой в руке Жани частенько бывала героиней ресторанных историй.

– Я слышала о вашем съезде, – улыбнулась Жани. – Вы его автор?

– Один из авторов, – оглянулся я по сторонам. – Вы прекрасно говорите по-русски.

– Ну, не очень прекрасно. Вы не хотите почитать свою повесть у меня дома?

– Повесть? – покраснел я. – У меня сейчас нет повести. А как только появится – с удовольствием.

Жани изучала меня, затягиваясь сигаретой. Я не знал, куда девать руки.

– Ладно, до скорой встречи, – протянула руку без сигареты Жани.

Я неловко пожал её. «Поцеловать надо было», – мелькнула запоздалая мысль.

Сразу же за Жани нарисовалась Ева.

– Чего это ты с француженками? – оттеснила она меня к стене.

– Пригласила в гости, – буркнул я.

– В гости? – глаза Евы стали чёрными. – Пойдём лучше к тебе в гости. Или ко мне прямо сейчас.

В полураскрытом рту Евы шевельнулся розовый язык, довольно острый. Голова у меня уже давно шла кругом.

– Ну что, бежим?

Я послушно повлёкся за ней. По-моему, в комнате у меня сегодня полно народу, но это не имеет значения. Еве решать, куда идти и с какой целью. Что это Емелин говорил о друзьях и подругах?..

Ева прижималась ко мне тёплым телом, заглядывала в глаза, подбадривала.

У гардероба меня перехватил Володя и отвёл в сторону.

– Переговорить бы надо, Виктор, – зашептал он в ухо. – Подумать о смене тактики.

– Сейчас не могу, – отмахнулся я. – Ты случайно не знаешь, как моя повесть попала в жёлтый дом на Ленинском проспекте?

– А она туда попала?

– Ещё как попала. Только что мне из неё один дядя цитаты зачитывал.

– Шерше ля фам, – криво ухмыльнулся Володя.

– Ленка, что ли?

– Ленка за тебя смерть примет.

Я с тоской обвёл взглядом унылые стены альма-матер, народ, копошащийся подле них.

Ева, наскучив себе в зеркале, решительно направилась к двери. Мне показалось, что я долго, очень долго смотрел ей вслед.

– Если серьёзно, – сказал Володя, – есть несколько вариантов. Но доказать будет трудно.

– Не надо ничего доказывать.

Я побежал за Евой через холл, подгоняемый звонком. Кажется, из-за угла выглянул Крокодил, меланхолично фиксирующий суету наземного мира.

На город надвигалась тень ранних зимних сумерек. Ева растворялась в них, как рыба, уходящая в глубину.

8

Ева вышла замуж за Крокодила на исходе пятого курса. К тому времени мы давно уж не интересовались друг другом. Мне представляется, дело обстояло так. Крокодил, прекрасный представитель своего вида, в точно выбранный момент всплыл, нежно ухватил зубами добычу, если хотите, созревший плод, и утащил её в своё царство. Впрочем, я всегда знал, что Еве нравилась бездна, именуемая пучиной.

Ева, конечно, знала, на кого ставить. Крокодил быстро стал кандидатом наук, преподавал сначала научный атеизм, затем богословские науки.

Мой тренер Семёныч преждевременно почил в Бозе.

Наш комсомольский вожак Баркевич какое-то время был министром, сейчас работает в банке.

От повести «Под жёлтым одеялом» сохранилось лишь несколько разрозненных страничек черновика. Если уж быть откровенным, «Жёлтое одеяло», конечно, не стоило выеденного яйца.

Володя после пятнадцати лет совместной жизни со Светой развёлся и женился на звезде балета. Но ещё через пять лет он вернулся назад. И его, конечно, приняли.

Ну а я до сих пор бреду канувшими в Лету сонными улочками Дагомыса, целую пахнущие «Изабеллой» губы тёти Тани, плыву в чистой воде среди камней под Джубгой, – и смотрю, смотрю вслед уходящей Еве.

