Чечня рядом. Война глазами женщины

      Еще несколько домов – и начинается так называемая передовая.
      Похоже, что артиллеристов и снайперских пуль не боятся только местные жители. Я не верю своим глазам, когда на балкон полуразрушенного дома выходит старик в заячьей шапке, завернутый в розовое в клетку одеяло. Он смотрит куда-то в небо и щурится. А я смотрю на него и не могу поднять фотоаппарат. Потом, много позже, в Москве, в Третьяковке – глядя на «Апофеоз войны» Верещагина, я подумаю, что на самом деле апофеоз войны – не эта груда черепов, а тот старик в заячьей шапке.
      А Гантамиров полон оптимизма и задора – ему обещали президентство, и он чувствует в себе силы решать судьбу республики. Я слушаю его и думаю о старике в заячьей шапке. Со мной происходит что-то страшное. Наверное, такие чувства испытывает человек, совершивший в состоянии аффекта убийство и вдруг начинающий понимать, что же он наделал.

25.01.2000. Бислан Гантамиров

      – Вы лично командуете боями. Не страшно ли вам, в общем-то гражданскому человеку, брать на себя ответственность за исход операции, за судьбы людей?
      – Я взял в руки оружие в 1993 году, когда дудаевская гвардия расстреляла городское собрание. Год мы воевали самостоятельно, потом к нам на помощь пришли федералы. Затем Автурханов создал Временный совет, и я стал командующим объединенными силами оппозиции. Два раза мы штурмовали Грозный, так что все это мне уже знакомо. Фактически военная и политическая тропы сошлись в одну дорогу, и я шел по ней до тех пор, пока не оказался в Лефортовской тюрьме.
      – Чем было продиктовано ваше освобождение?
      – Необходимостью или, если хотите, безальтернативностью. Нужно было кого-то противопоставить тем, кто правил бал в Чечне.
      – Ради чего вы воюете?
      – Я считаю себя истинным чеченцем и хочу, чтобы мой народ жил спокойно. Не хочу, чтобы чеченцев отождествляли с бандитами, чтобы в любом крупном преступлении видели «чеченский след». Чеченский народ – самый несчастный, самый гордый и униженный. Но мы всегда смотрели на Россию – не на Турцию, не на Эмираты. Мы говорим по-русски, это второй наш язык. И мы всегда будем жить с Россией.
      – Думают ли так все чеченцы? Ведь полевые командиры все же пользуются поддержкой населения…
      – Это не так. Полевые командиры рассчитывают не на тейповые или родовые отношения, а только на финансовую поддержку извне. У них нет корней. Все они, кроме Масхадова, – представители других народов. Басаев и Радуев – из Дагестана, Гелаев – из Ингушетии, даже Дудаев происходил из татов. В Чечне всем им делать нечего.
      – А какова все-таки роль чеченской милиции в освобождении республики?
      – Конкретный пример. Мы вошли в Грозный со стороны Старопромысловского района и Старой Сунжи. Мои ребята, скажу вам с гордостью, жизни не жалеют и воюют лучше, чем федералы. Потому что мы – на своей земле, где знаем каждую улицу, каждый дом. Именно наши ребята идут впереди, а федералы – следом. Скажу так: ни мы без федералов город не освободим, ни они без нас. Главное, чтобы сзади не палили по нам, путая нас с боевиками. Результаты сегодня неплохие: 6-й микрорайон – наш, сегодня-завтра займемся 3-м и 4-м микрорайонами. Скоро весь город будет за нами.
 
      В начале февраля Грозный наконец заняли федеральные войска. 8 февраля с Моздокского аэродрома туда отправлялась колонна МЧС с полевой кухней – первая «мирная» колонна за полгода войны. Я напросилась в кабину к водителю-эмчеэсовцу, сказав, что все необходимые документы у меня есть. На самом деле у меня не было ничего, кроме паспорта. Я была стрингером, или, на языке военных, никем. Аккредитации, которую военный пресс-центр выдавал официальным СМИ, у меня за полгода так и не появилось. Пришлось стащить в пресс-центре пустой аккредитационный листок и просто вписать туда свою фамилию. Печати на бланке не было, подписи начальника пресс-службы тоже, но я надеялась, что на постах этих тонкостей не заметят. И оказалась права. Пока мы ехали, меня дважды выводили из машины на блокпостах и изучали мою бумажку, но в конце концов разрешали ехать дальше.