Как ушёл я в мир смотреть, чтобы знать, так и иду.

Прощай, Ева.

Часть третья

Застолье

Новогрудок

Впервые приобщиться к традиционной русской забаве – застолью – мне довелось, кажется, в восьмом классе.

Наша семья летом переехала из Речицы в Новогрудок, где отец устроился на работу преподавателем бухгалтерского учёта в торгово-экономический техникум.

Проработав всю жизнь главным бухгалтером, закончив без отрыва от производства институт народного хозяйства, отец вполне естественно пришёл к преподавательской деятельности. В техникуме он сразу стал ведущим специалистом. С такой практикой ему было чему научить не только вчерашних школьниц, но и почтенных заочниц. Эти тётки сидели бы до пенсии бухгалтерами гастрономов или столовых, но если тебя двигают на повышение в управлении торговли, поневоле отправишься в техникум за дипломом.

Студентки из тёток, может быть, были неважные, зато в жизни они понимали куда больше девиц в мини-юбках, у которых мозги в майскую сессию совсем отказывались соображать. Девицы вздыхали о мальчиках, а тётки собирали сумки. Они клали туда бутылку, коробку конфет или шоколадку, самые умные добавляли шматок сала. Да что там говорить, бухгалтеры гастрономов знали, что положить в сумку.

Вот тогда-то я и узнал, что такое «виньяк». Это был не коньяк, но и не тривиальная водка. Мы занимали двухкомнатную квартиру в доме для преподавателей, и по вечерам у нас часто собирались соседи. Вчерашние студенты, они с радостью рассаживались вокруг стола, на котором курилась парком рассыпчатая картошка, лоснилась селёдка, прикрытая кружками лука, загадочно мерцали бутылки. Непочатые, они имели очень важный, даже начальственный вид. Дотронуться до них мог только хозяин.

– Попробуй виньяк, – как-то сказал отец, когда мама отлучилась на кухню.

Я попробовал. На вкус виньяк был отнюдь не противен. В голове у меня зашумело, и я подумал, что не такие уж они страшные, эти бутылки на столе. Много я в тот раз не выпил, но для себя сделал вывод, что если случится классная пирушка, в грязь лицом не ударю.

А пирушка у нас намечалась на Новый год.

Собрались мы у Борьки Гончарова. Папа Борьки был директор сельскохозяйственного техникума. Папа с мамой и младшей дочкой отправились встречать Новый год к друзьям, а сыну разрешили пригласить домой одноклассников.

Почему они это сделали, я не знаю. Наверное, посчитали своего сына достаточно взрослым. А может, понадеялись на девочек, которыми командовала Люся Куценко, моя соседка по парте. Люся была не просто отличница, но образцовая отличница. Она ходила в аккуратном школьном платье, на веснушчатом носу у неё были очки, и улыбалась она не чаще раза в год, да и то это была не улыбка, а её тень. Но скорее всего, на Борькиных родителей просто нашло затмение.

К празднику мы готовились старательно. Девочки сделали огромную миску мясного салата и испекли торт. Толя Куц и Вова Палкин, закоренелые второгодники, собрали с нас деньги и отправились в магазин.

– Купите одну бутылку шампанского! – строго приказала Люся.

– Две! – хором высказалась мужская часть класса.

Нас было шестеро мальчиков и столько же девочек, и одна бутылка шампанского на столе выглядела бы просто смешно.

– Хорошо, две, – сдалась Люся.

– И лимонад, – пробасил Палкин.

Мы засмеялись.

Перед этим мальчики скинулись на три бутылки водки, и все эти разговоры о шампанском нас очень веселили.

Люся с подозрением посмотрела на нас. Конечно, она о чём-то догадывалась, но не самой же идти за вином. Впрочем, Люся была твёрдо уверена, что не позволит никому напиться. Но и мы знали об этих её намерениях.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.