11.02.2000. Грозный еще живой

      Ранним утром 8 февраля на площади Минутка было необыкновенно тихо. Ни одной живой души среди завалов, разрушенных догорающих домов и искореженных киосков. Картину оживляют только собаки. Они стоят, низко наклонив головы к трупам.
      Трупов на улицах немного. Это в основном пожилые женщины, попавшие под обстрел или придавленные бетонными плитами. Массовые захоронения – в подвалах, куда, по словам спасателей, пока нельзя пройти: входы заминированы.
      Примерно через полчаса на Минутку въезжают БТР с солдатами внутренних войск. Вчера армейские подразделения оставили этот район, теперь его будут зачищать бойцы внутренних войск.
      – В городе неспокойно, – говорит командир роты ВВ, – по подвалам и чердакам прячутся снайперы. Боевики днем маскируются под мирных жителей, а по ночам берутся за оружие.
      Офицер рассказывает, что среди снайперов немало русских женщин. С одной из них, Мариной из Челябинска, солдаты-связисты изредка переговариваются по рации.
      – Но недавно в город перебросили нашу спецгруппу снайперов, – продолжает офицер. – В ней также есть женщины. Так что теперь и наши снайперши здесь работают.
      Рядом с Минуткой здание комендатуры Октябрьского района. Сюда бойцы МЧС доставили походную кухню, продукты и медикаменты.
      К комендатуре подходят люди. В основном старики и дети. Они несколько дней назад вылезли из подвалов, где провели чуть ли не по месяцу.
      13-летний Дима потерял родителей – они подорвались на мине. Эмчеэсовцы собираются отвезти его в лагерь для беженцев в Толстой-Юрт, который будет развернут на днях. Но в основном люди, пережившие здесь войну и голод, из города уходить не хотят.
      – Нас нигде не ждут, – говорят грозненцы. – Может быть, здесь развернут какой-нибудь лагерь, где мы смогли бы жить, пока город восстановят.
      70-летняя Анна Серафимовна пришла в комендатуру, чтобы поделиться своим горем и услышать обнадеживающие слова.
      – Два месяца назад в подвал ворвались вооруженные чеченцы и араб. Сказали, что мы шпионим на русских. Меня и двух моих внучек забрали, посадили в машину. Отвезли в Черноречье. Там меня избили и бросили. Внучек увезли. Почти неделю я добиралась домой. Меня ранило в плечо осколком бомбы. Какие-то люди перевязали меня простыней. Потом я заблудилась, в родном городе не могла понять, куда нужно идти.
      Дня через два нашла свой дом. Вместе с другими снова пряталась в подвале. Иногда кто-то выбирался, ходил по квартирам собирал остатки еды. Несколько раз мужчины забивали бродячих собак, на костре готовили пищу. Так и выжили.
      Анна Серафимовна надеется, что новая власть поможет ей вернуть внучек. Военные ей ничего не обещают.
      На Минутке размещаются вэвэшники: оборудуют посты, ищут подходящее для штаба помещение. Но поиски тщетны: в районе ничего не уцелело. Впрочем, опасны и развалины – на днях здесь стеной придавило нескольких солдат. Поэтому сейчас военные подрывают то, что осталось после бомбежек и артобстрелов. Два полуразрушенных ветхих дома, в которые саперы положили взрывчатку, рухнули на моих глазах.
      В завалах спецгруппы МЧС находят трупы солдат.
      – За две недели мы извлекли 11 тел, – рассказывает командир сводного отряда МЧС полковник Владимир Денисов. – Один омоновец, проверяя гараж в частном доме, упал в 35-метровую шахту, предназначенную, видимо, для хранения нефти. Его извлекали по частям… Много трупов и у торгового центра на Минутке. Видимо, здесь расстреливали пленных.
      Сводный отряд – не ритуальная команда, он предназначен для обезвреживания мин, фугасов и уничтожения цистерн с химическими веществами. В поселке Алханчурский, где находился цех по очистке промстоков, отряд обнаружил и обезвредил 13 заминированных контейнеров с хлором.
      Но, по словам полковника Денисова, в городе еще около 60 таких емкостей, и они представляют серьезную опасность до тех пор, пока здесь еще есть боевики.
      Пока в Октябрьском районе разворачивали походную кухню и готовили обед для местных жителей, отряд МЧС отправился в Старопромысловский район, где будет действовать второй пункт жизнеобеспечения. Мы едем через Ленинский район, разрушенный еще сильнее, чем Октябрьский. Некогда красивая площадь перед Домом правительства завалена мусором. Сам дом покрыт копотью, а в стенах – пробоины от снарядов.
      Люди появляются, когда мы въезжаем в Старопромысловский район. Здесь даже действует маленький рынок, где продают газировку, фрукты и пачки чая. Этот район застроен частными домами, война их почти не затронула.
      Комендант района говорит, что ежедневно сюда возвращаются 500–600 человек. Сегодня в Старых Промыслах проживают уже около 3,5 тыс. человек. Активные боевые действия здесь прекратились несколько дней назад, и люди уже начинают привыкать к тишине. По ночам, правда, недалеко от комендатуры работает одинокий снайпер, но вычислить его – дело времени, считает комендант.
      Прибывший к вечеру того же дня в Старые Промыслы замминистра по чрезвычайным ситуациям Валерий Востротин сказал:
      – Главное сейчас – накормить и напоить людей. Предотвратить возможные вспышки инфекционных заболеваний. В ближайшие дни будем ставить станции по очистке речной воды. А уже сейчас создаем команды из местных жителей по сбору и захоронению трупов.
      Правительственная делегация, приехавшая одновременно с нами в Старые Промыслы, решала проблемы жизнеобеспечения населения. Однако на мой вопрос о восстановлении города расстроенный чем-то Николай Кошман в сердцах бросил:
      – Да отстаньте вы со своим городом, тут – другие проблемы!
      И ушел, закрываемый мощными спинами телохранителей.
      Под «другими проблемами» Кошман подразумевал жалобы местных жителей на бесчинства солдат, которые забирают мужчин-чеченцев в фильтрационные пункты. Откуда многие не возвращаются. Жалуются грозненцы и на то, что солдаты уносят из домов ценные вещи. Со всем этим Кошман обещал разобраться.
      Вечером, когда я вернулась в Октябрьский район, у здания комендатуры собралась толпа. Повар раскладывал по котелкам и кастрюлям рисовую кашу с мясом.
      – Вы не поверите, но мы впервые за долгие месяцы едим человеческую пищу, – сказала 40-летняя Светлана Новикова.
      Работы у эмчеэсовцев еще много. Несколько сотен больных стариков остались в подвалах, откуда не могут выйти. Например, в подвале Дома инвалидов по улице 8-го Марта находится около 30 слепых стариков, но подъезд заминирован. Завтра туда должны выслать саперов.
      Мертвый город постепенно оживает. Пережившие войну люди еще не верят в свое спасение и спрашивают у военных, не уйдут ли они. А один старик, ветеран войны, вышедший из подвала, узнав о том, что город освобожден, засмеялся и умер.
 
      К февралю часть журналистов переехала на военную базу в ханкалу. Но туда брали только тех, кто получил аккредитацию помощника президента сергея ястржембского. Меня, как стрингера, ждали проблемы, потому что ни одна московская редакция не стала бы рисковать, давая мне аккредитацию и тем самым беря на себя ответственность за мою жизнь. До сих пор никто такой ответственности не нес.
      Я позвонила в «Коммерсантъ» и попросила о помощи.
      – Оля, мы что-нибудь придумаем, приезжай, – ответил Дима Ждакаев, начальник отдела корреспондентской сети. И я засобиралась в Москву. Улетала военным бортом из Моздока – тем же самолетом летели спецназовцы и военные врачи. И еще один священник из маленького храма на Солянке. С ним мы проговорили всю дорогу.
      У меня в жизни бывают случаи, когда в самые тяжелые периоды встречается какой-то человек, после общения с которым становится легче и про которого ты потом думаешь: «А ведь это был, наверное, ангел». Этот священник, наверное, тоже был ангелом. Я летела в чужой город, где у меня не было ни одного просто знакомого человека, и я не знала, куда идти и где ночевать, прежде чем назавтра открыть дверь «Коммерсанта». Но страх ушел, пока я слушала священника. Он рассказывал о солдатах, которых крестил, и о тех, кого отпевал.
      – Ничего не бойся, кроме Господа, – сказал он на прощанье. – Он защитит.
      Наконец я взялась за золотую ручку на входной двери «Коммерсанта» и вошла внутрь. Меня встретили неожиданно тепло.
      – Так вот кто такие репортажи классные пишет! – воскликнул Максим Степенин, и весь отдел вышел на меня посмотреть.
      Потом в тесном старом баре мы обсуждали с Максом Варывдиным и Димой Ждакаевым, что делать дальше. Аккредитацию мне сделали.
      – Ты только работай в том же режиме, и все будет круто, – пообещал на прощанье Дима.
      Я уехала из москвы в тот же день и с настоящей радостью примчалась на военный аэродром в моздок. Так в феврале 2000 года моя основная проблема была решена, я получила аккредитацию и могла работать дальше.

* * *

      Но как? Попасть В Ханкалу было по-прежнему невозможно – туда пускали только представителей проправительственных СМИ. Заправляли всем прежние полковники из армейского пресс-центра, и им было, конечно, все равно, есть у меня аккредитация или нет. Я для них оставалась стрингером, за которым никого нет. Но мне опять повезло. Во время одного выезда в чечню я познакомилась с Алексеем Михайловским, человеком, которого прислал ястржембский создать альтернативный пресс-центр в ханкале и наладить работу журналистов. Михайловский был не военный и поэтому абсолютно вменяемый – он понимал, что публикации в «Коммерсанте» во многом теперь будут зависеть от его политики в отношении меня, и ему, конечно, было все равно, стрингер я или нет. Для меня же было главным попасть в Ханкалу – дальше я надеялась на везение.
      В Ханкалу мы переехали в тот же месяц. Меня поселили в железнодорожном составе на самой окраине военной базы – там, где жили все журналисты. Михайловский и его бригада обосновались рядом с пресс-центром, в специально оборудованном вагончике. Благодаря группе Михайловского я объездила весь грозный и ежедневно передавала репортажи в газету.

10.03.2000. Талоны на еду

      Старосунженский мост, консервный завод. Раньше неподалеку высились многоэтажки, а теперь – руины. На блокпосту – пробка, здесь собрались жители Грозного, пытающиеся пройти в город. Омоновцы объясняют, что город «закрыт, и надолго». Мужчины хмуро молчат, женщины ругаются.
      Через пост пропускают лишь небольшой автобус. Это бригада рабочих, занимающихся восстановлением коммуникаций. Они утром по пропускам въезжают в город и до заката должны его покинуть.
      Следом к блокпосту подъезжает колонна «уазиков», на лобовых стеклах—копии фотографии Бислана Гантамирова. Это чеченская милиция. Говорят, фотография лидера ополчения действует лучше официального пропуска. Их машины действительно пропускают.
      В городе тихо, но улицы уже не так пустынны, как еще пару недель назад. По проспекту Мира какие-то люди идут в сторону комендатуры Ленинского района – там расположена полевая кухня МЧС.
      Слева, на месте рухнувшего дома, в грудах кирпичей и бетона, – траурный венок. Алые цветы увивает темная лента: «Погибшим товарищам. Простите, что не успели помочь. Пермский ОМОН». Таких венков за день, проведенный в чеченской столице, я насчитала несколько десятков. Омоновец с блокпоста говорит, что их привозят те, кто приезжает в Грозный, чтобы сменить бойцов отслуживших подразделений. В каждом из них есть погибшие.
      На площади у комендатуры Ленинского района дымит полевая кухня, повар в белом халате раздает пищу. По талонам. В день на одного человека – тарелка каши и булка хлеба. Это завтрак, обед и ужин. Но грозненцы благодарны и за это. 30-летняя Ирина рассказывает о жизни в подвалах:
      – Пили дождевую воду, ели муку, пока была. Потом есть стало нечего. У нас в подвале было восемь человек, двое умерли. Наверное, от голода.
      Две пожилые женщины с шестилетним мальчиком говорят, что живут на улице Розы Люксембург. Их дом в соседнем микрорайоне разрушен, и они перебрались в уцелевшую квартиру. Людмила Трапезникова потеряла всех своих родных.
      – Нас было шестеро, – рассказывает она. – Но как-то вечером к нам зашел Ахмед из соседнего дома. В руках у него был автомат. Мы спросили, зачем ему оружие. Он ответил:
      – Мстить.
      Сначала застрелил моего мужа, потом соседку. Вторая соседка, Анна, бросилась на него с ножом, но не успела. Он убил Анну и ее 13-летнего сына. Я лежала на полу, лицом вниз, но больше выстрелов не услышала. Когда пришла в себя, Ахмеда уже не было. Только трупы.
      Недалеко от комендатуры разместился полевой госпиталь Центра медицины катастроф. За месяц через госпиталь прошло более 3000 человек. По словам Назаровой, в сравнении с прошлой войной раненых значительно меньше. Например, из 280 человек, поступивших в госпиталь 1 марта, раненых было всего 20.
      – Основные заболевания связаны с неполноценным питанием и переохлаждением, – объясняет главврач. – Много простуженных, с воспалениями, травмами. Есть и инфекционные больные, но их немного. Мы ожидали вспышек эпидемий гепатита, сальмонеллеза, дизентерии, но пока обошлось.
      Возле здания бывшей мэрии города разместилась военная комендатура. Военный комендант Грозного Василий Приземлин соглашается поговорить со мной.
      Генерал рассказывает, что в городе сейчас проживает 15 тыс. человек. Основная часть населения – в Старых Промыслах. Но пока что доступ в Грозный запрещен.
      – Город закрыт, так как людям находиться здесь еще опасно, – объясняет Приземлин. – Мы разминировали только 40 % территории. Обезврежено свыше 21 тыс. мин и фугасов, но весь жилой сектор до сих пор заминирован.
      – А где живут грозненцы, которые остались без крыши над головой?
      – Ищем уцелевшие дома и временно размещаем в них людей.
      – Есть ли еще люди в подвалах?
      – Нет, мы проверили почти все подвальные помещения. Раненых и больных отвезли в госпиталь Центра медицины катастроф. Но на всякий случай развешиваем объявления, в которых просим сообщать нам о людях, которые еще могут находиться в подвалах.
 
      Даже когда я попала на военную базу в Ханкалу, все время приходилось с кем-то воевать. Это было ужасно – понимать, что где-то что-то происходит, а тебе надо тратить все силы на то, чтобы уболтать какого-то товарища в погонах. Как-то я не смогла улететь военным бортом – начальник пресс-службы Геннадий Алехин, взявший с собой 13 журналистов, прямо на взлетке сообщил, что меня не берет. Летели в Комсомольское, там шли бои, и это был первый вылет для журналистов.
      – Вы же обещали меня взять, – бормотала я, едва не давясь слезами.
      – Возьми ее, Ген, – пришел на помощь коллега Женя Кириченко. – Нас же 13 – плохая примета!
      – А у меня другая плохая примета, – ответил Алехин. – я баб с собой не беру.
      Не думаю, что это было из вредности. Возможно, он делал это из благих побуждений – чтобы уберечь меня. Но еще очень долго я не могла простить этому офицеру его слов. Они тогда улетели, а я осталась одна на взлетном поле.
      Пришлось искать выходы. В тот день на взлетке я познакомилась со штурманом, вертолет которого вез в Комсомольское спецназ. Летчики взяли меня с собой при условии, что борт я не покину, только посмотрю из иллюминатора, что происходит. Это был отчаянный поступок. И эта поездка мало что мне дала, кроме ощущения страха. Правда, на обратном пути я поговорила с ранеными спецназовцами, которых увозили в госпиталь, и с одним солдатом, который несколько дней был в плену у боевиков Гелаева – они держали его в подвале дома, из которого отстреливались. Парень был напуган, но вспомнил интересные факты, которые я использовала в статье. К сожалению, написать про этот свой полет подробно я тогда не могла – за нарушение правил аккредитации могли выдворить из Ханкалы, да и знакомым летчикам не поздоровилось бы.
      По-настоящему я увидела Комсомольское только через несколько дней – Алехин уехал в Ростов, и я попала на борт, летящий в осажденное село.

17.03.2000. В Комсомольском

      Бои за Комсомольское идут уже две недели. Никаких шансов его удержать у боевиков нет, да они на это и не рассчитывают. Но их командир Руслан Гелаев даже не вывез отсюда свою мать, жену и двух сестер, спрятав их от бомбежек в подвале. На что именно надеялся Гелаев, рассказал его 20-летний племянник Рахимбек, попавший в плен к федералам.
      Его дядя и находившийся здесь же, в Комсомольском, полевой командир Арби Бараев еще до начала боев за село обратились ко всем чеченцам с просьбой прислать на помощь по 10–15 человек от каждого из двухсот чеченских тейпов. Кроме того, они рассчитывали на Хаттаба, который в это время прорывался из Аргунского ущелья. Но того, как известно, ценой собственных жизней остановили российские десантники, а добровольцев от тейпов завербовать не удалось. Даже жители Комсомольского накануне прихода гелаевцев бросили свои дома и ушли в Урус-Мартан.
      Зато у гелаевцев открылось второе дыхание. Два дня назад они удерживали лишь с десяток домов на юго-восточной окраине села: казалось, еще немного, и все закончится. И. о. командующего федеральной группировкой генерал-лейтенант Николай Баранов успел даже объявить офицерам благодарность за освобождение села и поставил новую задачу: найти Гелаева и всех его сестер. В селе его искали даже с собаками, но он объявился сам. Его выбитые из села боевики пошли в контратаку, заняли несколько домов, в том числе наблюдательный пункт федералов в полуразрушенной школе, и опять расширили сферу влияния.
      – У них тут как? – объясняет один полковник. – В каждом из 500 домов двухъярусный подвал. Вход в него тщательно замаскирован. В нижнем ярусе боевики отсиживаются во время артобстрелов и бомбежек. Но стоит войти пехоте, как они выползают и открывают огонь. Мы в лобовые атаки предпочитаем не ходить, иначе потерь потом не сосчитаешь. Отступаем, значит, и в дело опять вступает артиллерия. Так вот постепенно и вытеснили их.
      – А как же они прорвались обратно, если село блокировано со всех сторон? – спрашиваю я.
      – Ну мы же не можем поставить бойцов на каждом метре. Несколько дней был плотный туман. Вон видите, за селом поле и овраги? Там боевики и отлеживались под снегом. А ночью уходили в лес и дальше – на горные склоны. Там тоже лес. Я думаю, что и сам Гелаев с семьей так же ушел.
      Он всегда ускользает. Но как потом выясняется, всегда остается где-то поблизости. Вон из расположенной рядом лесополосы раздаются автоматные очереди – это группа его боевиков пытается помочь тем, кто остался в окружении. Сколько их там, никто толком не знает: называют цифры от нескольких десятков до нескольких сотен. А ведь сотен семь боевики уже потеряли. Но не уходят.
      – А знаешь почему? – спрашивает меня один боец. – Им жрать нечего!
      – Почему вы так считаете?
      – Да я сам видел, когда они меня в плен взяли.
      В начале марта один из прорывавшихся к селу отрядов, который вел лично Гелаев, нарвался на сопке на взвод гранатометчиков 503-го Владикавказского полка. 40 моджахедов были уничтожены сразу, но остальным удалось зайти с тыла и накрыть взвод из минометов. 17 человек погибли, еще четверо попали в плен. Среди них и мой собеседник. Ему, к счастью, удалось сбежать.
      – Они буквально набросились на наш сухпай. Прямо тут же открывали ножами тушенку и жрали. Но наши начали артобстрел, и боевики попрятались. Я в этой суматохе и ушел.
      Голод – это одна из возможных причин, по которой гелаевцы спустились с гор и заняли Комсомольское. Во всяком случае, большого стратегического смысла военные в этой акции не видят. Дошло ведь до того, что боевики забили в горах последних лошадей, а ждать при этом какой-то существенной помощи от разоренного населения не приходилось. Возможно, Гелаев и решил запастись провизией у родного очага.
      – Много их было? – интересуюсь.
      – Сотни полторы. Там же сам Гелаев и шесть каких-то чеченок. Одна, в черном жилете и с автоматом, все время была рядом с ним. Из его охраны, наверное. Те все время в черном ходят. Гелаев, кстати, тоже тогда был в черном длинном халате, в жилете и папахе. Спокойненько так ходил по позициям, даже под обстрелом не пригибался. В общем, с ним у нас еще много проблем будет.

22.03.2000. «Духи» сдаются

      Вчера над полностью разрушенным селом был поднят российский флаг. Такой финал стал возможен лишь после того, как около сотни гелаевских боевиков сдались федералам в плен. С утра в Комсомольском еще шли бои. Стрекотали пулеметы, ухали «саушки» (самоходные артиллерийские установки), кружили в небе «крокодилы». Боевики предприняли последнюю попытку прорваться в сторону Урус-Мартана по руслу реки, но наткнулись на яростный огонь. Поле боя было усеяно трупами полусотни боевиков. Оставшихся федералы зажали в лощине на южной окраине села и методично добивали. К полудню все стихло. В тот же момент в эфире послышалась чеченская речь. Потом на ломаном русском кто-то попросил:
      – Не стреляйте. Мы будем сдаваться. Сейчас к вам выйдет парламентер.
      Сразу команда:
      – Не стрелять в парламентеров! «Духи» сдаются!
      Первый парламентер с белой лентой на обгоревшей палке совершенно неожиданно появился из полуразрушенного дома.
      – Ну, пошли, делегат, – обступили его омоновцы.
      Чеченца сразу привели на командный пункт, где тот объяснил, что защитники села больше не хотят сражаться.
      – Отвоевались, – мрачно усмехнулся командующий Объединенной группировкой внутренних войск генерал-полковник Михаил Лабунец. У боевиков было лишь одно условие: пусть их принимает кто угодно, лишь бы не воюющий здесь же питерский спецназ ГУИНа. По радиоперехватам боевики знали, что те понесли в Комсомольском самые большие потери и будут мстить. Тогда чеченцам предложили собровцев из Уссурийска.
      Через полчаса из-за тех же обломков появились первые пять человек. Грязные и оборванные, они бросали на землю оружие и под окрики «Руки за голову!» покорно семенили за собровцами. Вслед за ними вышла вторая группа, потом – еще. По два-три человека выползали из завалов, хотя порой казалось, что они появляются прямо из-под земли. Всего набралось человек сорок. Многие ранены и с трудом передвигаются. В это же время с противоположного края села появилась еще одна группа.
      – Ну что, повеселимся? Пока они еще теплые…
      Здоровенный собровец с автоматом наперевес пнул сапогом в спину бородатого чеченца. Тот упал, потом быстро поднялся и, не поднимая глаз, ушел в сторону.
      – Сука, – процедил федерал. – Моя бы воля, расстрелял бы падлу.
      – Да их всех мочить надо! – откликнулся омоновец Серега. – Полгода в наших ребят стреляли. Сдались, когда патроны закончились. Жить хотят, шакалье.
      Расчищенная площадка на окраине Комсомольского. Здесь на земле сидят, пригнувшись и заложив руки за голову, сдавшиеся чеченцы. Среди них – две женщины. Разорванная одежда, безразличный взгляд. Они два месяца воюют бок о бок с мужчинами. Одна из них – не просто снайпер, а очень хороший снайпер. Обе страшно боялись выходить к федералам. Два раза возвращались, но парламентер их уговорил.
      С земли поднимается раненый боевик. Опираясь на палку и хромая, направляется к федералу.
      – Ну ты, мудила, сел, быстро. Быстро! – собровец направляет в его сторону автомат.
      Пленный послушно садится. Собровцы внушают страх, но чеченец все же решается:
      – Командир, поговорить надо… Последнее время мы жили в Шатое. Потом Гелаев повел нас на Комсомольское. Сказал, что впереди Урус-Мартан – новая столица ваххабитов. Там нас ждут, там двести ваххабитов с оружием. Там федералы нас будут бояться. Но Гелаев ушел. Не знаем куда, мы давно его не видели. Зато в горах осталось много наших. Если нас не убьют, мы могли бы им объяснить, что нужно сдаваться. Мы понимаем, что федералы нас ненавидят, но нас уже ненавидят и сами чеченцы. За Шатой, за Комсомольское. Не знаю, простят ли.
      К вечеру 20 марта стало известно, что в плен сдалось 76 боевиков. Ночью должны были «принять» еще 12, однако из-за начавшейся перестрелки коридор для их выхода был закрыт до утра.
      Тех, кто успел сдаться, на вертолетах отправили в Ханкалу. Но из 76 пленных туда добрались только 72. Остальные, наверное, попытались сбежать по дороге. Впрочем, они не первые. Вот недавно в Ханкале умер наемник-уйгур, гражданин КНР. Его тоже взяли в Комсомольском, но на неделю раньше. Потом несколько дней проводили следственные мероприятия. Он, наверное, тоже хотел сбежать. А может, просто здоровье подкачало.
      Однако пленным всегда рады. Например, тех, что привезли сейчас в Ханкалу, спецназ приветствовал прямо на взлетной площадке.
      Из открытой двери вертолета выпадает первый чеченец. Его поднимают и тащат по коридору между двумя шеренгами военных. Второй идет сам, но тут же получает пинок в бок. Так приветствуют всех, но особенно рады снайперше. Та буквально вылетает из вертолета на бетон. Подняться после такой встречи смогли не все.
      – Ничего, очухаются, – обнадежил майор, прилетевший вместе с пленными из Комсомольского.
      – Зачем бьете, они же пленные? – говорю майору.
      – На войне, ребенок, есть только одно правило. Один закон. Месть. За своих. Ты видела, что они с нашими бойцами делали? И не надо тебе этого видеть. А кто видел, не забудет. У меня пятеро ребят погибло из-за этой мрази. И друг один. И вообще, я считаю, что пленных на этой войне просто нельзя брать. Хотя им и так будет несладко. Сначала – Чернокозово, потом – суд, потом – зона где-нибудь в Сибири, в тайге. А там этих отморозков не любят.
      Но моджахедов такая перспектива, видимо, вполне устраивает: вчера утром в Комсомольском сдалось еще 15 боевиков. Шли без оружия, руки за голову.
      В тот же день генерал Лабунец объявил, что войсковая и оперативно-поисковая операция в Комсомольском завершена.

30.03.2000. Мясорубка Гелаева

      В Автуры, в штаб объединенной группировки «Восток», мы прилетели вечером 28 марта. Командующий группировкой генерал Сергей Макаров в начищенных до блеска ботинках встретил нас у штабной палатки: