История Жиль Бласа из Сантильяны

Ален-Рене Лесаж

История Жиль Бласа из Сантильяны

Предуведомление от автора

Поскольку существуют такие люди, которые не могут прочитать книгу, не отождествляя кого-либо с изображенными там порочными или смехотворными характерами, то я заявляю сим хитроумным читателям, что они тщетно станут искать этого сходства в персонажах, встречающихся в настоящем произведении. Признаюсь всенародно: моей единственной целью было показать человеческую жизнь такою, какая она есть, и, видит бог, я не имел намерения изобразить кого-либо особливо. Пусть же никто из читателей не относит на свой счет того, что применимо к другим в такой же мере, как и к нему самому; иначе он, говоря словами Федра[1], разоблачит себя некстати: «Stulte nudabit animi conscientiam»[2].

В Кастилии, как и во Франции, встречаются медики, у которых вошло в систему пускать больным несколько больше крови, чем следует. Везде мы видим те же пороки и тех же чудаков. Каюсь, я не всегда точно следовал испанским нравам, и те, кому ведомо, какую беспорядочную жизнь ведут мадридские актерки, пожалуй, упрекнут меня за то, что я недостаточно резко изобразил их распутство; но я счел долгом смягчить картину, дабы приспособить ее к нашим обыкновениям.

Жиль Блас – читателю

Прежде нежели познакомиться с повестью моей жизни, выслушай, друг-читатель, притчу, которую я тебе поведаю[3].

Два школяра направились вместе из Пеньяфьеля в Саламанку. Ощутив усталость и жажду, остановились они у источника, повстречавшегося им на пути. Когда же они усладили себя водой и предались отдыху, то невзначай заметили подле себя камень на уровне земли, а на нем надпись из нескольких слов, уже слегка стертую временем и копытами скота, которого водили на водопой к этому источнику. Они плеснули на камень воды, чтоб его вымыть, и прочли следующую кастильскую надпись: «Aqui esta encerrada el alma del licenciado Pedra Garsias». (Здесь заключена душа лиценциата Педро Гарсиаса.)

Не успел младший из школяров, юноша живой и легкомысленный, прочитать надпись, как, хохоча во все горло, воскликнул:

– Что за диковинка? Здесь заключена душа… Заключенная душа! Хотел бы я знать, что за чудак изобрел столь смехотворную эпитафию.

С этими словами он встал, чтобы пуститься в путь. Но спутник его, более рассудительный, подумал про себя:

«Здесь кроется какая-то тайна; останусь тут и попытаюсь ее разгадать».

А потому он отпустил товарища одного, а сам, не теряя времени, принялся копать ножом вокруг камня. Он так усердствовал, что ему удалось этот камень приподнять. Под ним нашел школяр кожаный кошель, который раскрыл. Там оказались сто дукатов и записка со следующими словами, написанными по-латыни:

«У тебя хватило ума, чтоб разгадать смысл надписи, а потому будь моим наследником и сделай из моих денег лучшее употребление, чем я».

Обрадованный находкой, школяр положил камень на прежнее место и направился по дороге в Саламанку, унося с собой «душу лиценциата».

Кто бы ты ни был, друг-читатель, ты будешь похож либо на одного, либо на другого из двух этих школяров. Если станешь читать мои похождения, не отдавая должного заключенным в них урокам морали, то не извлечешь никакой пользы из этого труда; но если прочтешь их со вниманием, то найдешь там, как говорит Гораций[4], полезное, смешанное с приятным.

Книга первая

Глава I

О рождении Жиль Бласа и его воспитании

Блас из Сантильяны, родитель мой, прослужив изрядное время в войсках королевства Испанского, вернулся в тот город, из коего был родом. Там он женился на девушке скромного звания, уже не первой молодости, а спустя десять месяцев после их свадьбы появился на свет ваш покорный слуга. Затем они поселились в Овьедо, где принуждены были поступить в услужение: мать нанялась в камеристки, а отец в стремянные[5]. Поскольку у них не было других достатков, кроме жалованья, мне предстояло получить довольно плохое воспитание, не будь у меня в городе дяди-каноника.

Его звали Хиль Перес. Он приходился моей матери старшим братом, а мне был крестным отцом. Представьте себе низенького человечка, ростом в три с половиною фута, чрезмерно толстого, с головой, ушедшей в плечи, – таков был мой дядя. Вообще же он принадлежал к числу духовных особ, помышлявших только о приятностях жизни, сиречь об ублажении утробы, и его пребенда[6], отнюдь не маленькая, доставляла ему нужные для этого средства.

Он приютил меня с самого младенчества и взял на себя заботу о моем образовании. Я показался ему столь смышленым, что он решил развить мои умственные способности. Он купил букварь и принялся сам обучать меня грамоте; это было ему не менее полезно, чем его ученику, так как, показывая мне буквы, он снова принялся за чтение книг, каковое всегда было у него в большом пренебрежении; благодаря этим усилиям он научился бегло читать требник, чего раньше никогда не умел. Он охотно сам обучил бы меня и латыни, что избавило бы его от расхода, но, увы, бедный Хиль Перес… он не ведал даже и азов этой науки. Не стану утверждать наверняка, но весьма вероятно, что он был самым невежественным каноником во всем капитуле. По крайней мере я слыхал, что он получил свой приход не за ученость, а обязан был этим исключительно признательности неких добрых монахинь, которым негласно оказывал разные услуги и которые благодаря своим знакомствам сумели доставить ему священство без экзамена.

В силу этого дядя был вынужден отдать меня в обучение: он послал меня к доктору Годинесу, слывшему самым искусным педагогом в Овьедо. Я так хорошо воспользовался его наставлениями, что по прошествии пяти-шести лет мог уже несколько разбирать греческих авторов и недурно справляться с латинскими поэтами. Кроме того, я прилежно изучал логику, которая весьма приохотила меня к рассуждениям. Мне так полюбились диспуты, что я останавливал прохожих, равно знакомых и незнакомых, чтоб затевать дискуссии. Иногда попадались мне любители словопрений ирландского пошиба[7], которые только того и ждали. Стоило тогда взглянуть на наше препирательство. Что за жесты! что за гримасы! что за ужимки! Глаза сверкали яростью, на губах выступала пена, – нас можно было скорее принять за одержимых, нежели за философов.

Тем не менее благодаря этому я приобрел в городе репутацию ученого, чему дядя был очень рад, так как рассудил, что я скоро перестану быть ему в тягость.

– Ну, Жиль Блас, – сказал он мне как-то, – время твоего детства прошло. Тебе уже минуло семнадцать и ты стал смышленым малым; пора подумать о том, чтобы вывести тебя в люди. Я намерен послать тебя в Саламанкский университет. С той сметливостью, которую я в тебе замечаю, ты не преминешь получить хорошую должность. Я дам тебе несколько дукатов на дорогу, а также своего лошака, который стоит не менее десяти пистолей; ты продашь его в Саламанке и истратишь эти деньги на свое содержание, пока не устроишься на место.

Трудно было сделать мне более приятное предложение, ибо я горел желанием постранствовать. Однако у меня хватило выдержки скрыть свою радость: когда дело дошло до отъезда, я притворился, будто огорчен исключительно разлукою с дядей, коему был столь многим обязан, и растрогал этим добряка, который отсыпал мне гораздо больше денег, чем я получил бы, если б он мог читать в глубине моей души. Перед тем как собраться в путь, я отправился обнять отца и мать, которые не поскупились на наставления. Они увещевали меня молить бога за дядю, жить, как должно честному человеку, не впутываться в дурные дела и, особливо, не посягать на чужое добро. После весьма долгих поучений они наградили меня своим благословением, что было единственным благом, какого я от них ожидал. Затем я тотчас же сел на лошака и выехал из города.

Глава II

О страхе, испытанном Жиль Бласом по дороге в Пеньяфлор, о том, что он предпринял по прибытии в этот город, и о человеке, с которым там ужинал

Итак, покинув Овьедо, очутился я на пеньяфлорской дороге, в открытом поле, полным хозяином собственных поступков, неважного лошака и сорока добрых дукатов, не считая нескольких реалов, похищенных мною у достопочтенного дяди. Прежде всего я дал волю своему лошаку и позволил ему идти согласно его желанию, т. е. шагом. Бросив поводья, я вынул из кармана дукаты и принялся считать и пересчитывать их в шляпе. Мне никогда еще не приходилось видеть такой кучи денег. Я не уставал рассматривать их и перебирать. Когда я пересчитывал их, вероятно, в двадцатый раз, лошак мой, вздернув голову и уши, внезапно остановился посреди проезжей дороги. Я решил, что он испугался, и принялся разглядывать, какая могла быть тому причина; тут я увидел на земле опрокинутую шляпу, а в ней четки с крупными бусинами, и в ту же минуту услыхал жалобный голос, который произнес следующие слова:

– Сеньор-проезжий, сжальтесь, Христа ради, над бедным изувеченным солдатом; сделайте милость, бросьте сколько-нибудь серебра в эту шляпу, и вам сторицей воздастся на том свете.

Я тотчас же посмотрел в ту сторону, откуда исходил голос, и в двадцати – тридцати шагах увидел под кустом человека, походившего на солдата и целившегося в меня из пищали, дуло которой, показавшееся мне длиннее пики, опиралось на сошку. Я обомлел при виде этого зрелища, заставившего меня трепетать за церковное добро. Быстро спрятав дукаты, вытащил я несколько реалов и, подъехав к шляпе, предназначенной для принятия милостыни от напуганных благодетелей, стал бросать в нее одну монету за другой, чтоб выказать солдату свою щедрость. Он остался доволен моим великодушием и надавал мне столько же благословений, сколько я пинков своему лошаку, дабы как можно скорее уехать от солдата; однако проклятое животное, не считаясь с моим нетерпением, и не думало торопиться: от долгой привычки плестись шагом под моим дядей оно разучилось скакать галопом.

Это приключение показалось мне не очень-то благоприятным предзнаменованием для моего путешествия. Я думал о том, что далеко еще не добрался до Саламанки и что могу, пожалуй, нарваться и на худшую встречу. То, что дядя не поручил меня погонщику мулов[8], вменял я ему в великую неосторожность. Действительно, ему надлежало позаботиться об этом; но он рассчитал, что мое путешествие обойдется ему дешевле, если он подарит мне своего лошака, и гораздо больше помышлял о сокращении расходов, нежели об опасностях, которые могли угрожать мне в пути. Желая исправить его оплошность, я решил, в случае благополучного прибытия в Пеньяфлор, продать там своего лошака и ехать с погонщиком до Асторги, а оттуда тем же способом до Саламанки. Хотя я никогда не покидал Овьедо, однако знал имена всех городов, лежавших на моем пути, ибо осведомился о том перед отъездом.

Я благополучно прибыл в Пеньяфлор и остановился у ворот постоялого двора, довольно пристойного на вид. Не успел я слезть с лошака, как мне навстречу вышел хозяин, приветствовавший меня с большой учтивостью. Он сам отвязал мой чемодан, взвалил его на плечи и отвел мне комнату, в то время как один из слуг ставил моего лошака на конюшню. Хозяин этот был величайшим болтуном во всей Астурии и столь же большим охотником выкладывать без всякой надобности свои собственные дела, сколь и узнавать чужие; он поведал мне, что его зовут Андрес Коркуэло, что он долго прослужил в королевской армии и что пятнадцать месяцев тому назад уволился со службы, чтоб жениться на девушке из Кастрополя, которая хотя и была несколько черновата лицом, однако же не срамила вывески. Он наговорил мне еще кучу всякой всячины, без которой я мог бы отлично обойтись. После таких откровенностей он счел себя вправе требовать от меня того же и спросил, откуда я еду, куда направляюсь и кто я такой. На это мне пришлось отвечать по пунктам, потому что он каждый из задаваемых им вопросов сопровождал глубоким поклоном и при этом столь почтительно просил извинить его любопытство, что у меня не хватало духу ему отказать. Это вовлекло нас в длинную беседу и подало мне повод сообщить о намерении и причинах отделаться от лошака, чтобы ехать дальше с погонщиком. Он весьма одобрил это решение, но не ограничился несколькими словами, а принялся разглагольствовать о всяких неприятных происшествиях, могущих постигнуть меня в дороге, и даже присовокупил несколько мрачных историй о путешественниках. Я думал, что он никогда не кончит. Тем не менее он умолк, сказав, что если я хочу продать лошака, то он знает честного барышника, который его купит. Я отвечал, что он меня очень обяжет, если пошлет за барышником; но Коркуэло услужливо отправился к нему сам.

Вскоре он вернулся с названным человеком, которого и представил мне, рассыпаясь в похвалах его честности. Мы втроем пошли на двор, куда вывели и моего лошака. Его несколько раз поводили взад и вперед перед барышником, который принялся рассматривать животное с ног до головы. При этом он не преминул сказать о нем много дурного. Признаюсь, что много хорошего и нельзя было сказать, но, будь это даже лошак самого папы, барышник все равно бы его охаял. Так, он уверял, что лошак наделен всеми существующими пороками, и, чтоб вернее меня убедить, ссылался на хозяина, у которого, вероятно, были свои причины с ним соглашаться.

– За сколько же вы рассчитываете продать эту негодную скотину? – равнодушно спросил меня барышник.

После похвал, которыми он его осыпал, а также аттестации сеньора Коркуэло, которого я считал искренним человеком и хорошим знатоком, я был готов отдать лошака хоть даром; поэтому я сказал торговцу, что полагаюсь на его честность: пусть оценит животное по совести, а я удовлетворюсь его оценкой. Тогда, строя из себя честного человека, он возразил мне, что, упомянув о совести, я затронул его слабое место. Действительно, оно было у него не из сильных, так как вместо того, чтоб определить стоимость лошака в десять или двадцать пистолей, как сделал дядя, он не постыдился предложить мне три дуката, которые я принял с неменьшей радостью, чем если б нажил на этой сделке.

После того как я столь выгодно отделался от лошака, хозяин повел меня к погонщику, который на следующий день намеревался ехать в Асторгу. Этот погонщик сказал мне, что тронется в путь до рассвета и что сам придет меня разбудить. Мы договорились о цене как за наем лошака, так и за харчи. Когда все было обусловлено, я вернулся на постоялый двор вместе с Коркуэло, который по дороге принялся рассказывать мне историю погонщика и сообщил все, что об этом говорили в городе. Он собирался оглушать меня и дальше своей невыносимой болтовней, но тут, к счастью, его прервал человек, обратившийся к нему с большой учтивостью.

Я покинул их и продолжал путь, не подозревая, что этот разговор может иметь ко мне какое-нибудь отношение.

Придя на постоялый двор, я потребовал ужин. День был постный, и мне стали готовить яичницу. Пока ее стряпали, я разговорился с хозяйкой, которую до того не видал. Она показалась мне довольно приглядной; в обхождении же она была столь бойка, что, не предупреди меня о том муж, я б и сам понял, почему эта харчевня привлекала так много посетителей. Когда подали заказанную мною яичницу, я уселся один за стол. Не успел я проглотить и первого куска, как вошел хозяин в сопровождении того человека, который остановил его на улице. Кавалер этот носил длинную рапиру, и на глаз ему можно было дать лет тридцать. Он подошел ко мне с восторженным видом[9].

– Сеньор студент, – сказал он, – я сейчас только узнал, что вы не кто иной, как сеньор Жиль Блас из Сантильяны, украшение Овьедо и светоч философии. Возможно ли, что вы – тот наиученейший человек, тот светлый ум, слава коего столь велика в здешних краях? Вы даже не ведаете, – продолжал он, обращаясь к хозяину и к хозяйке, – вы даже не ведаете того, кого у себя принимаете. В вашем доме – сокровище: вы зрите в сем благородном сеньоре восьмое чудо света.

Затем повернувшись ко мне, он обнял меня за шею и продолжал:

– Простите мою восторженность, я не в силах совладеть с радостью, которую вызывает во мне ваше присутствие.

Я не смог ответить ему тотчас же, ибо он так сжал меня, что мне невозможно было дышать; но, высвободив, наконец, голову из его объятий, я сказал ему:

– Сеньор кавальеро, я не подозревал, что имя мое столь известно в Пеньяфлоре.

– Как? Известно? – продолжал он о том же тоне. – Мы отмечаем всех великих людей на двадцать миль в окружности. Вас почитают здесь за чудо, и, безусловно, настанет день, когда Испания будет так же гордиться тем, что произвела вас на свет, как Греция – рождением своих семи мудрецов.

За этой тирадой последовали новые объятия, которые мне пришлось выдержать, рискуя подвергнуться участи Антея[10]. Обладай я хоть малейшим жизненным опытом, я не поверил бы его восторгам и гиперболам; я раскусил бы по его чрезмерной льстивости, что имею дело с одним из тех паразитов, встречающихся во всех городах, которые, увидев приезжего, заводят с ним знакомство, чтоб набить брюхо за его счет; но молодость моя и тщеславие побудили меня судить иначе. Мой поклонник показался мне чрезвычайно вежливым человеком, и я пригласил его отужинать со мной.

– О! С величайшим удовольствием! – воскликнул он. – Я слишком признателен судьбе за встречу с прославленным Жиль Бласом из Сантильяны, чтоб не использовать такую удачу возможно дольше. Хоть я и не чувствую особенного аппетита, – продолжал он, – все же сяду за стол компании ради и съем несколько кусочков из вежливости.

С этими словами мой панегирист уселся напротив меня. Ему подали прибор. Он набросился на яичницу с такой жадностью, точно не ел три дня. По усердию, с которым он за нее принялся, я увидел, что он справится с нею очень скоро. Поэтому я заказал вторую, которую приготовили так быстро, что нам подали ее, когда мы (или, вернее сказать, он) кончали первую. Тем не менее он продолжал усердствовать с той же скоростью и, уплетая за обе щеки, успевал отсыпать мне одну похвалу за другой, что не мало льстило самодовольству моей скромной особы. При этом он часто прикладывался к стакану то за мое здоровье, то за здоровье моих родителей, счастье коих обладать таким сыном, как я, он не уставал превозносить. В то же время он подливал вина и в мой стакан и уговаривал не отставать. Я недурно отвечал на все здравицы, которые он провозглашал в мою честь; это, а также его льстивые речи привели меня незаметно в столь хорошее настроение, что, видя вторую яичницу наполовину съеденной, я спросил хозяина, не найдется ли у него рыбы. Сеньор Коркуэло, который, по-видимому, был заодно с паразитом, ответил мне на это:

– У меня есть отменная форель, но она обойдется дорого тому, кто вздумает ею полакомиться. Жирен для вас этот кусочек.

– Жирен? – воскликнул мой прихвостень, повышая голос. – Да вы не в своем уме, любезный; знайте, что нет у вас ничего такого, что было бы слишком хорошо для сеньора Жиль Бласа из Сантильяны, который заслуживает, чтоб с ним обращались, как с царственной особой.

Я остался весьма доволен его отповедью трактирщику, ибо он этим только опередил мое намерение. Чувствуя себя оскорбленным, я немедленно сказал Коркуэло:

– Тащите сюда вашу форель и не беспокойтесь об остальном.

Хозяин, который только того и ждал, принялся приправлять рыбу и вскоре поставил ее перед нами. При виде этого нового блюда глаза моего прихлебателя так и заискрились радостью, и он снова выполнил акт вежливости, то есть налег на рыбу так же, как перед тем на яичницу. Однако же и ему пришлось сдаться из опасения последствий, так как он наелся до отвала. Наконец, напившись и насытившись всласть, он решил прикончить эту комедию.

– Сеньор Жиль Блас, – сказал он, вставая из-за стола, – я слишком доволен вашим превосходным угощением, чтоб покинуть вас, не давши полезного совета, в котором вы, по-видимому, нуждаетесь. Итак, впредь остерегайтесь похвал. Не доверяйте незнакомцам. Вам могут встретиться такие, которые, как я, захотят позабавиться над вашим легковерием, а может быть, зайдут и еще дальше; не будьте у них в дураках и не верьте всякому на слово, что вы восьмое чудо света.

Сказав это, он расхохотался мне в лицо и удалился.

Эта насмешка была для меня не менее чувствительна, чем величайшие несчастья, приключавшиеся со мной впоследствии. Я не мог утешиться, что дал так грубо себя провести, или, вернее, не мог примириться с чувством уязвленной гордости.

«Как? – воскликнул я, – этот негодяй просто насмехался надо мной? Он остановил моего хозяина лишь для того, чтоб выпытать про меня всю подноготную, а скорее всего, оба они были заодно. Ах, бедный Жиль Блас! Умри со стыда: ведь ты дал им отличный повод тебя одурачить. Они состряпают из этого презабавную историю, которая, быть может, дойдет до Овьедо и доставит тебе там великую честь. Родители твои раскаются, что так усердно напутствовали болвана: зачем было предостерегать меня, чтоб я никого не обманывал, они лучше посоветовали бы мне самому не попадаться впросак».

Терзаемый досадой и волнуемый этими обидными мыслями, я заперся у себя в горнице и лег на постель, но заснуть мне не удалось, и не успел я еще сомкнуть глаз, как явился погонщик, который только меня и дожидался, чтоб отправиться в путь. Я тотчас же встал, и, пока я одевался, пришел Коркуэло со счетом, в котором форель, разумеется, не была забыта; мне не только пришлось заплатить все, что он за нее запросил, но, отдавая ему деньги, еще выслушать, к своему огорчению, как этот живодер вспоминал про вчерашнюю историю. Заплатив втридорога за ужин, оказавшийся для меня столь неудобоваримым, я захватил чемодан и отправился к погонщику, посылая ко всем чертям объедалу, хозяина и его постоялый двор.

Глава III

О соблазне, в который впал погонщик по дороге; о том, что из сего воспоследовало, и как Жиль Блас, убегая от Сциллы, попал в Харибду

Погонщик сопровождал не одного меня; с нами ехали еще два пеньяфлорских барчука, молодой псаломщик из Мондонедо, пустившийся в странствия, и юный мещанин из Асторги, возвращавшийся домой в обществе молодой особы, с которой он перед тем обвенчался в Верко. Мы не замедлили перезнакомиться, и каждый сообщил, откуда и куда едет. Новобрачная, несмотря на молодость, была так черномаза и непривлекательна, что мне не доставляло никакого удовольствия смотреть на нее; тем не менее юность и полнота этой особы прельстили погонщика, который вознамерился добиться ее благосклонности. В продолжение всего дня обдумывал он этот славный подвиг и отложил его выполнение до последнего ночлега. Это произошло в Какавелосе. Погонщик предложил нам остановиться на первом постоялом дворе при въезде в местечко. Эта харчевня была расположена скорее в предместье, нежели в самом селении, а хозяин ее был известен погонщику как человек неболтливый и сговорчивый. Наш вожатый позаботился о том, чтобы нас отвели в одну из задних горниц, где предоставил нам спокойно утолить голод. Но к концу ужина он ворвался разъяренный.

– Тысяча смертей! – крикнул он. – Меня обокрали! В моей кожаной сумке было сто пистолей. Не допущу, чтоб они пропали. Сейчас же иду к здешнему судье, а он в таких делах шуток не любит: всех вас будут пытать, пока не повинитесь и не вернете денег.

Сказав это совершенно естественным тоном, он вышел, а мы остались в полном недоумении.

Нам и в голову не приходило заподозрить его в этой уловке, так как мы были слишком мало знакомы, чтобы доверять друг другу. Более того, я питал подозрение к молодому псаломщику, а он, быть может, думал то же самое обо мне. К тому же все мы были порядочными простаками. Мы не имели никакого представления о формальностях, соблюдаемых в таких случаях, и чистосердечно поверили, что нас с места в карьер подвергнут пытке. Поэтому, поддавшись страху, все мы сгоряча выбежали из горницы. Одни бросились на улицу, другие в сад, – каждый искал спасения в бегстве. Юный новобрачный, столь же напуганный мыслью о пытке, сколь и все остальные, пустился наутек, как некий новый Эней[11], нимало не заботясь о супруге. Тогда погонщик, еще более невоздержанный, чем его мулы, в восторге от того, что его стратегия увенчалась желаемым успехом, направился, – как я узнал впоследствии, – к новобрачной, чтобы похвастаться своей гениальной выдумкой, а также воспользоваться случаем; но сия астурийская Лукреция[12], которой скверная рожа погонщика придала силы, оказала энергичное сопротивление и принялась кричать во все горло. Патруль, случайно проходивший мимо постоялого двора, который и без того был ему известен как место, достойное внимания полиции, вошел туда и осведомился о причине крика. Хозяин, распевавший на кухне и притворявшийся, что ничего не слышит, был вынужден проводить начальника дозора и стражников в горницу, откуда раздавались крики. Они пришли как раз вовремя: астурийка окончательно выбилась из сил.

Узнав, в чем дело, начальник, человек грубый и крутой, закатил влюбленному погонщику пять или шесть ударов древком своей алебарды и начал поносить его в выражениях, не менее оскорбительных для целомудрия, чем поступок, который их вызвал. Этим, однако, не кончилось: он взял виновного под стражу и отвел к судье вместе с обвинительницей, которая, несмотря на беспорядок своего туалета, пожелала пойти лично и потребовать возмездия за покушение. Судья выслушал новобрачную и, поглядев на нее внимательно, решил, что обвиняемый не заслуживает никакого снисхождения. Он приказал тут же раздеть его и выпороть в своем присутствии; затем он распорядился отправить истицу в Асторгу под эскортом двух стражников за счет и на иждивении делинквента, если муж ее не сыщется до следующего дня.

Что касается меня, то, испуганный, быть может, более прочих, я кинулся в окрестности, пересек не знаю сколько полей и зарослей и, перепрыгивая через все попадавшиеся мне овраги, очутился на опушке леса. Только что собрался я броситься туда и скрыться в самой гуще кустов, как передо мною выросло двое всадников.

– Кто идет? – крикнули они, и так как я от изумления не мог им сразу ответить, то они подъехали ближе.

Приставив мне к груди по пистолету, они потребовали, чтобы я сказал им, кто я такой, откуда иду, что намеревался делать в этом лесу и, в особенности, чтобы я ничего от них не утаивал. Этот способ допроса показался мне не лучше пытки, которую предвещал нам погонщик. Я отвечал, что жил до той поры в Овьедо, а теперь направляюсь в Саламанку, и, сообщив им даже про тревогу в харчевне, сознался, что страх перед пыткой заставил меня обратиться в бегство. Услыхав этот рассказ, свидетельствовавший о моем простодушии, всадники расхохотались и один из них сказал мне:

– Успокойся, друг мой; отправляйся с нами и не бойся ничего: мы доставим тебя в безопасное место.

После этого он приказал мне сесть позади него на лошадь, и мы углубились в лес.

Я не знал, что мне думать об этой встрече, которая, однако, казалось мне, не предвещала ничего зловещего. Если б эти люди, говорил я себе, были грабителями, они обобрали бы меня, а, быть может, даже и убили. Наверное, это какие-нибудь добрые дворяне, живущие в этой местности; заметив мой испуг, они, видимо, сжалились надо мной и из милосердия везут к себе. Но я недолго оставался в неизвестности. Свернув несколько раз, в глубоком молчании, с тропинки на тропинку, мы очутились у подножья пригорка, где и сошли с лошадей.

– Здесь мы живем, – сказал мне один из всадников.

Однако, сколько я ни оглядывался по сторонам, кругом не было видно ни дома, ни хижины, ни вообще какого бы то ни было признака жилья. Между тем, те два человека приподняли большой, заваленный землей и ветвями деревянный трап, который прикрывал начало длинного хода, спускавшегося в подземелье; лошади сами устремились туда, как животные, видимо, к тому привычные. Всадники приказали мне войти вместе с ними; затем они опустили трап с помощью привязанных к нему для этого веревок, – и вот достойный племянник моего дяди Переса оказался пойманным, как крыса в крысоловке.

Глава IV

Описание подземелья и того, что Жиль Блас там увидел

Тут мне стало ясно, к какого сорта людям я попал, и не трудно понять, что это открытие рассеяло мои первоначальные опасения. Меня обуял ужас, гораздо более сильный и обоснованный; я решил, что мне предстоит расстаться не только с дукатами, но и с жизнью. Почитая себя, таким образом, жертвой, ведомой на заклание, я шел ни жив ни мертв между двумя своими провожатыми, которые, чувствуя, как я дрожу, увещевали меня отбросить всякий страх. Мы прошли приблизительно шагов двести, все заворачивая и спускаясь, и очутились в конюшне, освещенной двумя большими железными светильниками, подвешенными к своду. Там хранился изрядный запас соломы и стояло несколько бочек с ячменем. Конюшня свободно вмещала до двадцати лошадей; но в это время там были только те две, на которых мы приехали. Старый негр, еще довольно, впрочем, бодрый на вид, привязывал их к стойлу.

Мы вышли из конюшни и при тусклом свете нескольких других светильников (которые, казалось, освещали эти места только для того, чтобы показать весь их ужас) достигли кухни, где старуха поджаривала на жаровне мясо и готовила ужин. Кухню украшали необходимые кухонные принадлежности, и тут же виднелась кладовая, снабженная всевозможными припасами. Стряпуха (наружность ее необходимо описать) была особой лет шестидесяти с лишком. В молодости она, по-видимому, была очень яркой блондинкой, так как время, которое сделало ее волосы седыми, все же оказалось вынужденным пощадить отдельные пряди и оставить им их прежнюю окраску. Помимо оливкового цвета лица, она отличалась заостренным и приподнятым подбородком, а также сильно вытянутыми губами; крупный орлиный нос заглядывал ей в рот, а зрачки глаз были приятнейшего пурпурного цвета.

– Любезная Леонарда, – сказал один из всадников, представляя меня этому прекрасному ангелу тьмы, – вот мы привели к вам молодого человека.

Затем, обернувшись ко мне и заметив, как я бледен и расстроен, он добавил:

– Откинь страх, друг мой: никто не собирается тебя обижать. Нам нужен слуга в помощь нашей стряпухе; ты повстречался нам, и это для тебя великое счастье. Ты заменишь юношу, умершего недели две тому назад. Это был очень хрупкий молодой человек. Ты кажешься мне поздоровее, и не умрешь так скоро. Правда, ты никогда больше не увидишь солнечного света, но зато будешь жить в тепле и кормиться всласть. Дни свои будешь проводить с Леонардой, которая от природы весьма человеколюбива; вообще можешь себе ни в чем не отказывать. А теперь, – добавил он, – я покажу тебе, что ты имеешь дело не с голодранцами.

С этими словами он взял факел и приказал мне следовать за ним.

Мы направились в погреб, где я узрел бесчисленное множество хорошо закупоренных глиняных бутылок и кувшинов, в которых, по его словам, хранилось превосходное вино. Затем он провел меня через ряд помещений. В одних лежали куски полотна, в других шерстяные и шелковые ткани. Я увидел также в одной из горниц груды золота и серебра, не считая множества посуды с разными гербами. После этого я проследовал за ним в большой зал, освещенный тремя медными люстрами, откуда можно было пройти в остальные помещения. Здесь он снова задал мне ряд вопросов. Так, он спросил, как меня зовут и почему я покинул Овьедо. Я удовлетворил его любопытство.

– Послушай, Жиль Блас, – сказал он, – ты покинул родину, чтобы найти хорошее место; так, видно, ты родился и сорочке, раз попал к нам в руки. Я уже говорил тебе, что ты будешь жить у нас среди всяческого изобилия и купаться в золоте и серебре. Кроме того, ты здесь в полной безопасности: это подземелье расположено так, что стражники Священного братства[13] могут сколько угодно рыскать по лесу и все же его не найти. Вход в него известен только мне и моим товарищам. Ты спросишь, пожалуй, как удалось нам вырыть его незаметно для окрестных жителей. Узнай же, друг мой, что это не наших рук дело, а что существует оно с очень давних времен. После того как мавры стали властителями Гренады, Арагонии и почти всей Испании, христиане, не желая подпасть под иго неверных, обратились в бегство[14] и укрылись в здешних местах, в Бискайе и в Астурии, куда удалился также храбрый дон Пелако. Эти беглецы, разбившись на мелкие кучки, жили в горах и лесах. Одни поселились в пещерах, другие вырыли подземелья, к числу которых принадлежит и это. Когда им выпало, наконец, счастье прогнать врагов из Испании, они вернулись в города. С тех пор эти убежища служат приютом для людей нашего ремесла. Правда, Священное братство обнаружило и уничтожило некоторые из них; все же многие еще уцелели, и, благодарение небу, я живу здесь безнаказанно уже около пятнадцати лет. Меня зовут атаман Роландо. Я – главарь шайки, а человек, которого ты видел, один из моих всадников.

Глава V

О прибытии в подземелье еще нескольких разбойников и о приятной беседе, которую они вели между собой

Не успел сеньор Роландо довести до конца свою речь, как в зале появилось шесть новых физиономий. То были податаманье и пять разбойников, которые вернулись нагруженные добычей. Они внесли две плетенки, битком набитые сахаром, корицею, перцем, винными ягодами, миндалем и изюмом. Податаманье обратился к Роландо и рассказал, что они отобрали эти корзины у одного бенавентского бакалейщика, прихватив также и его мула. После того как он доложил начальству о своей экспедиции, разбойники отнесли в кладовую добычу, отнятую у бакалейщика. Затем никто уже не помышлял ни о чем, кроме веселья. В зале накрыли большой стол, а меня послали на кухню, где сеньора Леонарда посвятила меня в мои обязанности. Подчинившись злой судьбе, уступил я необходимости и, скрывая скорбь, приготовился обслужить сию честную компанию.

Я начал с того, что украсил поставец серебряными чарками и несколькими глиняными сулеями с тем добрым вином, которое восхвалял мне сеньор Роландо; затем я принес два рагу, и как только я их подал, все всадники уселись за стол. Они принялись кушать с большим аппетитом, а я, стоя позади, следил за тем, чтоб подливать им вино. Хотя мне до той поры никогда не приходилось отправлять должность кравчего, однако же я исполнил все с таким проворством, что удостоился похвал. Капитан вкратце передал им мою историю, которая очень их позабавила. Затем он отозвался обо мне в весьма лестных выражениях; но я уже знал цену похвалам и мог выслушивать их безнаказанно. После этого все принялись меня расхваливать; они говорили, что я, по-видимому, рожден для того, чтоб быть у них виночерпием, и что я во сто раз лучше своего предшественника. А поскольку после его смерти сеньоре Леонарде выпала честь подносить нектар этим богам преисподней, то они лишили ее сего достославного звания, возложив таковое на меня. Итак, я, как новый Ганимед заступил место сей престарелой Гебы.

Огромное блюдо с жарким, поданное вскоре после рагу, окончательно насытило разбойников, и так как они за едой не забывали питья, то спустя некоторое время пришли в хорошее настроение и подняли превеликий шум. Все стали говорить разом. Один принимается рассказывать какую-то историю, другой передает острое словцо, третий кричит, четвертый поет; никто никого не слушает. Наконец Роландо, тщетно пытавшийся вставить свое слово, устал от неразберихи, в которой сам принимал деятельное участие, и заговорил так повелительно, что заставил умолкнуть все сборище.

– Господа, – сказал он им властным тоном, – выслушайте мое предложение. Вместо того, чтоб кричать наперебой и оглушать друг друга, не лучше ли разговаривать, как рассудительные люди. Вот что пришло мне в голову. С тех пор как мы стали товарищами, никто не полюбопытствовал спросить другого, из какой он семьи и какое сцепление обстоятельств заставило его взяться за наше ремесло. Мне кажется, однако, что с этим стоит познакомиться. Давайте, забавы ради, поведаем об этом друг другу.

После шумных изъявлений радости, которыми податаманье и остальные разбойники одобрили предложение своего атамана (точно они могли рассказать о себе что-нибудь хорошее), Роландо первый начал свое повествование следующим образом:

– Узнайте же, господа, что я – единственный сын богатого мадридского горожанина. Семья моя отпраздновала день моего рождения нескончаемыми увеселениями. Отец, будучи тогда уже в преклонных летах, не помнил себя от радости при мысли, что у него есть наследник, а мать решила сама кормить меня грудью. Дед мой с материнской стороны тогда еще был жив. Это был добрый старик, который ни во что больше не вмешивался и только перебирал четки за молитвой или рассказывал о своих военных подвигах, так как он изрядное время служил в войсках и хвалился тем, что не раз понюхал пороху. Само собой так вышло, что я сделался кумиром этих трех людей, которые непрестанно со мною нянчились. Родители боялись, как бы учение не утомило меня в раннем детстве, и потому я провел его в самых ребяческих забавах. «Дети, – говаривал мой родитель, – не должны утруждать себя серьезными занятиями, пока ум их окончательно не созрел». В ожидании этой зрелости я не учился ни читать, ни писать; тем не менее я не терял времени зря. Родитель мой познакомил меня со многими и разными играми. Я постиг в совершенстве картежное искусство, умел метать кости, а дед обучил меня романсам о военных походах, в коих принимал участие. Он ежедневно напевал мне одни и те же песенки, и если после трех месяцев повторений я мог пересказать без ошибки десять – двенадцать стихов, родители приходили в восторг от моей памяти. Не в меньшей степени восхищались они также моим умом, когда я, пользуясь предоставленной мне свободой говорить что угодно, прерывал их беседу и начинал нести всякий вздор. «Ах, как он мил!» – восклицал отец, глядя на меня с восхищением. Мать осыпала меня ласками, а дед плакал от радости. Я совершал также в их присутствии безнаказанно самые непристойные шалости; мне прощалось все – они меня обожали. Между тем, мне шел уже двенадцатый год, а у меня еще не было учителя. Тогда ко мне приставили педагога, но и ему строго-настрого было приказано учить меня без рукоприкладства; ему разрешалось только изредка грозить, чтоб внушить мне немного страху. Но это разрешение не имело благотворных последствий: я либо смеялся над своим наставником, либо со слезами на глазах бежал жаловаться матери или деду, и мне удавалось уверить их, что со мной обошлись очень жестоко. Бедняга тщетно силился отрицать эти поклепы; все было ни к чему: его почитали за изверга и мне верили больше, чем ему. Наконец случилось даже, что я сам себя расцарапал и принялся кричать, точно с меня живьем кожу сдирали; прибежала мать и тут же выгнала учителя из дому, хотя он всячески заверял ее и призывал небо в свидетели, что даже не дотронулся до меня.

Подобным же образом я отделался от всех моих наставников, пока не попался такой, который пришелся мне по вкусу. То был бакалавр из Алкалы. Бесподобный учитель для молодого барича! Он любил женщин, игру и кабаки: я не мог попасть в лучшие руки. Вначале он прибег к ласковому обращению, чтоб заручиться моим расположением; это ему удалось, и он тем самым снискал любовь моих родителей, которые всецело доверили меня его руководству. Им не пришлось в этом раскаяться: благодаря ему я с ранних лет постиг науку жизни. Таская меня по всем местам, к которым сам питал пристрастие, он так приохотил меня к ним, что, если не считать латыни, я стал молодым человеком универсальной учености. Убедившись, что я больше не нуждаюсь в его наставлениях, он отправился предлагать их другим питомцам.

Если в детстве я широко пользовался предоставленной мне дома свободой, то, став господином своих поступков, не знал уже никакого удержа. Первой жертвой моей наглости сделались домашние. Я беспрестанно издевался над отцом и матерью. Но они только посмеивались над моими выходками, и чем больше я себе позволял, тем больше им это нравилось. Вместе с тем я учинял всякие бесчинства в сообществе с молодыми людьми моего склада, и так как наши родители не давали нам достаточно денег, чтоб продолжать такой приятный образ жизни, то каждый тащил из дому все, что плохо лежало; но и этого нам было недостаточно, а потому мы стали воровать по ночам, что служило нам немалым подспорьем. К несчастью, проведал про нас коррехидор[15]. Он хотел взять всю компанию под стражу, но нас предупредили о его злостном намерении. Мы пустились наутек и принялись промышлять по большим дорогам. С тех пор, господа, я, благодарение Богу, состарился в своем ремесле, несмотря на связанные с ним опасности.

На этом атаман закончил, а за ним, как полагалось, начал держать речь податаманье.

– Господа, – сказал он, – воспитание мое, хотя и совершенно обратное тому, какое получил сеньор Роландо, привело к тем же результатам. Родитель мой был мясником; он слыл, вполне справедливо, за самого свирепого человека в своем цехе. А мать по характеру была не ласковее его. Они секли меня в детстве как бы взапуски и закатывали мне ежедневно до тысячи ударов. Малейшая провинность с моей стороны влекла за собой суровейшее наказание. Тщетно молил я со слезами на глазах о пощаде и каялся в совершенном мною поступке – мне ничего не прощали. Вообще же колотили меня по большей части без всякой причины. Когда отец меня бил, то мать, вместо того чтобы заступиться, устремлялась ему на подмогу, точно сам он не мог справиться с этим делом надлежащим образом. Это скверное обхождение внушало мне такую ненависть к отчему дому, что я покинул его, когда мне не было еще и четырнадцати лет. Я направился в Арагонию и, прося милостыню, добрался до Сарагоссы. Там я примкнул к нищим, которые вели довольно счастливую жизнь. Они научили меня притворяться слепым, прикидываться калекой, приклеивать к ногам фальшивые язвы и т. п. Утром мы готовились к своим ролям, как актеры, собиравшиеся играть комедию. Затем каждый спешил на определенный пост, а вечером мы опять сходились и по ночам бражничали за счет тех, кто днем оказывал нам милосердие. Однако мне наскучило жить среди этого жалкого отребья и захотелось попасть в общество более порядочных людей, а потому я примкнул к шулерам. Они обучили меня всяким ловким приемам. Но нам вскоре пришлось покинуть Сарагоссу, так как мы повздорили с одним судейским, который нам покровительствовал. Каждый пошел своей дорогой. Чувствуя призвание к отважным предприятиям, я присоединился к шайке смельчаков, собиравших дань с путешественников, и так полюбился мне их образ жизни, что я с тех пор и не помышлял искать лучшего. А потому, господа, я весьма благодарен своим родителям за то, что они столь дурно со мной обращались; воспитай они меня с несколько меньшей жестокостью, я, без сомненья, был бы теперь жалким мясником и не имел бы чести состоять вашим податаманьем.

– Господа, – сказал тогда молодой разбойник, сидевший между атаманом и податаманьем, – я не стану хвастаться, но моя история гораздо забавнее и запутаннее тех, которые мы только что прослушали. Убежден, что вы с этим согласитесь. Я обязан жизнью крестьянке из окрестностей Севильи. Спустя три недели после моего появления на свет, ей, как женщине молодой, чистоплотной и пригодной в мамки, предложили кормить другого младенца. То был единственный сын одной знатной семьи, только что родившийся в Севилье. Мать охотно приняла это предложение и отправилась за ребенком в город. Ей доверили малютку. Не успела она принести его в деревню, как, найдя некоторое сходство между ним и мной, задумала подменить высокородного младенца собственным сыном, в надежде, что я когда-нибудь отблагодарю ее за эту услугу. Отец мой, будучи не совестливее всякого другого крестьянина, одобрил этот обман, они обменяли наши пеленки, и таким образом сын дона Родриго де Эррера был отправлен вместо меня к другой кормилице, а я был вскормлен собственной матерью под чужим именем.

Что бы ни говорили про инстинкт и силу крови, но родители маленького дворянина легко дались на обман. У них не возникло ни малейшего подозрения относительно того, что с ними проделали, и до семилетнего возраста они постоянно нянчились со мной. Имея в виду сделать из меня безупречного кавалера, они приставили ко мне всевозможных учителей; но даже самым опытным из них иной раз попадаются ученики, от которых нельзя добиться проку; я принадлежал к числу последних: у меня не было никакой склонности к светскому обхождению, и еще меньше пристрастия к наукам, которые мне пытались преподать. Я предпочитал играть со слугами, к которым беспрестанно бегал на кухню и в конюшни. Впрочем, игра не долго оставалась моей главной страстью; мне не было еще и семнадцати лет, как я начал ежедневно напиваться. При этом я приставал ко всем служанкам в доме. В особенности привязался я к одной кухонной девке, которую счел достойной своих первых ухаживаний. Это была толстощекая бабенка, веселый нрав и дородность которой пришлись мне очень по сердцу. Я любезничал с ней столь неосторожно, что даже дон Родриго это заметил. Он сделал мне строгий выговор, попрекнув в низких наклонностях, и, опасаясь, как бы его укоры не пропали втуне, если предмет моей страсти будет находиться у меня на глазах, прогнал мою принцессу со двора.

Такое обращение мне не понравилось, и я решил за него отомстить. Я похитил у супруги дона Родриго ее драгоценности, что составляло уже довольно крупную кражу. Затем я разыскал свою прекрасную Елену, которая перебралась к одной приятельнице-прачке, и увез красавицу среди бела дня, так, чтоб это было ведомо всем и всякому. Мало того: мы вместе поехали на ее родину, и там я торжественно обвенчался с нею как для вящего огорчения семейства Эррера, так и для того, чтоб подать благой пример дворянским сынкам. Спустя три месяца после сего блестящего брака я узнал, что дон Родриго преставился. Я не остался равнодушен к этому известию и тотчас же отправился в Севилью требовать свое добро: но там все переменилось. Моя родная мать скончалась и, умирая, имела нескромность сознаться во всем в присутствии священника своей деревни и других достоверных свидетелей. Сын дона Родриго занял мое или, вернее, свое место, и его признали тем охотнее, чем меньше были довольны мной. Не питая больше никаких надежд с этой стороны и пресытившись своей дородной супругой, я присоединился к рыцарям Фортуны, с которыми и пустился в скитанья.

На этом молодой разбойник кончил свой рассказ, после чего другой сообщил, что он сын купца из Бургоса, что, увлекаемый в молодости рьяным благочестием, он постригся и стал членом весьма строгого ордена, но что спустя несколько лет скинул рясу.

Таким-то образом все восемь разбойников поочередно рассказали свою жизнь, и, послушав их, я не удивился, что вижу этих людей вместе. Затем речь у них зашла о другом. Они принялись строить различные проекты по поводу ближайшего набега и, приняв окончательное решение, встали из-за стола, чтоб пойти спать. Засветив свечи, они разошлись по своим помещениям. Я последовал за атаманом Роландо в его покой, и, в то время как я помогал ему раздеться, он сказал веселым тоном:

– Ну, вот, Жиль Блас, теперь ты видишь, какой образ жизни мы ведем. Мы не перестаем веселиться; ненависть и зависть к нам не закрадываются; никакой свары между нами не бывает, и живем мы согласнее любых монахов. Тебе предстоит здесь очень приятная жизнь, дитя мое, – продолжал он, – ибо не станешь же ты казниться тем, что находишься среди разбойников; по крайней мере, я не считаю тебя таким дураком. А разве другие люди живут иначе? Нет, друг мой, каждый стремится присвоить себе чужое добро; это желание присуще всем, разница – только в приемах. Например, завоеватели отнимают у своих соседей целые государства. Знатные лица берут в долг без отдачи. Банкиры, маклеры, приказчики и все торговцы, как крупные, так и мелкие, не слишком совестливы. Не стану говорить о судейских: всем известно, на что они способны. Надо, однако, признаться, что они человеколюбивее нас, ибо мы нередко лишаем жизни невинных, они же иногда дарят жизнь даже тем, кто достоин казни.

Глава VI

О попытке Жиль Бласа убежать и об успехе, которым она увенчалась

После этой апологии своей профессии атаман разбойников улегся в постель, а я вернулся в залу, убрал со стола и привел все в порядок. Затем я пошел на кухню, где Доминго – так звали старого негра – и сеньора Леонарда ужинали, поджидая меня. Хотя я не чувствовал никакого аппетита, однако не преминул к ним подсесть. Есть я не мог, и так как у меня были веские основания выглядеть печальным, то обе сии достойные друг друга фигуры принялись меня утешать, однако же такими речами, которые скорее были способны ввергнуть меня в отчаяние, нежели утолить мою скорбь.

– Чего вы печалитесь, сын мой? – говорила старуха. – Вам скорее надлежало бы радоваться, что вы находитесь здесь. Вы молоды и, как видно, легковерны, – живя в свете, вы скоро сбились бы с пути. Там, без сомнения, нашлось бы немало распутников, которые соблазнили бы вас на всякого рода непристойные дела, тогда как здесь ваша добродетель находится в защищенной гавани.

– Сеньора Леонарда права, – заметил старый негр серьезным тоном. – К сему можно еще добавить, что в мире нет ничего, кроме напастей. Возблагодарите всевышнего, друг мой, за то, что вы сразу избавились от всех житейских опасностей, затруднений и печалей.

Пришлось спокойно выслушать эти речи, ибо я не выиграл бы ничего, если бы стал за них сердиться. Не сомневаюсь даже, что, обнаружь я свой гнев, это только подало бы им повод посмеяться надо мной. Наконец, основательно выпив и закусив, Доминго удалился к себе на конюшню. Леонарда тотчас же взяла светильник и провела меня в погреб, служивший кладбищем для разбойников, умиравших своею смертью, где я узрел жалкое ложе, которое более походило на гроб, нежели на постель.

– Вот ваша спальня, – сказала она, ласково взяв меня за подбородок. – Юноша, место которого вам выпало счастье заступить, спал тут, пока жил среди нас, и продолжает покоиться здесь и после своей кончины. Он дал смерти похитить себя во цвете лет; не будьте таким простаком и не следуйте его примеру.

С этими словами она вручила мне светильник и вернулась на кухню. Поставив его наземь, я бросился на свое печальное ложе не столько с намерением вкусить ночной отдых, сколько для того, чтоб всецело отдаться своим размышлениям.

«О небо! – воскликнул я. – Есть ли участь горше моей? Они хотят лишить меня солнечного света, и, точно недостаточно того, чтобы быть заживо погребенным в восемнадцать лет, я вынужден еще прислуживать ворам, проводить дни среди грабителей, а ночи с мертвецами».

Мысли об этом, казавшиеся мне весьма тягостными и действительно бывшие таковыми, заставили меня проливать горючие слезы. Стократ проклинал я намерение своего дяди отправить меня в Саламанкский университет; я раскаивался в своем страхе перед какавелосским правосудием и был готов подвергнуться пытке. Но, рассудив, что извожу себя напрасными сетованиями, я стал обдумывать средство убежать и сказал сам себе:

«Неужели отсюда невозможно выбраться? Разбойники спят; стряпуха и негр вскоре последуют их примеру; не удастся ли мне, пока они почивают, разыскать с помощью светильника ход, по которому я спустился в этот ад. Пожалуй, у меня не хватит сил, чтоб поднять трап над входом. Однако попытаемся: пусть у меня впоследствии не будет причин попрекать себя. Отчаянье придаст мне сил, и, быть может, попытка окажется удачной».

Таков был грандиозный план, задуманный мною. Как только мне показалось, что Леонарда и Доминго заснули, я поднялся со своего ложа. Я взял светильник и, препоручив себя всем блаженным угодникам, вышел из погреба. Не без труда разобрался я в извилинах этого нового Лабиринта. Все же я добрался до ворот конюшни и наконец увидел желанный коридор. Иду, продвигаясь вперед по направлению к трапу, испытывая радость, смешанную со страхом… но – увы! – посреди коридора натыкаюсь на проклятую железную решетку с прочным запором и со столь частыми прутьями, что я с трудом могу просунуть сквозь них руку. Я оказался в весьма глупом положении, столкнувшись с этим новым препятствием, которого входя не заметил, так как решетка тогда была открыта. Я все же ощупал прутья. Затем я обследовал замок и даже попытался его взломать, как вдруг пять или шесть здоровенных ударов бычачьей жилой обожгли мне спину. Я испустил такой пронзительный крик, что подземелье загудело, и, тотчас же обернувшись, увидел старого негра в рубашке, который держал в одной руке потайной фонарь, а в другой карательное орудие.

– Ах, шельменок! Ты собрался дать тягу? О, не думай, что можешь меня перехитрить: я отлично все слышал. Ты ожидал, что решетка будет открыта, не правда ли? Знай же, друг мой, что она впредь всегда будет на запоре. Если мы уж захотим удержать здесь кого-либо насильно, то он должен быть похитрей тебя, чтоб выбраться отсюда.

Тем временем мой крик всполошил двух-трех разбойников. Вообразив спросонок, что на них нагрянули стражники Священного братства, они вскочили и стали громко сзывать своих товарищей. В мгновение все – на ногах. Они хватают шпаги и карабины и, полуголые, бросаются к тому месту, где мы стояли с Доминго. Не успели они, однако, узнать о причине всполошившего их крика, как тревога сменилась взрывами смеха.

– Как, Жиль Блас, – сказал разбойник-расстрига, – ты не пробыл с нами шести часов, а уже хочешь уходить? Видимо, ты не любишь жить вдали от мира. Что бы ты делал, если б был картезианцем? Ступай спать. На сей раз ты отделаешься ударами, которыми угостил тебя Доминго, но если ты снова попытаешься бежать, то, клянусь святым Варфоломеем, мы живьем сдерем с тебя кожу.

С этими словами он удалился. Остальные разошлись по своим покоям, хохоча от всей души над моей попыткой улизнуть от них. Старый негр, весьма довольный своим подвигом, вернулся к себе на конюшню; я же снова отправился в склеп, где провел остаток ночи в слезах и вздохах.

Глава VII

О том, как поступил Жиль Блас за невозможностью поступать иначе

В первые дни я думал, что умру от терзавшей меня печали. Я влачил полуживое существование, но, наконец, мой добрый гений надоумил меня притвориться. Я прикинулся менее грустным, начал смеяться и петь, хотя не питал к тому ни малейшей охоты; словом, я взял себя так в руки, что Леонарда и Доминго попались на эту удочку. Они решили, что птичка начинает привыкать к клетке. Разбойники вообразили то же самое. Наливая им вино, я делал веселое лицо и вмешивался в их разговор, когда находил случай вставить какую-нибудь шутку. Они не только не сердились за такие вольности, но даже находили их забавными.

– Жиль Блас, – сказал мне атаман, когда я как-то вечером смешил их, – ты хорошо сделал, друг мой, что прогнал тоску; я в восторге от твоего веселого нрава и тонкого ума. Человека с первого взгляда не раскусишь; никогда бы не подумал, что ты такой остряк и весельчак.

Остальные тоже осыпали меня кучей похвал и убеждали не менять благожелательных чувств, которые я к ним питал. Словом, разбойники, казалось, были столь довольны мною, что, воспользовавшись благоприятным случаем, я сказал:

– Сеньоры, позвольте мне раскрыть перед вами свою душу. С тех пор, как живу здесь, я чувствую себя совсем другим человеком. Вы освободили меня от предрассудков моего воспитания; сам того не замечая, я проникся вашим духом. Мне полюбилось разбойничье ремесло, и нет у меня более горячего желания, чем удостоиться чести стать вашим собратом и делить с вами опасности походов.

Вся честная компания радостно приветствовала эту речь. Благое мое намерение было одобрено, но разбойники единогласно постановили оставить меня еще некоторое время в прежней должности и испытать мои способности; затем я должен был выйти на промысел, после чего они готовы были удостоить меня звания, которого я добивался, ибо, как говорили они, нельзя отказать молодому человеку, выказывающему столь похвальные наклонности.

Пришлось пересилить себя и по-прежнему отправлять обязанности кравчего. Я был этим весьма раздосадован, так как собирался сделаться разбойником лишь для того, чтобы свободно выезжать вместе с прочими, и надеялся, участвуя в набегах, улучить момент, когда смогу ускользнуть. Одна только эта надежда и поддерживала мою жизнь. Тем не менее ожидание казалось мне слишком долгим, и я неоднократно пытался обмануть бдительность Доминго. Но это было невозможно, он постоянно был начеку; бьюсь об заклад, что и сотня Орфеев не могла бы очаровать этого Цербера[16]. Правда, боясь навлечь на себя подозрение, я не использовал всех способов, которыми мог бы его провести. Он наблюдал за мной, и я принужден был действовать с осторожностью, чтобы не выдать себя. Пришлось, таким образом, положиться на время, установленное разбойниками для моего принятия в шайку, и я ждал его с большим нетерпением, чем если б мне предстояло вступить в компанию откупщиков.

Слава богу, спустя полгода срок этот наступил. Однажды вечером атаман Роландо сказал своим всадникам:

– Господа, надо сдержать слово, данное Жиль Бласу. Я неплохого мнения об этом юноше; он как будто создан для того, чтобы пойти по нашим стопам, и я надеюсь, что мы сделаем из него нечто путное. Пусть едет завтра с нами и попробует стяжать лавры на большой дороге: воспитаем его сами для славных подвигов.

Все разбойники согласились с мнением атамана, и, желая показать, что уже считают меня своим товарищем, они освободили меня от обязанности им прислуживать. Сеньора Леонарда была восстановлена в должности, которой лишилась из-за меня. По настоянию разбойников я снял с себя одежду, состоявшую из простой, весьма потертой сутаны, и облачился в костюм одного недавно ограбленного дворянина, после чего приготовился принять боевое крещение.

Глава VIII

Жиль Блас сопровождает разбойников. Подвиг, совершенный им на большой дороге

На исходе одной сентябрьской ночи я наконец вышел из подземелья вместе с разбойниками. Я был вооружен так же, как и они: карабином, парою пистолетов, шпагой и багинетом[17], и ехал верхом на довольно хорошей лошади, отнятой у того же дворянина, в одежде которого я щеголял. Я так долго прожил в потемках, что забрезживший рассвет ослепил меня; но мало-помалу глаза мои к нему привыкли.

Мы миновали Понферраду и залегли в лесочке, окаймлявшем леонскую дорогу, выбрав такое место, где, будучи сами скрыты от всех, могли беспрепятственно наблюдать за проезжими. Там мы стали поджидать, не пошлет ли нам фортуна хорошее дельце, когда увидели доминиканского монаха, восседавшего, против обыкновения сих смиренных отцов, на плохоньком муле.

– Слава создателю! – воскликнул смеясь атаман. – Вот великолепное дело для Жиль Бласа! Пусть почистит монаха, а мы посмотрим, как он за это возьмется.

Все разбойники согласились с тем, что это поручение действительно является для меня подходящим, и посоветовали мне выполнить его как следует.

– Господа, – сказал я, – вы будете мною довольны. Я раздену монаха до нитки и приведу вам сюда его мула.

– Нет, нет, – возразил Роландо, – мула не надо: он того не стоит. Притащи нам только мошну его преподобия; большего мы от тебя не требуем.

– Хорошо, – сказал я, – да свершится сей первый опыт на глазах у моих учителей, и я надеюсь удостоиться их одобрения.

С этими словами выехал я из лесу и направился к монаху, заклиная небо простить мне поступок, который намеревался совершить, ибо я все же недостаточно долго прожил среди разбойников, чтобы взяться за такое дело без отвращения. Я охотно удрал бы тут же, но у большинства разбойников лошади были лучше моей; заметив, что я пустился наутек, они бросились бы за мной вдогонку и, несомненно, настигли бы меня или дали бы по мне залп из карабинов, от которого мне бы не поздоровилось. Поэтому я не отважился на столь рискованный шаг, а нагнал монаха и, направив на него дуло пистолета, потребовал кошелек. Он тотчас же остановился, пристально взглянул на меня и, по-видимому нисколько не испугавшись, сказал:

– Вы очень молоды, дитя мое, и слишком рано взялись за это греховное ремесло.

– Каким бы греховным оно ни было, отец мой, – отвечал я, – мне все же жаль, что я не принялся за него раньше.

– Что вы говорите, сын мой! – воскликнул сей добрый монах, которому был невдомек истинный смысл моих слов. – Какое ослепление! Позвольте мне представить вам злополучное состояние…

Но тут я поспешно прервал его:

– Довольно морали, ваше преподобие! Я выезжаю на большую дорогу не для того, чтобы слушать проповеди, и не в них здесь дело: мне нужны ваши деньги. Давайте их сюда!

– Деньги? – с изумлением переспросил он. – Вы плохого мнения об испанском милосердии, если думаете, что лица моего звания нуждаются в деньгах, чтоб путешествовать по Испании. Перестаньте заблуждаться. Нас везде гостеприимно принимают, дают нам пристанище, потчуют и ничего, кроме молитв, за это не требуют. Поэтому мы не берем с собой денег в дорогу, а во всем уповаем на провидение.

– Ну нет! – возразил я. – Вы не ограничиваетесь одним упованием: у вас всегда есть с собой добрые пистоли, чтобы спокойнее полагаться на провидение. Но довольно, отец мой, – добавил я, – мои товарищи, засевшие в той роще, теряют терпенье; бросьте сейчас же ваш кошелек наземь, а не то я вас убью.

При этих словах, произнесенных мною с угрозой, монах как будто действительно струхнул за свою жизнь.

– Погодите, – сказал он, – я исполню ваше требование, раз уж это необходимо. Вижу, что с вашим братом одними риторическими фигурами не отделаешься.

Сказав это, он вытащил из-под сутаны большой замшевый кошель и бросил его наземь. Тогда я объявил ему, что он может продолжать путь, чего он не заставил повторить себе дважды. Он взял мула в шенкеля, и тот, против моего чаянья, пошел довольно хорошим ходом, хотя на вид был не лучше дядюшкиного лошака. Пока монах удалялся, я спешился и поднял кошель, показавшийся мне тяжелым. Затем я снова сел на коня и быстро вернулся в лесок, где разбойники нетерпеливо меня поджидали, чтобы принести мне свои поздравления, точно одержанная мною победа дорого мне обошлась. Не успел я сойти с лошади, как они бросились меня обнимать.

– Мужайся, Жиль Блас, – сказал мне атаман Роландо, – ты прямо чудеса творишь. Я не спускал с тебя глаз во время всей атаки и наблюдал за твоими ухватками. Предсказываю, что из тебя выйдет отличный рыцарь большой дороги, или я ни черта не смыслю в этих делах.

Податаманье и прочие разбойники радостно приветствовали это предсказание и заверили меня, что оно непременно сбудется. Я поблагодарил их за хорошее мнение о моей особе и обещал приложить все усилия к тому, чтоб оправдать его и впредь.

Расхвалив меня тем усерднее, чем меньше я того заслуживал, они вздумали взглянуть на добычу, которую я привез.

– Посмотрим-ка, – сказали они, – что там в монашеском кошельке.

– Наверно, он туго набит, – заметил один из разбойников, – честные отцы не любят путешествовать, как пилигримы.

Атаман развязал кошелек, раскрыл его и вынул оттуда две-три пригоршни маленьких медных образков вперемешку с агнусдеи[18] и ладанками. При виде такой оригинальной добычи разбойники разразились неудержимым смехом.

– Видит бог, – воскликнул податаманье, – мы премного обязаны Жиль Бласу. Он в первый раз раздобыл вещи, весьма полезные для нашего братства.

За шуткой податаманья последовали многие другие. Негодяи, а в особенности расстрига, принялись потешаться на эту тему. Они отпускали тысячи острот, которые я не смею передать и которые сугубо обличали распущенность их нравов. Один только я не смеялся. Правда, зубоскалы отняли у меня к тому охоту, так как потешались на мой счет. Каждый из них прошелся по моему адресу, а атаман Роландо сказал мне:

– Знаешь, Жиль Блас, советую тебе, дружище, не связываться с монахами; это такие пройдохи и хитрецы, что не тебе с ними тягаться.

Глава IX

О серьезном событии, последовавшем за этим приключением

Мы пробыли в лесу большую часть дня, не заметив ни одного путешественника, который мог бы расплатиться за монаха. Наконец мы выехали из чащи с намерением вернуться восвояси, ограничив свои подвиги означенным комическим происшествием, все еще служившим темой разговора, как вдруг увидали издали карету, запряженную четверкой мулов. Она неслась на нас во весь опор, и сопровождали ее трое верховых, отлично, как мне показалось, вооруженных и готовых оказать нам сопротивление, если б мы осмелились их затронуть. Роландо приказал отряду остановиться, чтоб держать по этому поводу совет, в результате какового решено было атаковать путешественников.

Тотчас же выстроил он нас так, как ему хотелось, и мы двинулись развернутым фронтом навстречу карете. Невзирая на похвалы, полученные мною в лесу, я почувствовал, что меня пробирает сильная дрожь, и вскоре тело мое покрылось студеным потом, не предвещавшим ничего хорошего. К этим приятным ощущениям присоединилось еще и то обстоятельство, что я ехал в передней шеренге между атаманом и податаманьем, которые поместили меня так, чтоб сразу же приучить к огню. Роландо, заметив, насколько немощным становится мое естество, взглянул на меня искоса и сказал резким тоном:

– Послушай, Жиль Блас, не забывай своего долга. Предупреждаю тебя, что, если ты отступишь, я прострелю тебе голову из пистолета.

Я был слишком уверен, что он исполнит свое обещание, чтоб пренебречь этим предупреждением, и поскольку с обеих сторон мне грозила одинаковая опасность, то помышлял только о том, как бы препоручить богу свою душу.

Тем временем карета и верховые приближались. Они поняли, что мы за люди, и, догадавшись по боевому строю о наших намерениях, остановились на расстоянии мушкетного выстрела. Вооружение их состояло, так же как и наше, из карабинов и пистолетов. Пока всадники готовились дать отпор, из кареты вышел статный и богато одетый человек. Он сел на запасную лошадь, которую один из верховых держал под уздцы, и стал во главе своих людей.

Хотя было их четверо против девятерых, – ибо кучер остался на козлах, – однако же они устремились на нас с такой решимостью, что страху у меня прибавилось вдвое. Я дрожал всем телом, но все же готовился выстрелить; однако, выпуская заряд из карабина, я, по правде говоря, зажмурил глаза и отвернул голову, а потому полагаю, что, стреляя таким манером, не отягчил своей совести.

Не стану обстоятельно описывать эту схватку: хотя я там и присутствовал, однако же ничего не видал; страх, помутив мне ум, скрыл от меня ужас того самого зрелища, которое меня пугало. Могу только сказать, что после бешеной мушкетной перестрелки я услыхал, как товарищи мои кричат во все горло: «Победа! Победа!» При этих возгласах страх, сковывавший мои чувства, рассеялся, и я увидел безжизненные тела четырех всадников, лежавших на поле битвы. С нашей стороны пал всего лишь один человек. То был расстрига, который в данном случае получил только то, что заслужил нарушением обета и кощунственными шутками над ладанками. Одному из наших пуля попала в правую коленную чашечку. Податаманье также был ранен, но очень легко, так как заряд только ссадил ему кожу.

Сеньор Роландо прежде всего бросился к дверцам кареты. Там сидела дама лет двадцати четырех – двадцати пяти, показавшаяся ему очень красивой, несмотря на печальное состояние, в котором он ее застал. Она лишилась чувств во время схватки, и обморок ее все еще продолжался. Пока он любовался ею, мы, прочие, занялись добычей. Начали мы с лошадей из-под убитых верховых, так как животные эти, испугавшись перестрелки и потеряв седоков, отбежали несколько в сторону. Что же касается мулов, то они не тронулись с места, хотя кучер слез с козел и спасся бегством еще во время побоища. Спешившись, мы принялись распрягать мулов и навьючивать на них сундуки, которые были привязаны впереди и позади кареты. Покончив с этим, мы по приказу атамана вынесли из экипажа даму, еще не пришедшую в себя, и посадили ее на седло к одному из самых сильных разбойников, ехавшему на отличной лошади; затем, оставив на дороге карету и ограбленных мертвецов, мы забрали с собой даму, мулов и лошадей[19].

Глава X

О том, как разбойники обошлись с пленной сеньорой. О смелом замысле Жиль Бласа и о том, что из этого проистекло

Уже с час как стемнело, когда мы подъехали к подземелью. Мы прежде всего отвели лошадей и мулов в конюшню, где нам пришлось самим привязать их к стойлам и позаботиться о них, так как старый негр уже трое суток не вставал с постели. Помимо сильного приступа подагры, его мучил ревматизм, не позволявший ему пошевельнуть ни одним членом. Только язык у него не отнялся, и он пользовался им, чтоб выражать нетерпение посредством самых кощунственных ругательств. Предоставив этому нечестивцу проклинать и богохульствовать, мы отправились на кухню, где посвятили все свои заботы сеньоре, над которой, казалось, витала тень смерти. Мы сделали все, что могли, дабы привести ее в чувство, и старания наши, к счастью, увенчались успехом. Но, придя в сознание и увидев, что ее поддерживают какие-то неизвестные ей мужчины, она поняла разразившееся над ней несчастье; ее обуял ужас. Все, что горе и отчаяние, вместе взятые, заключают в себе страшного, отразилось в ее глазах, которые она воздела к небу, точно жалуясь на грозившее ей бедствие. Затем, будучи не в силах вынести эти ужасные видения, она снова впала в обморок, веки ее смежились, и разбойникам уже казалось, что смерть хочет похитить у них добычу. Но тут атаман, рассудив, что лучше предоставить ее самой себе, чем мучить новыми спасательными средствами, приказал отнести сеньору на постель Леонарды, где ее оставили одну, разрешив судьбе действовать по своему усмотрению.

Мы перешли в зал, где один из разбойников, бывший перед тем лекарем, осмотрел податаманье и его товарища и натер им раны бальзамом. По окончании этой операции всем захотелось узнать, что находится в сундуках. Одни были наполнены кружевами и бельем, другие платьем; в последнем сундуке, вскрытом нами, оказалось несколько мешков, набитых пистолями, что весьма обрадовало наших корыстолюбцев. После этого осмотра стряпуха уставила поставец винами, накрыла на стол и подала кушанье. Сначала мы разговорились о великой победе, нами одержанной. Тут сеньор Роландо обратился и ко мне.

– Признайся, Жиль Блас, – сказал он, – признайся, дитя мое, что ты здорово струхнул.

Я откровенно ответил, что оно действительно так и было, но что я буду биться, как паладин, если только побываю в двух-трех сражениях. После этого все общество стало на мою сторону, утверждая, что я заслуживаю извинения, что схватка была жаркой и что для молодого человека, никогда не нюхавшего пороха, я все-таки держался молодцом.

Затем разговор перешел на мулов и лошадей, приведенных нами в подземелье. Решено было назавтра, чуть свет, отправиться всем в Мансилью, чтоб продать их там, так как слух о нашем набеге, вероятно, еще не дошел до этого места. Приняв такое решение, мы закончили ужин, после чего снова вернулись на кухню, чтобы взглянуть на сеньору, которую застали в том же состоянии: мы были уверены, что она и ночи не проживет. Хотя нам показалось, что жизнь в ней еле теплится, однако некоторые разбойники не переставали бросать на нее любострастные взоры и обнаруживать грубое вожделение, которому они непременно дали бы волю, если бы Роландо не уговорил их подождать, по крайней мере, до тех пор, пока дама придет в себя от подавляющей грусти, сковывавшей ее чувства. Уважение к атаману обуздало их страсти; иначе ничто не спасло бы этой сеньоры: даже смерть была бы не в силах уберечь ее честь.

Мы оставили на время эту несчастную женщину в том состоянии, в котором она находилась. Роландо ограничился тем, что передал ее на попечение Леонарде, и все разбрелись по своим помещениям. Что касается меня, то, улегшись на свое ложе, я, вместо того чтоб заснуть, не переставал размышлять о несчастье этой сеньоры. Я не сомневался в том, что она знатная дама, отчего судьба ее представлялась мне еще более горестной. Не мог я также без дрожи подумать об ожидавших ее ужасах, и я чувствовал такое огорчение, точно меня связывали с ней узы крови или дружбы. Наконец, поскорбев об ее участи, я стал раздумывать над тем, как сохранить ее честь от угрожающей опасности и в то же время самому выбраться из подземелья. Я вспомнил, что старый негр был не в состоянии пошевельнуться и что со времени его недомогания ключ от решетки находился у стряпухи. Эта мысль воспламенила мое воображение и навела меня на замысел, который я тщательно обсудил, после чего, не медля, приступил к его выполнению следующим образом.

Я притворился, будто у меня колики, и начал сначала вздыхать и стонать, а затем, возвысив голос, принялся вопить благим матом. Разбойники проснулись и вскоре собрались около меня. Они спросили, отчего я кричу таким истошным голосом. Я отвечал им, что у меня ужасные рези, и для большей убедительности стал скрежетать зубами, строить невероятные гримасы, симулировать корчи и метаться самым неистовым образом. После этого я вдруг успокоился, как будто мне несколько полегчало. Но минуту спустя я снова извивался на своем жалком ложе и ломал руки. Словом, я так хорошо разыграл свою роль, что разбойники, несмотря на присущую им хитрость, дались на обман и поверили, что я действительно испытываю страшные рези. Однако эта удачная симуляция повлекла за собой своеобразную пытку, так как мои сердобольные собратья по ремеслу, вообразив, что я вправду страдаю, принялись наперебой облегчать мои муки. Один приносит бутыль с водкой и принуждает меня отхлебнуть половину; другой насильно ставит мне клизму из миндального масла; третий, распарив полотенце, кладет мне его, еще совсем горячее, на живот. Я тщетно кричал, умоляя о пощаде; но они приписывали мои крики коликам и продолжали причинять мне настоящие страдания, желая избавить от вымышленных. Наконец, не будучи в состоянии терпеть долее, я принужден был сказать им, что больше не чувствую боли, и попросил их отпустить мою душу на покаяние. Они перестали досаждать мне своими лечебными средствами, а я остерегся от дальнейших жалоб, опасаясь, как бы они вновь не принялись оказывать мне помощь.

Это представление длилось около трех часов, после чего разбойники, рассудив, что рассвет должен скоро наступить, приготовились ехать в Мансилью. Тут я выкинул новую штуку: я попытался встать, для того чтоб они подумали, будто мне очень хочется их сопровождать. Но они воспротивились этому.

– Нет, нет, Жиль Блас, – сказал мне сеньор Роландо, – оставайся здесь, сын мой, а то у тебя снова могут начаться схватки. Ты поедешь с нами в другой раз, сегодня ты не в силах следовать за нами. Отдохни денек; ты действительно нуждаешься в покое.

Я не счел нужным настаивать из боязни, как бы они не уступили моим настояниям; я только притворился, будто очень огорчен невозможностью их сопровождать, и сделал это так естественно, что они покинули подземелье, не питая насчет моего замысла ни малейшего подозрения. После их отъезда, который я пытался ускорить своими молитвами, обратился я к самому себе со следующей речью: «Ну, Жиль Блас, настал момент проявить решимость. Мужайся и доведи до конца то, что начал с таким успехом. Дело это, по-видимому, не трудное: Доминго сейчас не в состоянии помешать твоему замыслу, а Леонарда слишком слаба для этого. Воспользуйся случаем и удирай: тебе, быть может, никогда не представится лучшей возможности».

Эти рассуждения придали мне самоуверенности. Я встал, взял шпагу и пистолеты и сперва направился в кухню. Но прежде чем войти, я остановился, так как услыхал голос Леонарды. Она говорила с незнакомой дамой, которая, придя в себя и поняв постигшее ее несчастье, плакала и сокрушалась.

– Плачьте, дочь, моя, – говорила ей старуха, – проливайте слезы, не щадите вздохов: это вас утешит. Ваш обморок был опасен, но теперь, коль скоро вы плачете, можно сказать, что самое страшное миновало. Ваша скорбь постепенно утихнет и вы привыкнете жить здесь с нашими сеньорами, людьми вполне порядочными. С вами будут обходиться лучше, чем с принцессою; эти господа постараются всячески угождать вам и ежедневно проявлять свое расположение. Найдется немало женщин, которые пожелали бы быть на вашем месте.

Я не дал Леонарде времени продолжать эту речь и вошел в кухню. Приставив ей пистолет к груди, я грозно потребовал у нее ключ от решетки. Мой поступок смутил ее, и хотя была она уже в преклонном возрасте, однако же все еще настолько дорожила жизнью, что не посмела противиться моему требованию. Заполучив ключ в свои руки, я обратился к печальной даме.

– Сеньора, – сказал я, – небо посылает вам избавителя. Встаньте и следуйте за мной; я доставлю вас туда, куда вы пожелаете.

Дама не оставалась глуха к моему голосу, и речь моя произвела на нее такое впечатление, что, собрав последние силы, она привстала и бросилась к моим ногам, заклиная пощадить ее честь. Я поднял ее и заверил, что она может вполне на меня положиться. Затем я подобрал веревки, найденные мною в кухне, и с помощью сеньоры привязал Леонарду к ножкам тяжелого стола, пригрозив старухе, что убью ее, если она только вздумает крикнуть. Милейшая Леонарда, убежденная, что я, безусловно, выполню свою угрозу, если она посмеет ослушаться, сочла за лучшее предоставить мне полную свободу действий. Я зажег свечу и отправился вместе с незнакомой сеньорой в помещение, где хранились золотые и серебряные монеты. Там я рассовал по карманам столько простых и двойных пистолей, сколько в них умещалось, и, чтоб уговорить незнакомку поступить так же, постарался доказать ей, что она только берет назад свое собственное добро, после чего эта дама без всяких угрызений совести последовала моему примеру. Набрав основательный запас, мы направились к конюшне, куда я вошел один, держа пистолеты наготове. Я рассчитывал, что старый арап, несмотря на подагру и ревматизм, не позволит мне беспрепятственно оседлать и взнуздать мою лошадь, и решил раз и навсегда излечить его от всех болезней, если он вздумает мне пакостить. Но, по счастью, он к тому времени так изнемог от болей, как прежде перенесенных, так и тех, которые продолжал испытывать, что, казалось, даже не заметил, как я вывел лошадь из конюшни. Дама ждала меня у дверей. Мы со всей поспешностью устремились по коридору, который вел к выходу из подземелья. Подходим к решетке, отпираем замок, и вот мы у трапа. Нам стоило больших усилий его поднять или, точнее говоря, мы смогли осуществить это только благодаря притоку новых сил, которые придала нам жажда свободы.

Стало уже рассветать, когда мы выбрались из этой бездны. Необходимо было тотчас же удалиться оттуда. Я вскочил в седло, дама села позади меня, и, пустившись галопом по первой попавшейся тропинке, мы вскоре выехали из лесу. Перед нами оказалась равнина, пересеченная несколькими дорогами; мы выбрали одну наугад. Я смертельно боялся, чтоб она не привела нас в Мансилью и чтоб мы не повстречали Роландо и его товарищей, что легко могло случиться. К счастью, мои опасения не оправдались. Мы прибыли в город Асторгу около двух часов пополудни. Я заметил людей, разглядывавших нас с большим любопытством, точно женщина, сидящая на лошади позади мужчины, была для них невиданным зрелищем. Мы остановились у первой гостиницы, и я прежде всего приказал насадить на вертел куропатку и молодого кролика. Пока выполняли мои приказания и готовили нам обед, я проводил даму в горницу, где мы, наконец, вступили в беседу: дорогой этого нельзя было сделать, так как мы ехали слишком быстро. Тут моя дама выразила мне свою признательность за оказанное ей одолжение и сказала, что после столь великодушного поступка она не может поверить, чтоб я был товарищем тех разбойников, из рук которых ее вырвал. Тогда я рассказал ей свою историю, чтоб укрепить ее в добром мнении, которое она обо мне составила. Этим я внушил ей доверие и побудил поведать свои злоключения, которые она передала мне так, как это будет изложено в следующей главе.

Глава XI

История доньи Менсии де Москера

Я родилась в Вальядолиде, и имя мое – донья Менсия де Москера. Отец мой, дон Мартин, истратив на военной службе почти все, что досталось ему по наследству, был убит в Португалии во главе полка, которым командовал. Он оставил мне столь скромное состояние, что меня считали довольно незавидной невестой, хотя я была единственной дочерью. Невзирая, однако, на мои ограниченные средства, у меня не было недостатка в поклонниках. Несколько кавалеров, из самых знатных в Испании, искали моей руки. Но среди них один только дон Альвар де Мельо обратил на себя мое внимание. Он действительно был красивее своих соперников, но еще более серьезные достоинства склонили мое сердце в его пользу. Он обладал умом, скромностью, храбростью и честностью. Кроме того, его можно было назвать галантнейшим светским человеком. Нужно ли было устроить празднество – он делал это как нельзя лучше; участвовал ли он в турнирах – все приходили в восхищение от его силы и ловкости. Словом, я предпочла его всем остальным и вышла за него замуж.

Спустя несколько дней после нашей свадьбы он встретил в какой-то отдаленной части города дона Андреса де Баеса, одного из своих прежних соперников. Они обменялись колкостями и обнажили шпаги. Это стоило жизни дону Андресу. Но так как он доводился племянником вальядолидскому коррехидору, человеку бешеному и к тому же смертельному врагу дома Мельо, то дон Альвар счел необходимым как можно скорее покинуть город. Он поспешно вернулся домой и, пока ему седлали лошадь, передал мне то, что произошло.

– Любезная Менсия, – сказал он мне затем, – мы должны расстаться: это необходимо. Вы знаете коррехидора; не к чему обольщаться: он будет меня свирепо преследовать. Вам известно, каким весом он пользуется; мне небезопасно оставаться в королевстве.

Он был так подавлен собственной скорбью, а еще больше той, которую видел во мне, что не мог продолжать. Я заставила его взять с собой золото и несколько драгоценностей; затем он обнял меня, и в течение четверти часа мы только и делали, что сливали вместе вздохи и слезы. Наконец ему доложили, что лошадь подана. Он вырывается из моих объятий, он уезжает и покидает меня в таком состоянии, которого я не могу выразить словами. Ах, какое б было счастье, если б чрезмерность моей скорби тогда же свела меня в могилу! От скольких горестей и невзгод избавила бы меня смерть!

Спустя несколько часов после отъезда дона Альвара коррехидор проведал об его побеге. Он послал за ним в погоню всех вальядолидских альгвасилов[20] и не упустил ни одного средства, чтоб заполучить его в свои руки. Тем не менее супруг мой ускользнул от его мщения и сумел укрыться в безопасном месте. Тогда судья увидел, что принужден ограничить свою месть удовольствием отнять имущество у человека, крови которого жаждал. Это ему вполне удалось: все, что принадлежало дону Альвару, было конфисковано.

Я очутилась в весьма печальном положении: мне почти не на что было существовать. Пришлось вести замкнутый образ жизни и держать в качестве прислуги только одну женщину. Я проводила все дни в слезах, но оплакивала я не бедность, которую терпеливо переносила, а отсутствие любимого супруга, не подававшего никаких вестей. Между тем при нашем грустном расставании он обещал уведомлять меня о своей судьбе, в какой бы угол мира ни занесла его злополучная звезда. Однако прошло семь лет, а я ничего о нем не слыхала. Неведение, в котором я находилась относительно его участи, погружало меня в великую печаль. Наконец дошло до меня, что, сражаясь в Феце[21] за короля португальского, он потерял свою жизнь в бою. Известие это принес мне человек, недавно вернувшийся из Африки; он заверил меня, что хорошо знал дона Альвара де Мельо, что служил с ним вместе в португальской армии и сам видел, как супруг мой погиб в сражении. Он присовокупил к этому еще некоторые обстоятельства, окончательно убедившие меня, что Дона Альвара нет более в живых. Эта весть только усилила мою печаль и побудила принять решение никогда больше не вступать в брак.

Тем временем прибыл в Вальядолид дон Амбросио Месио Карильо маркиз де ла Гуардиа. Он принадлежал к числу тех старых вельмож, которые обходительным и изысканным обращением заставляют забыть про свои лета и все еще умеют нравиться дамам. Однажды ему случайно рассказали историю дона Альвара и описали меня так, что ему захотелось со мной познакомиться. Чтоб удовлетворить свое любопытство, подговорил он одну мою родственницу, и та, условившись с ним, зазвала меня к себе. Маркиз тоже явился. Он увидел меня, и я ему понравилась вопреки скорби, которая запечатлелась на моем лице. Но зачем говорю я «вопреки»? Быть может, он был тронут именно грустным и томным видом, свидетельствовавшим в пользу моей верности; быть может, моя тоска воспламенила в нем любовь. Поэтому он не раз повторил мне, что считает меня чудом постоянства и что завидует моему мужу, сколь бы горестна ни была его судьба. Словом, он был поражен моими достоинствами и ему не понадобилось второго свидания для того, чтоб в нем созрело решение жениться на мне.

Чтоб склонить меня к принятию своего предложения, он прибег к посредничеству моей родственницы. Та наведалась ко мне и стала уговаривать, что неразумно долее зарывать свою красоту, поскольку супруг мой, как гласило известие, окончил жизнь в Феце, что я достаточно оплакивала человека, с которым меня связывали столь кратковременные узы, и что я должна воспользоваться представившимся мне случаем, который сделает меня счастливейшей из женщин. Затем она принялась превозносить древний род старого маркиза, его великие богатства и прекрасный характер. Но, несмотря на красноречие, которое она расточала по поводу всех его преимуществ, ей не удалось меня уговорить. Не сомнения в смерти дона Альвара и не боязнь увидеть его вдруг, в самый неожиданный момент, останавливали меня. Отсутствие склонности или, вернее, отвращение, испытываемое мною к вторичному браку после всех несчастий первого, было тем препятствием, которое моей родственнице надлежало преодолеть. Но она не отступила: напротив, она удвоила старания в пользу дона Амбросио и привлекла всю семью на сторону вельможи. Родственники мои стали настаивать на том, чтоб я не отказывалась от столь блестящей партии; они мне непрестанно докучали, досаждали, не давали покоя. Правда, бедность моя, возраставшая с каждым днем, немало способствовала тому, чтоб преодолеть мое сопротивление. Если бы не ужасная нужда, я бы никогда не решилась на это.

Итак, я была не в силах противиться; я уступила упорным настояниям родни и вышла замуж за маркиза де ла Гуардиа, который на следующий же день после свадьбы увез меня в свой прекрасный замок возле Бургоса, между Грахалем и Родильяс. Он воспылал ко мне страстной любовью; во всех его поступках чувствовалось желание мне угодить; он всячески старался предупредить мои малейшие желания. Ни один муж не питал такого уважения к жене и ни один любовник не оказывал столько внимания своей возлюбленной. Я восхищалась человеком, обладавшим таким привлекательным характером, и до известной степени мирилась с утратой дона Альвара благодаря тому, что составила счастье такого супруга, как маркиз. Невзирая на разницу в летах, я полюбила бы его страстно, будь я в состоянии любить кого-либо после дона Альвара. Но постоянные сердца умеют любить только раз. Воспоминание о первом супруге делало тщетным все старания второго понравиться мне. И потому на его нежные чувства я могла отвечать только искренней благодарностью.

Таково было мое душевное состояние, когда однажды, подойдя к окну своей горницы, чтоб подышать свежим воздухом, я увидела человека, похожего на крестьянина, который пристально уставился на меня. Я приняла незнакомца за подручного нашего садовника и не обратила на него никакого внимания. Но на следующий день, снова выглянув в окно, я застала его на том же месте, и мне снова показалось, что он очень внимательно ко мне присматривается. Это меня поразило. Я посмотрела на него в свою очередь. Но когда я пригляделась к нему, мне вдруг почудилось, будто я узнаю черты несчастного дона Альвара. Это сходство вызвало в моих чувствах непостижимый переполох: я громко вскрикнула. К счастью, я в то время была наедине с Инесой, той из моих камеристок, которой я больше всего доверяла. Я поведала ей подозрение, взволновавшее мою душу. Но она только расхохоталась, вообразив, что какое-нибудь легкое сходство ввело меня в заблуждение.

– Успокойтесь, сеньора, – сказала она, – и не думайте, что вы видели первого вашего супруга. Как мог он очутиться здесь под видом крестьянина? Да и вероятно ли, чтоб он вообще был жив? Но, чтоб вас успокоить, – добавила она, – сойду в сад и поговорю с этим поселянином; узнаю, кто он таков, и сию минуту вернусь доложить вам об этом.

Инеса отправилась в сад и спустя короткое время вернулась в мои покои сильно взволнованная.

– Увы, сеньора, – сказала она, – ваше подозрение вполне оправдалось. Вы в самом деле видели дона Альвара; он мне открылся и просит, чтоб вы позволили ему тайно поговорить с вами.

Я могла тут же принять дона Альвара, так как маркиз находился в Бургосе, а потому поручила своей камеристке проводить его ко мне в кабинет[22] по потайной лестнице. Можете себе представить, какое волнение я испытывала. У меня не хватало духу взглянуть на человека, который с полным правом мог осыпать меня упреками: не успел он предстать предо мной, как я упала в обморок, точно мне явилась его тень. Инеса и он тотчас же пришли мне на помощь. Как только они привели меня в чувство, дон Альвар сказал:

– Ради бога, сеньора, успокойтесь. Я не хочу, чтоб мое присутствие стало для вас пыткой, и вовсе не намерен причинить вам огорчение. Я явился не как взбешенный супруг попрекать вас за нарушение данного слова и поставить вам в грех заключение новых уз. Мне известно, что вина падает на вашу семью: я знаю также обо всех преследованиях, коим вы подвергались. Сверх того, в Вальядолиде распространились слухи о моей смерти и у вас было тем больше оснований им поверить, что вы не получили от меня ни одного письма, которое бы их опровергло. Наконец, слыхал я и про тот образ жизни, который вы вели после нашей жестокой разлуки, и что скорее нужда, нежели любовь, толкнула вас в объятия маркиза.

– Ах, сеньор, – прервала я его, обливаясь слезами, – к чему пытаетесь вы оправдать свою супругу? Вы живы, а потому она виновна. Увы, почему не осталась я в том бедственном положении, в котором была до свадьбы с доном Амбросио? О, роковой брак! Не будь его, у меня при всей моей бедности осталось бы то утешение, что я, не краснея, могу вновь встретиться с вами.

– Любезная Менсия, – возразил дон Альвар, весь вид коего обличал, сколь сильно потрясли его мои слезы, – я не сетую на вас и не только не намерен укорять тем блестящим положением, в коем вас застал, но клянусь, что благодарю за это небо. С того злополучного дня, когда я покинул Вальядолид, фортуна неизменно относилась ко мне немилостиво: жизнь моя была сплошной цепью злоключений; в довершение же всех невзгод я не мог подать вам о себе вести. Слишком уверенный в ваших чувствах ко мне, я не переставал думать о том, до какого состояния довела вас моя пагубная любовь; я рисовал себе донью Менсию всю в слезах; вы были моей величайшей мукой. Признаюсь, бывали минуты, когда я почитал себя преступником за то, что имел счастье вам понравиться. Я даже желал, чтоб вы предпочли кого-либо из моих соперников, так как выбор, которого я удостоился, обошелся вам слишком дорого. Между тем, после семи мучительных лет, еще более влюбленный, чем когда-либо, захотел я повидать вас. Я был не в силах устоять против этого желания, и освобождение от долголетнего рабства позволило мне его осуществить; таким образом, с риском быть узнанным, я, переодетый в это платье, прибыл в Вальядолид. Тут я узнал все. Затем я отправился в здешний замок и нашел случай познакомиться с садовником, который дал мне работу в ваших садах. Вот каким путем добился я того, чтоб тайно поговорить с вами. Однако не думайте, что своим пребыванием здесь я намерен смутить благополучие, коим вы наслаждаетесь. Я люблю вас больше, чем самого себя, я дорожу вашим покоем и после нашего свидания отправлюсь доживать вдали от вас печальные дни, посвященные вам одной.

– Нет, нет, дон Альвар, – воскликнула я при этих словах. – Небо недаром привело вас сюда, и я не допущу, чтоб вы меня вторично покинули; я поеду с вами: одна только смерть может отныне разлучить нас.

– Поверьте мне, – возразил он, – вам лучше оставаться у дона Амбросио. Не делайтесь участницей моих невзгод; позвольте мне одному нести их бремя.

Он привел мне еще много таких же доводов, но чем больше он старался пожертвовать собой ради моего счастья, тем меньше склонности испытывала я согласиться на это. Убедившись наконец, что я не отступлю от своего решения, он вдруг переменил тон и, несколько повеселев, сказал мне:

– Неужели, сеньора, вы действительно питаете те чувства, о которых сейчас мне поведали? Ах, если вы еще любите меня настолько, что предпочитаете бедность со мной тому благоденствию, которое вас окружает, то поедемте жить в Бетанкос, в самую глубь Галисийского королевства. Там у меня есть надежное убежище. Хотя злой рок лишил меня всех богатств, однако он оказался не в силах отнять у меня друзей; некоторые из них остались мне верны и благодаря их поддержке я смогу вас похитить. С их помощью заказал я карету в Саморе, а также купил мулов и лошадей. Меня сопровождают трое весьма храбрых галисийцев; они вооружены карабинами и пистолетами и ждут моих приказаний в деревне Родилиас. Воспользуемся же, – добавил он, – отсутствием дона Амбросио. Я велю подать карету прямо к воротам замка и мы немедленно уедем.

Я согласилась. Дон Альвар стрелой полетел в Родилиас и, вернувшись спустя короткое время с тремя верховыми, увез меня, в то время как мои служанки, не зная, что и думать об этом похищении, разбежались в великом испуге. Только Инеса была посвящена в это дело, но она отказалась связать свою судьбу с моей, так как была влюблена в одного из камердинеров дона Амбросио, а это доказывает, что привязанность даже самых ревностных слуг наших не может устоять против любви.

Таким образом, села я в карету с доном Альваром, захватив с собой только платья да несколько драгоценностей, которые принадлежали мне до второго замужества; я не хотела брать с собой ни одной вещи, подаренной мне маркизом после свадьбы. Мы направились по дороге, которая вела в Галисию, не зная, однако, удастся ли нам туда доехать. У нас имелись основания опасаться, что дон Амбросио по своем возвращении пустится за нами вдогонку с многочисленным отрядом и настигнет нас. Между тем мы проехали двое суток, не заметив ни одного всадника, который бы нас преследовал. Мы надеялись, что и третий день пройдет так же благополучно, и уже вполне спокойно беседовали друг с другом. Это было вчера. Дон Альвар рассказывал мне о печальном происшествии, вследствие которого распространились слухи об его смерти, и о том, как он обрел свободу после пятилетнего невольничества, но тут мы встретились на леонской дороге с разбойниками, среди которых вы находились. Дон Альвар и был тот кавалер, которого они убили вместе со всеми его людьми, и из-за него льются слезы, которые вы теперь видите на моих щеках.

Глава XII

Каким неприятным образом был прерван разговор между Жиль Бласом и его дамой

Окончив свое повествование, донья Менсия залилась слезами. Я не сделал ни малейшей попытки утешить ее речами в духе Сенеки[23], а, напротив, дал ей повздыхать вволю; я даже и сам заплакал: столь естественно сочувствовать несчастным, в особенности опечаленной красавице. Я было хотел спросить ее, что она намеревается предпринять при создавшемся положении, а она, быть может, собиралась, посоветоваться со мной по этому же поводу, когда нашу беседу неожиданно прервали: на постоялом дворе послышался ужасный шум, который невольно привлек наше внимание. Шум этот был вызван прибытием коррехидора с двумя альгвасилами и несколькими стражниками. Они вошли в комнату, в которой мы находились. Сопровождавший их молодой кавалер первый подошел ко мне и принялся пристально всматриваться в мою одежду. Ему недолго пришлось меня разглядывать.

– Клянусь св. Яковом, – воскликнул он, – это мой камзол! Он самый и есть! Его так же легко узнать, как и мою лошадь. Можете засадить этого щеголя на мою ответственность; я не боюсь, что мне придется дать ему сатисфакцию: без всякого сомнения, это один из тех грабителей, у которых есть тайное убежище в нашей местности.

Эта речь, из которой я усмотрел, что молодой человек был тем ограбленным дворянином, чьи платье и лошадь, к сожалению, достались мне, повергла меня в изумление, смущение и замешательство. Коррехидор, который по должности своей обязан был истолковать мою растерянность скорее в худую, нежели в хорошую сторону, решил, что обвинение не лишено основания. Предположив, что и дама могла быть соучастницей, он приказал разлучить нас и посадить в тюрьму. Судья этот был не из тех, что мечут свирепые взгляды: напротив, вид у него был добродушный и веселый. Впрочем, одному лишь богу ведомо, был ли он при этом совестливее. Как только меня привели в тюрьму, он явился туда с двумя ищейками, т. е. альгвасилами; вошли они с веселым видом, словно чуяли, что их ждет недурное дельце. Они не забыли доброго своего обыкновения и прежде всего принялись меня обыскивать. Что за пожива для этих господ! Они, быть может, отродясь не видали такой удачи. Я заметил, как глаза их сверкали от радости при каждой пригоршне пистолей, которую они извлекали. Но особенно ликовал коррехидор.

– Дитя мое, – сказал он мне голосом, полным кротости, – мы исполняем свой служебный долг; но не бойся ничего: если ты не виновен, тебе не причинят зла.

Тем временем они деликатно очистили мои карманы и забрали даже то, что постеснялись взять разбойники, а именно сорок дядиных дукатов. Но и это их не удовлетворило: их жадные, неутомимые руки обшарили меня с головы до пят; они поворачивали меня во все стороны и даже раздели донага, ища денег между телом и рубашкой. Думаю, что они охотно вскрыли бы мне живот, чтоб посмотреть, не запрятал ли я туда чего-нибудь. После того как они столь добросовестно исполнили свой служебный долг, коррехидор допросил меня. Я откровенно рассказал ему все, что со мной случилось. Он приказал записать мои показания; затем он удалился, забрав с собой своих альгвасилов и мои деньги, и оставил меня совершенно голым на соломе.

Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: «О, жизнь человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не успел я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая в этот город, что мне придется так скоро познакомиться с коррехидором?» Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья. Затем я обратился к самому себе с увещеванием не падать духом: «Ну, Жиль Блас, крепись! Помни, что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты прошел столь тягостный искус терпения в подземелье? Но, увы! – добавил я печально. – Это самообман! Как выйду я отсюда? Ведь у меня только что отняли все средства к тому, ибо узник без денег – все равно что птица с подрезанными крыльями».

Вместо куропатки и молодого кролика, которого я приказал зажарить на вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды, предоставив терпеливо глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я там, не видя никого, кроме тюремщика, который каждое утро неизменно возобновлял мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался вовлечь его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная особа и не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не взглянув на меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал:

– Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся, ибо я пришел сообщить тебе приятную весть. Даму, которая была с тобой, я приказал проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу. Тебя сегодня же выпустят, если только погонщик, с которым, по твоим словам, ты ехал из Пенья-флора в Какавелос, подтвердит твои показания. Он сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его: если он сознается во всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу.

Слова коррехидора весьма меня обрадовали, и я уже считал себя вне опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он вынес по моему делу, и не успел я еще договорить этих учтивостей, как прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников. Я тотчас же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения продавший мой чемодан со всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть вырученные за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло заявил, что не ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал.

– Ах, висельник! – воскликнул я. – Признайся лучше, что ты украл мои пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один из тех молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и которых ты так испугал.

Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах, о которых он не имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза.

– Дитя мое, – сказал коррехидор, – ты видишь, что погонщик не подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу вернуть тебе свободу.

Мне пришлось снова вооружиться терпением, смотреть на безмолвного тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не могу вырваться из когтей правосудия, хотя не совершил никакого преступления, приводила меня в отчаяние: я жалел о подземелье. «В сущности, – размышлял я, – мне жилось там лучше, чем в этой темнице: я сладко ел и пил с разбойниками, вел с ними приятные беседы и утешался надеждой когда-нибудь удрать от них. Теперь же, несмотря на свою невинность, я, пожалуй, сочту за великое счастье, если меня выпустят отсюда и отправят на галеры».

Глава XIII

Какими судьбами Жиль Блас наконец освободился из тюрьмы и куда он оттуда направился

В то время как я проводил дни, развлекаясь собственными рассуждениями, по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком я изложил их при дознании. Кое-кто из горожан пожелал из любопытства взглянуть на меня. Они поочередно подходили к маленькому окошку, сквозь которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое время, удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор как меня посадили, никто не заглядывал в это окно, выходившее на двор, где царили безмолвие и ужас. Из этого я заключил, что обо мне в городе заговорили, но не знал, считать ли это хорошим или дурным предзнаменованием.

Одним из первых, кто представился моим взорам, был тот самый молодой псаломщик из Мондоньедо, который, как и я, пустился наутек, испугавшись пытки. Я узнал его, а он тоже не отрекся от знакомства. Мы обменялись приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне пришлось снова подробно рассказать свои приключения, что произвело на моих слушателей двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание. В свою очередь певчий сообщил, что произошло на постоялом дворе в Какавелосе между погонщиком и молодой женщиной, после того как панический страх заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем я выше уже повествовал. Наконец, прощаясь со мной, он обещал, не теряя времени, похлопотать о моем освобождении. Тогда остальные посетители, явившиеся, как и он, из одного только любопытства, заявили, что сочувствуют моему несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать все от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу.

Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за меня словечко коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было дело, уже более не сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму.

– Жиль Блас, – сказал он, – будь я более строгим судьей, я мог бы еще подержать тебя здесь; но мне не хочется затягивать дело. Ступай, ты свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Однако скажи мне, – добавил он, – не сумеешь ли ты разыскать подземелье, если отвести тебя в тот лес, где оно находится.

– Нет, сеньор, – отвечал я, – меня привели туда ночью, а выбрался я из него до рассвета: мне никак не узнать этого места.

Тогда судья удалился, сказав, что прикажет тюремщику отпереть двери темницы. Действительно, минуту спустя тюремщик вошел в мою камеру в сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый узел. Оба они с важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны, сшитые из хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня какое-то старое рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы.

Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в этом жалком наряде, умерило радость, присущую узникам, выпущенным на свободу. Я хотел было тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало верх над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был столь многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха.

– Вот так облачение! – воскликнул он. – Я было вас и не узнал. Здорово обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу.

– Я не жалуюсь на суд, – ответил я, – он поступил справедливо. Я хотел бы только, чтоб все судейские были честными людьми: хоть бы одежду мне оставили; кажется, я недешево за нее заплатил.

– Пожалуй, что так, – согласился он, – но они называют это формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы, кстати, будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она стоит теперь в конюшне у повытчика, где ее берегут в качестве вещественного доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему дворянину удалось получить назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, – продолжал он. – Каковы ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять?

– Я хотел бы добраться до Бургаса: там я разыщу даму, которую спас от разбойников. Она, наверно, даст мне несколько пистолей; я куплю новую сутанеллу[24] и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать свою латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь надо питаться в дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег.

– Я вас понимаю, – возразил он, – и мой кошелек к вашим услугам; правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ.

С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с таким радушием, что я принужден был принять его независимо от содержимого. Я поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире, и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось ему оказать. Затем мы расстались, и я удалился из города, не навестив остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении. Я удовольствовался тем, что призвал на их головы тысячи благословений.

Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим кошельком: в нем оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, – одна только мелочь. К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса. Там я остановился, чтоб навести справки о донье Менсии, и зашел на постоялый двор, хозяйка которого оказалась женщиной весьма сухопарой, подвижной и суровой. Моя дерюга, как я сразу заметил по неприветливой встрече, не снискала благоволения в ее глазах, что, впрочем, я ей охотно прощаю. Присев к столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина, которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но она ясно дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со мной. Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко ли до его замка от этого местечка и, главным образом, что сталось с маркизой, его супругой.

– Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, – надменно сказала она.

Все-таки она сообщила мне, хоть и очень неохотно, что замок дона Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала ночь, а потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть и попросил хозяйку отвести мне горницу.

– Вам горницу? – сказала она, бросая на меня взгляд, исполненный презрения. – У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра. Все мои постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели здесь переночевать. Все, что я могу сделать для вашей милости, – это поместить вас в сарай; вам, чай, не впервые приходится спать на соломе.

Ей и в голову не могло прийти, как верно она угадала. Я не стал возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на которой вскоре заснул, как человек, издавна закаленный.

Глава XIV

О приеме, который донья Менсия оказала Жиль Бласу в Бургосе

На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась мне несколько менее заносчивой и в лучшем расположении духа, чем накануне вечером, что я приписал присутствию трех достойных стражников Священной Эрмандады, беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на постоялом дворе, и, по-видимому, для этих-то важных сеньоров и были заказаны все имевшиеся постели.

Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало отправиться, и случайно обратился к человеку одного пошиба с моим пеньяфлорским трактирщиком. Он не ограничился ответом на заданный мною вопрос и рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и что его супруга удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне сообщил. Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше намечено, я тотчас же направился в Бургос и поспешил в монастырь, где жила донья Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой человек, недавно выпушенный из асторгской тюрьмы, желал бы с ней переговорить. Привратница тотчас же отправилась исполнять мою просьбу. Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где мне не долго пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у решетки донья Менсия в глубоком трауре.

– Добро пожаловать, – любезно сказала мне эта дама. – Четыре дня тому назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам от моего имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня, как только вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят: для этого было достаточно тех показаний, которые я дала коррехидору в ваше оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже на свободе, но что никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше вас не увижу и буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было бы для меня большим огорчением. Утешьтесь, – добавила она, заметив, что я стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, – не огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей из женщин, если б ничего для вас не сделала после той важной услуги, которую вы мне оказали. Я намерена избавить вас от того незавидного положения, в котором вы находитесь; я должна и могу это сделать. Мне досталось довольно значительное состояние, которое позволяет мне вознаградить вас, не обременяя себя.

– Вы знаете, – продолжала она, – мои приключения по тот день, когда нас обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось со мной с тех пор.

После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ о моих злоключениях, приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление; однако мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как маркиз, пораженный моим побегом, как ударом молнии, заболел, и врачи отчаиваются в его спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к нему в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце.

– Что привело вас сюда? – спросил он, увидев меня. – Или вы хотите посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что вы лишили меня жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно, чтобы глаза ваши стали свидетелями моей смерти?

– Сеньор, – ответствовала я, – Инеса, наверно, передала вам, что я бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При этом я рассказала ему, как дон Альвар был убит разбойниками и как затем меня увезли в подземелье. Я сообщила ему также и остальное, и, когда я кончила, дон Амбросио протянул мне руку.

– Довольно, – сказал он ласково, – я больше не сетую на вас. И действительно, вправе ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами супруга и покинули меня, чтобы последовать за ним. Смею ли я хулить ваше поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать на вас, ибо это было бы несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами в погоню, хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал священные права вашего похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему питали. Словом, я воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше присутствие преисполнило меня радости; но – увы! – мне не суждено долго наслаждаться ею. Я чувствую уже, что близится мой последний час. Едва вы мне возвращены судьбой, как приходится сказать вам вечное прости. – При этих трогательных словах я пуще прежнего залилась слезами. Меня охватила безмерная скорбь, и я не стала ее скрывать. Кажется, я меньше оплакивала дона Альвара, которого так безумно обожала.

Предчувствие не обмануло дона Амбросио: он скончался на следующий день, и я осталась обладательницей значительного состояния, которое он определил мне при вступлении в брак. Я не намерена воспользоваться им для каких-либо худых дел. Хоть я еще и молода, однако никто не увидит меня в объятиях третьего супруга. Помимо того, что так, по моему мнению, может поступить разве только женщина, лишенная стыда и совести, скажу вам, что не испытываю больше склонности к светской жизни; хочу окончить дни свои в монастыре и стать благодетельницей этой обители.

Такова была речь доньи Менсии. Затем она вынула из-под своей робы кошелек и передала мне его со словами:

– Вот сто дукатов, которые я даю вам только для того, чтоб одеться. Зайдите потом опять ко мне; я не намерена ограничить свою признательность такой мелочью.

Я рассыпался перед доньей Менсией в благодарностях и поклялся, что не покину Бургоса, не попрощавшись с нею. После этой клятвы, нарушить которую у меня не было ни малейшего желания, я отправился разыскивать постоялый двор и зашел в первый попавшийся. Там я спросил себе горницу и, чтобы предотвратить скверное впечатление, которое могло вызвать мое рубище, сказал хозяину, что, несмотря на мой неказистый вид, я в состоянии хорошо заплатить за ночлег. Услышав эти слова, корчмарь, по имени Махуэло, который был от природы превеликий насмешник, оглядел меня с головы до пят и ответил с хладнокровным и лукавым видом, что заверения мои совершенно излишни, так как он и без того видит, какую кучу денег я у него истрачу, что сквозь мою одежду он учуял во мне что-то благородное и что я, безусловно, весьма состоятельный дворянин, в чем он нисколько не сомневается. Я прекрасно видел, что этот прохвост надо мной смеется, и, чтоб сразу положить конец его издевкам, показал ему кошелек. Я даже пересчитал при нем на столе свои дукаты и заметил, что мои капиталы внушили ему обо мне более благоприятное мнение. Затем я попросил его раздобыть мне портного.

– Лучше послать за ветошником, – сказал трактирщик, – он принесет вам всякие наряды и вы сразу будете одеты.

Я одобрил его совет и решил ему последовать; но так как день склонялся к концу, то я отложил покупку до следующего утра и направил все свои помыслы на ужин, чтоб вознаградить себя за скверные трапезы, которыми мне пришлось довольствоваться с той поры, как я вышел из подземелья.

Глава XV

О том, как Жиль Блас принарядился, как получил вторичный подарок от доньи Менсии и в каком виде выехал из Бургоса

Мне подали изрядную порцию фрикасе из бараньих ножек, которое я съел почти без остатка. Выпив в меру съеденного, я отправился на покой. Мне дали довольно пристойную кровать, и я надеялся, что сон не замедлит сковать мои чувства. Однако мне не удалось сомкнуть глаз: всю ночь я промечтал о наряде, который мне предстояло выбрать.

«Как мне поступить? – спрашивал я себя. – Выполнить ли свое первоначальное намерение: купить сутанеллу и ехать в Саламанку, чтоб искать там место учителя? Но для чего мне одеваться лиценциатом? Разве я собираюсь посвятить себя духовному званию? Да и чувствую ли я влечение к нему? Напротив того, у меня совсем противоположные вкусы: я хочу носить шпагу и добиться успеха в свете».

На этом я и остановился. Я решил одеться дворянином, убежденный, что в таком платье не премину получить какую-нибудь пристойную и доходную должность. Льстя себя такими надеждами, я с величайшим нетерпением поджидал рассвета, и не успели первые лучи коснуться моих вежд, как я уже был на ногах и поднял такой шум, что разбудил весь постоялый двор. Я принялся звать слуг, но те лежали еще в постелях и ответили на мой зов одной только бранью. Все же им пришлось встать, и я тормошил их до тех пор, пока они не сбегали за ветошником. Вскоре они привели мне этого человека. За ним шло двое молодцов, из которых каждый нес по большой пачке, завернутой в зеленую холстину. Ветошник поклонился мне весьма учтиво и сказал:

– Ваше счастье, сеньор кавальеро, что вам рекомендовали именно меня, а не кого-либо другого. Я вовсе не желаю опорочить своих собратьев в ваших глазах и, упаси меня господь, хоть сколько-нибудь повредить их репутации; но между нами говоря, среди них нет ни одного совестливого человека: все они прижимистее жидов. Я единственный ветошник с честными правилами. С меня вполне достаточно и умеренного барыша: я довольствуюсь ливром на су, я хотел сказать: су на ливр. Благодарение богу, я веду дело без обмана.

После этого вступления, принятого мною по глупости за чистую монету, ветошник приказал своим молодцам развязать узлы, в которых оказалось платье всевозможных цветов. Сперва мне предложили одноцветные пары; но я отверг их с презрением, находя, что они слишком скромны. Затем меня заставили примерить наряд, который оказался сшит прямо на мой рост и ослепил меня, хотя и был уже несколько поношен. Он состоял из камзола с прорезными рукавами, из штанов и епанчи – все из синего бархата с золотым шитьем. Я остановился на этом наряде и спросил о цене. Заметив, что он мне понравился, ветошник похвалил мой тонкий вкус.

– Клянусь богом! – воскликнул он. – Сразу видно, что вы знаете в этом толк. Да будет вам ведомо, что платье это было сшито для одного из самых именитых вельмож королевства, который не надевал его и трех раз. Взгляните на бархат: лучшего нигде не сыскать. А что за вышивка! Признайтесь, что это отменнейшая работа.

– Сколько же вы за него хотите, – спросил я.

– Шестьдесят дукатов, – ответствовал он. – Пусть я не буду честным человеком, если мне уж раз не давали этой суммы.

Поистине убедительная альтернатива!

Я предложил сорок пять. Возможно, что платье не стоило и половины этих денег.

– Сеньор кавальеро, – холодно возразил старьевщик, – я не запрашиваю и слово мое твердо. Не угодно ли вам взять вот эти, – продолжал он, показывая на товары, от которых я отказался. – Тут я могу вам кое-что скинуть.

Тем самым он еще пуще разжигал во мне желание приобрести платье, которое я торговал, и так как мне показалось, что он на самом деле не сбавит ни гроша, то я отсчитал ему шестьдесят дукатов. Видя, сколь легко они ему достались, он, несмотря на свои честные правила, был, вероятно, немало раздосадован тем, что не запросил больше. Успокоившись все же на том, что нажил ливр на су, ветошник удалился со своими молодцами, которых я не забыл вознаградить.

Таким образом я обзавелся весьма изрядной епанчой, камзолом и штанами. Оставалось позаботиться об остальном моем туалете, на что у меня ушло все утро. Я купил белья, шляпу, шелковые чулки, башмаки и шпагу. Затем я облачился во все свои обновки. Что за удовольствие испытал я, видя себя таким нарядным! Глаза мои, так сказать, не могли насытиться этим убранством. Даже павлин никогда не разглядывал своего оперения с большим самодовольством.

В тот же день я нанес второй визит донье Менсии, которая приняла меня еще благосклоннее прежнего. Она снова поблагодарила меня за оказанную услугу. Затем мы взаимно обменялись многими учтивостями, после чего, пожелав мне всяческих успехов, она попрощалась со мной и удалилась, не подарив мне ничего, кроме перстня, ценою в тридцать пистолей, который попросила сохранить на память о ней.

Я был совершенно ошеломлен, так как рассчитывал на более ценное подношение. В задумчивости возвращался я на постоялый двор, не слишком довольный щедростью доньи Менсии. Но не успел я переступить порог, как туда вошел человек, шедший за мною следом; он неожиданно скинул епанчу, прикрывавшую ему лицо пониже глаз, и показал мне большой мешок, который нес под мышкой. При виде мешка, вероятно туго набитого деньгами, я широко раскрыл глаза; то же сделали и прочие лица, присутствовавшие при этом. Мне почудилось, что я слышу глас серафима, когда этот человек, положив свою ношу на стол, сказал мне:

– Сеньор Жиль Блас, вот что посылает вам сеньора маркиза.

Я отвесил посланцу несколько глубоких поклонов и осыпал его любезностями. Но не успел он уйти с постоялого двора, как я набросился на мешок, словно сокол на добычу, и унес его в свою комнату. Там я развязал его, не теряя времени, и нашел в нем тысячу дукатов. Я заканчивал их подсчет, когда вошел трактирщик, который слышал слова посланца и хотел осведомиться о содержании мешка. Зрелище стольких монет, рассыпанных на столе, повергло его в сильное изумление.

– Черт подери! – воскликнул он. – Какая груда денег! Должно быть, вы не дурак поживиться за счет женщин, – добавил он с лукавой улыбкой. – Вы и суток не пробыли в Бургосе, а уже облагаете маркиз контрибуцией.

Эти слова пришлись мне по вкусу. Меня очень соблазняла мысль оставить Махуэло при его заблуждении, которое доставляло мне удовольствие. Не удивляюсь тому, что молодые люди любят слыть покорителями сердец. Тем не менее мое простосердечие одержало верх над тщеславием. Я разуверил своего хозяина и рассказал ему историю доньи Менсии, которую он выслушал с большим вниманием. Затем я посвятил его в свои собственные дела, и так как он делал вид, что принимает во мне участие, то я попросил его пособить мне советом. Он сперва призадумался, а затем сказал серьезным тоном:

– Сеньор Жиль Блас, я питаю к вам расположение, и так как вы мне настолько доверяете, что говорите со мной вполне откровенно, то я скажу вам без лести, к чему считаю вас более всего способным. Мне кажется, что вы рождены для придворной жизни; советую вам ехать ко двору и пристроиться к какому-нибудь знатному вельможе; старайтесь втереться в его дела или споспешествовать его забавам, иначе вы зря потеряете там свое время. Я знаю этих важных господ: они не ставят ни во что рвение и преданность честного человека и считаются только с теми, кто им нужен. Но у вас есть еще один шанс, – добавил он, – вы молоды, пригожи собой, и будь вы даже вовсе лишены рассудка, этих качеств было бы достаточно, чтоб вскружить голову богатой вдове или какой-нибудь хорошенькой женщине, несчастной в замужестве. Если любовь разоряет людей, обладающих богатствами, то она же зачастую кормит тех, у кого ничего нет. Поэтому я думаю, что вам надобно поехать в Мадрид; но не следует являться туда без прислуги. Там, как и везде, встречают по одежде и будут уважать вас сообразно с тем, какую персону вы из себя разыграете. Я отрекомендую вам лакея, верного слугу, скромного малого, словом, человека, за которого я ручаюсь. Купите двух лошаков: одного для себя, другого для него, и поезжайте, как скоро сумеете.

Этот совет настолько пришелся мне по вкусу, что я не мог ему не последовать. На другой же день купил я двух отличных лошаков и нанял лакея, о котором мне говорил Махуэло. То был малый лет тридцати, на вид простой и набожный. Он сказал мне, что родился в Галисии и что его зовут Амбросио Ламела. Одно только показалось мне странным, а именно, что в отличие от прочих слуг, которые обычно бывают весьма жадны до денег, этот вовсе не заботился о хорошем жалованье и даже заявил, что готов довольствоваться платой, которую я по своей доброте соблаговолю ему назначить.

Я присоединил к прочим покупкам еще полусапожки, а также чемодан, чтоб уложить туда свое белье и дукаты. Затем я рассчитался с трактирщиком и, выехав на следующий день перед рассветом из Бургоса, направился в Мадрид.

Глава XVI,

из которой явствует, что не следует обольщаться благополучием

Первую ночь мы провели в местечке Дуэньяс, а на вторые сутки часам к четырем пополудни прибыли в Вальядолид и пристали на постоялом дворе, который по всем признакам показался мне одним из лучших в городе. Я предоставил лошаков попечению своего лакея, а сам поднялся в горницу, приказав трактирному слуге отнести туда чемодан. Чувствуя себя несколько утомленным, я бросился на постель, не снимая полусапожек, и сам того не заметил, как заснул. Проснулся я, когда уже почти стемнело. Я кликнул Амбросио, но его на постоялом дворе не оказалось. Впрочем, он скоро явился. Я спросил его, куда он ходил; он ответил мне с благочестивым видом, что был в церкви, где благодарил всевышнего, сохранившего нас от всяких напастей на пути из Бургоса в Вальядолид. Я похвалил его за этот поступок, а затем велел заказать мне к ужину цыпленка на вертеле.

В то самое время, как я отдавал это распоряжение, в горницу вошел гостиник, держа в руке свечу. Он освещал путь даме[25], одетой с большим великолепием и показавшейся мне более красивой, чем юной. Она опиралась на руку престарелого стремянного, а маленький арапчонок нес шлейф ее платья. Я был немало изумлен, когда эта дама, отвесив мне глубокий поклон, спросила меня, не имеет ли она удовольствия видеть перед собой Жиль Бласа из Сантильяны. Не успел я ответить утвердительно, как, оставив руку стремянного, она бросилась обнимать меня с порывистой радостью, удвоившей мое изумление.

– Да будет благословенно небо за этот счастливый случай! – воскликнула она. – Вас, сеньор кавальеро, именно вас-то я и ищу.

Это вступление напомнило мне пеньфлорского паразита, и я было заподозрил, что эта сеньора просто-напросто искательница приключений; однако ее дальнейшая речь заставила меня возыметь о ней лучшее мнение.

– Я – двоюродная сестра доньи Менсии де Москера, которая вам столь многим обязана, – продолжала она. – Сегодня поутру я получила от нее письмо. Узнав, что вы направляетесь в Мадрид, она просит меня попотчевать вас как следует, если вы будете проездом в Вальядолиде. Вот уже два часа как я катаюсь по всему городу от одного постоялого двора к другому и везде навожу справки о приезжих, которые там остановились. По описанию вашего трактирщика я заключила, что именно вы – избавитель моей кузины. Но раз мне уж посчастливилось вас найти, – добавила она, – то я хочу показать вам, сколь я признательна за услуги, оказанные моей семье и, в частности, моей любезной родственнице. Прошу вас теперь же переехать ко мне: вам будет там удобнее, чем здесь.

Я попытался было отказаться, ссылаясь на беспокойство, которое, ей причиню, но не было никакой возможности воспротивиться настояниям этой сеньоры. Карета уже поджидала нас у подъезда постоялого двора. Она сама распорядилась, чтоб мой чемодан перенесли в карету, так как, по ее словам, Вальядолид кишел ворами, что, к сожалению, было более чем верно. Затем я сел в экипаж с ней и стариком-стремянным и дал себя увезти с постоялого двора, к великому неудовольствию моего хозяина, рассчитывавшего на барыши, которые должны были перепасть ему от меня в связи с приездом сеньоры, стремянного и арапчонка.

Проколесив некоторое время, карета наша остановилась. Мы сошли у довольно большого дома и поднялись в опрятный покой, освещенный двадцатью или тридцатью свечами. Там нас встретило несколько слуг, у которых сеньора осведомилась, не приехал ли дон Рафаэль, на что те ответили отрицательно. Затем, обратившись ко мне, она сказала:

– Сеньор Жиль Блас, я ожидаю брата, который сегодня вечером должен вернуться из нашего замка, находящегося в двух милях отсюда. Какой приятный сюрприз для него, когда он увидит в своем доме человека, которому наша семья столь многим обязана.

Не успела она договорить, как мы услышали шум и тут же узнали, что причиной его был приезд дона Рафаэля. Вскоре и сам он явился. Я увидел перед собой рослого и весьма пригожего молодого человека.

– Радуюсь, братец, вашему возвращению, – сказала ему сеньора, – вы поможете мне радушно принять сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Мы не в состоянии достаточно отблагодарить его за все то, что он сделал для кузины нашей, доньи Менсии. Вот вам ее письмо, – добавила сеньора, – прочтите, что она пишет.

Дон Рафаэль развернул послание и прочел вслух: «Любезная Камила, сеньор Жиль Блас из Сантильяны, который спас мне честь и жизнь, только что отъехал отсюда ко двору. Он, без сомнения, будет держать путь через Вальядолид. Заклинаю вас узами крови и дружбой, что нас соединяет, попотчевать его и удержать у себя несколько времени. Льщу себя надеждой, что вы не преминете оказать мне это удовольствие и что мой избавитель будет всячески обласкан как вами, так и кузеном моим, доном Рафаэлем. Остаюсь всегда ваша, готовая к услугам кузина донья Менсия. Бургос».

– Как? – прочитав письмо, воскликнул дон Рафаэль, – вы и есть тот самый кавальеро, которому наша родственница обязана спасением чести и жизни? Благодарю небо за эту счастливую встречу!

С этими словами он подошел ко мне, крепко обнял меня и затем продолжал:

– Сколь я рад видеть здесь сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Напрасно кузина наша, маркиза, трудилась писать, чтоб мы оказали вам гостеприимство: ей следовало только сообщить, что вы поедете через Вальядолид; этого было бы достаточно. Я и сестра моя Камила отлично знаем, как надо принять человека, оказавшего величайшую в мире услугу члену нашей семьи, к коему мы питаем особенную привязанность.

Я отвечал, сколь мог учтивее, на эти речи, за которыми, вперемежку с объятиями, последовали многие другие в том же духе, после чего, заметив, что я все еще в полусапожках, Дон Рафаэль приказал своим слугам снять их с меня.

Затем мы перешли в покой, где было приготовлено угощение. Кавалер, дама и я уселись за стол. Во время ужина они наговорили мне кучу всяких любезностей. Не успевал я проронить слово, как брат и сестра провозглашали его перлом остроумия. Стоило взглянуть, с какой заботливостью они предлагали мне всякие кушанья. Дон Рафаэль часто пил за здоровье доньи Менсии. Я следовал его примеру и порой как будто замечал, что Камила, которая пила с нами, кидает на меня многозначительные взгляды. Мне даже показалось, что она выискивала для этого подходящие моменты, как бы опасаясь, чтоб брат не заметил ее уловок. Этого было достаточно; я сейчас же решил, что ранил сердце Камилы, и возмечтал использовать это открытие, если только пробуду некоторое время в Вальядолиде. Сия надежда была причиной того, что я без возражений сдался на просьбу своих хозяев погостить у них несколько дней. Они поблагодарили меня за любезность, и радость, которую при этом выказала Камила, пуще укрепила меня во мнении, что я ей весьма приглянулся.

Дон Рафаэль, удостоверившись в моем намерении пробыть у них несколько дней, предложил мне посетить его замок. Он расписал свои владения в самых великолепных красках и перечислил те развлечения, которые собирался мне там предоставить.

– Мы будем забавляться то охотой, то рыбной ловлей, – сказал он, – а если вы любите прогулки, то у нас есть упоительные леса и сады. Кроме того, там соберется приятное общество, и я надеюсь, что вы не соскучитесь.

Я принял предложение, и мы условились на следующий же день отправиться в этот прекрасный замок. Остановившись на сем приятном решении, мы встали из-за стола. Дон Рафаэль, казалось, был в полном восторге.

– Сеньор Жиль Блас, – сказал он, обнимая меня, – оставляю вас на минуту с сестрой. Пойду отдать необходимые распоряжения и прикажу оповестить тех, кого хотел пригласить в замок.

С этими словами он покинул горницу, а я продолжал беседу с его сестрой, причем речи этой сеньоры вполне согласовались с сладкими взглядами, которые она бросала на меня за ужином. Она взяла меня за руку и сказала, глядя на мой перстень:

– Ваш алмаз довольно хорош, но только очень мал. Знаете ли вы толк в камнях?

Я ответил отрицательно.

– Жаль, – заметила она, – а то вы могли бы мне оценить вот этот.

С этими словами она показала мне крупный рубин, который носила на пальце, и, пока я его рассматривал, продолжала:

– Этот камень подарил мне мой дядя, который был губернатором в испанских поселениях на Филиппинских островах. Вальядолидские ювелиры ценят его в триста пистолей.

– Охотно сему поверю, – возразил я, – по-моему, он великолепен.

– Если он вам нравится, – сказала она, – то я с вами поменяюсь.

Она тотчас же сняла с меня перстень, а свой надела на мой мизинец. После этой мены, которую я принял за галантный прием делать подарки, Камила пожала мою руку и поглядела на меня с большой нежностью, а затем, внезапно прервав разговор, пожелала мне покойной ночи и удалилась, весьма сконфуженная, точно устыдившись того, что слишком явно выдала мне свои чувства.

Хотя я был новичком в любовных делах, однако же оценил по достоинству, сколь лестно было для меня это поспешное бегство, и заключил, что недурно проведу время в замке. Завороженный этой обольстительной перспективой и блестящим положением своих дел, я заперся в отведенном мне покое, приказав перед тем слуге Амбросио разбудить меня рано поутру. Вместо того чтоб уснуть, я погрузился в приятные размышления, которые навевали мне чемодан, стоявший на столе, а также рубиновый перстень.

«Слава богу, – думал я, – если мне раньше и не везло, то зато теперь все уладилось. Тысяча дукатов, с одной стороны, перстень в триста пистолей – с другой: вот я и обеспечен надолго. Вижу, что Махуэло мне не льстил: я вскружу сердца всех мадридских красавиц, раз мне удалось так быстро пленить Камилу». Благосклонность этой щедрой сеньоры рисовалась мне во всем своем очаровании; вместе с тем я предвкушал и развлечения, которые дон Рафаэль готовил для меня в замке. Несмотря, однако, на эти радостные грезы, сон наслал на меня свой дурман. Почувствовав дремоту, я разделся и лег в постель.

Проснувшись на следующее утро, я заметил, что уже не рано. Меня удивило, что я не вижу своего лакея, несмотря на приказ, который я дал ему накануне. «Амбросио, мой преданный Амбросио, наверно, в церкви, если он сегодня не вздумал отпраздновать святого лентяя», – сказал я сам себе. Однако мне вскоре пришлось отказаться от этого лестного для него мнения и заменить его значительно худшим, ибо, встав с постели и не видя своего чемодана, я заподозрил, что Амбросио украл его ночью. Чтоб рассеять сомнения, я открыл дверь и несколько раз кликнул этого лицемера. На мой зов явился старец, который спросил меня:

– Что вам угодно, сеньор? Все ваши люди покинули мой дом еще до рассвета.

– Как, ваш дом? – воскликнул я. – Разве я здесь не у дона Рафаэля?

– Не знаю, кто будет этот кавалер, – ответил он мне. – Вы здесь в меблированных комнатах, а я их хозяин. Вчера вечером за час до вашего прибытия приехала сюда сеньора, что с вами ужинала, и наняла эти покои для знатного вельможи, который, как она сказывала, путешествует инкогнито. Она даже уплатила мне вперед.

Тут меня осенило. Я понял, что за птицы были дон Рафаэль и его сестрица и как мой лакей, знавший обо мне всю подноготную, предал меня этим плутам. Вместо того чтоб винить самого себя в сем прискорбном происшествии и сознаться, что этого никогда бы со мной не случилось, не проболтайся я без всякой нужды трактирщику Махуэло, я обрушился на ни в чем не повинную Фортуну и стократно проклял свою звезду. Хозяин меблированных комнат, которому я поведал свое несчастье и который, быть может, знал о нем не меньше меня самого, проникся ко мне сочувствием. Он выразил мне свое сожаление и очень негодовал на то, что все это произошло в его доме. Полагаю, однако, несмотря на все его уверения, что он принимал в этом мошенничестве не меньшее участие, чем мой бургосский трактирщик, которому я всегда приписывал честь всей комбинации.

Глава XVII

Что предпринял Жиль Блас после происшествия в меблированных комнатах

Тщетно и горько посетовав на свое несчастье, я пришел к заключению, что не стоит предаваться отчаянию, а лучше ополчиться на свою злую судьбу. Я призвал на помощь все свое мужество и, одеваясь, сказал себе в утешение: «Какое счастье, что плуты не утащили моего платья и пощадили те несколько дукатов, которые были у меня в кармане». Я был им признателен за их деликатность. Они оказались даже настолько великодушны, что оставили мне полусапожки, которые я тут же отдал хозяину за треть цены.

Наконец я вышел из этого дома и, слава богу, уже не нуждался ни в ком, чтоб тащить мои пожитки. Прежде всего я отправился на постоялый двор, где остановился накануне, чтоб наведаться, не уцелели ли мои лошаки. Я уже знал заранее, что Амбросио их там не оставил, и дай бог, чтоб я всегда так здраво судил о нем.

Действительно, мне сказали, что он постарался увести их еще в тот же вечер. Убежденный, что уже никогда не увижу ни их, ни столь любезного мне чемодана, слонялся я уныло по улицам, размышляя о том, что предпринять. У меня было искушение вернуться в Бургос и снова обратиться за помощью к донье Менсии, но я отказался от этого намерения, не желая злоупотреблять добротой любезной сеньоры и к тому же прослыть за олуха. Я давал себе клятву впредь остерегаться женщин и, пожалуй, в те минуты не доверился бы даже целомудренной Сусанне. От времени до времени я поглядывал на свой перстень и горестно вздыхал, вспоминая, что это подарок Камилы.

«Увы! – говорил я сам себе, – в рубинах я не разбираюсь, но зато разбираюсь в людях, которые их выменивают. Не стоит ходить к ювелиру, чтобы лишний раз убедиться, какой я дурак». Все же мне хотелось выяснить стоимость перстня, и я отправился к брильянтщику, который оценил его в три дуката. Услыхав эту оценку, которая, впрочем, нисколько меня не удивила, я послал к дьяволу племянницу филиппинского губернатора, т. е. воздал бесу бесово. Когда я выходил от брильянтщика, со мной поравнялся какой-то молодой человек, который тут же остановился и принялся внимательно меня разглядывать. Сперва я его не узнал, хотя и был с ним хорошо знаком.

– Как, Жиль Блас? – обратился он ко мне. – Вы прикидываетесь, будто не знаете, кто я? Или два года так изменили сына цирюльника Нуньеса, что его и узнать нельзя? Вспомните Фабрисио, своего земляка и однокашника. Сколько раз мы спорили с вами у доктора Годинеса об универсалиях и метафизических степенях[26].

Не успел еще Фабрисио договорить этих слов, как я узнал его, и мы обнялись самым сердечным образом.

– Сколь я рад тебя видеть, дружище! – продолжал он. – Не знаю даже, как выразить свой восторг… Однако, – воскликнул он с удивлением, – какой у тебя блестящий вид. Ведь ты, прости господи, расфуфырился, как принц. Прекрасная шпага, шелковые чулки, камзол и епанча бархатные, да к тому же с золотым шитьем. Футы-нуты! это дьявольски попахивает любовной интрижкой. Держу пари, что ты пользуешься милостями какой-нибудь щедрой старушки.

– Жестоко заблуждаешься, – отвечал я, – дела мои далеко не так блестящи, как тебе кажется.

– Рассказывай сказки! – возразил он. – Скромничаешь, любезный. А что это у вас за перстень на пальце, сеньор Жиль Блас? От кого он, с вашего разрешения?

– От самой отъявленной плутовки. Ах, Фабрисио, мой милый Фабрисио, я вовсе не баловень вальядолидских женщин; напротив, друг мой, они меня одурачили.

По грустному тону, которым я произнес эти последние слова, Фабрисио понял, что со мной сыграли какую-то шутку. Он попросил меня объяснить, почему я так жалуюсь на прекрасный пол. Я охотно согласился удовлетворить его любопытство, но так как история моя была не из коротких, да к тому же нам хотелось побыть вместе подольше, то зашли мы в питейный дом, где можно было удобнее побеседовать. Там я рассказал ему за завтраком все, что произошло со мной после отъезда из Овьедо. Мои приключения показались ему весьма диковинными и, выразив мне сочувствие по поводу досадного положения, в котором я очутился, он сказал:

– Не надо огорчаться житейскими невзгодами, друг мой: помни, что сильные и смелые души тем и отличаются от слабых. Очутившись в беде, мудрец терпеливо дожидается лучших времен. Цицерон учит никогда так не падать духом, чтоб забыть самое главное, а именно: что ты – человек. У меня самого как раз такой характер: несчастья меня не угнетают; я стою выше всяких превратностей судьбы. Вот, к примеру: влюбился я в Овьедо в одну отцовскую дочь, которая ответила мне взаимностью; я попросил у отца ее руки, но он отказал мне. Другой на моем месте умер бы с горя, а я – дивись же силе духа! – похитил эту юную особу. Она была живой и ветреной кокеткой, а потому ставила свои прихоти выше долга. Полгода возил я ее по Галисии, после чего, войдя во вкус путешествий, пожелала она поехать в Португалию, однако выбрала на сей раз другого попутчика. Новый удар! Но я не пал под бременем этого несчастья и поступил мудрее Менелая: вместо того чтоб ополчиться на Париса, который свистнул мою Елену, я был ему признателен за то, что он меня от нее избавил. Затем, не желая возвращаться в Астурию во избежание возможных столкновений с правосудием, отправился я в Королевство Леонское, проматывая в городах деньги, оставшиеся у меня после похищения моей инфанты; ибо оба мы, уезжая из Овьедо, успели здорово погреть руки и как следует снарядиться в дорогу. В Паленсию я приехал уже с одним дукатом, да еще пришлось мне из этих денег купить себе башмаки. Остатка хватило ненадолго. Положение мое становилось затруднительным, и я даже начал жить впроголодь, – необходимо было быстро принять меры. Я решил поступить в услужение. Сперва устроился я у одного крупного торговца сукном, сын которого был большим забулдыгой; я нашел там убежище от голода, но зато попал в затруднительное положение. Отец приказывал мне следить за сыном, а сын просил, чтоб я помогал ему обманывать отца: пришлось выбирать. Я предпочел просьбу приказанию, и из-за этого предпочтения лишился места. Затем я поступил к старому живописцу, который захотел по дружбе посвятить меня в основы своего искусства; но, обучая меня сему ремеслу, он морил меня голодом. Это внушило мне отвращение к живописи и к пребыванию в Паленсии. Я перебрался в Вальядолид, где, к величайшему своему счастью, попал в дом к смотрителю богадельни; там я живу по сие время и весьма доволен своим местом. Хозяин мой, сеньор Мануэль Ордоньес, – человек глубокого благочестия и весьма достойная персона, ибо он постоянно ходит потупив глаза и с большими четками в руках. Говорят, будто он смолоду так старался делать добро бедным людям, что пристрастился к их добру с неусыпным рвением. И действительно, попечения его не остались без награды: все ему удавалось. Небо ниспослало на него свою благодать. Ратуя о делах бедняков, он разбогател сам.

Выслушав повествование Фабрисио, я сказал ему:

– Очень рад, что ты доволен своей судьбой, но, между нами говоря, ты мог бы, по-моему, играть более почетную роль в обществе, чем роль слуги; молодчик с твоими достоинствами имеет право летать повыше.

– Ошибаешься, Жиль Блас, – возразил он, – знай, что для человека такого склада, как я, нет более приятного занятия, чем мое. Должность лакея действительно тягостна для дурака; но для смышленого малого она заключает в себе одни только привлекательные стороны. Человек с выдающимся умом поступает в услужение не для того, чтоб работать физически, как какой-нибудь простачок. Он находит себе место не столько чтоб служить, сколько для того, чтоб командовать. Сперва он изучает своего барина, затем потакает его слабостям, втирается к нему в доверие и, наконец, водит его за нос. Так я и поступал со своим смотрителем. Сначала я раскусил, что это за гусь: заметил, что он хочет прослыть праведником, и сделал вид, будто попался на эту удочку. Это ничего не стоит. Но я пошел дальше и стал его копировать; разыгрывая перед ним ту роль, которую он разыгрывал перед другими, я обманул обманщика и мало-помалу сделался его фактотумом. Надеюсь со временем и сам приобрести состояние, пристроившись под его покровительством к добру бедных людей, ибо чувствую к добру не меньшее влечение, чем мой хозяин.

– Приятные перспективы, любезный Фабрисио, – сказал я, – прими мои поздравления. Что касается меня, то я возвращаюсь к моему первому намерению: сменю свой расшитый кафтан на сутанеллу, отправлюсь в Саламанку и там, став под знамена университета, буду учительствовать.

– Вот так придумал! – воскликнул Фабрисио. – Нечего сказать, дивная мечта! Что за безумие в твои годы стать педагогом! Да знаешь ли, несчастный, на что ты себя обрекаешь этой выдумкой? Как только ты поступишь на место, весь дом будет за тобой присматривать, каждый твой шаг будет обсуждаться со всех сторон. Тебе придется непрестанно держать себя в руках, принять обличие лицемера и притворяться воплощением всех добродетелей. У тебя не останется почти ни одной свободной минуты для удовольствий. Неусыпный страж своего ученика, ты будешь по целым дням обучать его латыни и читать ему нотации, если он скажет или учинит что-либо противное благопристойности; а это создаст тебе немало работы. Что же ты пожнешь от своих трудов после стольких забот и самоистязаний? Если из твоего барчука выйдет оболтус, то скажут, что ты плохо его воспитал, и его родители уволят тебя без всякой награды, а, быть может, не заплатят даже обещанного жалованья. А потому не говори мне, пожалуйста, об учительстве; это должность, с которой хлопот не оберешься. То ли дело место лакея: это – легкая служба и ни к чему не обязывает. Если за барином водятся какие-нибудь пороки, то смышленый малый, который ему прислуживает, потворствует им и нередко обращает их в свою пользу. В хорошем доме лакей катается как сыр в масле. Выпьет, закусит, как следует, и ложится на боковую, точно маменькин сынок, не беспокоясь ни о мяснике, ни о булочнике. Я в жизни не кончу, – продолжал он, – если примусь перечислять все преимущества лакейской должности. Поверь мне, Жиль Блас, выкинь навсегда из головы намерение стать учителем и последуй моему примеру.

– Пусть так, – заметил я, – но смотрители богаделен попадаются не каждый день, а если б я уже решился стать слугой, то хотел бы, по крайней мере, поступить на приличное место.

– В этом ты прав, – сказал он, – и я беру на себя все заботы. Ручаюсь, что достану тебе хорошее место, хотя бы для того, чтоб спасти порядочного человека от университета.

Грозившая мне в недалеком будущем нужда и довольный вид Фабрисио оказали на меня еще больше влияния, чем его доводы, и я решил поступить в услужение. После этого мы вышли из питейного дома, и мой земляк сказал:

– Сейчас же сведу тебя к человеку, к которому обращаются почти все слуги, когда их вышвыривают на улицу. У него есть свои сероливрейные лакеи[27], которые осведомляют его обо всем, что происходит в барских домах. Он знает, где нуждаются в прислуге, и ведет точный реестр не только свободных мест, но также достоинств и недостатков господ. Человек этот был прежде монахом в какой-то обители. Словом, это он приискал мне место у смотрителя.

Продолжая беседовать со мной об этой диковинной рекомендательной конторе[28], сын брадобрея Нуньеса привел меня в глухой переулок. Мы вошли в маленький домик, где застали человека лет за пятьдесят, писавшего что-то за столом. Мы поклонились ему, и даже довольно почтительно; но, потому ли, что был он горд от природы, или потому, что, имея дело только с лакеями и кучерами, привык обращаться с этой публикой без церемонии, он не счел нужным привстать и ограничился легким кивком головы. На меня, однако, он посмотрел с особым вниманием. Видимо, его удивило, что молодой человек в бархатном, расшитом золотом камзоле хочет наняться в лакеи; он мог скорее думать, что я сам ищу служителя. Но ему не пришлось долго сомневаться относительно моих намерений, так как Фабрисио сразу же объявил ему:

– Сеньор Ариас де Лондона, разрешите представить вам моего лучшего друга. Это молодой человек из хорошей семьи, которого несчастья заставляют поступить в лакеи. Укажите ему, пожалуйста, хорошее место и можете быть уверены, что он вас отблагодарит.

– Все вы таковы, – сурово ответил Ариас, – пока вы без места, то готовы посулить любые сокровища мира; а как только вас пристроишь, вы обо мне и думать забыли.

– Как? – удивился Фабрисио. – Неужели вы жалуетесь на меня? Разве я не отблагодарил вас как следует?

– Можно бы и лучше, – возразил Ариас. – Ваше место не хуже чиновничьего, а заплатили вы мне, точно я устроил вас к сочинителю.

Тут я вмешался в разговор и сказал сеньору Ариас, что он не должен считать меня неблагодарным человеком и что я хочу, чтоб награда предшествовала услуге. С этими словами я вынул из кармана два дуката, каковые и вручил ему, обещав, что не ограничусь этим, если место окажется хорошим.

Этим поступком он, по-видимому, остался весьма доволен.

– Вот такое обхождение мне нравится, – сказал он и добавил: – Есть много отличных мест, которые теперь свободны. Я вам их перечислю, а вы выберете то, что вам подойдет.

Сказав это, он надел очки, раскрыл реестр, лежавший на столе, перелистал несколько страниц и прочел следующее: «Нужен лакей капитану Торбельино[29], человеку вспыльчивому, грубому и взбалмошному; беспрерывно бранится, чертыхается, дерется и уже неоднократно калечил прислугу».

– Нет ли кого другого? – воскликнул я, услыхав эту характеристику. – Этот капитан не в моем вкусе.

Моя экспансивность заставила улыбнуться сеньора Ариас; затем он принялся читать далее: «Донья Мануэла де Сандоваль, престарелая знатная вдова, бранчлива и капризна; теперь без лакея; держит только одного служителя, да и тот обычно уживается у нее не более суток. В доме имеется одна ливрея, сшитая десять лет тому назад, в нее наряжают всех поступающих слуг, какого бы роста они ни были. Можно сказать, что они только ее примеряют и что она еще совсем новая, хотя носили ее уже две тысячи лакеев. – Нужен лакей доктору Альвару Фаньесу, он же составитель лекарств. Кормит прислугу хорошо, содержит чисто, даже платит крупное жалованье; но пробует на ней свои снадобья. В этом доме часто бывают вакантные места для лакеев».

– Нисколько не удивляюсь, – прервал его со смехом Фабрисио. – Однако, черт подери, недурные местечки вы нам рекомендуете.

– Имейте терпение, – сказал Ариас де Лондона, – мы еще не дошли до конца; найдется и для вас что-нибудь подходящее.

Затем он продолжал: «Донья Альфонса де Солис, богомольная старуха; проводит две трети дня в церкви и требует от лакея, чтоб он находился при ней неотлучно. Уже три недели сидит без слуги. – Лиценциат Седильо, престарелый каноник здешнего собора; вчера вечером прогнал своего лакея…»

– Остановитесь, сеньор де Лондона, – прервал его Фабрисио в этом месте, – последнее предложение нам подходит. Лиценциат Седильо – друг моего хозяина, и я с ним отлично знаком. У него есть ключница, старая ханжа по имени Хасинта, которая заправляет всем домом. Это одно из лучших мест в Вальядолиде. Живется там спокойно и кормят хорошо. К тому же каноник – человек хворый и давно страдает подагрой; ему скоро придется писать духовную, и тут есть надежда на наследство. Великолепная перспектива для лакея. Жиль Блас, – добавил он, повернувшись ко мне, – не будем терять драгоценного времени, отправимся сейчас же к лиценциату. Я сам представлю тебя ему и буду твоим поручителем.

Опасаясь упустить столь блестящий случай, мы после этих слов поспешно простились с сеньором Ариас, заверившим меня, что, если это место от меня ускользнет, он за мои деньги найдет мне другое, не менее удачное.

Книга вторая

Глава I

Фабрисио приводит Жиль Бласа к лиценциату Седильо и определяет его на службу. В каком состоянии был сей каноник. Описание его ключницы

Мы так боялись опоздать к старому лиценциату, что единым духом отмахали расстояние от тупика до его дома. Двери оказались запертыми, так что пришлось постучаться. Нам открыла десятилетняя девочка, которую ключница, вопреки злословию, выдавала за свою племянницу. Пока мы осведомлялись у нее, нельзя ли повидать каноника, появилась сама сеньора Хасинта. То была особа уже степенного возраста, но еще не утерявшая красоты; особенно поразил меня цвет лица, отличавшийся необыкновенной свежестью. На ней было длинное платье из совсем простой шерстяной материи и широкий кожаный пояс, с которого по одну сторону свисала связка ключей, а по другую четки с крупными бусами. Увидев ее, мы поклонились с большим почтением; она отвечала нам весьма учтиво, однако же потупив глаза и с превеликой скромностью.

– Я узнал, – обратился к ней мой приятель, – что сеньор лиценциат ищет честного слугу; могу предложить ему молодого человека, которым, надеюсь, он останется доволен.

При этих словах ключница подняла глаза, пристально посмотрела на меня и, не зная, как ей согласовать мое золотое шитье со словами Фабрисио, спросила, не я ли претендую на освободившееся место.

– Да, именно этот молодой человек! – сказал сын Нуньеса. – Хотя он, как вы видите, не простого звания, однако же превратности судьбы понуждают его поступить в услужение. Но он, без сомнения, утешится в своих несчастьях, – добавил Фабрисио елейно, – если ему посчастливится попасть в этот дом и жить подле добродетельной Хасинты, которая достойна быть ключницей у патриарха обеих Индий.

При этих словах старая святоша отвела от меня глаза, чтоб взглянуть на столь учтивого собеседника. Пораженная чертами его лица, показавшегося ей знакомым, она спросила Фабрисио:

– Мне смутно представляется, что я вас уже видела; помогите мне вспомнить.

– Целомудренная Хасинта, – ответил ей Фабрисио, – считаю за великую честь, что обратил на себя ваше внимание; я два раза приходил сюда за своим барином, сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни.

– Ах да! – сказала ключница. – Теперь вспоминаю и узнаю вас. Но раз вы состоите при сеньоре Ордоньесе, то вы, несомненно, человек честный и благонравный. Ваша служба говорит за вас, и этот молодой человек не мог бы пожелать себе лучшего поручителя. Пойдемте, – добавила она, – я отведу вас к сеньору Седильо. Думаю, что он будет рад взять слугу по вашей рекомендации.

Мы последовали за сеньорой Хасинтой. Каноник жил в нижнем этаже, и апартаменты его состояли из четырех покоев, отделанных отличной панелью и расположенных анфиладой. Ключница предложила нам обождать минутку в первой горнице и, покинув нас, пошла во вторую, где находился каноник. Пробыв с ним некоторое время наедине и изложив ему наше дело, она вернулась и сказала, что мы можем войти.

Мы увидели старого подагрика, утопавшего в кресле: голова покоилась на подушке, руки лежали на думках, а ноги опирались на тюфячок, туго набитый пухом. Мы подошли к канонику, не скупясь на поклоны, и Фабрисио, снова взяв слово, не ограничился повторением того, что сказал ключнице, а принялся восхвалять мои достоинства и остановился главным образом на славе, которую я снискал себе на философских диспутах у доктора Годинеса, словно для поступления в лакеи к канонику мне надлежало быть великим философом. Тем не менее этими дифирамбами моей особе Фабрисио ухитрился пустить пыль в глаза лиценциату, который, заметив к тому же, что сеньора Хасинта ничего против меня не имеет, сказал моему поручителю:

– Друг мой, я принимаю к себе на службу сего юношу, которого ты привел. Он мне понравился, и я доброго мнения о его нраве, поскольку он представлен мне служителем сеньора Ордоньеса.

Убедившись, что я принят, Фабрисио отвесил поклон канонику, другой, еще более глубокий, ключнице и, шепнув мне, чтоб я остался и что мы еще увидимся, удалился, весьма довольный результатами своих хлопот. Как только он вышел, лиценциат спросил, как меня зовут и отчего я покинул родину, каковыми вопросами побудил меня рассказать мои похождения в присутствии сеньоры Хасинты. Этим я их весьма позабавил, в особенности же описанием своего последнего приключения. История с Камилой и доном Рафаэлем вызвала у них неудержимый приступ смеха, который чуть было не стоил жизни старому подагрику, ибо, хохоча во все горло, сеньор лиценциат так раскашлялся, что, казалось, был готов отдать душу богу. Духовная еще не была написана: судите поэтому об ужасе ключницы. Растерявшись и вся дрожа, бросилась она на помощь бедняге и, прибегнув к средствам, которыми останавливают у детей кашель, принялась тереть ему лоб и хлопать его по спине. Однако тревога оказалась ложной: старец перестал кашлять, а ключница его тормошить. Я хотел было закончить свой рассказ, но сеньора Хасинта, опасаясь вторичного припадка, воспротивилась этому. Она увела меня из опочивальни каноника в гардеробную, где среди прочего платья хранилась ливрея моего предшественника. Ключница предложила мне надеть ее и спрятала на ее место мое одеяние, которое я был не прочь сберечь – в надежде, что оно мне еще пригодится. Затем мы вдвоем отправились готовить обед.

Я оказался не новичком в кулинарном искусстве. Действительно, мне пришлось пройти недурную школу у старой Леонарды, которая могла в самом деле сойти за хорошую стряпуху. Но все же ей было далеко до сеньоры Хасинты, которая, пожалуй, заткнула бы за пояс даже кухаря толедского архиепископа[30]. Каждое блюдо было шедевром, а ее похлебки – сплошным упоением, так ловко умела она комбинировать и смешивать разные мясные соки, которые туда прибавляла; рубленые же кушанья она сдабривала приправами, придававшими им весьма приятный вкус.

Приготовив обед, мы вернулись в покои каноника, и, пока я накрывал на стол подле его кресла, ключница подвязала ему под подбородок салфетку, которую скрепила на шее узлом. Минуту спустя я подал старцу суп, способный потрафить даже богатейшему из мадридских иереев, и два блюда закусок, от которых облизнулся бы любой вице-король, если бы сеньора Хасинта не побоялась растравить подагру лиценциата, приправив их крепкими специями. При виде этих славных кушаний мой дряхлый хозяин, коего я почитал за полного паралитика, показал, что не совсем еще потерял способность владеть руками. С их помощью освободился он от подушки и думок и радостно приготовился приступить к обеду. Правда, кисть у него дрожала, но служить не отказывалась. Он орудовал ею довольно свободно, проливая, впрочем, на скатерть и салфетку половину того, что подносил ко рту. Как только старик вдосталь наелся супу, я убрал это блюдо со стола и принес куропатку, красовавшуюся посреди двух жареных перепелок. Сеньора Хасинта разрезала эту дичь. Вместе с тем она от времени до времени подносила ему к губам, точно годовалому ребенку, широкий и глубокий серебряный кубок с вином, слегка разбавленным водой, и он отпивал из него большими глотками. Каноник приналег на закуску, а затем оказал не меньше чести и птичкам. Когда он основательно налопался, ключница отвязала ему салфетку и положила на место подушку и думку. Затем, предоставив ему безмятежно наслаждаться в кресле послеобеденным покоем, установленным обычаем, мы убрали со стола и сами пошли поесть.

Таким вот образом обедал ежедневно наш каноник, который был, может быть, самым большим обжорой во всем капитуле. Но ужинал он умереннее, довольствуясь цыпленком или кроликом и разными компотами из фруктов. Кормили меня и в этом доме хорошо, и жил я в свое удовольствие. Одно только было неприятно: приходилось бодрствовать по ночам и заменять хозяину сиделку. Он не только страдал задержанием урины, что заставляло его раз по десять в час требовать ночной сосуд, но также усиленным выделением пота; а когда он потел, то приходилось менять ему рубаху.

– Жиль Блас, – сказал он мне на вторую ночь, – ты малый дельный и расторопный. Вижу, что останусь доволен твоей службой. Одно только советую тебе: угождай во всем сеньоре Хасинте и безропотно исполняй все, что она тебе скажет, как если б я сам тебе приказывал. Эта девушка служит мне, почитай, пятнадцать лет с особливой ревностью; она имеет обо мне такое попечение, что я не могу ее за то довольно возблагодарить. Признаюсь тебе, что она мне милее всей моей родни. Ради нее прогнал я племянника своего, сына родной моей сестры. И поделом ему: он не оказывал никакого уважения этой бедной девушке и, вместо того чтобы отдавать справедливость ее искренней ко мне привязанности, бесстыдник обзывал ее лицемерной ханжой, ибо ныне молодые люди почитают добродетель за лицемерие. Слава богу, я избавился от сего нечестивца. Сердечное ко мне расположение я ставлю превыше кровного родства и чувствую признательность лишь к тем, кто не оставляет меня своими добрыми делами.

– Вы совершенно правы, сеньор, – сказал я лиценциату, – благодарность должна пользоваться большей властью над нами, нежели законы природы.

– Без сомнения, – подтвердил он. – И моя духовная воочию покажет, что я не считаюсь со своей родней. Ключница получит изрядную долю; да и ты не будешь забыт, если станешь и впредь служить мне так, как начал. Слуга, которого я вчера уволил, сам виноват, что лишился хорошего наследства. Когда бы сей прощелыга не принудил меня своим поведением прогнать его со двора, то я непременно обогатил бы его; но он был превеликий гордец, который не оказывал почтения сеньоре Хасинте, да и к тому же лентяй и боялся работы. Он не любил бодрствовать и почитал за великий труд ухаживать за мной по ночам.

– Ах, несчастный! – воскликнул я, точно в меня вселился дух моего приятеля Фабрисио. – Он был недостоин служить у такой почтенной особы, как вы. Слуга, имеющий счастье состоять при вас, должен проявлять неусыпную ревность, обязанности свои вменять себе в удовольствие и считать, что ничего не делает даже тогда, когда доработался до кровавого пота.

Я заметил, что эти слова весьма пришлись по вкусу лиценциату. Он остался также очень доволен заверением, что я всегда буду беспрекословно повиноваться желаниям сеньоры Хасинты. Стремясь прослыть слугой, не боящимся никакой усталости, я отправлял свои обязанности с величайшей готовностью и не жаловался на то, что провожу ночи на ногах. Это, однако, не мешало мне находить свою службу весьма неприятной, и, не будь наследства, которым я подкармливал свои надежды, место мое скоро бы мне опротивело; думаю, что я просто не выдержал бы, хотя и спал днем по нескольку часов.

Ключница – надо отдать ей справедливость – была ко мне чрезвычайно внимательна, что следует приписать любезному и почтительному обхождению, с помощью которого я старался завоевать себе ее расположение. Так, сидя за столом с нею и ее племянницей, которую звали Инесильей, я менял им тарелки, подливал вина и вообще всячески старался услужить. Благодаря этому я втерся к ним в дружбу. Однажды, когда сеньора Хасинта ушла за провизией, я остался наедине с Инесильей и, разговорившись с нею, спросил, живы ли ее родители.

– Ах, нет, – возразила она, – папа и мама давно, давно умерли: так мне сказывала тетушка, а сама я их никогда не видала.

Я счел долгом поверить, хотя ответ девочки и не носил категорического характера. Затем, подстрекаемая мною, она принялась щебетать и выболтала мне кучу таких вещей, которых я и знать не хотел. Между прочим, она сообщила, или, вернее, я понял из срывавшихся у нее наивностей, что у тетки имелся сердечный друг, проживавший в услужении у другого старого каноника и заправлявший его мирскими делами, и что эти счастливые слуги намеревались, унаследовав добро своих хозяев, объединить его воедино посредством брака, радости коего заранее вкушали. Хотя сеньора Хасинта была уже в летах, однако отличалась – как я выше упоминал – необычной свежестью. Правда, она принимала все меры к тому, чтоб сохраниться как можно лучше: помимо клистира, который она ставила себе каждое утро, сия особа пила в течение дня, а также перед сном, крепкий мясной отвар. К тому же она спокойно спала по ночам, тогда как я дежурил подле своего господина. Но, быть может, еще в большей степени, чем все эти средства, способствовали сохранению свежести фонтанели[31], которые – как сообщала мне Инесилья – ключница ставила на обеих ногах.

Глава II

Каким способом лечили заболевшего каноника, что из этого воспоследовало и какое наследство он завещал Жиль Бласу

В течение трех месяцев служил я лиценциату Седильо, не жалуясь на мучительные ночи, которые проводил по его милости. К концу этого срока он занемог. У него определилась лихорадка, а от этого, в свою очередь, обострилась подагра. Впервые за всю свою жизнь, которая была не из коротких, прибег он к лекарям и приказал позвать доктора Санградо[32], которого весь Вальядолид почитал за Гиппократа. Сеньора Хасинта предпочла бы, чтоб хозяин составил завещание до того, как посылать за врачом, и даже намекнула на это, но, во-первых, наш каноник вовсе еще не собирался умирать, а, во-вторых, в известных случаях бывал необычайно упрям. А потому я отправился за доктором Санградо и привел его к нам на квартиру. Это был высокий человек, сухой и бледный, который уже, по меньшей мере, лет сорок поставлял работу ножницам Парки[33]. Сей достойный эскулап обладал внушительной наружностью, взвешивал слова и выбирал самые изысканные выражения. Рассуждения его походили на геометрические фигуры, а мнения отличались оригинальностью. Пристально поглядев на моего господина, он сказал докторальным тоном:

– Надо заменить чем-нибудь остановившийся процесс выделения пота. Другие на моем месте, несомненно, прописали бы вызывающие испарину солянистые или мочегонные средства, которые, по большей части, содержат серу и ртуть; но слабительные и потогонные – это опасные лекарства и придумали их шарлатаны. Все химические препараты причиняют человеку один только вред. Что касается меня, то я лечу самыми простыми и верными средствами. Скажите, пожалуйста, – спросил он у пациента, – что вы обычно кушаете?

– Обычно я ем крепкие похлебки и сочную говядину, – отвечал каноник.

– Как! – воскликнул доктор с удивлением. – Крепкие похлебки и сочную говядину! Нисколько не удивляюсь тому, что вы больны. Вкусные блюда – это наслаждения, таящие яд; это капканы, которые чревоугодие ставит человеку, чтоб вернее его погубить. Вы должны отказаться от лакомых кушаний; чем еда безвкуснее, тем она полезнее для здоровья. Кровь сама по себе не вкусна и потому требует такой же пищи. А вино вы пьете? – осведомился он.

– Пью, но разбавленное водой.

– Разбавленное или неразбавленное, а это верх неумеренности. Просто чудовищный режим! Удивляюсь, как вы давно не умерли. Сколько вам лет?

– Недавно пошел шестьдесят девятый, – отвечал каноник.

– Так оно и есть, – продолжал доктор, – преждевременная старость является всегда плодом невоздержанности. Если бы вы всю свою жизнь пили одну только чистую воду и удовольствовались простой пищей, например печеными яблоками, горохом или бобами, то не страдали бы теперь подагрой и все ваши члены свободно отправляли бы свои функции. Все же я не отчаиваюсь поставить вас на ноги, если вы будете точно исполнять мои предписания.

Сколь лиценциат ни был прожорлив, однако же обещал во всем слушаться доктора. Тогда Санградо послал меня за фельдшером, которого сам рекомендовал, и велел ему пустить сеньору Седильо шесть добрых тазиков[34] крови, чтоб заменить процесс выделения пота. Затем он сказал фельдшеру:

– Мастер Мартин Онес, вернитесь сюда через три часа, чтоб снова пустить пациенту кровь, а завтра проделайте то же самое. Ошибочно думать, что кровь необходима для сохранения жизни; чем больше выпустишь больному крови, тем лучше. Ведь больной не обязан ни двигаться, ни напрягаться, и все его дело сводится к тому, чтоб не умереть, а потому для поддержания жизни ему нужно не больше крови, чем спящему человеку; у обоих жизнь проявляется только в биении пульса и в дыхании.

Простодушный каноник решил, что такой знаменитый врач не может ошибаться, и без сопротивления позволил пустить себе кровь. Прописав частые и обильные кровопускания, доктор заявил, что необходимо как можно чаще поить больного теплой водой и что вода, выпитая в больших количествах, может считаться панацеей от всевозможных болезней. Затем он удалился, с уверенностью сказав мне и сеньоре Хасинте, что отвечает за жизнь пациента, если будут аккуратно следовать его предписаниям. Ключница, которая, быть может, была иного мнения о его методе врачевания, обещала, что все будет исполнено в точности. Действительно, мы тотчас же принялись согревать воду, и так как доктор пуще всего наказал нам не жалеть ее, то заставили нашего хозяина выпить большими глотками две или три пинты[35]. Час спустя мы это повторили, а затем, возвращаясь через известные промежутки к той же процедуре, влили канонику в желудок целый океан жидкости. Фельдшер, с своей стороны, помогал нам обильными кровопусканиями, так что менее чем через два дня мы довели дряхлого лиценциата до последней черты.

Почувствовав, что ему уже невмоготу, несчастный старик сказал мне слабым голосом, когда я собирался влить в него большой стакан пресловутого универсального средства:

– Постой, Жиль Блас! Не давай мне больше сего напитка, друг мой. Вижу, что приходится умирать, невзирая на целительные свойства воды; и хоть осталось у меня не больше одной капли крови, однако же мне нисколько не полегчало: это доказывает, что даже самый искусный лекарь в мире не в силах продлить наши дни, когда они сочтены. А потому должен я приготовиться, чтоб уйти в иной мир; ступай же и приведи нотариуса: я хочу составить духовную.

Услыхав не без удовольствия эти последние слова, я притворился весьма опечаленным, как это обычно делает в таких случаях всякий наследник, и, хотя и сгорал от желания выполнить данное мне поручение, однако же сказал своему барину:

– Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не могли поправиться.

– Нет, нет, друг мой, – возразил каноник, – пришел мой конец. Чувствую, что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти туда, куда я тебя посылаю.

Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне столь неотложным, что я поспешно отправился выполнять его поручение, оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы он не умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся нотариусу, которого мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:

– Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты.

Нотариус был небольшой веселый старичок, любивший шутки. Он осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу.

– Ах ты господи! – воскликнул он. – Бежим скорее, ибо этот доктор так ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний упустил я из-за этого человека!

С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и, пока мы шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему спутнику:

– Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед смертью нередко мутится память; если барин мой случайно забудет меня в своем завещании, не откажите напомнить ему о моем усердии.

– Охотно, дитя мое, – возразил нотариус, – можешь на меня положиться. Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил ему верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если только лиценциат склонен признать твои заслуги.

Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был еще в полной памяти. Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб он ее всячески облагодетельствовал. Оставив своего господина наедине с нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали фельдшера, которого прислал доктор, чтоб сделать больному еще одно и, вероятно, последнее кровопускание. Мы остановили его.

– Обождите минутку, мастер Мартин, – сказала ключница, – сейчас нельзя входить к сеньору Седильо. К нему пришел нотариус, которому он диктует свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную, можете пускать ему кровь, сколько вам будет угодно.

Я и моя святоша безумно боялись, как бы лиценциат не умер во время составления завещания, но, по счастью, акт, причинявший нам столько беспокойства, был в конце концов оформлен. Мы увидели выходящего нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал:

– Ну, Жиль Блас, ты не забыт.

При этих словах я испытал живейшую радость и проникся такой благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться за него богу после кончины, которая не замедлила наступить, ибо, как только фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без того чрезвычайно ослаб, покинул мир чуть ли не в тот же момент. Когда он уже был при последнем издыхании, явился доктор, на лице которого отразилось некоторое недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот свет. Тем не менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника питью воды и кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили слишком мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, – я имею в виду фельдшера, – видя, что никто уж не нуждается в его услугах, последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что они с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И действительно, надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания.

Как только сеньора Хасинта, Инесилья и я увидели, что хозяин наш приказал долго жить, мы закатили такой концерт похоронных воплей, что всполошили всех соседей. В особенности наша ханжа, у которой были все основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не видал еще подобной скорби. В одно мгновение вся горница наполнилась людьми, которых привлекало туда не столько сочувствие, сколько любопытство. Не успели родственники покойного проведать про его кончину, как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав ключницу в такой печали, они сперва подумали, что каноник не успел составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре убедились в существовании такового, да к тому же написанного с соблюдением всех необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они узнали, что завещатель отказал самое ценное из своего имущества в пользу сеньоры Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом, в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они обрушились с бранью на святошу, а также не забыли пройтись и на мой счет. Надо сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат, – царствие ему небесное, – желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул меня в одном из пунктов своего завещания: «Idem, понеже Жиль Блас, – молодой человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем деле отказываю ему мою библиотеку, все мои книги и рукописи без всякого изъятия».

Я не имел ни малейшего представления о том, где могла находиться означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько я знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же книги не могли принести мне большой пользы: одна носила заглавие «Современный повар», другая касалась несварения желудка и способов его излечить, а остальные представляли собой четыре части требника, наполовину источенные червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из них состояла из документов какого-то процесса о пребенде, который каноник вел в свое время. Осмотрев свое наследство с большим тщанием, чем оно того заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые мне так из-за него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею и облачился в свое собственное платье, довольствуясь за все свои услуги одним только жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что касается сеньоры Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными вещами, которые с помощью своего сердечного дружка похитила во время болезни лиценциата.

Глава III

Жиль Блас поступает в услужение к доктору Санградо и становится известным врачом

Я порешил разыскать сеньора Ариаса де Лондона и выбрать себе по его списку новое место; но, подходя к тупику, где он жил, я повстречался с доктором Санградо, которого не видал со дня смерти своего хозяина, и взял на себя смелость ему поклониться. Несмотря на то, что я был в другом платье, он тотчас же узнал меня и даже выказал некоторую радость.

– Ба, да это ты, любезный! – сказал он. – Только что думал о тебе. Мне нужен в услужение порядочный малый, и ты как раз пришел мне на ум. Вид у тебя добродушный и ты можешь мне пригодиться, если умеешь читать и писать.

– Сеньор, – отвечал я ему, – что до этого, то я ваш покорный слуга, ибо умею и то и другое.

– Если так, – заявил доктор Санградо, – то ты мне вполне подходишь. Поступай ко мне; ты заживешь у меня в свое удовольствие, а обходиться с тобой я буду хорошо. На жалованье не рассчитывай, но зато у тебя ни в чем не будет недостатка. Я позабочусь о том, чтоб ты содержался в опрятности, и научу тебя великому искусству лечить от всех болезней. Словом, ты будешь скорее моим учеником, нежели слугой.

Я принял предложение доктора в надежде, что под руководством столь ученого наставника смогу прославиться на медицинском поприще. Он тотчас же отвел меня к себе, чтоб подготовить к отправлению должности, каковая заключалась в записывании фамилий и адресов больных, присылавших за ним, пока он ходил по городу. Для этой цели в доме имелась книга, куда старуха-служанка, составлявшая всю его челядь, заносила адреса; но, помимо того, что она не знала орфографии, почерк ее был так плох, что, по большей части, невозможно было ничего разобрать. Сеньор Санградо поручил мне вести эту книгу, которую без греха можно было назвать синодиком, так как почти все, кого я туда вносил, умирали. Можно сказать, что я записывал лиц, собравшихся отправиться на тот свет, подобно писарю на ямском дворе, отмечающему фамилии тех, кто заказал места в почтовой карете. Мне приходилось часто браться за перо, так как в то время не было в Вальядолиде более популярного врача, чем сеньор Санградо. Он создал себе известность среди населения пышными разглагольствованиями, импонировавшими благодаря его внушительной наружности, а также несколькими удачными исцелениями, которые принесли ему больше славы, чем он того заслуживал.

У него не было недостатка в пациентах, а следовательно, и в доходах. Но стол его от этого не становился обильнее: жилось у него скудно. Обычно мы питались горохом, печеными яблоками или сыром. Он уверял, что эта пища всего полезнее для желудка, так как ее легче измельчать, т. е. разжевывать. Считая, что эти кушанья перевариваются без затруднения, он, однако, не хотел, чтоб ими наедались досыта, в чем, разумеется, был совершенно прав. Но, запрещая мне и служанке есть слишком много, он зато разрешал нам пить воду в любом количестве. Не предписывая в этом отношении никаких ограничений, он иногда говаривал так:

– Пейте, дети мои: здоровье заключается в восприимчивости и влажности внутренних органов. Пейте воду в изобилии; это – универсальное разжижающее средство: оно растворяет все соли. Замедлилось ли кровообращение – вода его усилит. Ускорилось ли оно – вода успокоит его стремительность.

Наш доктор так чистосердечно верил в то, что сам, несмотря на преклонный возраст, пил одну только воду. Старость почитал он за естественную чахотку, которая сушит и пожирает человека, и, опираясь на это определение, сожалел о невежестве тех, кто называл вино молоком стариков. Он доказывал, что вино подтачивает и губит их организм, и заявлял со свойственным ему красноречием, что как для старцев, так и для прочих людей этот пагубный напиток является коварным другом и обманчивым наслаждением.

Но на восьмой день моего пребывания у доктора Санградо у меня – наперекор всем этим рассуждениям – сделался понос и я почувствовал отчаянные рези в желудке, которые дерзал приписывать действию универсального растворяющего средства и скверным харчам, отпускаемым мне в этом доме. Я пожаловался своему господину в надежде на то, что он смягчится и даст мне за едой немного вина; но он был слишком рьяным врагом этого напитка, чтоб согласиться на такое попущение.

– Когда ты привыкнешь пить воду, – сказал он, – то оценишь ее благотворные свойства. Впрочем, – заметил он, – если ты испытываешь некоторое отвращение к чистой воде, то имеются невинные средства, которые делают этот безвкусный напиток более приемлемым для желудка: например, шалфей и вероника придают ему восхитительный вкус; а если ты хочешь сделать его еще приятнее, то прибавь цветы гвоздики, розмарина или мака.

Но как он ни восхвалял воду, как ни посвящал меня в секреты приготовлять из нее упоительные напитки, я пил ее с такой умеренностью, что он, наконец, это заметил.

– Эх, Жиль Блас, – сказал он, – не удивляюсь тому, что ты не обладаешь превосходным здоровьем. Ты пьешь слишком умеренно, друг мой. Вода, поглощаемая в малых дозах, только раздражает желчные частицы и усиливает их деятельность, тогда как необходимо потопить их в больших количествах растворяющей жидкости. Не бойся, дитя мое, чтоб изобилие воды могло ослабить или простудить тебе желудок; откинь напрасный страх, который ты, быть может, питаешь перед частым употреблением этого напитка. Я отвечаю за последствия; но если моя гарантия для тебя недостаточна, то пусть сам Цельс[36] будет тебе порукой. Сей латинский оракул отзывается о воде с отменной похвалою; далее, он определенно говорит, что охотники до вина, оправдывающие свою страсть слабостью желудка, явно клевещут на этот внутренний орган, чтоб замаскировать свои дурные наклонности. Будучи новичком на медицинском поприще, я счел неприличным выказывать непреодолимое упорство, а потому сделал вид, будто приемлю резоны доктора Санградо; сознаюсь даже, что действительно ему поверил. А потому я продолжал пить воду, полагаясь на ручательство Цельса, или, лучше сказать, я принялся топить свою желчь в этом напитке, который глотал в огромных количествах; и хотя мне изо дня в день становилось хуже, однако же предрассудок одерживал верх над опытом. Из этого можно усмотреть, что у меня действительно было предрасположение к тому, чтоб стать медиком. Все же по прошествии известного времени у меня не хватило сил выдержать боль, которая настолько усилилась, что я наконец решил покинуть доктора Санградо. Но тут мой эскулап пожаловал меня новой службой, ради которой я решил отказаться от прежнего намерения.

– Послушай, – сказал он мне однажды, – я не принадлежу к числу тех жестоких и неблагодарных господ, у которых слуги успевают состариться в услужении, прежде чем получить какую-либо награду. Я доволен тобой и полюбил тебя; а потому, не дожидаясь, чтоб ты прослужил у меня подольше, я решил с сегодняшнего же дня устроить твою судьбу и открыть тебе немедля секрет благодетельного искусства, которым уже столько лет занимаюсь. Другие врачи полагают, что нельзя изучить медицину, не познакомившись предварительно со многими трудными науками; я хочу сократить тебе этот длинный путь и избавить тебя от корпения над физикой, фармакопией, ботаникой и анатомией. Знай же, друг мой, что достаточно пускать кровь и поить больных теплой водой: вот тебе и вся тайна, как излечивать от всевозможных болезней. Этот простой секрет, который я тебе открываю и который природа, непроницаемая для моих собратьев, не смогла от меня утаить, сводится к двум означенным правилам: пускать кровь и поить водой как можно чаще. Мне больше нечему тебя учить, ты теперь знаешь всю медицину насквозь и, пользуясь плодами моего долголетнего опыта, становишься сразу таким же искусным, как я. Ты можешь уже теперь помогать мне; утром веди книгу, а днем навещай часть моих больных. Пока я буду лечить знать и духовенство, ты пойдешь вместо меня в те дома среднего сословия, куда меня позовут; а когда ты проработаешь некоторое время, я постараюсь, чтоб тебя приняли в нашу корпорацию. Ты, Жиль Блас, можешь уже считать себя ученым, еще не сделавшись врачом, тогда как другие врачи подолгу, а иногда и всю жизнь занимаются медициной, прежде чем стать учеными.

Я поблагодарил доктора за то, что он так быстро приспособил меня себе в заместители, и, чтоб выразить ему свою признательность за хорошее отношение, заверил его, что всю свою жизнь буду придерживаться высказанных им взглядов, хотя бы они противоречили учению самого Гиппократа. Это обещание было, однако, не вполне искренним, ибо я не разделял его мнения насчет пользы воды и намеревался, обходя своих больных, ежедневно пить по дороге вино. Вторично повесил я на крючок расшитый кафтан, чтоб надеть платье своего господина и придать себе обличие врача[37], после чего я приготовился заняться медициной на горе тем, кто попадется мне под руку.

Я начал с альгвасила, страдавшего плевритом, и приказал нещадно пускать ему кровь, а также не жалеть для него воды. Затем я навестил пирожника, которого подагра заставляла кричать благим матом. Я так же мало пощадил его кровь, как и кровь альгвасила, и велел беспрерывно поить его водой. За мои предписания мне заплатили двенадцать реалов, и это так приохотило меня к медицине, что мне стали мерещиться одни только раны да опухоли.

Выйдя от пирожника, повстречался я с Фабрисио, которого не видал со смерти лиценциата Седильо. Он долго смотрел на меня с удивлением, а затем, схватившись за бока, принялся хохотать во всю глотку. И действительно было чему посмеяться, ибо докторская мантия волочилась за мной по земле, а камзол и штаны были вчетверо длиннее и шире, чем надлежало. Словом, вид у меня был чудной и комический. Я дал ему похохотать вволю, будучи сам не прочь последовать его примеру; но удержался, чтоб сохранить на улице декорум и лучше подделаться под врача, животное отнюдь не смешливое. Но если мой курьезный облик вызвал у Фабрисио такой приступ смеха, то моя серьезность еще его удвоила. Нахохотавшись, он воскликнул:

– Боже мой, Жиль Блас! Как ты смешно одет! Какой черт тебя так вырядил?

– Потише, друг мой, потише, – ответствовал я, – питай уважение к новому Гиппократу. Знай, что я заместитель доктора Санградо, знаменитейшего врача во всем Вальядолиде. Я живу у него уже три недели и под его руководством основательно изучил медицину, а так как он не успевает пользовать всех, кто к нему обращается, то я помогаю ему, навещая часть его больных. Он лечит в важных домах, а я в тех, что похуже.

– Вот это здорово, – заметил Фабрисио. – Словом, он уступил тебе кровь народную, а себе взял благородную. Поздравляю тебя с этим дележом; гораздо лучше иметь дело с простонародьем, чем со знатью. Да здравствует врач предместья! Его промахи не так бросаются в глаза, а убийства вызывают меньше шума. Да, дружок, – добавил он, – судьба твоя кажется мне достойной зависти, и, говоря словами Александра Македонского, – не будь я Фабрисио, то хотел бы быть Жиль Бласом.

Желая убедить сына брадобрея Нуньеса, что он не напрасно превозносит мою теперешнюю профессию, я показал ему реалы альгвасила и пирожника, после чего мы отправились пропить часть из них в питейном доме. Нам подали довольно пристойное вино, которое показалось мне лучше, чем было на самом деле: так хотелось мне отведать этого запретного напитка. Я пил большими глотками, и да простит мне латинский оракул, но по мере того, как вино проникало в желудок, я чувствовал, что этот внутренний орган нисколько не протестует против причиняемого ему поношения. Мы с Фабрисио долго просидели в питейном доме и, как водится между лакеями, изрядно позубоскалили насчет своих господ. Затем, заметив приближение ночи, мы расстались, пообещав друг другу встретиться в том же месте на следующий день после полудня.

Глава IV

Жиль Блас продолжает заниматься врачеванием с таким же успехом, как и искусством. Приключение с найденным перстнем

Едва успел я прийти домой, как вернулся и доктор Санградо. Осведомив его относительно больных, которых мне пришлось навестить за день, я вручил ему восемь реалов из двенадцати, полученных мною за врачебные советы.

– Восемь реалов, – заметил он, пересчитав деньги, – это немного за два визита; но надо брать что дают.

На этом основании он забрал почти все, а именно шесть реалов из восьми, и отдал мне остальные два.

– Вот тебе, Жиль Блас, – сказал он, – начни с этого свои сбережения. Кроме того, я хочу сделать с тобой весьма выгодный для тебя уговор: четверть того, что ты принесешь, будет принадлежать тебе. Ты не замедлишь разбогатеть, друг мой, ибо, с божьей помощью, болезней в этом году будет хоть отбавляй.

У меня были все основания удовольствоваться этим дележом, ибо я намеревался всякий день удерживать четверть того, что получал в городе, а это плюс четвертая часть от отдаваемых доктору денег составляло – если только арифметика точная наука – около половины всей выручки. От этой перспективы рвение мое к медицине еще усилилось. На другой день после обеда надел я снова свое ассистентское платье и вышел на промысел. Я навестил нескольких пациентов, пригласивших меня с утра, и всем прописал одно и то же, хотя болезни у них были разные. Пока что все шло благополучно, и никто, слава богу, не протестовал против моих предписаний; но как бы искусно врач ни лечил, всегда найдутся хулители и завистники. А именно, зашел я после этого к бакалейщику, у которого сын страдал водянкой, и застал там одного черномазого лекаришку, по имени Кучильо[38], которого привел к больному кто-то из родственников хозяина. Я отвесил глубокие поклоны всем присутствующим, а в особенности врачу, которого, как я догадывался, пригласили, чтоб спросить у него совета по поводу данной болезни.

Он поклонился мне с величайшей серьезностью и затем, поглядев на меня весьма пристально, сказал:

– Прошу не прогневаться на мое любопытство, сеньор доктор, но я полагал, что знаю всех своих собратьев в Вальядолиде, а между тем, признаюсь, лицо ваше мне совершенно незнакомо. Вы, вероятно, очень недавно изволили поселиться в этом городе.

Мне пришлось ответить, что я молодой практикант и пока еще работаю под наблюдением доктора Санградо.

– Позвольте поздравить вас с тем, – заявил он учтиво, – что вы придерживаетесь системы столь великого человека. Нисколько не сомневаюсь, что вы уже весьма искусны, хотя выглядите еще совсем молодым человеком.

Это было сказано таким непосредственным тоном, что я не знал, говорит ли он всерьез или издевается надо мной; но пока я обдумывал свой ответ, бакалейщик воспользовался этой минутой и обратился к нам:

– Я уверен, сеньоры, что вы оба одинаково сведущи в медицине; сделайте милость, осмотрите моего сына и скажите, что, по вашему благорассуждению, надлежит сделать, чтоб его исцелить.

После этого лекарь принялся исследовать пациента и, обратив мое внимание на симптомы, определявшие характер болезни, спросил, каким способом, по моему мнению, следует ее лечить.

– Считаю, – отвечал я, – что надо ежедневно пускать больному кровь и поить его в изобилии теплой водой.

– И вы полагаете, что этими средствами спасете ему жизнь? – осведомился лекаришка с лукавой усмешкой.

– Без всякого сомнения, – воскликнул я уверенно, – вы воочио увидите, как больной будет поправляться; эти средства безусловно окажут надлежащее действие, ибо служат панацеей от всевозможных заболеваний. Спросите у доктора Санградо.

– В таком случае, – заметил Кучильо, – Цельс глубоко неправ, утверждая, что водянку лучше всего лечить постом и жаждой.

– Цельс для меня не оракул, – отчеканил я, – он мог ошибаться, как и всякий другой, и я нередко бывал весьма рад, что не следовал его предписаниям, так как это оказывалось к лучшему.

– Узнаю в ваших речах надежную и благотворную систему, которую доктор Санградо хочет распространить среди молодых практикантов. Кровопускание и питье воды для него универсальные средства. Не удивительно, что от его рук погибло столько порядочных людей…

– Воздержимся от поношений, – довольно резко оборвал я его. – Вашему ли брату пристало делать подобные упреки? Сознайтесь, сеньор доктор, что и без кровопускания и питья воды отправляют на тот свет немало народу, а вы, быть может, уморили еще больше людей, чем другие. Если вы не согласны с сеньором Санградо, то и пишите против него; он вам ответит, а там посмотрим, на чьей стороне будут насмешники.

– Клянусь св. Иаковом и св. Дионисием, – гневно прервал он меня в свою очередь, – вы плохо знаете доктора Кучильо. У меня есть и клюв и когти, и я нисколько не боюсь вашего Санградо, который при всем своем самомнении и чванстве – просто чудак.

Поведение маленького лекаря привело меня в ярость. Я ответил ему язвительно, он отпарировал мне тем же, и вскоре дело дошло у нас до рукопашной. Мы успели угостить друг друга несколькими кулачными ударами и вырвать каждый по горсти волос, прежде чем бакалейщик и его родственник смогли нас разнять. Когда им это наконец удалось, то они заплатили мне за визит и попросили остаться моего антагониста, который, должно быть, показался им искуснее меня.

После этого приключения со мной чуть было не случилось другого. Я зашел к одному толстяку певчему, страдавшему лихорадкой. Не успел я обмолвиться относительно теплой воды, как он высказал такое отвращение к этому лечебному средству, что принялся неистово ругаться. Он осыпал меня бесчисленными оскорблениями и пригрозил вышвырнуть в окошко, если я немедленно же не уберусь. Этого я не дал повторить себе дважды и поспешил удалиться.

Решив в тот день больше не навещать больных, я пошел в питейный дом, где мы с Фабрисио условились встретиться. Он уже был там. Так как нам обоим хотелось выпить, то мы устроили здоровую пирушку и вернулись к своим господам в соответствующем виде, т. е. сильно на взводе. Но сеньор Санградо не заметил моего опьянения, так как я с таким оживлением рассказал ему про столкновение с лекарем, что он принял мой пыл за последствие возбуждения, еще не улегшегося после схватки. К тому же и сам он фигурировал в моем донесении и, чувствуя себя задетым доктором Кучильо, сказал мне следующее:

– Ты хорошо поступил, Жиль Блас, защищая честь наших методов лечения против этого жалкого ублюдка медицинского факультета. Как? Он считает, что больным водянкой нельзя давать воды? Неуч он этакий! А я утверждаю, что они должны ее пить. Да, – продолжал он, – вода вылечивает от всевозможных видов водянки, подобно тому как она помогает при ревматизмах и бледной немочи; она также весьма полезна при лихорадке, когда человека бросает то в жар, то в холод, и оказывает чудесное действие даже при таких страданиях, которые происходят от золотухи, от выделения серозной жидкости, мокроты или слизи. Такие воззрения кажутся странными молодым врачам, вроде Кучильо, но при серьезном отношении к медицине всякий сочтет их вполне обоснованными. Если б эти люди были способны мыслить логически, то не поносили бы меня, а, напротив, восхищались бы моим методом и сделались бы самыми горячими его адептами.

Сеньор Санградо был вне себя от гнева, а потому даже не заподозрил моего опьянения; я же, стараясь обозлить его еще больше против лекаря, вставлял в свой отчет кое-какие обстоятельства собственного изобретения. Однако его интерес к моему рассказу не помешал ему заметить, что я в этот вечер пил воду более обыкновенного.

Действительно, у меня от вина сильно пересохло в горле. Всякий другой на месте Санградо отнесся бы с подозрением к такой жажде, побуждавшей меня поглощать воду огромными глотками; но он, разумеется, вообразил, что я начинаю входить во вкус этого напитка.

– Что я вижу, Жиль Блас! – сказал он мне с улыбкой. – Ты уже не питаешь больше отвращения к воде и, слава богу, пьешь ее, как нектар. Это, друг мой, меня нисколько не удивляет; я знал, что ты к ней привыкнешь.

– Сеньор, – отвечал я, – всякому овощу свое время; в данную минуту я отдал бы бочку вина за кружку воды.

Такой ответ привел доктора в восхищение, и он не упустил столь удобного случая отметить превосходные свойства воды, а потому пустился в новые дифирамбы, но уже не как холодный ритор, а как пылкий энтузиаст.

– В тысячи и тысячи раз почтеннее и невиннее наших современных трактиров те термополии[39] прошлых веков, куда собирались не для того, чтоб накачиваться вином и позорно растрачивать состояния и жизнь, а для того, чтоб пристойно развлечься и без всякого риска пить теплую воду. Нельзя довольно надивиться мудрой предусмотрительности древних руководителей гражданской жизни, устроивших общественные места, где каждый прохожий мог испить теплой воды, и приказавших хранить вино в аптеках, откуда оно выдавалось только по предписанию врачей. Какой образец мудрости! Видимо, – добавил он, – следует отнести к благословенным пережиткам древней умеренности, достойной золотого века, то обстоятельство, что теперь еще встречаются такие люди, как мы с тобой, которые пьют одну только воду и которые надеются предохранить и излечить себя от всех болезней, употребляя воду подогретую, но отнюдь не прокипевшую; ибо я заметил, что кипяченая вода перегружает желудок и приносит ему меньше пользы.

Меня несколько раз подмывало расхохотаться, пока он держал эту витиеватую речь. Тем не менее я сохранил серьезность и даже выразил полное согласие с мнениями доктора, т. е. осудил употребление вина и пожалел о людях, пристрастившихся к столь пагубному напитку. Затем, все еще испытывая жажду, я налил себе огромный кубок воды и, выпив его большими глотками, сказал своему господину:

– Давайте же, сеньор, упиваться этим благотворным напитком. Возродим в вашем доме тот древний термополий, о коем вы так сильно сожалеете.

Он весьма одобрил мои слова и битый час уговаривал никогда не употреблять ничего, кроме воды. Я обещал приучить себя к хваленому напитку и для этой цели пить его всякий вечер в больших количествах; а чтобы вернее сдержать свое обещание, я, ложась спать, решил ежедневно заглядывать в кабак.

Неприятное происшествие, приключившееся со мной у бакалейщика, не помешало мне продолжать медицинскую практику и на другой же день снова прописывать больным кровопускание и питье теплой воды. Выходя из дома одного поэта, страдавшего буйным помешательством, повстречал я старушку, которая остановила меня и осведомилась, не врач ли я. Услыхав, что она не ошиблась, старуха продолжала:

– Коли так, сеньор доктор, то нижайше прошу вас пойти со мной: племяннице моей неможется со вчерашнего дня, а мне невдомек, что у нее за болезнь.

Старуха привела меня к себе в дом и пригласила пройти в довольно опрятную комнату, где я увидел женщину, лежавшую в постели. Подойдя к больной, чтоб ее осмотреть, я был поражен чертами ее лица и, внимательно приглядевшись, с несомненностью опознал в ней авантюристку, так хорошо разыгравшую роль Камилы. Что касается до нее, то она меня, по-видимому, не узнала, потому ли, что очень страдала от болезни, или потому, что докторское платье ввело ее в заблуждение. Я взял ее за руку, чтоб пощупать пульс, и узрел у нее на пальце свой перстень. Вид предмета, которым я был в праве завладеть, привел меня в величайшее волнение, и я испытал немалое желание попробовать, не удастся ли мне его отобрать; но, рассудив, что женщины поднимут крик и Дон Рафаэль или какой-нибудь другой защитник прекрасного пола может прибежать на их зов, я поборол в себе это искушение. Не лучше ли, думалось мне, пока притвориться, а затем посоветоваться с Фабрисио. На этом последнем решении я и остановился. Между тем старуха настаивала, чтобы я сказал, чем именно больна ее племянница.

Сознаться в том, что я ничего не смыслю, было бы слишком глупо, а потому я прикинулся знатоком и, подражая своему, господину, с апломбом заявил, что больная страдает недостатком транспирации и что надлежит пустить ей кровь, ибо кровопускание служит естественной заменой для выделения пота; кроме того, чтоб не отступать от наших правил, я прописал ей также теплую воду.

Свой визит я сократил, насколько это было возможно, и побежал к сыну брадобрея Нуньеса, которого встретил в тот момент, когда он выходил из дому, чтобы исполнить какое-то поручение своего господина. Поведав ему о своем новом приключении, я спросил, не посоветует ли он мне обратиться к правосудию и просить об аресте Камилы.

– Что ты? – воскликнул он. – Упаси тебя господь! И не помышляй об этом; таким способом ты не раздобудешь своего перстня. Судейские не любят отдавать назад. Вспомни, как ты сидел в асторгской тюрьме: разве они не присвоили себе твоей лошади, твоих денег и даже твоего платья? Нет, чтоб вернуть алмаз, лучше прибегнуть к собственной изобретательности. Берусь придумать какую-нибудь хитрость и поразмыслю об этом по дороге в богадельню, где я должен сказать несколько слов тамошнему эконому от имени своего господина. Подожди меня в нашем трактире и не теряй терпения; я вскоре туда приду.

Я просидел там, однако, более трех часов, прежде чем он явился. Сперва я даже его не узнал. Он не только переменил платье и заплел волосы, но еще нацепил поддельные усы, закрывавшие ему пол-лица. На боку у него висела длинная шпага с чашкой окружностью в добрых три фута, и он шествовал во главе пяти человек, отличавшихся таким же решительным видом, как и он, такими же густыми усами и такими же длинными рапирами.

– Ваш покорный слуга, сеньор Жиль Блас, – сказал он, обращаясь ко мне. – Сеньор видит во мне альгвасила новейшей фабрикации, а в сих честных малых, что меня сопровождают, стражников такого же сорта. Сеньору только остается отвести нас к женщине, укравшей у него алмаз, и, клянусь честью, мы заставим ее вернуть эту вещь.

После этих слов, из которых мне стало ясно, какую уловку задумал ради меня Фабрисио, я обнял его и выразил ему полное одобрение по поводу его затеи. Я приветствовал также мнимых стражников. Эти молодцы, из коих трое оказались лакеями, а двое – подмастерьями цирюльника, принадлежали к числу друзей Фабрисио и были приглашены им, чтоб разыграть роль полицейских служителей. Я приказал подать вина, чтоб подпоить свою дружину, а с наступлением ночи мы все вместе отправились к Камиле. Двери оказались на запоре, и мы постучались. Нам отперла старуха и, приняв моих спутников за ищеек правосудия, навестивших ее дом не без основания, она сильно перепугалась.

– Успокойтесь, бабушка, – сказал ей Фабрисио, – мы зашли к вам ради пустячного дельца, с которым быстро покончим, ибо мы люди расторопные.

После этих слов мы двинулись вперед и направились в помещение болящей, предшествуемые старухой, которая освещала нам путь свечой, воткнутой в высокий серебряный подсвечник. Взяв этот шандал, я приблизился к постели и дал Камиле возможность вспомнить мое лицо.

– О коварная! – воскликнул я. – Узнайте во мне слишком доверчивого Жиль Бласа, которого вы обманули! Наконец-то, злодейка, я нашел вас после долгих поисков! Коррехидор рассмотрел мою жалобу и поручил этому альгвасилу арестовать вас. Сеньор начальник, – сказал я, обращаясь к Фабрисио, – благоволите приступить к отправлению своих обязанностей.

– Незачем меня увещевать, раз дело касается моей должности, – отвечал Фабрисио нарочито грубым голосом. – Я очень хорошо помню эту мокрохвостку; она уж лет десять значится красными буквами в моих списках. Ну-ка, вставайте, принцесса, – добавил он, – оденьтесь поскорее, а я буду вашим стремянным и, с вашего дозволения, провожу вас в здешнюю тюрьму.

Как ни была больна Камила, но, услыхав эти слова и заметив, что двое усатых стражников намереваются силой стащить ее с постели, она сама приподнялась на своем ложе, умоляюще сложила руки и, устремив на меня взор, полный страха, сказала:

– Сжальтесь надо мной, сеньор Жиль Блас; умоляю вас об этом именем вашей целомудренной матери, которой вы обязаны жизнью. Я скорее несчастна, нежели виновна; вы убедитесь в этом, выслушав мою историю.

– Нет, нет, сеньорита, я не стану вас слушать! – воскликнул я. – Мне слишком хорошо известно, как искусно вы сочиняете всякие басни.

– Ну что же, – продолжала она, – раз вы не позволяете мне оправдаться, то я верну алмаз, но, прошу вас, не губите меня.

Сказав это, она сняла перстень с пальца и передала его мне. Но я ответил ей, что не удовольствуюсь одним камнем, а требую еще возвращения тысячи червонцев, украденных у меня в меблированных комнатах.

– Ах, сеньор, – отнеслась она ко мне, – что касается ваших дукатов, то не требуйте их у меня. Этот злодей Рафаэль, которого я с тех пор не видала, увез их с собой в ту же ночь.

– Ни-ни, крошка! – вмешался тут Фабрисио. – Вы думаете выпутаться из этого дельца, сказав, что не получили своей доли пирога. Нет, так дешево вы не отвертитесь. Достаточно того, что вы соучастница дона Рафаэля, чтоб потребовать у вас отчета относительно вашего прошлого. Должно быть, у вас на совести найдется порядочно всяких грешков. Пожалуйте-ка со мной в тюрьму, чтоб принести там полную исповедь. Я захвачу с собой также и сию добрую старушку, – продолжал он, – она знает, вероятно, немало забавных историй, которые сеньор коррехидор будет не прочь услышать.

После этих слов обе женщины приложили все старания, чтоб нас смягчить. Они огласили горницу криками, жалобами и стонами. Пока старуха валялась на коленях то перед альгвасилом, то перед стражниками, стараясь возбудить их жалость, Камила самым трогательным образом умоляла меня спасти ее от рук правосудия. Зрелище это стоило того, чтоб на него взглянуть. Наконец я притворился, будто она меня разжалобила.

– Сеньор альгвасил, – сказал я сыну Нуньеса, – раз уж мне вернули алмаз, я готов примириться с потерей всего остального. Мне не хотелось бы, чтоб пострадала эта бедная женщина, ибо я не жажду смерти грешника.

– Постыдитесь, сеньор, такого мягкосердия! – возразил он. – Из вас никогда не вышло бы хорошего полицейского. Однако, – добавил он, – я должен исполнить данное мне поручение. Мне строжайше приказано задержать этих инфант, ибо сеньор коррехидор хочет наказать их в пример другим.

– Снизойдите, пожалуйста, к моей просьбе и поступитесь несколько вашим долгом ради подарка, который сделают вам эти дамы, – сказал я.

– О, это другое дело! – возразил Фабрисио. – Вот что значит вовремя применить риторическую фигуру. Однако что же эти дамы хотят мне предложить?

– У меня есть жемчужное ожерелье и серьги большой ценности, – сказала Камила.

– Хорошо, – резко прервал он ее, – но если эти жемчуга с Филиппинских островов, то благодарю покорно.

– Можете взять их без всякой опаски, – возразила она – ручаюсь вам, что они настоящие.

Камила тут же приказала старухе принести маленький ларец и, вынув оттуда колье и серьги, передала их сеньору альгвасилу. Хотя он смыслил в камнях не больше меня, однако же признал подлинными как те, что были в подвесках, так и жемчужную нитку.

– Камни, по-моему, настоящие, – сказал он, рассмотрев их внимательно, – и если к ним добавят подсвечник, который держит сеньор Жиль Блас, то я не ручаюсь за свою верность присяге.

– Не думаю, – обратился я тогда к Камиле, – чтоб вы из-за такой безделицы захотели нарушить столь выгодное для вас соглашение.

С этими словами я вынул свечу и, передав ее старухе, вручил шандал Фабрисио, который, не найдя, вероятно, в комнате ничего такого, что можно было легко унести, удовлетворился этим и сказал обеим женщинам:

– Прощайте, сударыни! Можете больше не беспокоиться. Я переговорю с сеньором коррехидором и изображу вас белее снега. Мы представляем ему вещи в таком свете, в каком нам это нравится, и делаем правдивые донесения только тогда, когда ничто не побуждает нас делать ложные.

Глава V

Продолжение приключения с найденным перстнем. Жиль Блас бросает медицину и покидает Вальядолид

Выполнив таким образом затею Фабрисио, мы вышли от Камилы, радуясь успеху, превзошедшему наши ожидания, ибо рассчитывали на один только перстень. Без всякого смущения унесли мы все остальное и не только не совестились ограблением куртизанок, но даже воображали, что учинили весьма похвальный поступок.

– Господа, – сказал Фабрисио, когда мы очутились на улице, – неужели мы расстанемся после столь славного похода, не повеселившись за стаканом вина? Я держусь иного мнения и предлагаю вернуться в наш питейный дом, чтоб провести там ночь в свое удовольствие. Завтра мы продадим подсвечник, ожерелье и серьги и поделим деньги по-братски, после чего каждый отправится к себе домой и извинится перед своим господином, как сумеет.

Предложение сеньора альгвасила показалось нам весьма рассудительным. Мы всей компанией вернулись в кабак, одни рассчитывая легко найти извинение, почему не ночевали дома, другие мало печалясь, если их за это прогонят со двора.

Приказав изготовить хороший ужин, мы уселись за стол с превеликим веселием и не меньшим аппетитом. Трапеза наша была приправлена многими приятными разговорами. Особенно развлекал все общество Фабрисио, умевший вносить оживление в беседу. Он так и сыпал остротами, полными кастильской соли, ничем не уступавшей аттической. Но в самый разгар веселья радость наша была внезапно нарушена неожиданным и весьма неприятным происшествием, а именно: в горницу, где мы ужинали, вошел довольно видный мужчина в сопровождении двух личностей весьма подозрительной наружности. За этими следовало трое других, и, наконец, их собралась целая дюжина, причем остальные тоже приходили по трое. Они были вооружены карабинами, а также шпагами и багинетами. Мы тотчас же сообразили, что перед нами стражники полицейского дозора, и нам не стоило особых усилий угадать, в чем заключались их намерения. Сперва мы было собрались оказать сопротиление, но они окружили нас в мгновение ока и внушили нам страх как своей численностью, так и наличием огнестрельного оружия.

– Господа, – обратился к нам насмешливо начальник дозора, – мне ведомо, с помощью какой остроумной проделки вы вырвали перстень из рук некой авантюристки. Поистине, это – бесподобная выдумка и она заслуживает публичной награды, каковая, конечно, вас не минует. Правосудие, предназначившее вам апартаменты в своем дворце, не забудет вознаградить вас за столь гениальную затею.

Эта речь весьма смутила тех, к кому относилась. Мы потеряли самообладание и в свою очередь испытали такой же страх, какой перед тем внушили Камиле. Фабрисио тоже был бледен и расстроен, однако сделал попытку нас обелить.

– Сеньор, – сказал он, – у нас не было дурных намерений, а потому нам следовало бы простить эту маленькую хитрость.

– Как, черт подери? Вы называете это маленькой хитростью? – закричал в гневе начальник патруля. – Да ведомо ли вам, что это попахивает виселицей? Я не говорю уж о том, что запрещается самому чинить правосудие, но вы еще унесли шандал, ожерелье и серьги. А повесить вас следует уже за то, что вы для этой кражи осмелились нарядиться стражниками. Этакие негодяи! Принять обличье порядочных людей, чтоб учинить преступление! Почитайте себя счастливцами, если вас всего-навсего пошлют косить соленую ниву[40].

Как только он дал нам понять, что дело гораздо серьезнее, нежели нам сперва казалось, бросились мы все гурьбой перед ним на колени и стали его умолять, чтоб он пощадил нашу молодость. Но все просьбы оказались тщетными. Более того, – и это было совершенно невероятно, – он отклонил наше предложение отдать ему нитку, серьги и подсвечник, и даже отказался от перстня, может быть, потому, что я предлагал его в присутствии теплой компании, с которой ему пришлось бы поделиться. Словом, он остался неумолим и, приказав обезоружить моих соратников, повел нас в городскую тюрьму. Дорогой один из стражников сообщил мне, что старуха, жившая с Камилой, усомнилась, действительно ли мы являемся служителями правосудия, и выследила нас до самого питейного дома; убедившись там в правильности своих подозрений, она решила нам отомстить и донесла обо всем дозору.

Сперва нас тщательно обыскали, отобрав при этом жемчуга, серьги и подсвечник. Я не только лишился своего перстня, украшенного рубином с Филиппинских островов, который, к несчастью, оказался у меня в кармане, но мне не оставили даже и реалов, полученных в тот день за лекарские советы, из чего я убедился, что в Вальядолиде судейские так же хорошо знают свое дело, как и в Асторге, и что у всех этих господ одни и те же повадки.

В то время как у меня отбирали деньги и драгоценности, начальник дозора, присутствовавший при этом, рассказывал о нашей проделке чинам, производившим обыск. Преступление показалось им столь серьезным, что большинство сочло нас достойными смертной казни. Другие, менее строгие, говорили, что мы, быть может, отделаемся двумястами ударами кнута на каждого и несколькими годами галер в придачу. В ожидании постановления господина коррехидора, нас заперли в узилище, где мы улеглись на полу, почти так же густо покрытом соломой, как иная конюшня подстилками для лошадей. Мы могли бы просидеть там немало времени и выйти оттуда не иначе, как отправившись на галеры, если бы сеньор Мануэль Ордоньес не проведал на следующий же день о нашем деле и не решил извлечь Фабрисио из тюрьмы, чего он не мог сделать, не освободив заодно и всех нас. Этого человека весьма уважали в городе, и так как он очень усиленно хлопотал, то отчасти благодаря своему влиянию, отчасти благодаря содействию друзей добился через три дня нашего освобождения. Однако мы вышли из этого места не совсем так, как туда вошли: подсвечник, ожерелье, серьги, перстень, рубин – словом, все осталось там. Это напомнило мне Виргилиевы стихи, начинающиеся словами: «Sic vos non vobis»[41].

Очутившись на свободе, мы вернулись к своим хозяевам. Доктор Санградо встретил меня весьма любезно.

– Мой бедный Жиль Блас, – сказал он, – я только сегодня утром узнал о твоем несчастье и собирался усиленно ходатайствовать за тебя. Не сетуй об этом происшествии, друг мой, а займись медициной еще прилежнее, чем раньше.

Я ответствовал, что и сам имел такое намерение. И действительно, я всецело отдался этому занятию. Мы не только не испытывали недостатка в пациентах, но случилось именно так, как весьма удачно предсказывал сеньор Санградо, т. е. что болезней стало хоть отбавляй. И в городе и в предместьях появились злокачественные лихорадки. Все вальядолидские врачи – а мы в особенности – были завалены работой. Не проходило дня, чтоб нам не случилось навещать от восьми до десяти больных; можно себе представить, сколько было выпито воды и сколько пролито крови. Не знаю почему, но все пациенты умирали: оттого ли, что тому способствовали наши методы врачевания, оттого ли, что болезни оказывались неизлечимыми? Редко когда приходилось бывать по три раза у того же больного: уже при втором визите мы узнавали, что он находится в агонии или что его только что похоронили. Будучи еще молодым врачом, не успевшим зачерстветь в убийствах, я огорчался этими печальными результатами, в которых меня легко могли обвинить.

– Сеньор, – сказал я как-то вечером доктору Санградо, – призываю бога в свидетели, что я в точности следую вашим предписаниям; между тем все больные отправляются на тот свет; можно подумать, что они умирают нарочно, для того чтоб дискредитировать наши методы лечения. Еще сегодня встретил двоих, которых несли на кладбище.

– Дитя мое, – ответил он, – я мог бы сказать почти то же самое и о себе: мне редко выпадает счастье вылечивать тех, кто очутился в моих руках; и не будь я столь твердо убежден в непогрешности своих принципов, то, пожалуй, подумал бы, что мои средства оказывают вредное действие почти при всех болезнях, к которым я их применяю.

– Поверьте мне, сеньор, – продолжал я, – давайте переменим наши методы лечения. Попробуем любопытства ради прописать нашим больным химические препараты, хотя бы, для примера, кермес[42]; в худшем случае последствия будут те же, что от теплой воды и кровопускания.

– Я охотно сделал бы такой опыт, – возразил он, – если бы это не грозило неприятными последствиями. Ведь я написал книгу, в которой восхваляю частые кровопускания и питье воды. Неужели ты хочешь, чтоб я отрекся от своего учения?

– Ах нет! – воскликнул я. – В таком случае вы совершенно правы. Нельзя допустить, чтоб ваши враги восторжествовали: они, пожалуй, скажут, что им удалось вас вразумить, и тем подорвут вашу репутацию. Пусть лучше гибнет народ, знать и духовенство! Пойдем же и впредь своим путем. Ведь и наши собратья, несмотря на все их отвращение к кровопусканию, творят не больше чудес, чем мы, и я думаю, что их лекарства вполне стоят наших.

Мы сызнова принялись за работу и так усердствовали, что не прошло и шести недель, как мы наплодили не меньше вдов и сирот, чем их было после осады Трои. Иной бы подумал, что в Вальядолиде свирепствует чума: столько там было похорон! Каждый день к нам наведывался какой-нибудь отец, требовавший отчета за залеченного до смерти сына, или дядя, упрекавший нас в кончине племянника. Сыновья же и племянники, отцам и дядьям которых не поздоровилось от наших лекарств, к нам не заявлялись. Мужья также оказались весьма деликатными; они не докучали нам по поводу утраты жен. Что же касается действительно огорченных родственников, попреки которых нам приходилось выслушивать, то горе их порой выражалось в весьма грубых формах. Они называли нас неучами, убийцами и вообще не стеснялись в выражениях. Эти эпитеты весьма меня расстраивали, но доктор Санградо, который был к ним привычен, выслушивал их с полным хладнокровием. Возможно, что со временем я тоже свыкся бы с этими поношениями, если бы небо, вероятно пожелавшее избавить вальядолидских больных от одного из их бичей, не ниспослало происшествия, внушившего мне отвращение к медицине, которою я так безуспешно занимался. Об этом я подробно поведаю читателю, даже рискуя тем, что он надо мной посмеется.

По соседству с нами находился «жёдепом»[43], где ежедневно собирались городские лодыри. Там подвизался один из тех присяжных забияк, которые сами назначают себя главарями и разрешают споры, возникающие в таких заведениях. Он был родом из Бискайи и называл себя доном Родриго де Мондрагон[44]. По виду ему можно было дать лет тридцать. Это был человек среднего роста, сухой и жилистый. Помимо двух сверкающих глаз, вращавшихся в орбитах и, казалось, угрожавших всякому, на кого они были устремлены, он обладал сильно приплюснутым носом, который свисал над рыжими усами, закрученными до самых висков. Речи его были так грубы и резки, что стоило ему открыть рот, чтоб уже навести страх. Этот фанфарон сделался тираном всего заведения: он самовластно решал споры между игроками, и тот, кто вздумал бы воспротивиться его приговору, рисковал на следующий день получить от него картель. Несмотря на все эти свойства сеньора Родриго, которому самодельная приставка «дон» не мешала быть самым обыкновенным разночинцем, он все же ухитрился поразить сердце содержательницы жёдепома. То была богатая и довольно пригожая женщина лет сорока, потерявшая мужа месяцев за пятнадцать до этого. Не знаю, чем именно он мог ей понравиться, но во всяком случае не красотой, а скорее чем-то таким, чего не выразить словами. Так или иначе, но она влюбилась и вознамерилась выйти за него замуж. Как раз в то время, когда вдова готовилась завершить это дело, она занемогла и, на свое несчастье, стала лечиться у меня. Окажись у нее не злокачественная лихорадка, а даже что-нибудь менее серьезное, моего лечения было бы вполне достаточно, чтоб сделать ее болезнь опасной. Через четыре дня я поверг в скорбь все заведение. Его содержательница отправилась туда, куда я посылал всех своих больных, и родня захватила ее состояние. Дон Родриго в отчаянии от потери возлюбленной или, вернее, надежды на выгодный брак не удовольствовался тем, что метал против меня громы и молнии; он поклялся, что проткнет меня шпагой насквозь и отправит к праотцам при первой же встрече. Сердобольный сосед уведомил меня об этой клятве. Я слишком хорошо знал Мондрагона, чтоб пренебречь таким предостережением, ввергшим меня в ужас и смущение. Опасаясь встретиться с этим чертом, я не смел выйти из дому; мне беспрестанно чудилось, что он яростно врывается в наш дом, и я не знал ни минуты покоя. Это отвратило меня от медицины, и все мои помыслы были направлены на то, как бы избавиться от мучительного беспокойства. Я снова облачился в расшитый золотом кафтан и, простившись со своим господином, который на этот раз уже не мог меня удержать, вышел из города на рассвете, не переставая опасаться, как бы дон Родриго не попался мне на пути.

Глава VI

О том, куда направился Жиль Блас по выходе из Вальядолида и кто присоединился к нему по дороге

Я шел очень быстро, по временам оглядываясь назад, чтоб взглянуть, не гонится ли за мной по пятам ужасный бискаец; мое воображение было так занято этим человеком, что каждое дерево и каждый куст я принимал за него, а сердце у меня не переставало содрогаться от ужаса. Наконец, отмахав с добрую милю, я успокоился и уже медленнее продолжал свой путь по направлению к Мадриду, куда намеревался отправиться. Покидая Вальядолид, я не испытывал никакого сожаления и скорбел только о разлуке с Фабрисио, моим любезным Пиладом, с которым даже не успел проститься. Не сокрушался я также и о медицине, которую мне пришлось бросить, а, напротив, молил бога простить мне то, что я когда-либо ею занимался. Тем не менее я не без удовольствия пересчитывал деньги, звеневшие у меня в кармане, хотя они являлись платой за совершенные мною убийства. В этом отношении я походил на женщин, переставших распутничать, но без малейшего зазрения продолжающих пользоваться плодами своего распутства. У меня было реалами около пяти дукатов, составлявших все мое состояние. С этими деньгами я рассчитывал добраться до Мадрида, вполне уверенный в том, что найду там какое-нибудь подходящее место. К тому же мне страстно хотелось посетить этот прекрасный город, где, как мне передавали, были представлены все чудеса мира.

В то время как я вспоминал все, что мне рассказывали о Мадриде, и заранее предвкушал ожидавшие меня удовольствия, я услыхал голос человека, шедшего за мной по пятам и распевавшего во всю глотку. Он нес на спине кожаную котомку, на шее у него болталась гитара, а с бедра свисала довольно длинная шпага. Он шел с такой быстротой, что вскоре нагнал меня. Как оказалось, это был один из тех двух парикмахерских подмастерьев, с которыми я сидел в тюрьме по делу о перстне. Мы тотчас же узнали друг друга, несмотря на перемену платья, и были весьма поражены такой неожиданной встречей на большой дороге. Я выразил ему свое удовольствие по поводу того, что он попался мне в попутчики, да и он, по-видимому, был рад снова встретиться со мной. Затем я рассказал ему, почему покинул Вальядолид, а он в ответ на мою откровенность счел долгом сообщить мне, что поругался со своим хозяином и что они расстались друг с другом навеки.

– Пожелай я остаться в Вальядолиде, – добавил он, – то нашел бы не одно место, а десять, ибо, не хвалясь, смею сказать, что во всей Испании не сыщется цирюльника, который умел бы лучше меня брить по волосу и против волоса или завивать усы папильотками. Но я не мог дольше устоять против страстного желания вернуться на родину, которую покинул целых десять лет тому назад. Хочу немного подышать родным воздухом и взглянуть, как поживают мои родственники. Я доберусь до них послезавтра, так как они живут в деревне, по имени Ольмедо, не доходя Сеговии.

Я решил проводить этого цирюльника до его родного селения, а затем отправиться в Сеговию и искать порожняка в Мадрид. Дорогой мы принялись беседовать о всякой всячине. Сей молодой человек был веселого и приятного нрава. Поболтав со мною около часа, он спросил, не испытываю ли я аппетита. Я отвечал ему, что он убедится а этом на первом же постоялом дворе.

– Мы могли бы сделать привал и раньше, – сказал он. – У меня в котомке найдется чем позавтракать. Когда я путешествую, то всегда беру с собой провизию. Лишнего таскать не люблю, а потому не отягощаю себя ни платьем, ни бельем, ни прочими бесполезными пожитками. Суну в котомку съестное, бритвы да мыло – вот и все, что мне нужно.

Я похвалил его за предусмотрительность и с удовольствием согласился на предложение сделать небольшую передышку. Мне хотелось есть, и я приготовился к обильному завтраку, на что, судя по его словам, имел полное основание рассчитывать. Свернув несколько в сторону от большой дороги, мы расположились на траве. Тут мой брадобрей разложил свои запасы, состоявшие из сыра, пяти-шести луковиц и нескольких ломтей хлеба; а в качестве главного лакомства он извлек из своей котомки небольшой бурдюк, наполненный, по его словам, весьма тонким и вкусным вином. Хотя эти яства были и не слишком заманчивы, однако же голод, томивший нас обоих, не позволил нам отнестись к ним критически; мы осушили также весь бурдюк, вмещавший около двух пинт вина, от восхваления которого мой брадобрей мог бы смело воздержаться. Покончив с трапезой, мы поднялись и в весьма веселом настроении пустились в дальнейший путь, Цирюльник, слыхавший от Фабрисио о том, что мне довелось испытать разные диковинные приключения, попросил меня рассказать ему о них самолично. Я не счел себя в праве отказать человеку, так хорошо меня угостившему, и исполнил его просьбу. Затем я попросил его ответить мне тем же на мою откровенность и поведать историю своей жизни.

– Что вы! – воскликнул он. – Мою историю и слушать не стоит: она состоит из одних только обыкновенных происшествий. Тем не менее, – добавил он, – раз у нас нет лучшего дела, то я расскажу вам все так, как оно было.

После чего он изложил мне свою Одиссею приблизительно следующим образом.

Глава VII

Похождение парикмахерского подмастерья

Начну издалека: дед мой, Фернандо Перес из Ла-Фуэнте, пробыв пятьдесят лет цирюльником в деревне Ольмедо, умер и оставил после себя четырех сыновей. Старший, по имени Николас, получил цирюльню и унаследовал отцовское ремесло; следующий, которого звали Бертран, пристрастился к торговле и сделался щепетильником[Щепетильник — коробейник, торговец вразнос галантерейными товарами.]; Томас же, третий сын, стал школьным учителем. Что касается младшего сына, Педро, то он чувствовал призвание к изящной словесности, а потому продал небольшой участок земли, доставшийся ему при разделе, и поселился в Мадриде, где надеялся со временем отличиться благодаря своим знаниям и уму. Трое старших братьев не разлучались друг с другом и, обосновавшись в Ольмедо, женились на крестьянских дочках, принесших им незначительное приданое, но зато обильное потомство. Они плодили детей как бы взапуски. Что касается матери моей, жены цирюльника, то за первые пять лет брака она произвела на свет шестерых ребят, в том числе и меня. Отец мой научил меня с детства обращаться с бритвой, а когда мне минуло пятнадцать лет, взвалил мне на плечи вот эту котомку, опоясал меня длинной шпагой и сказал:

– Теперь, Диего, ты в состоянии сам себя прокормить. Погуляй по белу свету: тебе необходимо постранствовать, чтоб обтесаться и приобрести совершенство в своем ремесле. Ступай и не возвращайся до тех пор, пока не обойдешь всей Испании. Смотри, чтоб я до этого времени ничего о тебе не слыхал.

С этими словами он дружески обнял меня и выставил за дверь.

Вот как простился со мной отец. Что же касается матушки, отличавшейся менее суровым нравом, то она, казалось, была более чувствительна к моему отъезду. Пролив несколько слез, она даже тайком сунула мне в руку дукат.

Покинув Ольмедо, я направился по сеговийской дороге, но, не пройдя и двухсот шагов, остановился, чтоб осмотреть свою котомку. Мне хотелось ознакомиться с ее содержимым и узнать, как велико мое состояние. Я обнаружил в ней ремень для правки, кусок мыла и футляр с двумя бритвами, настолько иступившимися, что казалось, будто ими перебрили не менее десяти поколений. Кроме того, там лежала совершенно новая посконная рубаха, старые отцовские башмаки и двадцать реалов, завернутых в полотняную тряпку, которым я особенно обрадовался. Вот каково было мое богатство. Из этого вы можете заключить, что, отпуская меня со столь малыми деньгами, почтенный цирюльник Николас весьма рассчитывал на мою изворотливость. Впрочем, обладание дукатом и двадцатью реалами не преминуло ослепить юнца, никогда еще не располагавшего деньгами. Я счел финансы свои неисчерпаемыми и, не чуя ног от радости, продолжал путь, поминутно поглядывая на рукоять рапиры, которая при каждом шаге ударяла меня по икрам или путалась между ногами.

К вечеру, жестоко проголодавшись, прибыл я в деревню Атакинес. Остановившись на постоялом дворе, я приказал подать себе ужин таким заносчивым тоном, словно был в состоянии бог весть как швырять деньгами. Трактирщик, посмотрев на меня внимательно и раскусив, с кем имеет дело, ответил мне вкрадчивым тоном:

– Не беспокойтесь, сударь, вы останетесь отменно довольны: я попотчую вас по-царски.

Сказав это, он отвел меня в небольшую каморку, куда четверть часа спустя принес рагу из кота, которое я съел с не меньшим аппетитом, чем если бы оно было из зайца или кролика. К сему великолепному кушанью он подал мне вино, лучше которого, по его словам, не пивал и сам король. Хотя я заметил, что оно прокисло, однако же оказал ему такую же честь, как и коту. Для завершения этого царского приема мне отвели постель, более способную вызвать бессонницу, нежели ее прогнать. Представьте себе весьма жалкое и узкое ложе, да еще такое короткое, что, несмотря на свой маленький рост, я едва мог протянуть ноги. К тому же не было на ней ни тюфяка, ни перины, а лежал простой стеганый сенник, покрытый сложенной вдвое простыней, которая с последней стирки успела обслужить добрую сотню постояльцев. Хотя я набил желудок кошатиной и дивным вином, которым угостил меня трактирщик, однако же благодаря молодости и здоровью заснул на описанной постели крепчайшим сном и проспал всю ночь без всяких недомоганий.

На следующий день, позавтракав и дорого заплатив за изготовленное мне угощение, я без остановки дошел до Сеговии. Не успел я туда прибыть, как мне посчастливилось найти цирюльню, куда меня приняли на харчи и содержание. Но я пробыл там всего шесть месяцев; знакомый подмастерье, собиравшийся перебраться в Мадрид, уговорил меня присоединиться к нему, и мы отправились в этот город. Там я без всяких затруднений нашел себе место на таких же условиях, как и в Сеговии. Цирюльня, в которую я поступил, считалась одной из самых бойких. Этому обстоятельству она была обязана тем, что помещалась бок о бок с церковью Креста господня и по соседству с Принцевым театром, которые привлекали туда много посетителей. Мой хозяин, два старших подмастерья и я еле успевали обслужить всех, кто заходил туда побриться. Я насмотрелся там на людей всякого звания, в том числе на актеров и сочинителей. И вот однажды зашли к нам два писателя. Они разговорились о современных поэтах и их произведениях, упомянув при этом имя моего дяди; это побудило меня внимательнее прислушаться к их беседе.

– Дон Хуан де Савалета[45] такой сочинитель, от которого публика не может ожидать ничего хорошего, – сказал один из них. – Это холодный ум, лишенный всякой фантазии. Он здорово осрамился со своей последней пьесой.

– А что вы скажете о Луисе Велес де Геварра[46], – воскликнул второй. – Ну и произведеньице преподнес он зрителям! Видали ли вы что-либо более жалкое?

Они назвали не знаю уж сколько других поэтов, имена которых я запамятовал; помню только, что ни о ком не было сказано ничего хорошего. Что касается моего дяди, то они отнеслись к нему более уважительно: оба сошлись на том, что он человек достойный.

– Да, – сказал один из них, – дон Педро де ла Фуэнте[47] превосходный сочинитель; его книги полны тонкого юмора, перемешанного с эрудицией, а это делает их занимательными и остроумными. Нисколько не удивляюсь тому, что он пользуется почетом как при дворе, так и в городе, и что многие вельможи положили ему содержание.

– Вот уж много лет, – заметил другой, – как он получает довольно крупные доходы. Герцог Медина Сели[48] предоставил ему стол и квартиру. Ему просто некуда тратить деньги, и надо думать, что дела его весьма недурны.

Я не проронил ни слова из того, что поэты говорили о моем дяде. До нашей семьи дошло, что он нашумел в Мадриде своими произведениями; об этом сообщали нам разные лица, проезжавшие через Ольмедо. Но поскольку он не считал нужным извещать нас о себе и, казалось, совсем отшатнулся от своих, то и мы относились к нему весьма безразлично. Однако, как известно, всякая сосна своему бору шумит: не успел я проведать о таком дядином благополучии и о том, где он живет, как возымел желание его разыскать. Одно только смущало меня: поэты назвали его дон Педро. Это «дон» вызывало во мне сомнения, и я боялся, что они имели в виду не дядю, а какого-нибудь другого писателя. Однако же эти опасения не остановили меня: мне пришло на ум, что, ухитрившись стать гениальным человеком, он мог точно так же сделаться и дворянином, и я решился его повидать. И вот как-то поутру, испросив разрешение у хозяина и приодевшись возможно лучше, вышел я из нашей цирюльни, не без гордости думая о том, что прихожусь племянником человеку, стяжавшему такую славу своим талантом. Цирюльники не принадлежат к числу людей, коим вовсе неведомо тщеславие. Я даже начал повышаться в собственном мнении и, шествуя с весьма спесивым видом, попросил указать мне палаты герцога Медина Сели. Направившись к воротам, я сказал, что хотел бы переговорить с сеньором Педро де ла Фуэнте. Указав мне пальцем на небольшую лестницу в глубине двора, привратник пояснил:

– Поднимитесь наверх, а затем постучите в первую дверь направо.

Поступив как мне было сказано, я постучался в двери. Мне открыл молодой человек, у которого я осведомился, не живет ли здесь сеньор дон Педро де ла Фуэнте.

– Да, он живет здесь, – ответил молодой человек, – но сейчас дон Педро не принимает.

– Мне бы хотелось повидаться с ним; я привез ему вести об его родных, – сказал я.

– Будь это даже вести о самом папе, – возразил он, – и то я не проводил бы вас к нему в данную минуту: он сочиняет, а когда он занят, то сохрани бог помешать. Его можно будет видеть только около полудня. Пойдите, погуляйте и возвращайтесь к тому времени.

Я вышел и прогулял все утро по городу, непрестанно размышляя о приеме, который окажет мне дядя.

«Полагаю, – думал я, – что он будет очень рад меня видеть».

Я судил об его чувствах по своим собственным и, приготовившись к весьма трогательной встрече, поспешил вернуться в назначенный час.

– Вы пришли как раз вовремя, – сказал мне лакей, – мой господин собирается вскоре уходить. Подождите здесь минуточку: я доложу о вас.

С этими словами он оставил меня в прихожей. Вернувшись мгновение спустя, он проводил меня в покой своего господина, лицо которого прежде всего поразило меня фамильным сходством. Мне казалось, что я вижу перед собою дядю Томаса, так походили они друг на друга. Я поклонился ему с глубоким почтением и, назвавшись сыном мастера Николаса из Ла-Фуэнте, сообщил, что уже три недели занимаюсь в Мадриде отцовским ремеслом в качестве подмастерья и намереваюсь обойти всю Испанию с целью усовершенствоваться. Пока я все это рассказывал, мне показалось, будто дядюшка мой о чем-то задумался. По-видимому, он колебался между двумя альтернативами; либо отречься от родного племянника, либо отделаться от меня каким-нибудь ловким образом. Он остановился на последней. Приняв притворно веселый вид, он сказал:

– Ну, друг мой, как поживает твой отец? Как Томас? Как Бертран? В каком положении их дела?

В ответ на это я принялся описывать дяде обильное потомство нашей семьи, назвал ему всех детей мужского и женского пола и даже включил в этот перечень их крестных отцов и матерей. По-видимому, он не очень заинтересовался этими подробностями и, не желая дольше со мной канителиться, сказал:

– Диего, я весьма одобряю твое намерение попутешествовать, чтоб основательно изучить свое ремесло; но не советую тебе дольше задерживаться в Мадриде: пребывание в столице опасно для молодежи; ты здесь погибнешь, дитя мое. Отправляйся лучше в другие города королевства: там нравы менее испорчены. Ступай, – добавил он, – а когда приготовишься к отъезду, зайди ко мне: я подарю тебе золотой, можешь объехать всю Испанию.

С этими словами он отпустил меня, ласково выпроводив из своей горницы.

Мне было невдомек, что он только искал способа от меня избавиться. Вернувшись в цирюльню, я обстоятельно описал хозяину, как принял меня дядя. Он тоже не понял намерений высокородного дона Педро и сказал:

– Я не разделяю мнения вашего дяди; на его месте я не советовал бы вам таскаться по королевству, а предложил бы остаться в столице. Мало ли он видит всяких вельмож; ему ничего не стоит поместить вас в хороший дом и дать вам возможность понемногу составить себе приличное состояние.

Пораженный этим рассуждением, рисовавшим мне заманчивые картины, я отправился спустя два дня к дяде и предложил ему использовать свое влияние, чтоб пристроить меня в доме какого-нибудь придворного. Но это предложение пришлось ему не по вкусу. Кичливому человеку, имевшему свободный доступ к вельможам и ежедневно разделявшему с ними трапезы, вовсе не хотелось, чтоб люди видели, как его племянник кормится вместе с лакеями, в то время как он сам восседает за господским столом: мальчишка Диего заставил бы краснеть сеньора дона Педро. Он не постеснялся выпроводить меня и притом самым грубым образом.

– Как, распущенный мальчишка? – воскликнул он в сердцах. – Ты хочешь бросить свое ремесло? Ступай, поищи помощи у тех, кто дает тебе такие зловредные советы. Убирайся из моего дома, и чтоб ноги твоей здесь никогда не было, не то я прикажу наказать тебя так, как ты этого заслуживаешь.

Эти слова, а еще больше тон, которым дядя со мной говорил, ошеломили меня. Я удалился со слезами на глазах, глубоко задетый таким грубым обращением. Но, будучи от природы вспыльчив и горд, я быстро осушил слезы и, перейдя от горя к негодованию, решил позабыть об этом скверном родственнике, без которого я до того дня прекрасно обходился.

Все мои мысли были направлены на то, чтоб усовершенствоваться в своем искусстве, и я весь отдался работе. По целым дням я брил, а вечером, чтоб отдохнуть душой, учился играть на гитаре. Моим наставником был некий senor escudero[49], старичок, которому я подстригал бороду. Он обучал меня также теории музыки, каковую знал основательно, ибо некогда был соборным певчим. Звали его Маркос де Обрегон. Он был человеком степенным, обладал в такой же мере умом, как и опытом, и любил меня так, точно я приходился ему родным сыном. Служил он стремянным при супруге одного доктора, жившего в тридцати шагах от нашей цирюльни. Я заходил к нему по вечерам, сейчас же по окончании работы, и, сидя на пороге, мы вдвоем услаждали соседей небольшими концертами. Не то чтоб у нас были очень приятные голоса, но, тренькая на гитаре, каждый из нас стройно пел свою партию, и этого было достаточно, чтоб доставить удовольствие нашим слушателям. В особенности развлекали мы донью Мерхелину, супругу доктора; она выходила в сени нас послушать и заставляла иногда повторять песенки, которые ей больше всего нравились. Муж не препятствовал ей в этой забаве. Хоть и был он испанцем и к тому же человеком преклонного возраста, однако же нисколько ее не ревновал. Правда, врачебная практика всецело поглощала его, и, возвращаясь по вечерам, утомленный посещением больных, он рано ложился спать, не тревожась тем увлечением, с которым его супруга относилась к нашим концертам. Возможно также, что он не считал их способными зародить в ней опасные мысли. К этому необходимо добавить, что он не видел ни малейшего повода для опасений, ибо Мерхелина, хоть и была молодой и действительно красивой сеньорой, однако же отличалась столь суровой добродетелью, что даже не выносила, когда мужчины на нее смотрели. А потому он не вменял ей в вину развлечения, казавшегося ему невинным и пристойным, и позволял нам распевать сколько душе угодно.

Однажды вечером, подходя к докторскому дому с намерением позабавиться по нашему обыкновению, я застал у крыльца старика-стремянного. Он поджидал меня и, взяв за руку, объявил, что хочет прогуляться, прежде чем приступить к нашему концерту. Затем он повел меня в глухой переулок и, убедившись, что там можно говорить без помехи, обратился ко мне с печальным видом:

– Диего, сын мой, я должен сообщить вам нечто важное. Очень боюсь, дитя мое, как бы мы с вами не раскаялись в том, что каждый вечер устраиваем концерты у крыльца моего господина. Я поистине питаю к вам большую дружбу и очень рад, что обучил вас игре на гитаре и пенью; но если б я мог предвидеть угрожающую нам опасность, то, видит бог, выбрал бы для этих уроков другое место.

Эти слова меня перепугали. Я попросил стремянного высказаться яснее и сообщить, что именно нам угрожает, ибо далеко не был храбрецом и к тому же еще не успел обойти Испании.

– Расскажу все, что вам следует знать, – отвечал старик, – дабы вы могли судить об опасности, в которой мы находимся. Когда я поступил в услужение к доктору, – продолжал он, – а было это с год тому назад, он как-то утром привел меня к своей супруге и сказал: «Вот, Маркос, ваша госпожа; вы будете повсюду сопровождать эту сеньору». Я был очарован доньей Мерхелиной: она показалась мне удивительно красивой, прямо как картина: особенно же поразила меня ее приятная осанка. «Сеньор, – отвечал я доктору, – считаю за счастье служить столь прелестной даме». Мой ответ не понравился Мерхелине, и она резко возразила: «Как вам это нравится? Он уже начинает забываться! Не выношу, когда мне отпускают комплименты». Эти слова, произнесенные столь прекрасными устами, весьма меня удивили; я не знал, как согласовать такую деревенскую и грубую манеру разговора с очарованием, исходившим от всего облика моей госпожи, Что касается мужа, то он уже привык к этому и даже радовался редкостному характеру доньи Мерхелины. «Маркос, – сказал он, – моя супруга – чудо добродетели». Затем, заметив, что она надела накидку и приготовилась идти к обедне, он приказал мне проводить ее в церковь. Как только мы очутились на улице, то повстречались с несколькими кавалерами, которые, дивясь на красоту доньи Мерхелины, бросали ей на ходу – что вполне естественно – весьма лестные комплименты. Она отвечала им. Но вы и представить себе не можете, до чего ее ответы были нелепы и смехотворны. Молодые люди останавливались в изумлении и недоумевали, откуда взялась на свете женщина, негодовавшая на то, что ее хвалили. «Ах, сеньора, – сказал я ей сперва, – не обращайте внимания, когда с вами заговаривают. Пристойнее молчать, нежели отвечать колкостями». «Нет, нет, – возразила она, – я хочу показать этим нахалам, что я не такая женщина, которая позволяет обращаться с собой неуважительно». Словом, она разразилась таким потоком дерзостей, что я не удержался и откровенно высказал ей свое мнение, рискуя навлечь на себя ее немилость. Я заявил, насколько мог деликатнее, что она оскорбляет природу и своим диким нравом порочит присущие ей прекрасные свойства, что добрая и обходительная женщина может привлечь любовь, даже не будучи красивой, тогда как красавица, лишенная доброты и обходительности, вызывает к себе презрение. К этим рассуждениям я присовокупил еще много других в том же роде, рассчитанных на исправление ее характера. Прочитав своей госпоже такую мораль, я испугался, что навлеку на себя ее гнев и нарвусь на неприятные возражения; но она не возмутилась моими упреками, а удовольствовалась тем, что вовсе не приняла их во внимание, равно как и те, которые я имел глупость высказать ей в следующие дни. Наконец мне наскучило без толку напоминать ей об ее недостатках и, предоставив Мерхелину самой себе, я перестал заботиться об ее неукротимом характере. Между тем – поверите ли? – вот уже два месяца, как это свирепое существо, эта надменная женщина совершенно изменилась. Она обходительна со всеми, у нее появились приятные манеры. Это уже не та Мерхелина, которая дерзила мужчинам, обращавшимся к ней с учтивыми речами; она стала чувствительна к похвалам, которые ей расточают, и любит, когда говорят об ее красоте или о том, что ни один мужчина не может взглянуть на нее безнаказанно; ей нравится лесть, и вообще она стала теперь похожа на всех прочих женщин. Эта перемена едва постижима; но вы еще больше удивитесь, когда я вам скажу, что вы являетесь творцом этого великого чуда. Да, дорогой Диего, – добавил Маркос, – это вы так преобразили донью Мерхелину; вы превратили тигрицу в агнца, – словом, она к вам неравнодушна. Мне это уже несколько раз бросалось в глаза, и либо я не знаю женщин, либо она питает к вам безумную страсть. Вот, сын мой, какую печальную весть я вам принес и в каком неприятном положении мы очутились.

– Не вижу, – отвечал я старцу, – ни причины нам огорчаться, ни большой беды для себя в том, что меня любит красивая сеньора.

– Ах, Диего, – возразил он, – так рассуждают только юноши; вы видите приманку и не замечаете крючка; вам бы только наслаждаться, а я предвижу все неприятности, которые из этого воспоследуют. В конце концов все тайное становится явным: если вы будете по-прежнему ходить к нам и петь у крыльца, то усилите страсть Мерхелины и, возможно, что, потеряв всякую сдержанность, она случайно выдаст мужу, доктору Олоросо, свое увлечение; и этот муж, который, не имея поводов к ревности, относится к ней теперь так снисходительно, тогда рассвирепеет и отомстит ей; да и нам с вами может здорово достаться.

– Хорошо, – сказал я, – вижу, что вы правы, и последую вашему совету. Укажите, какого поведения мне держаться, чтоб предотвратить всякие напасти.

– Нам надо только прекратить концерты, – возразил он. – Не показывайтесь на глаза моей госпоже; не видя вас, она снова обретет спокойствие. Сидите у своего хозяина, а я буду заходить в цирюльню, где мы можем играть на гитаре без всякой опаски.

– Согласен, – отвечал я, – и обещаю, что ноги моей не будет в вашем доме.

Действительно, я решил больше не петь на крыльце у доктора и запереться на будущее время в цирюльне, раз уж я оказался человеком, столь опасным для женских взоров. Между тем спустя несколько дней мой добрый Маркос, невзирая на свою хваленую осторожность, принужден был убедиться, что придуманное им средство погасить любовное пламя доньи Мерхелины возымело как раз обратное действие. Эта сеньора, не слыша нашего пения, спросила его на второй же вечер, отчего мы прекратили свои концерты и по какой причине я больше не показываюсь. Он отвечал, что я очень занят и не имею ни одной свободной минуты для развлечений. Она как будто удовлетворилась этим объяснением и три дня сряду довольно спокойно переносила мое отсутствие; но на четвертые сутки моя принцесса потеряла терпение и сказала стремянному:

– Маркос, вы меня обманываете; Диего недаром перестал к нам ходить. Здесь кроется какая-то тайна, которую я хочу выяснить. Говорите! Я вам приказываю! Не скрывайте от меня ничего.

– Сеньора, – отвечал он, придумав новую отговорку, – раз уж вы хотите знать правду, то скажу вам, что после наших концертов ему нередко приходилось возвращаться домой, когда уже было убрано со стола; он не хочет больше подвергать себя этому риску и ложиться в постель без ужина.

– Как, без ужина? – воскликнула она с огорчением. – Почему вы мне этого раньше не сказали? Ложиться в постель без ужина? Ах, бедное дитя! Ступайте к нему сейчас же и скажите, чтоб он пришел сегодня вечером; ему больше не придется уходить домой не евши: для него всегда будет приготовлено какое-нибудь блюдо.

– Что я слышу? – вскричал Маркос, прикинувшись изумленным. – Боже, какая перемена! Вы ли говорите это, сеньора? С каких пор вы стали такой сердобольной и чувствительной.

– С тех пор, – перебила она его резко, – как вы живете в этом доме, или, вернее, с тех пор, как вы осудили мое надменное обхождение и попытались смягчить мой суровый характер. Но, увы! – воскликнула она, расчувствовавшись. – Я от одной крайности перешла к другой: из спесивой и бессердечной я сделалась теперь слишком нежной и чувствительной; я люблю вашего молодого друга Диего и не могу побороть в себе этой страсти. Его отсутствие не только не ослабило моей любви, но, по-видимому, еще придало ей большую силу.

– Возможно ли, – возразил старик, – чтоб молодой человек, не отличающийся красотой, да и собой невидный, мог стать предметом столь пылкой страсти? Я простил бы еще ваши чувства, если б они были внушены каким-нибудь кавалером, обладающим блестящими достоинствами, но…

– Ах, Маркос! – прервала его Мерхелина. – Видимо, я не похожа на других особ моего пола, или же, несмотря на свой многолетний опыт, вы худо их знаете, если думаете, что они при выборе возлюбленного руководствуются его достоинствами. Насколько могу судить по себе, женщины отдают свое сердце не размышляя. Любовь – это некое безрассудство, влекущее нас к какому-нибудь предмету и приковывающее к нему против нашей воли; это – болезнь, которая нападает на нас, как бешенство на животных. А потому перестаньте уверять меня, что Диего не достоин моей нежности. Я люблю его и этого достаточно, чтоб я находила в нем тысячи прекрасных свойств, которые от вас ускользают и которыми он, быть может, вовсе не обладает. Не трудитесь убеждать меня в том, что лицо его и фигура недостойны ни малейшего внимания, ибо мне он представляется восхитительно стройным и прекрасным, как день. К тому же в голосе его есть какая-то нежность, которая меня трогает, а на гитаре он играет с исключительной приятностью.

– Однако, сеньора, – возразил Маркос, – подумайте о том, кто такой Диего. Его простое звание…

– Я ничем не выше его, – снова перебила она старика, – и будь я даже знатной госпожой, то не обратила бы на это никакого внимания.

Результат этого разговора был таков, что Маркос отчаялся переубедить свою госпожу и перестал бороться с ее упорством, как искусный кормчий, уступающий буре, которая отгоняет его корабль от той гавани, куда он направлялся. Он пошел даже дальше: чтобы удовлетворить донью Мерхелину, старик отправился в цирюльню и, отведя меня в сторону, сообщил мне все, что произошло между ними.

– Вы видите, Диего, – сказал он, – что мы не можем прекратить наши концерты у крыльца доньи Мерхелины. Вам необходимо, друг мой, свидеться с этой сеньорой, а не то она способна выкинуть какой-нибудь такой безрассудный поступок, который пуще всего повредит ее репутации.

Я не стал разыгрывать жестокого сердцееда и ответил Маркосу, что приду к нему под вечер с гитарой и что он может отнести эту приятную весть своей госпоже. Старик не преминул этого исполнить, и моя пылкая возлюбленная была в полном восторге, узнав, что вечером будет иметь удовольствие видеть меня и послушать мое пение.

Между тем одно довольно неприятное происшествие чуть было не разрушило этой надежды. Мне удалось выйти из цирюльни только с наступлением ночи, которая, видимо за грехи мои, оказалась очень темной. Я ощупью продвигался по улице и был уже, пожалуй, на полпути, когда из одного окна меня окатили чем-то таким, что отнюдь не ласкало обоняния. Могу даже сказать, что я не упустил ни одной капли из этой порции, так ловко меня отделали. В этом положении я не знал, на что мне решиться. Вернуться назад? Но какое зрелище для моих товарищей! Это значило бы подвергнуться самым невыносимым насмешкам. Явиться же к донье Мерхелине в таком прекрасном виде было мне весьма неприятно. Тем не менее я предпочел последнее и отправился к дому этой сеньоры. У ворот я застал поджидавшего меня Маркоса. Он сообщил мне, что доктор Олоросо только что лег почивать и что мы можем забавляться без всякой помехи. Я отвечал, что мне прежде всего необходимо почистить платье, и тут же поведал ему о своем несчастье. Он посочувствовал мне и повел в покой, где находилась его госпожа. Как только эта сеньора услыхала про мое приключение и увидела меня в таком состоянии, она принялась сожалеть обо мне, точно со мной стряслось величайшее несчастье в мире; а потом, обрушившись на людей, которые меня так изукрасили, она осыпала их всяческими проклятьями.

– Успокойтесь, сеньора, – сказал ей Маркос, – ведь все это происшествие – чистейшая случайность. Зачем так близко принимать его к сердцу?

– А почему, скажите, пожалуйста, почему мне не принимать к сердцу обиду, нанесенную этому агнцу, этому незлобивому голубку, который даже не жалуется на причиненное ему оскорбление? – воскликнула она в сердцах. – Ах, как мне сейчас жаль, что я не мужчина! Я отомстила бы за него.

Она наговорила еще кучу всяких других вещей, выдававших силу ее любви, которая проявилась также и в ее поступках. А именно, пока Маркос обтирал меня полотенцем, донья Мерхелина сбегала в свою горницу и принесла ларец, наполненный всевозможными благовониями. Она зажгла монашки и окурила все мое платье, а затем щедро опрыскала его духами. Покончив с окуриванием и опрыскиванием, эта милосердная особа отправилась сама на кухню за хлебом, вином и несколькими кусками жареной баранины, которые припасла для меня. Затем она заставила меня приняться за еду и, по-видимому, находила удовольствие в том, чтоб мне прислуживать, так как то разрезала жаркое, то подливала мне в стакан вина, хотя я и Маркос всячески ее от этого удерживали. После того как я покончил с ужином, господа концертмейстеры принялись настраивать голоса под гитару и угостили донью Мерхилину таким дуэтом, от которого она пришла в восторг. Правда, мы умышленно выбирали песни, слова которых льстили ее любви, и надо еще сказать, что во время исполнения я бросал на нее украдкой взгляды, подливавшие масла в огонь, ибо начинал входить во вкус этой забавы. Хотя концерт продолжался немалое время, однако же он мне нисколько не наскучил. Что касается моей дамы, которой часы казались минутами, то она охотно слушала бы нас всю ночь, если б старик-стремянный, которому минуты казались часами, не напомнил ей, что время уже позднее. Мерхелина заставила его повторить это по крайней мере раз десять, но тут она наткнулась на упорного человека, который не успокоился до тех пор, пока я наконец не ушел. Будучи весьма разумным и осторожным и видя, что его госпожа потеряла голову от безумной страсти, он боялся, как бы с нами не приключилось неприятности. Его опасения вскоре оправдались: потому ли, что доктор заподозрил какую-то тайную интригу, или потому, что демон ревности, до тех пор его не беспокоивший, захотел ему досадить, но он выразил недовольство по поводу наших концертов. Мало того: он запретил их по праву хозяина и, не входя ни в какие объяснения относительно своего поступка, заявил, что впредь не потерпит в доме присутствия посторонних мужчин.

Маркос сообщил мне об этом распоряжении, которое главным образом касалось меня. Оно причинило мне немалую досаду, ибо у меня зародились надежды, от которых жаль было отказаться. Но как правдивый историк, точно передающий события, я должен сознаться, что терпеливо покорился своей печальной участи. Не так обстояло дело с Мерхелиной: запрещение только разожгло ее страсть.

– Любезный Маркос, – сказала она старику, – только вы один в состоянии мне помочь. Устройте, пожалуйста, так, чтоб я могла тайно свидеться с Диего.

– Чего вы требуете от меня? – воскликнул он, рассердившись. – Я и без того был слишком податлив. Вовсе не намерен в угоду вашей безумной страсти способствовать бесчестию своего господина, погубить вашу репутацию и опозорить себя самого, ибо всю свою жизнь я был безупречным слугой. Лучше уйду из вашего дома, нежели стану служить столь постыдным образом.

– Ах, Маркос! – прервала его сеньора, испуганная этими последними словами, – вы разрываете мне сердце, когда говорите о своем уходе. Неужели, жестокий человек, вы собираетесь меня покинуть, после того как довели до такого состояния. Верните мне прежде мою гордость и дикий нрав, который вы искоренили. Ах, почему не обладаю я, как раньше, этими благотворными недостатками! Я была бы спокойна, между тем как ваши назойливые увещевания лишили меня душевного мира, которым я наслаждалась. Желая исправить мой характер, вы меня совратили… Но что я говорю, несчастная? – продолжала она, заливаясь слезами. – К чему попрекаю вас напрасно? Нет, отец мой, вы не виновны в моем несчастье: горькая судьба моя уготовила мне все эти печали. Умоляю вас, не обращайте внимания на сумасбродные речи, которые срываются у меня с языка. Увы! Страсть помутила мне рассудок. Сжальтесь над моей слабостью; вы – мое единственное утешение, и если жизнь моя вам дорога, то не откажите мне в вашей помощи.

При этих словах она заплакала еще пуще, так что уже не могла продолжать. Вынув платок и закрыв им лицо, она опустилась на стул, как человек, подавленный горем. Старый Маркос, добрейший из когда-либо существовавших стремянных, не устоял при виде этого трогательного зрелища; оно глубоко поразило его, и, заплакав вместе со своей госпожой, он произнес с умилением:

– Ах, сеньора, как вы обольстительны! Я не в силах устоять против вашей печали: она одержала верх над моей добродетелью. Обещаю вам свои услуги и не удивляюсь более тому, что любовь заставила вас изменить долгу, раз даже простое сострадание побудило меня забыть свой собственный.

Таким образом, старый стремянный, несмотря на свою безупречность, взялся с величайшей предупредительностью служить страсти доньи Мерхелины. Однажды утром он явился в цирюльню, чтобы уведомить меня обо всем, и на прощание сказал, что обдумывает способ, как устроить мне тайное свидание с сеньорой Мерхелиной. Этим он окрылил меня надеждой, но два дня спустя я узнал весьма скверную новость. Один из наших клиентов, аптекарский ученик из того же квартала, зашел к нам навести красоту. Пока я готовился его побрить, он мне сказал:

– Что же вы плохо смотрите за своим приятелем, стариком стремянным, Маркосом де Обрегон? Знаете ли вы, что ему приходится уходить от доктора Олоросо?

Я отвечал, что не имею об этом ни малейшего понятия.

– Это решенное дело, – продолжал он. – Его должны нынче уволить. Доктор Олоросо только что беседовал с моим хозяином и вот о чем они говорили. «Сеньор Апунтадор, – сказал доктор, – у меня есть к вам просьба. Я не доволен своим старым стремянным и ищу верную, строгую и бдительную дуэнью, которая присматривала бы за женой». – «Понимаю вас, – прервал его мой хозяин, – вам нужна Мелансия, которая была компаньонкой моей жены и продолжает жить у меня в доме, хотя я овдовел полтора месяца тому назад. Правда, она очень помогает мне по хозяйству, но так как я принимаю близко к сердцу интересы вашей супружеской чести, то готов вам ее уступить. Можете вполне на нее положиться и не беспокоиться о том, как бы у вас не выросли на лбу кой-какие украшения: это – перл среди дуэний, это – настоящий дракон для охраны целомудрия женского пола. В течение двенадцати лет состояла она при моей супруге, которая, как вы знаете, была молода и пригожа, и за все это время я не видал в доме и тени любовника. Клянусь богом, такому молодчику у нее бы не поздоровилось. Скажу вам, между нами, что покойница, особенно в первое время, питала большую склонность к кокетству, но Мелансия быстро ее охладила и внушила ей любовь к добродетели. Словом, она не компаньонка, а клад, и вы еще много раз будете благодарить меня за этот подарок». После этого доктор выразил величайшую радость по поводу любезности сеньора Апунтадора, и они уговорились, что дуэнья сегодня же заступит на место вашего приятеля. Это известие, которое я счел за правду и которое действительно оказалось таковой, смутило приятные чаяния, начинавшие было ласкать мое воображение, а Маркос, зашедший ко мне после полудня, окончательно угробил их, подтвердив то, что сообщил аптекарский ученик.

– Любезный Диего, – сказал добрый старик, – я в восторге от того, что доктор Олоросо прогнал меня: он избавил меня от многих хлопот. Не говоря о том, что я тяготился взятой на себя позорной ролью, мне пришлось бы еще придумывать всякие хитрости и извороты, чтоб устраивать вам тайные свидания с Мерхелиной. Боже, какая обуза! Но, благодарение небу, я отделался от всех этих неприятных забот и от связанных с ними опасностей. Вам же, друг мой, советую не печалиться об утрате нескольких приятных минут, которые, быть может, повлекли бы за собой тысячи огорчений.

Я перестал питать какие-либо надежды, а потому внял нравоучению Маркоса и отказался от своего романа. Признаюсь, что я не принадлежал к числу тех упорных любовников, которые ополчаются на препятствия, а если б и был таковым, то госпожа Мелансия, наверно, заставила бы меня расцепить зубы. Судя по тому, как описывали ее нрав, она была в состоянии довести до отчаяния любого вздыхателя. Несмотря, однако, на столь мрачную характеристику, я дня два-три спустя узнал, что докторша ухитрилась усыпить этого аргуса или подкупить его совесть. Выйдя из цирюльни, чтоб побрить на дому одного из наших клиентов, я встретил добрую старушку, которая спросила, не зовут ли меня Диего из Ла-Фуэнте. Получив утвердительный ответ, она сказала:

– Раз это так, то вас именно мне и надобно. Приходите сегодня ночью к воротам доньи Мерхелины, а когда вы там будете, то подайте какой-нибудь знак и вас проведут в дом.

– Хорошо, – отвечал я, – в таком случае надо условиться насчет знака. Я прекрасно подражаю кошке и промяукаю несколько раз.

– Вот и отлично, – отвечала вестница любви, – я так и передам сеньоре Мерхелине. Ваша покорная слуга, сеньор Диего; да хранит вас господь! Ах, какой вы красавчик! Клянусь святой Агнесой, что, будь мне снова пятнадцать лет, я б никого не выбрала, кроме вас.

С этими словами услужливая старушка меня покинула.

Легко можете себе представить, как сильно взволновало меня это приглашение: прощай нравоучение Маркоса! Я с нетерпением ждал ночи, и, как только наступил час, когда, по моему предположению, доктор Олоросо должен был улечься в постель, я отправился к его крыльцу. Там я принялся мяукать так громко, что меня можно было слышать издалека, к великой славе наставника, обучившего меня этому прекрасному искусству. Минуту спустя сама Мерхелина открыла мне потихоньку дверь и заперла ее, как только я очутился в доме. Мы пробрались в покой, в котором происходил наш последний концерт и где теперь тускло горел ночник, стоявший в камине. Усевшись рядышком, чтоб побеседовать, мы оба оказались сильно взволнованными, с той только разницей, что ее волнение происходило исключительно от страсти, тогда как к моему примешивалась некоторая доля страха. Тщетно уверяла меня моя красавица, что нам нечего бояться мужа; я ощущал дрожь, отравлявшую мне все удовольствие.

– Сеньора, – спросил я, – как удалось вам обмануть бдительность вашей дуэньи? После того, что мне наговорили про почтенную Мелансию, я уже не рассчитывал получить от вас весточку, а тем более встретиться с вами наедине.

В ответ на эти слова донья Мерхелина улыбнулась и сказала:

– Вы перестанете удивляться тому, как мне удалось устроить это ночное свидание, когда я расскажу вам, что произошло между мной и дуэньей. Как только она пришла к нам, мой муж всячески ее обласкал, и сказал мне: «Мерхелина, поручаю присмотр за вами этой скромной особе, которая слывет за образец всех добродетелей; она будет служить вам зерцалом, в которое вы можете беспрестанно смотреть, чтоб черпать оттуда примеры благоразумия.

Сия несравненная женщина опекала в течение двенадцати лет жену одного аптекаря, моего приятеля; но как опекала… так, как другие не опекают: она сделала из нее чуть ли не святую». Эти похвалы, вполне подтверждавшиеся строгим видом Мелансии, привели меня в отчаяние и заставили пролить немало слез. Я уже представляла себе поучения, сыплющиеся на меня с утра до вечера, и выговоры, которые мне пришлось бы ежедневно выслушивать. Словом, мне казалось, что я стала самой несчастной женщиной в мире. В предвидении таких горестей я уже не считалась ни с чем и, оставшись наедине с дуэньей, сказала ей самым резким тоном: «Вы, по-видимому, собираетесь доставить мне немало мучений, но предупреждаю вас, что я не отличаюсь долготерпением, и отплачу вам в свою очередь всяческими обидами. Заявляю вам без обиняков, что сердце мое пылает страстью, которую не искоренят никакие поучения: принимайте любые меры. Можете удвоить свою бдительность, но предупреждаю вас, что использую все средства, чтоб вас обмануть». Я ожидала, что после этих слов хитрая дуэнья прочтет мне изрядную отповедь, но она вдруг перестала морщить лоб и сказала со смехом: «Я в восторге от вашего характера и на откровенность отвечу вам откровенностью. Плохо вы меня знаете, прекрасная Мерхелина, если судите обо мне по похвалам своего супруга или по моему угрюмому виду. Я вовсе не враг удовольствий, и если состою на службе у ревнивых мужей, то только для того, чтоб потакать их прелестным женам. Уже много лет, как я владею великим искусством притворяться и могу почитать себя счастливой, ибо одновременно пользуюсь всеми приятностями порока и хорошей репутацией, которую создает добродетель. Между нами говоря, мир и не знает другой добродетели. Чтоб стать нравственным по-настоящему, надо затратить слишком много усилий, а потому в наши дни довольствуются видимостью. Положитесь на меня, – продолжала дуэнья, – и мы окрутим старичка-доктора Олоросо. Его постигнет та же судьба, что и сеньора Апунтадора. Думаю, что докторский лоб достоин не большего почтения, чем аптекарский. Бедный Апунтадор! Чего только мы с аптекаршей над ним не выделывали! Что за милая женщина! И какой славный характер, царствие ей небесное! Могу побожиться, что она весело прожила молодость. И сама не помню, сколько я привела к ней в дом любовников, а муж ни разу ничего не заметил. А потому, сеньора, будьте ко мне благосклоннее и поверьте, что, как бы усердно ни служил вам старик-стремянный, вы ничего не потеряете от этой замены. Я, быть может, окажусь для вас полезнее, чем он». Можете себе представить, Диего, сколь я была благодарна своей дуэнье за такую ее откровенность. Ведь я почитала ее за образец добродетели. Вот как можно ошибаться в женщинах! Ее искренность сразу покорила меня, и я обняла ее с восторгом, показав этим, насколько была рада такой компаньонке. Поведав ей все секреты своего сердца, я попросила ее устроить мне поскорее тайное свидание с вами. Мелансия так и поступила. Сегодня с утра отправила она на розыски ту старуху, с которой вы говорили; это великая мастерица на такие дела, и моя дуэнья пользовалась ее услугами, когда служила у аптекарши. Но самое забавное во всем этом приключении, – добавила она со смехом, – это то, что Мелансия, которой я рассказала про обыкновение моего мужа спать всю ночь без просыпа, легла рядом с ним и заступает теперь мое место.

– Ах, сеньора! – воскликнул я. – Мне совсем не нравится эта выдумка. Ваш муж легко может заметить обман.

– Ничего он не заметит, – поспешила возразить Мерхелина, – не беспокойтесь об этом, и пусть напрасный страх не отравляет вам удовольствие, которое вы должны испытывать в обществе молодой дамы, желающей вам добра.

Заметив, что эти уговоры не ослабили моих опасений, жена старого доктора пустила в ход все средства, которые, по ее мнению, должны были меня ободрить, и приложила к этому столько стараний, что наконец добилась своего. Я уже стал помышлять только о том, чтобы использовать благоприятный случай; но в то самое время, когда бог Купидон, сопровождаемый собором Смехов и Игр, готовился увенчать мое счастье, у ворот дома раздался сильный стук. Тотчас же Амур улетел со всей своей свитой, подобно стае робких птиц, внезапно испуганных громким шумом. Мерхелина поспешно упрятала меня под стол, находившийся в зале, и потушила ночник, а сама – как это было условлено с дуэньей на случай тревоги – отправилась к дверям горницы, где спал ее муж. Между тем стук в воротах усилился, так что гул разносился по всему дому. Тут сеньор Олоросо проснулся и позвал Мелансию. Дуэнья соскочила с постели, несмотря на то, что доктор, принимавший ее за жену, кричал ей, чтоб она не вставала, и помчалась к своей госпоже, которая, ощутив ее подле себя, в свою очередь позвала Мелансию и приказала ей посмотреть, кто стучит у ворот.

– Я здесь, сеньора, – ответила дуэнья, – пожалуйста лягте опять в постель, а я сейчас узнаю, в чем дело.

В это время Мерхелина разделась и улеглась подле доктора, нимало не подозревавшего, что его обманывают. Правда, вся эта сцена была разыграна в темноте и притом двумя актрисами, из которых одна была бесподобна, а другая обладала достаточными задатками, чтобы стать таковой.

Вскоре после того дуэнья, накинув капот, вошла в опочивальню с факелом в руке.

– Потрудитесь встать, сеньор доктор, – сказала она своему господину. – Нашего соседа, книгопродавца Фернандеса де Буэндиа, хватил удар. За вами прислали; поспешите ему на помощь.

Доктор оделся со всевозможной поспешностью и вышел из дому. Тогда его супруга, облачившись в капот, направилась вместе с дуэньей в тот покой, где я находился. Они вытащили меня из-за стола скорее мертвого, чем живого.

– Успокойтесь, Диего, вам больше нечего бояться, – сказала Мерхелина.

При этом она сообщила мне в двух словах о том, что произошло. Затем она вознамерилась продолжать со мной прерванную беседу, но дуэнья этому воспротивилась.

– Сеньора, – сказала Мелансия, – возможно, что ваш супруг уже не застанет книгопродавца в живых и вернется обратно. К тому же, – добавила она, заметив, как я оцепенел от страха, – что вы станете делать с этим беднягой? Он не в состоянии поддерживать разговор. Лучше отправить его домой и отложить нежности на завтра.

Донья Мерхелина, предпочитавшая настоящее грядущему, лишь с большой неохотой согласилась на отсрочку и, казалось, весьма досадовала на то, что ей не удалось украсить чело мужа головным убором, который она ему предназначала.

Что касается меня, то я больше радовался избавлению от опасности, нежели печалился о том, что упустил драгоценные дары любви, и, вернувшись к своему хозяину, провел остаток ночи в размышлениях о пережитом мной приключении. Некоторое время я колебался, идти ли мне в следующую ночь на свидание или нет, ибо был о второй затее не лучшего мнения, чем о первой; но бес, который неотвязно искушает нас или, вернее, овладевает нами в таких случаях, шепнул мне, что я буду большим глупцом, если остановлюсь на полпути. Он даже представил мне Мерхелину в ореоле новых чар и пышно расцветил ожидавшие меня наслаждения. Я решил продолжать начатое и дал себе обещание выказать больше твердости; с этим прекрасным намерением направился я на следующий день в двенадцатом часу к докторскому дому. Ночь была очень темная и небо беззвездно. Я промяукал два-три раза, чтобы предупредить о своем приходе, но так как мне не отпирали, то я не только не унялся, а продолжал свои упражнения на всевозможные лады, которым обучил меня один ольмедский пастух. Видимо, я исполнял это с большим искусством, ибо какой-то сосед, возвращавшийся домой, принял меня за животное, которому я подражал, и, подняв камень, попавшийся ему под ноги, швырнул им в меня из всей силы со словами: «Ах, проклятый котище!» Удар пришелся мне в голову, и в первую минуту я был так оглушен, что чуть было не опрокинулся навзничь. Затем я ощутил сильное ранение. Этого было достаточно, чтоб отбить у меня охоту к волокитству; теряя любовь вместе с кровью, побрел я домой, где разбудил и поднял на ноги всех домочадцев. Хозяин осмотрел и перевязал рану, которую признал опасной. Однако никаких дурных последствий она за собой не повлекла и недели через три зажила совсем. В течение всего этого времени я ничего не слыхал о Мерхелине. Надо думать, что почтенная Мелансия, желая отвлечь от меня докторшу, нашла ей какого-нибудь интересного кавалера. Но это меня ничуть не беспокоило, ибо как только я окончательно выздоровел, то покинул Мадрид, чтоб продолжать путешествие по Испании.

Глава VIII

О том, как Жиль Блас и его спутник повстречали человека, макавшего хлебные корки в источник, и об их беседе с этим человеком

Сеньор Диего из Ла-Фуэнте поведал мне еще о многих других случившихся с ним после этого приключениях, но они кажутся мне столь мало достойными пересказа, что я обойду их молчанием. Мне пришлось, однако, прослушать все его повествование, оказавшееся очень длинным, так что мы за этим делом успели дойти до Понте де Дуэро. Там мы провели остаток дня и, остановившись на постоялом дворе, приказали изготовить капустный суп и зажарить зайца на вертеле, не преминув тщательно убедиться в его свежести. На следующий день мы чуть свет отправились в путь, наполнив предварительно бурдюк довольно пристойным вином и положив в котомку несколько кусков хлеба, а также половину зайца, оставшегося от ужина.

Пройдя около двух миль, ощутили мы аппетит и, заметив шагах в двухстах от проезжей дороги несколько больших деревьев, бросавших на поляну приятную тень, устроили привал в этом месте. Там мы увидали мужчину лет двадцати семи или двадцати восьми, макавшего корки хлеба в источник. Подле него валялась на траве длинная рапира и снятая со спины торба. Одет он был плохо, но недурен с лица и собою статен. Мы учтиво приветствовали его, а он ответил нам тем же. Затем, указав на свои корки, он со смехом спросил, не соизволим ли мы откушать вместе с ним. Мы ответили согласием, однако с тем условием, что он позволит нам присоединить наши запасы к его завтраку, для того чтобы сделать трапезу несколько сытнее. Он не воспротивился этому, и мы тотчас же извлекли свою провизию, что доставило незнакомцу немалое удовольствие.

– Помилуйте, господа, – воскликнул он в полном восторге, – какое необычайное обилие яств! Вы, как я посмотрю, люди весьма предусмотрительные. Что касается меня, то я путешествую без таких предосторожностей и больше полагаюсь на удачу. Несмотря, однако, на неприглядный вид, в котором я предстал перед вами, могу сказать, не хвастаясь, что иногда являю собой весьма блестящую персону. Знайте, что меня при этом величают принцем и что я хожу в сопровождении стражи.

– Понимаю вас, – сказал Диего, – вы намекаете на то, что вы актер.

– Вы угадали, – возразил тот, – я уже свыше пятнадцати лет представляю на сцене, еще ребенком выступал в мелких ролях.

– Поистине мне трудно вам поверить, – заявил цирюльник, покачивая головой. – Я знаю актеров: эти господа не путешествуют, как вы, пешедралом и не питаются пищей св. Антония. Сомневаюсь даже, чтоб вы там свечи оправляли.

– Можете думать обо мне что хотите, – заявил актер, – но я тем не менее выступаю в главных ролях и играю первых любовников.

– В таком случае поздравляю вас, – сказал мой спутник, – и очень рад, что сеньор Жиль Блас и я имеем честь завтракать с такой важной особой.

После этого мы принялись грызть корки и обгладывать остатки драгоценного зайца, так основательно прикладываясь при этом к бурдюку, что не замедлили его опорожнить. Занявшись вплотную этим делом, мы еле успевали перемолвиться словечком, но, покончив с едой, снова разговорились.

– Меня удивляет, – сказал цирюльник актеру, – что ваши дела идут, по-видимому, неважно. У вас слишком убогий вид для театрального героя. Не прогневайтесь на то, что я так откровенно высказываю свои мысли.

– Так откровенно? – воскликнул актер. – Видно, вы совсем не знаете Мелькиора Сапату. Слава богу, я человек не строптивый. Вы доставили мне удовольствие своей искренностью, ибо я сам люблю выкладывать все, что у меня на душе. Охотно признаюсь, что я небогат. Взгляните хотя бы на материю, заменяющую мне подкладку, – продолжал он, показывая нам свой камзол, подбитый театральными афишами. – А если вас интересует мой гардероб, то я готов удовольствовать ваше любопытство.

С этими словами он вытащил из торбы театральный костюм, обшитый мишурным и поблекшим серебряным позументом, жалкую широкополую шляпу с поредевшим старым плюмажем, весьма дырявые шелковые чулки и сильно поношенные башмаки из красного сафьяна.

– Как видите, – сказал он затем, – я более или менее нищий.

– Весьма тому удивлен, – заметил Диего. – Неужели у вас нет ни жены, ни дочери?

– Как же, – возразил Сапата, – жена моя молода и пригожа, но мне от этого ничуть не легче. И подумайте только, что у меня за несчастная планида! Женюсь я на прелестной актрисе в надежде, что она не даст мне умереть с голода, а она, на беду мою, оказывается образцом неподкупного целомудрия. Тут сам черт бы вляпался! И надо же, чтоб среди всех странствующих актерок нашлась одна добродетельная и чтоб она досталась именно мне.

– Действительно, невезение, – согласился цирюльник. – Но почему же вы не женились на какой-нибудь из актрис главной мадридской труппы? Тут бы вы не промахнулись.

– Конечно, – отвечал гистрион[50], – но черт возьми! Ничтожный странствующий комедиант не смеет даже и мечтать об этих знаменитых героинях. Это мог бы себе позволить разве актер Принцева театра, да и то многим из них приходится искать утешения в городе. К счастью для них, Мадрид – отличное место: там зачастую попадаются такие особы, которые ни в чем не уступят театральным принцессам.

– Неужели вам никогда не приходило в голову поступить в эту труппу? – спросил мой спутник. – Разве для этого требуется какой-нибудь невероятный талант?

– Да вы смеетесь надо мной, что ли, с вашим невероятным талантом? – возразил Мелькиор. – Всех актеров – двадцать человек. Порасспросите-ка публику и услышите, как она их честит. Доброй половине этих господ следовало бы ходить по-прежнему с котомкой за плечами. А между тем нелегко попасть в эту труппу. Чтоб заменить талант, нужны либо деньги, либо могущественные друзья. Мне ли этого не знать, когда я только что дебютировал в Мадриде, где меня ошикали и освистали вовсю, вместо того чтоб наградить бурными аплодисментами? Я ли не надрывался, я ли не вопил несуразным голосом и не преступал сотни раз пределов природы? А разве, декламируя, я не поднес кулака к подбородку принцессы? Словом, я играл в духе великих актеров Кастилии, а между тем публика, которая весьма одобряет эту манеру, порицала ее при моем выступлении. Вот что значит предвзятость. Таким образом, не понравившись зрителям своей игрой и не имея денег, чтоб попасть в труппу в пику тем, кто меня освистал, я возвращаюсь в Самору. Иду к жене и товарищам, дела которых далеко не блестящи. Не пришлось бы нам только просить подаяния, дабы было на что перебраться в другой город, как не раз уже с нами случалось.

После этих слов наш театральный принц встал и поднял с земли торбу и шпагу; затем, расставаясь с нами, он торжественно произнес:

…Прощайте, господа!

Пусть милости свои вам боги шлют всегда.

– Да ниспошлют они вам, – отвечал в том же тоне Диего, – чтобы, придя в Самору, вы застали свою супругу переменившейся и выгодно пристроенной.

Не успел сеньор Сапата повернуться к нам спиной, как он принялся жестикулировать и декламировать на ходу. Тотчас же я и брадобрей засвистали ему вслед, чтоб напомнить о неудачном дебюте. Эти звуки достигли его слуха, и ему показалось, что он все еще слышит мадридских свистунов. Оглянувшись и видя, что мы забавляемся на его счет, он не только не оскорбился этой проделкой, но принял ее весьма добродушно и продолжал свой путь, хохоча во всю глотку. Что касается нас, то, натешившись досыта, мы вернулись на большую дорогу и пошли по направлению к Ольмедо.

Глава IХ

В каком положении застал Диего свою родню и после каких увеселений он и Жиль Блас расстались друг с другом

В этот день мы заночевали между Мойадос и Вальпуэстой, в маленькой деревушке, название коей я запамятовал, а на следующее утро около одиннадцати прибыли в ольмедскую равнину.

– Сеньор Жиль Блас, – сказал мой спутник, – вот то место, где я родился. Не могу смотреть на него без умиления, ибо каждому человеку свойственно любить свою родину.

– Мне кажется, сеньор Диего, – отвечал я ему, – что тот, кто выказывает столько любви к отчизне, должен отзываться о ней благосклонней, чем вы. Ольмедо производит на меня впечатление города, а вы говорили, что это деревня. Следовало назвать его, по меньшей мере, крупным поселком.

– Готов перед ним извиниться, – согласился цирюльник, – но должен вам сказать, что, обойдя всю Испанию и побывав в Мадриде, Толедо, Сарагоссе и других крупных центрах, я стал смотреть на маленькие города, как на деревни.

Продвигаясь вперед по равнине, мы начали различать неподалеку от Ольмедо как бы некое скопление народа, а когда подошли настолько близко, что уже можно было рассмотреть предметы, то увидели зрелище, достойное нашего внимания.

А именно на некотором расстоянии друг от друга стояло три шатра, возле которых суетились множество поваров и поварят, занятых приготовлениями к пиршеству. Одни расставляли приборы на длинных столах, расположенных под сенью шатров, другие наливали вино в глиняные кувшины, третьи следили за поставленными на огонь котелками, а остальные переворачивали вертела, на которых жарилась всякая говядина. Но с особенным вниманием рассматривал я воздвигнутую тут же большую сцену. Она была украшена картонными декорациями, расписанными всевозможными красками, и обвешана греческими и латинскими изречениями. Увидев эти надписи, цирюльник воскликнул:

– Вся эта затея с греческими цитатами сильно попахивает дядюшкой Томасом; готов биться об заклад, что это его рук дело, ибо, между нами говоря, он большой мастак и знает наизусть кучу школьных текстов. Жаль только, что в разговоре он так и сыплет оттуда целыми отрывками, а это многим вовсе не нравится. Кроме того, – присовокупил цирюльник, – мой дядя перевел ряд латинских стихотворцев и греческих сочинителей. Он отлично знаком с античным миром, как видно из написанных им прекрасных комментариев. Без него мы не знали бы, что в городе Афинах дети плакали, когда их секли: этим открытием мы обязаны его глубокой эрудиции.

Осмотрев все вышеописанное, я и мой спутник пожелали узнать о причине стольких приготовлений. Мы было уже собрались расспросить об этом, как Диего, заметив человека, походившего на устроителя празднества, узнал в нем сеньора Томаса из Ла-Фуэнте, к которому мы тотчас же и направились. Школьный учитель сначала не опознал юного брадобрея, настолько тот изменился за десять лет; но наконец, убедившись, что это его племянник, он сердечно обнял его и сказал приветливо:

– Так это ты, Диего, любезный мой племянник? Итак, ты снова вернулся в родной город? Пришел взглянуть на своих пенатов, и небо возвращает тебя семье целым и невредимым? О день, трижды и четырежды блаженный! Albo dies notanda lapillo[51]. Есть много всяких новостей, друг мой, – продолжал он. – Твой гениальный дядя Педро стал жертвой Плутона: вот уже три месяца, как его нет на свете. При жизни этот скряга все боялся, как бы ему не испытать нужды в самом необходимом: argenti pallebat amore[52]. Несмотря на то, что некоторые знатные вельможи назначили ему крупные пенсии, он не проживал на свое содержание и десяти пистолей в год; даже лакей, который ему прислуживал, был на чужих харчах. Разве он не безрассуднее грека Аристиппа[53], приказавшего рабам бросить посреди Ливийской пустыни все его сокровища, чтоб избавить их от ноши, которая мешала им продвигаться вперед? Наш безумец, напротив, копил все золото и серебро, которое попадалось ему в руки. А для кого? Для наследников, которых он и знать не хотел. После него осталось тридцать тысяч дукатов, которые твой отец, дядя Бертран и я поделили между собой. Теперь мы в состоянии хорошо пристроить своих детей. Брат мой Николас уже позаботился о сестре твоей Терезе; он только что выдал ее замуж за сына одного из наших алькальдов[54]: соnnubio junxit stabili propriamque dicavit[55].

Вот уже два дня как мы с большой пышностью празднуем этот брак, заключенный при весьма благоприятных предзнаменованиях. Мы разбили на равнине эти шатры. У каждого из наследников Педро собственный шатер, и все в течение трех дней несут по очереди расходы по угощению. Жаль, что ты не вернулся раньше, так как застал бы начало празднества. Позавчера, в день свадьбы, угощал твой отец. Он устроил роскошный пир, за которым последовала карусель с кольцами. Дядя мой, щепетильник, потчевал нас вчера и развлекал пасторалью. Он нарядил десять самых красивых юношей пастухами, а десять девушек – пастушками и пожертвовал для этого всеми лентами и бантами своей лавки. Эта нарядная молодежь исполняла разные танцы и пела множество нежных и грациозных бержереток. Все было на редкость изящно, но особого успеха не имело: видимо, пастораль отжила свой век[56]. Сегодня – моя очередь раскошелиться, – продолжал он, – и я взялся угостить ольмедских горожан пьесой своего сочинения finis coronabit opus[57]. Я приказал сколотить театр, где мои ученики, с божьей помощью, исполнят написанную мною трагедию. Она называется «Забавы Мулея Бухентуфа, султана марокканского». Сыграют ее бесподобно, так как у меня есть питомцы, которые декламируют не хуже мадридских актеров. Все эти дети хороших семейств из Пеньяфьеля и Сеговии, которые отданы ко мне в обучение. Великолепные исполнители! Правда, я сам натаскивал ребят, и их искусство, ut ita dicam[58], – отмечено печатью учителя. Что касается пьесы, то не стану о ней распространяться: не хочу лишать тебя приятного ощущения, вызываемого неожиданностью. Скажу только, что она должна захватить всех зрителей. Я выбрал одни из тех трагических сюжетов, которые потрясают душу видениями смерти, являющимися нашему воображению. Я разделяю мнение Аристотеля: надо возбуждать ужас. О! Если б я посвятил себя театру, то выпускал бы на сцену одних только кровожадных правителей и героев-убийц! Я плавал бы в крови! Все погибали бы в моих трагедиях: и не только главные персонажи, но и прислужники. Я удавил бы даже суфлера. Словом, мне нравится только ужасное[59], – таков мой вкус. И заметьте: эти пьесы увлекают толпу, помогают актерам жить в роскоши и обеспечивают авторам безбедное существование.

В то время как он кончал свою речь, мы увидали большое скопище людей обоего пола, которые выходили из деревни и направлялись в равнину. То были молодожены в сопровождении родственников и друзей. Впереди выступали десять или двенадцать музыкантов, которые играли все зараз, что составляло весьма шумный концерт. Мы пошли им навстречу, и Диего объявил, кто он такой. Тотчас же понеслись из толпы радостные возгласы и каждый поспешил с ним поздороваться. Нелегкое это было дело отвечать на все приветствия, которыми его осыпали. Вся семья и даже все присутствующие принялись его обнимать, после чего отец молодого брадобрея сказал:

– Добро пожаловать, Диего! Ты застаешь своих родителей слегка раздобревшими. Не стану сейчас ничего тебе больше рассказывать, друг мой, а уже объясню все в подробности.

Тем временем вся ватага направилась в равнину и, дойдя до шатров, разместилась за накрытыми там столами. Я не покинул своего спутника, и мы пообедали вместе с новобрачными, которые, на мой взгляд, отлично подходили друг к другу. Трапеза продолжалась довольно долго, так как учитель, желая из тщеславия перещеголять братьев, ограничившихся более скромным угощением, приказал подать нам три перемены.

После пирушки все сотрапезники выразили сильное нетерпение увидеть пьесу сеньора Томаса, уверяя, что произведение столь гениального человека, как он, заслуживает всяческого внимания. Мы подошли к театру, перед которым уже разместились музыканты, для того чтобы играть в антрактах. В то время как все в глубоком молчании ожидали начала действия, на сцене появились актеры, и автор с текстом в руке уселся за кулисами, так как собирался заменить суфлера. Он был совершенно прав, когда предупреждал нас о том, что пьеса будет носить трагический характер, ибо в первом акте марокканский султан укокошил из лука, развлечения ради, целую сотню мавританских невольников, во втором он отрубил головы тридцати португальским офицерам, которых привел ему в качестве военнопленных один из его полководцев, а в третьем этот монарх, пресытившись своими женами, собственноручно поджег уединенный дворец, где они были заперты, и обратил его в пепел вместе со всеми одалисками. Мавританские невольники, равно как и португальские офицеры, были чучела, весьма искусно сделанные из ивовых прутьев, а картонный дворец при свете фейерверка являл вид пылающего здания. Этим пожаром, сопровождавшимся тысячами жалобных стенаний, как бы исходивших из пламени, закончилось представление. Такой финал был весьма эффектен[60], и вся равнина загудела от рукоплесканий в честь столь превосходной трагедии, что свидетельствовало об отличном вкусе поэта и об его умении выбирать сюжеты для своих пьес.

Я думал, что все кончится представлением «Забав Мулея Бухентуфа», но это оказалось ошибкой. Звуки литавр и труб возвестили нам новое зрелище, а именно раздачу наград, ибо Томас из Ла-Фуэнте заставил своих учеников, как экстернов, так и пансионеров, написать по сочинению и собирался оделить наиболее успевающих книгами, купленными им на собственные деньги в Сеговии. Для этой цели на сцену неожиданно внесли две длинных школьных скамьи, а также шкап, наполненный аккуратно переплетенными книгами. Тут все актеры вернулись на сцену и выстроились вокруг сеньора Томаса, который своим напыщенным видом не уступал любому ректору. В руках у него был список тех, кто удостоился награды. Он передал эту бумагу марокканскому султану, который принялся читать ее вслух. Каждый ученик, имя которого выкликалось, почтительно подходил к учителю, чтоб получить книгу из его рук; затем ученика увенчивали лаврами и сажали на одну из скамеек, дабы он мог предстать перед взорами восхищенных зрителей. Но как ни хотелось учителю, чтобы все разошлись довольными, это ему не удалось, ибо, распределяя награды, как полагается, главным образом среди пансионеров, он рассердил матерей экстернов, которые обвинили его в пристрастии. Таким образом, празднество, служившее до этого момента славе дяди Томаса, чуть было не окончилось столь же печально, как пир лапифов[61].

Книга третья

Глава I

О прибытии Жиль Бласа в Мадрид и о первом господине, у которого он служил в этом городе

Я провел несколько дней у молодого цирюльника, а затем пристроился к одному сеговийскому купцу, проезжавшему через Ольмедо. Он только что отвез на четырех мулах партию товара в Вальядолид и теперь возвращался порожняком. Мы познакомились дорогой, и я так ему полюбился, что он просил меня непременно остановиться у него в Сеговии. Я прогостил в его доме два дня, а когда собрался ехать в Мадрид с погонщиком мулов, то этот купец вручил мне письмо с просьбой передать его в собственные руки по указанному адресу, но не сообщил, что письмо было рекомендательным.

Я не преминул отнести его сеньору Матео Мелендесу, торговцу сукном, проживавшему у Пуэрта дель Соль, на углу Сундучной улицы. Как только он вскрыл письмо и познакомился с его содержанием, то весьма учтиво обратился ко мне:

– Сеньор Жиль Блас, мой корреспондент Педро Паласио так настоятельно вас рекомендует, что я считаю долгом предложить вам приют в своем доме. Кроме того, он просит меня подыскать вам хорошее место, о чем я с удовольствием позабочусь. Вполне уверен, что мне нетрудно будет найти для вас подходящую должность.

Я с тем большим удовольствием принял предложение Мелендеса, что мои финансы таяли на глазах. Но мне недолго пришлось быть ему в тягость. По прошествии недели он сообщил, что рекомендовал меня одному знакомому кавалеру, нуждавшемуся в камердинере, и что, по всей вероятности, это место от меня не ускользнет. Действительно, в ту же минуту явился и сам кавалер.

– Сеньор, – сказал ему Мелендес, указывая на меня, – вот молодой человек, о котором я вам говорил. Он порядочный и нравственный малый. Ручаюсь вам за него, как за самого себя.

Кавалер пристально взглянул на меня, сказал, что мое лицо ему нравится и что он берет меня в услужение.

– Пусть идет за мной, – добавил он. – Я объясню ему, в чем будут состоять его обязанности.

С этими словами он распростился с купцом и вывел меня на главную улицу прямо против церкви св. Филиппа. Мы вошли в довольно красивый дом, одно из крыльев которого он занимал, и поднялись по лестнице в пять-шесть ступеней. Тут кавалер отпер две основательных двери, из которых первая была снабжена маленьким решетчатым окошком, и провел меня в первую горницу, а оттуда в другую, где стояла постель и прочая мебель, производившая скорее впечатление опрятности, нежели богатства.

Если мой хозяин пристально всматривался в меня у Мелендеса, то теперь пришла моя очередь разглядеть его повнимательнее. Это был уравновешенный и серьезный человек лет пятидесяти с лишком. Он обладал, по-видимому, добродушным характером, и я почувствовал к нему расположение. Расспросив о моей родне и удовлетворившись полученными ответами, он сказал:

– По-видимому, Жиль Блас, ты весьма разумный малый, и я рад, что тебя нанял. Ты, в свою очередь, тоже останешься доволен службой. Я буду давать тебе шесть реалов в день на харчи и содержание, но можешь рассчитывать и еще на кой-какие мелкие доходы. Хлопот у тебя будет немного, так как я не веду дома хозяйства и столуюсь в городе. Утром почистишь мое платье, а затем весь день будешь свободен. Приходи только по вечерам пораньше домой и жди меня у дверей: вот все, что я от тебя требую.

Объяснив мне мои обязанности, он вынул из кармана шесть реалов и, соблюдая договор, отдал их мне для почина. Затем мы оба вышли, и он сам запер двери. Забрав с собой ключи, он сказал:

– Ты мне больше не нужен, друг мой. Ступай, куда тебе угодно, погуляй по городу, но смотри, чтоб ты был на лестнице, когда я вечером вернусь домой.

Сказав это, он удалился и предоставил мне распоряжаться собой по своему усмотрению.

«Честное слово, Жиль Блас, – сказал я самому себе, – лучшего господина и сыскать трудно. Как? Ты нашел человека, который платит тебе шесть реалов в день за то, чтоб чистить ему платье и прибирать поутру горницу, да еще предоставляет тебе свободу гулять и развлекаться, как школьнику на каникулах? Клянусь богом, нет должности приятнее этой! Не удивляюсь тому, что мне так хотелось попасть в Мадрид; видимо, я предчувствовал счастье, которое меня здесь ожидало».

Я провел весь день, шатаясь по улицам и развлекаясь осмотром предметов, которые были для меня новы, что потребовало немалой беготни. Вечером, поужинав в харчевне неподалеку от нашего дома, я поспешил туда, куда мне было приказано. Мой господин пришел спустя три четверти часа после меня и, по-видимому, остался доволен моей исправностью.

– Отлично, – сказал он, – это мне нравится; люблю слуг, знающих свои обязанности.

С этими словами он отворил двери квартиры и запер их за нами, как только мы туда вошли. В квартире было темно, и потому, достав кремень и трут, он зажег свечу, после чего я помог ему раздеться. Когда он улегся в постель, я засветил по его приказанию ночник, стоявший в камине, и, забрав свечу, унес ее в переднюю, где помещалась небольшая кровать без полога, на которой я и расположился.

На следующее утро он встал между девятью и десятью часами. Я вычистил ему платье, а он отсчитал мне шесть реалов и отпустил меня до вечера. Сам он тоже ушел, не забыв старательно запереть двери, после чего мы расстались друг с другом на целый день.

Таков был наш обычный образ жизни, и я находил его весьма для себя приятным. Забавнее всего было то, что я не знал, как зовут моего хозяина. Даже Мелендес не мог мне этого сказать. Кавалер этот был ему известен только как клиент, изредка заходивший в лавку и покупавший у него сукно. Наши соседи тоже были не в состоянии удовлетворить мое любопытство; все они уверяли, что не знают, кто он такой, хотя мой хозяин жил в этом квартале уже два года. По их словам, он не ходил ни к кому по соседству, а отсюда, те, кто привык к скороспелым заключениям, делали вывод, что от такой личности нечего ждать добра. Некоторые шли еще дальше и подозревали в нем португальского шпиона, а мне сочувственно советовали позаботиться о своей безопасности. Это предостережение смутило меня и наводило на размышления: действительно, оправдайся их подозрения, я сам рисковал попасть в мадридскую тюрьму, которая представлялась мне не более приятной, чем все прочие. Сознание моей причастности к делу не могло меня ободрить: испытанные мною злоключения внушили мне страх перед правосудием. Я дважды познал на собственном опыте, что если оно и не казнит невинных, то во всяком случае плохо соблюдает по отношению к нам законы гостеприимства, и что даже недолгое пребывание в ее теремах всегда бывает весьма неприятным.

Я переговорил с Мелендесом по поводу этого щекотливого обстоятельства, но он не мог подать мне никакого совета. Если ему и не верилось, чтоб мой господин оказался шпионом, то, с другой стороны, он не мог утверждать и противного. А потому я решил понаблюдать за своим патроном и покинуть его, как только удостоверюсь, что он действительно государственный преступник; однако же мне казалось, что осторожность и приятная моя служба требуют, чтоб я сначала твердо в этом убедился. Приняв такое решение, я стал следить за его поступками и однажды вечером, помогая ему раздеться, сказал, чтоб его испытать:

– Ах, сеньор, не знаю уж, как надо жить, чтоб уберечься от злых языков. Свет чертовски зол! Возьмите хотя бы наших соседей: они хуже самого дьявола. Гнуснейшие людишки, сударь! Вы и представить себе не можете, что они о нас говорят.

– Вот как, Жиль Блас? – заметил, он. – Что же, друг мой, они могут про нас говорить?

– Ах, сеньор, – отвечал я, – злословие всегда найдет себе пищу; оно не пощадит даже добродетели. Наши соседи говорят, что мы опасные люди, что суд должен обратить на нас внимание, словом, они почитают вас здесь за шпиона португальского короля[62].

Говоря это, я глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на своего врача[63], и напрягал всю свою проницательность, чтоб угадать, какое действие произвело на кавалера мое сообщение. Мне показалось, что он вздрогнул, а это подтверждало предположения соседей; к тому же он погрузился в раздумье, которое я тоже истолковал не в его пользу. Впрочем, он скоро оправился от смущения и сказал мне довольно спокойно:

– Пусть соседи болтают что хотят, это не должно нарушить наш покой. Не стоит беспокоиться о пересудах, поскольку мы не подаем никакого повода для того, чтоб о нас дурно думали.

С этими словами он улегся в постель, а я, ничего не добившись, последовал его примеру.

На следующее утро, собираясь выйти из дому, мы услыхали сильный стук в первую дверь, выходившую на лестницу; мой хозяин отпер вторую и, посмотрев в решетчатое оконце, увидел хорошо одетого человека, который сказал ему:

– Сеньор кавальеро, я – альгвасил и пришел к вам от имени сеньора коррехидора, который хочет с вами поговорить.

– Что ему от меня нужно? – спросил мой хозяин.

– Не знаю, сеньор, – возразил тот, – соблаговолите пожаловать к нему, и дело быстро решится.

– Слуга покорный, – сказал мой хозяин, – он мне вовсе не нужен.

С этими словами он резко захлопнул внутреннюю дверь. Затем, походив некоторое время взад и вперед по комнате с видом человека, которого сообщение альгвасила заставило, по-видимому, сильно призадуматься, он отдал мне мои шесть реалов и сказал:

– Можешь идти, друг мoй, и провести день, где тебе угодно. Я еще побуду здесь, но сегодня утром ты мне больше не нужен.

Эти слова навели меня на мысль, что он боится ареста и что страх заставляет его оставаться дома. Я ушел и, чтоб проверить правильность своих подозрений, спрятался в таком месте, откуда мог видеть его, если бы он вышел. У меня хватило бы терпения просидеть там все утро, но он избавил меня от этого труда. Час спустя я увидел его идущим по улице с такой самоуверенностью, которая заставила меня сперва усомниться в своей проницательности. Все же я не придал веры первому впечатлению и не отступился от подозрений, так как был предубежден против своего хозяина. Я подумал, что вся его выдержка могла быть показной, и у меня даже возникло предположение, что он остался дома только для того, чтоб собрать все свое золото и все драгоценности, и намеревается теперь обеспечить себе безопасность поспешным бегством. Я не надеялся больше его увидать и сомневался, стоит ли мне вечером дожидаться у дверей, настолько я был уверен, что он в тот же день покинет город, чтоб спастись от угрожавшей ему опасности. Тем не менее я отправился к нашему дому и был весьма удивлен, когда хозяин мой вернулся в обычное время. Он лег спать, не проявив ни малейшей тревоги, и так же спокойно встал на следующее утро.

В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь. Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила, приходившего накануне, спросил, что ему угодно.

– Отворите, – отвечал тот, – к вам пожаловал сеньор коррехидор.

Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь, встретил судью весьма почтительно.

– Вы видите, – сказал коррехидор, – что я пришел к вам почти без провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в Мадриде.

– Сеньор, – отвечал ему мой господин, – я родом из Новой Кастилии и зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в обществе нескольких лиц приятного обхождения.

– Вы, вероятно, получаете большие доходы? – спросил судья.

– Нет, – прервал его мой хозяин, – у меня нет ни ренты, ни земель, ни домов.

– На что же вы живете? – удивился коррехидор.

– Это я вам сейчас покажу, – возразил дон Бернальдо.

При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку, где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои сокровища.

– Сеньор, – сказал он затем, – вам известно, что испанцы не любят работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить, что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы, что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться, что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот, чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают свои милости на вес золота.

– Вы действительно счастливец, – сказал ему тогда коррехидор. – Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но, напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите взамен мою.

– Ах, сеньор! – воскликнул мой господин, тронутый этими любезными речами, – с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и довершаете мое благополучие.

После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки, коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно питает к полицейскому.

Глава II

О том, как удивился Жиль Блас, встретив в Мадриде атамана Роландо, и о любопытных происшествиях, которые поведал ему этот разбойник

Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от страха.

«Увы! – воскликнул я про себя, – он, наверное, потребует, чтоб я вернул захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы ему, что у меня нет подагры в ногах».

С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним, чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется мне подозрительным.

Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко мне со следующими словами:

– Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей, захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь своего господина, крикнул умоляющим голосом: «Милосердные сеньоры, заклинаю вас именем бога: не убивайте единственного сына леонского коррехидора!» Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а, напротив, довели их почти что до бешенства. «Господа, – сказал один из них, – неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии? Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца! Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный момент как бы умоляют нас об этом». Остальные всадники одобрили это предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. «Остановитесь! – сказал я ему. – К чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы пополняем свой, грабя проезжих». Словом, я вступился за сына коррехидора, и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников, продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло. Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе удалось нас провести: никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день. Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем. Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у опушки леса три команды стражников Священного братства, которые, по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон, третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место, слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу. После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. «Вот он! – кричала толпа. – Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!» Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. «Ага, негодяй, – сказал он мне, – небу надоели наконец твои преступления, и оно отдало тебя в руки правосудия». – «Сеньор, – отвечал я ему, – если на мне и много грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью». – «Ах, злодей! – воскликнул он. – Да развe к таким людям, как ты, питают благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не позволяет мне этого сделать». Покончив на этом разговор, он приказал отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: «Выслушай свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же, куда тебе будет угодно. Но послушай меня, – добавил он, – воспользуйся этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда». Эти слова подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают все опекуны; коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния. Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи, вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки, и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин повешения. Но теперь, друг мой, – продолжал Роландо, – мне хочется открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее и к тому же я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев[64], а это само за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке: это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же, – добавил он, – хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа.

– У каждого человека – свои склонности, – отвечал я атаману Роландо, – вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни.

– Понимаю, – прервал он меня, – похищенная сеньора все еще владеет вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас, что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней пистоли, украденные в подземелье.

Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил, сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал:

– Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих подлых наклонностях. Но слушай как следует то, что я тебе скажу, и пусть это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил, и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты где-либо упомянул мое имя, то ты меня знаешь: мне незачем распространяться на эту тему.

Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился. Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу.

Глава III

Жиль Блас покидает дона Бернальдо де Кастиль Бласо и поступает к петиметру[65]

В то самое время, когда мы выходили из харчевни и прощались друг с другом, прошел по улице мой хозяин. Он увидал меня, и я заметил, как он несколько раз внимательно поглядел на атамана. Из этого я заключил, что он не ожидал встретить меня в обществе такой личности. Правда, наружность Роландо не говорила в его пользу. Это был рослый человек с длинным лицом и носом, напоминавшим клюв попугая; будучи на вид не так уж страшен, он тем не менее походил на самого отъявленного мошенника.

Я не ошибся в своих предположениях. Вечером я убедился, что дон Бернальдо обратил серьезное внимание на атамана и, по-видимому, составил себе о нем такое мнение, что безусловно поверил бы всем дивным историям, которые я мог рассказать ему об этой личности, если бы посмел о ней заикнуться.

– Жиль Блас, – спросил он меня, кто тот верзила, которого я видел сегодня с тобою?

Я отвечал, что это некий альгвасил, думая, что дон Бернальдо удовлетворится моим объяснением и на этом успокоится; но он стал задавать мне разные другие вопросы, которые смутили меня, так как я вспомнил угрозы Роландо. Заметив это, он внезапно прервал разговор и лег спать.

Когда я на следующее утро управился со всеми своими обязанностями, он дал мне шесть дукатов вместо шести реалов и сказал:

– Вот тебе жалованье за то время, которое ты у меня прослужил. Ищи себе другое место: я не могу держать у себя лакея, у которого такие блестящие знакомства.

Я попытался объяснить ему в свое оправдание, что знал альгвасила по Вальядолиду, где снабжал его некими лечебными средствами, когда занимался медициной.

– Отлично придумано, – возразил дон Бернальдо, – но так надо было ответить мне вчера вечером, вместо того чтоб приходить в замешательство.

– Сеньор, я постеснялся рассказывать вам такие вещи: вот причина моего смущения, – отвечал я.

– Удивительная деликатность! – заметил мой господин, легонько хлопнув меня по плечу. – Право, я не считал тебя таким хитрецом. Ступай, дружок, ты свободен: я не намерен держать слуг, которые якшаются с альгвасилами.

Я немедленно отправился сообщить эту прискорбную новость Мелендесу, который сказал мне в утешение, что надеется найти для меня лучшее место. Действительно, спустя несколько дней он заявил мне:

– Ну-с, Жиль Блас, друг мой, я принес вам такое отрадное известие, какого вы и не ожидали. Вы получите приятнейшую службу на свете. Я помещу вас к Дону Матео де Сильва. Это – знатный аристократ, один из тех молодых сеньоров, которых называют петиметрами. Я имею честь быть его поставщиком. Он забирает у меня сукно, правда в кредит, но с такими барами ничем не рискуешь: они обычно женятся на богатых наследницах, которые уплачивают их долги; а если этого не случается, то купец, знающий свое дело, продает им всегда товары по такой высокой цене, что не потерпит убытка, если даже получит четвертую часть следуемой суммы. Управитель дона Матео – мой близкий приятель, – продолжал он. – Пойдемте к нему. Он сам представит вас своему патрону, и вы можете рассчитывать на то, что из уважения ко мне он и к вам отнесется весьма доброжелательно.

По дороге к палатам дона Матео купец сказал мне:

– Считаю нужным сообщить вам, что за человек управитель, дабы вы могли этим руководствоваться. Зовут его Грегорио Родригес. Между нами говоря, он из простого звания, но, чувствуя склонность к делам, не пренебрег своими дарованиями и разбогател, служа управителем в двух богатых домах, которые разорились. Предваряю вас, что он очень тщеславен и любит, когда остальные слуги перед ним лебезят. Если им нужно добиться у своего господина даже самой ничтожной милости, они должны сперва обратиться к управителю; выпроси они что-либо без его ведома, он всегда может устроить так, что либо господин отменит свое обещание, либо от этого обещания не будет никакого прока. Примите это к сведению, Жиль Блас: ходите на поклон к сеньору Родригесу даже чаще, чем к самому барину, и сделайте все, что от вас зависит, чтоб ему понравиться. Его благосклонность принесет вам немало пользы. Он будет аккуратно платить вам жалованье, а если у вас хватит ловкости втереться к нему в доверие, то он, может быть, даже даст вам обглодать какую-нибудь косточку. У него их – хоть отбавляй! Дон Матео – молодой сеньор, который помышляет только об удовольствиях и совершенно не желает заниматься собственными делами. Отличное местечко для управителя.

Придя в палаты дона Матео, мы спросили сеньора Родригеса. Нам сказали, что он находится на своей половине. Мы действительно застали его там и вместе с ним какого-то человека, походившего на крестьянина и державшего в руках мешок из синей холстины, набитый деньгами. Управитель показавшийся мне бледнее и желтее девицы, истомленной безбрачием, вышел навстречу Мелендесу с распростертыми объятиями; тот, в свою очередь, раскрыл свои, и они обнялись с изъявлениями дружбы, в которых было гораздо больше притворства, нежели искренности. Затем речь зашла обо мне. Оглядев меня с головы до пят, управитель весьма любезно сказал, что, по всей видимости, я подойду дону Матео и что он с удовольствием берется представить меня этому сеньору. Тут Мелендес заявил, насколько он принимает к сердцу мои интересы, и просил управителя оказать мне свое покровительство; затем, наговорив Родригесу кучу всяких комплиментов, он оставил меня с ним, а сам удалился. После его ухода управитель обратился ко мне:

– Я отведу вас к своему господину, как только управлюсь с этим славным поселянином.

Он тотчас же подошел к крестьянину и, взяв у него мешок, сказал:

– Посмотрим, Талего, налицо ли все пятьсот пистолей.

Он сам пересчитал их и, убедившись, что все в порядке, выдал землепашцу расписку и отпустил его. Затем он положил деньги обратно в мешок и, покончив с этим, обратился ко мне:

– Теперь можем идти к дону Матео. Он встает обычно часам к двенадцати; сейчас около часу: вероятно, у него в опочивальне уже светло.

Дон Матео действительно только что встал и был еще в шлафроке. Он сидел, развалившись в кресле, на ручку которого закинул одну ногу, и, раскачиваясь взад и вперед, растирал на терке нюхательный табак[66]. Мы застали его беседующим с лакеем, который временно замещал должность камердинера и находился в опочивальне в ожидании приказаний.

– Сеньор, – сказал управитель, – я взял на себя смелость привести вам этого молодого человека, чтобы заменить того, которого вы изволили уволить третьего дня. Ваш поставщик Мелендес ручается за него и уверяет, что он порядочный малый. Надеюсь, что вы останетесь им вполне довольны.

– Хорошо, – отвечал молодой сеньор, – поскольку это ваш протеже, я не задумываясь беру его на службу: пусть будет камердинером. С этим покончено. А теперь, Родригес, – добавил он, – поговорим о другом. Вы пришли весьма кстати: я только что собирался послать за вами. Мне нужно сообщить вам неприятное известие, любезный Родригес. Я несчастливо играл сегодня ночью: помимо ста пистолей, которые были при мне, я проиграл еще двести на слово. Вы сами знаете, как важно для человека моего круга аккуратно уплачивать такие долги. В сущности, это единственные, которыми честь не позволяет нам манкировать; в отношении прочих мы менее исправны. Поэтому необходимо срочно достать двести пистолей и послать их графине де Педроса.

– Сеньор, – заметил управитель, – это легче сказать, чем сделать. Откуда, с вашего позволения, возьму я такую сумму? Ни одного мараведи[67] не могу я выжать из ваших арендаторов, сколько я их ни стращаю. Между тем я должен пристойно содержать вашу челядь и лезу из кожи вон, чтоб покрыть все расходы. Правда, до сих пор я, слава богу, сводил концы с концами; но теперь просто не знаю, какому святому молиться: я в безвыходном положении.

– Все ваши разговоры ни к чему, – прервал его дон Матео, – эта канитель наводит на меня скуку. Не воображаете же вы на самом деле, Родригес, что я переменю образ жизни и примусь управлять своим поместьем? Нечего сказать, миленькое развлечение для человека, любящего удовольствия.

– Потерпите немножко, сеньор; предвижу по ходу дела, что вы скоро навсегда избавитесь от этой заботы, – заметил управитель.

– Вы мне надоели! Вы меня в гроб вгоните! – резко крикнул ему дон Матео. – Предоставьте мне разоряться и устраивайтесь так, чтоб я этого не замечал. Мне во что бы то ни стало нужно двести пистолей, слышите: во что бы то ни стало.

– В таком случае разрешите обратиться к старичку, который уже ссужал вас деньгами под ростовщические проценты, – сказал Родригес.

– Обращайтесь хоть к самому дьяволу! – возразил молодой сеньор. – Я желаю получить двести пистолей, а до остального мне дела нет.

Он произнес эти слова запальчиво и с раздражением. Дворецкий удалился, и в ту же минуту вошел в опочивальню молодой аристократ по имени дон Антонио де Сентельес.

– Что с тобой, любезный друг? – спросил этот последний у моего господина. – Взгляд мрачный, и по лицу вижу, что ты сердит. Кто привел тебя в такое скверное настроение? Держу пари, что это тот прохвост, который отсюда вышел.

– Ты не ошибся, – отвечал дон Матео, – это – мой управитель. Всякий раз, как он является со своими разговорами, мне приходится переживать несколько пренеприятных минут. Он не перестает говорить о моих делах и упрекает меня в том, что я проедаю свое состояние. Можно подумать, что он от этого в убытке! Этакая скотина!

– Я и сам в таком же положении, дитя мое, – утешил его дон Антонио. – Мой управитель ничуть не рассудительнее твоего. Каждый раз, как этот плут приносит мне деньги (и то после повторных приказаний), он делает такой вид, точно дает мне свои. При этом он пускается в длиннейшие рассуждения. «Сеньор, – говорит он мне, – вы себя губите; на ваши доходы наложено запрещение». Приходится его обрывать, чтоб прекратить эти дурацкие разговоры.

– Все несчастье в том, – сказал дон Матео, – что мы не можем обойтись без таких людей; это – неизбежное зло.

– Да, это так, – согласился Сентельес. – Но погоди, – добавил он, хохоча от всей души, – мне пришла на ум довольно забавная мысль. Лучше и придумать нельзя. Мы превратим те мрачные сцены, которые они нам устраивают, в комические и будем смеяться над тем, что нас огорчает. Слушай: когда тебе понадобятся деньги, я буду требовать их у твоего управителя, а ты, в свою очередь, поступишь так же с моим. Пусть они читают нам тогда сколько угодно наставлений, мы будем выслушивать их совершенно спокойно. Твой управитель будет представлять отчеты мне, а мой – тебе. Я буду слушать рассказы о твоем мотовстве, а ты – о моем. Это будет превесело.

Тысячи блестящих острот последовали за этой выдумкой и привели в хорошее настроение молодых сеньоров, которые продолжали беседу с большим оживлением. Их разговор был прерван приходом Грегорио Родригеса, явившегося в сопровождении маленького старичка, до того плешивого, что у него не сохранилось почти ни одного волоса. Дон Антонио хотел было удалиться и сказал моему господину:

– До свидания, дон Матео; мы скоро увидимся. Оставляю тебя с этими господами: вам, вероятно, необходимо переговорить о каких-нибудь серьезных делах.

– Да нет же, останься: ты нам не помешаешь, – ответил дон Матео. – Скромный старец, которого ты видишь, честнейший человек: он ссужает меня деньгами из двадцати пяти процентов.

– Как, из двадцати пяти? – воскликнул с удивлением Сентельес. – Поздравляю тебя с тем, что ты попал в такие хорошие руки. Видит бог, со мной обращаются не так милосердно: я занимаю из пятидесяти за сто и покупаю серебро на вес золота.

– Какое лихоимство! – сказал тут старый ростовщик. – Вот мошенники! Как только они не боятся страшного суда? Нет ничего удивительного, что на лиц, дающих деньги в рост, сыплется столько нареканий. Чрезмерные барыши, которые получают некоторые заимодавцы, порочат нашу честь и подрывают нам репутацию. Если б все мои собратья походили на меня, нас не стали бы так поносить, я лично одалживаю деньги исключительно из любви к ближнему. Да, вернись добрые старые времена, я предложил бы вам свой кошелек без всяких процентов; но, поверите ли, как ни тяжела сейчас жизнь, а мне совестно брать даже двадцать пять за сто. Деньги сейчас как сквозь землю провалились, с огнем не сыщешь, и их отсутствие принуждает меня несколько поступиться своею совестью. Сколько вам потребуется, сеньор? – обратился он к моему господину.

– Мне нужно двести пистолей, – отвечал тот.

– Я принес с собой мешок, в котором четыреста пистолей, – сказал ростовщик, – остается только отсчитать вам половину.

С этими словами он вытащил из-под епанчи мешок из синей холстины, напомнивший мне тот, который крестьянин Талего передал Родригесу с пятьюстами пистолей. Вскоре я понял, в чем тут было дело, и убедился, что Мелендес не зря выхвалял оборотистость управителя. Старик опорожнил мешок, разложил монеты на столе и принялся их считать. Вид денег распалил жадность моего господина: его прельстила эта груда золота.

– Сеньор Дескомульгадо, – обратился он к ростовщику, – по зрелом размышлении выходит, что я сделал глупость: ведь я собирался взять у вас ровно столько, сколько мне нужно, чтоб погасить долг чести, и совершенно упустил из виду, что у меня нет в кармане ни гроша и что я буду вынужден завтра снова обратиться к вам. Поэтому я решил забрать все четыреста пистолей, чтоб избавить вас от труда приходить сюда лишний раз.

– Сеньор, – отвечал старик, – я предназначал часть этих денег одному доброму лиценциату, ожидающему крупное наследство, которое он из христианского милосердия тратит на то, что извлекает из грешного мира маленьких девочек и меблирует им квартиры; но раз вам нужна вся сумма, то она к вашим услугам. Вам остается только позаботиться об обеспечении…

– О, что касается обеспечения, – прервал его Родригес, извлекая из кармана бумагу, – то оно будет вполне надежным. Вот тратта[68], которую дону Матео остается только подписать. Вы получите по ней пятьсот пистолей с одного из его арендаторов, богатого крестьянина из Мондехара, по имени Талего.

– Ладно, – отвечал ростовщик, – я не привереда; когда предлагают разумные условия, я тотчас же соглашаюсь без всякого ломанья.

Тут управитель подал перо своему господину, и тот, посвистывая, подписал тратту, не потрудившись даже в нее заглянуть.

Покончив с этим делом, старик попрощался с доном Матео, который бросился его обнимать.

– До свидания, сеньор ростовщик! – воскликнул он. – Я ваш покорный слуга. Не понимаю, почему вашу братию почитают за мошенников. По-моему, вы приносите государству большую пользу: вы – утешение аристократической молодежи и подспорье всех вельмож, у которых расходы превышают доходы.

– Ты прав, – поддержал его Сентельес, – ростовщики – честные люди, которым следует оказывать почтение, и я тоже хочу обнять этого старца, раз он берет только двадцать пять процентов.

С этими словами он подошел к ростовщику, чтоб заключить его в объятия, и тут оба петиметра, забавы ради, принялись перебрасывать старика друг другу, как игроки, кидающиеся мячиком на жёдепоме. Потрепав как следует несчастного Дескомульгадо, они отпустили его вместе с управителем, который в гораздо большей мере заслуживал таких объятий и даже кой-чего в придачу.

Когда Родригес и его фактотум[69] удалились, дон Матео приказал лакею, находившемуся вместе со мной в спальне, отнести половину занятых пистолей графине де Педроса, а другую спрятал в длинный, расшитый золотом и шелками кошелек, который обычно носил в кармане. Весьма довольный тем, что оказался опять при деньгах, он весело сказал дону Антонио:

– Что же нам сегодня предпринять? Давай держать совет.

В то время как они собирались обдумать, как им провести этот день, подошли еще два сеньора. Один из них был дон Алехо де Сехиар, а другой дон Фернандо де Гамбоа, оба в возрасте моего господина, т. е. от двадцати восьми до тридцати лет. Все четверо кавалеров принялись с жаром обнимать друг друга: можно было подумать, что они не видались лет десять. После этого дон Фернандо, большой весельчак, обратился к Дону Матео и дону Антонио:

– Где вы сегодня обедаете, сеньоры? Если вы никуда не званы, то я отведу вас в кабачок, где можно получить божественное винцо. Я ужинал там накануне и ушел в шестом часу утра.

– Дал бы бог и мне провести ночь так же благоразумно, – воскликнул мой господин, – я не проиграл бы тогда своих денег.

– Что до меня, – сказал Сентельес, – то я нашел себе вчера вечером новую забаву, так как люблю разнообразить удовольствия: только смена развлечений и делает жизнь отрадной. Приятель затащил меня к одному из тех толстосумов, которые собирают налоги и, обслуживая казну, не забывают самих себя. В доме у него много роскоши и вкуса, да и ужин показался мне довольно пристойным: но хозяева были до того смешны, что я очень веселился. Откупщик корчил из себя вельможу, хотя во всей их компании нет человека более низкого происхождения; а жена его, редкая уродина, жеманничала вовсю и болтала всякие глупости, да еще с бискайским акцентом, который их особенно подчеркивал. Добавьте к этому, что за столом сидели пять или шесть ребят с гувернером. Можете себе представить, как позабавил меня этот семейный ужин.

– А я, сеньоры, – сказал дон Алехо Сехиар, – ужинал у одной артистки, у Арсении. Нас было за столом шестеро: Арсения, Флоримонда с подружкой из веселящихся девиц, маркиз Дзенетта, дон Хуан де Монкада и ваш покорный слуга. Мы всю ночь пьянствовали и говорили непристойности. Сплошное упоение! Правда, Арсения и Флоримонда звезд с неба не хватают, но зато у них есть опыт в любовных делах, который заменяет им ум. Это веселые, живые, сумасбродные создания. Не в тысячу ли раз приятнее проводить время с ними, чем с порядочными женщинами?

Глава IV

О том, как Жиль Блас познакомился с лакеями петиметров, как они научили его замечательному секрету, с помощью которого можно без труда прослыть умным человеком, и об удивительной клятве, которую они заставили его дать

Эти сеньоры продолжали вести беседу в том же духе, пока дон Матео, которому я помогал одеваться, не был окончательно готов. Он приказал мне следовать за ним, и все четверо петиметров направились в харчевню, куда собирался отвести их дон Фернандо де Гамбоа. Я шел позади вместе с тремя другими служителями, так как у каждого кавалера был свой лакей. При этом я с удивлением заметил, что слуги копировали своих господ и старались подражать их манерам. Я их приветствовал в качестве нового товарища. Они также поклонились мне, и один из них, оглядев меня внимательно, сказал:

– Вижу, братец, по вашему обхождению, что вы еще никогда не служили у знатного молодого сеньора.

– К сожалению, не служил, – отвечал я. – Мне лишь недавно довелось попасть в Мадрид.

– Оно и заметно, – сказал тот, – от вас так и разит провинцией; вид у вас робкий и застенчивый; нет настоящей развязности. Но это не беда; клянусь честью, мы вас быстро отшлифуем.

– Вы мне, наверное, льстите? – спросил я.

– Ничуть, – отвечал лакей, – нет такого болвана, которого мы не могли бы перефасонить; будьте совершенно спокойны.

Из этого я заключил и без дальнейших пояснений, что мои товарищи – тертые ребята и что я не мог попасть в лучшие руки, если хочу приобрести лоск. Придя в харчевню, мы застали обед уже приготовленным, так как дон Фернандо предусмотрительно заказал его еще с утра. Господа сели за стол, а мы собрались им прислуживать. Тотчас же между ними завязался веселый разговор. Я слушал их с величайшим наслаждением. Их характеры, их мысли, их выражения – все меня восхищало. Сколько огня! Сколько живости соображения! Эти люди казались мне существами какой-то другой породы.

Когда дело дошло до десерта, то мы принесли изрядное количество бутылок самого лучшего испанского вина, а сами, покинув молодых сеньоров, отправились обедать в маленькую залу, где для нас был накрыт стол.

Тут я быстро убедился, что кавалеры моей кадрили[70] обладали еще большими достоинствами, чем я сначала предполагал. Эти плуты копировали не только манеры, но и разговор своих господ, причем делали это столь искусно, что, будь у них внешность поблагороднее, трудно было бы уловить разницу. Их свободное и непринужденное обращение восхищало меня; но еще больше нравилось мне их остроумие, и я отчаивался стать когда-либо таким же занимательным, как они. Поскольку обедом потчевал дон Фернандо, то и за нашим столом исполнял роль хозяина его камердинер. Ратуя о том, чтоб все у нас было в изобилии, он позвал содержателя харчевни и сказал:

– Сеньор трактирщик, подайте нам десять бутылок самого лучшего вина и припишите их, как обычно, к тем, которые будут выпиты нашими господами.

– Охотно сеньор Гаспар, – отвечал тот, – но вы знаете, что дон Фернандо должен мне уже за много обедов. Если б я мог чрез ваше посредство получить с него хоть сколько-нибудь наличными…

– Пожалуйста, не беспокойтесь насчет денег, – прервал его камердинер, – я отвечаю вам за них: долги моего господина все равно что золото в слитках. Правда, некоторые неучтивые кредиторы наложили запрещение на наши доходы, но мы на днях добьемся, чтоб его сняли и оплатим вам, не проверяя счет, который вы представите.

Трактирщик принес бутылки, несмотря на секвестр доходов, и мы выпили, не дожидаясь, пока его снимут. Стоило взглянуть, как мы ежеминутно провозглашали заздравные тосты, величая друг друга по имени своих господ. Камердинер дона Антонио называл Гамбоа лакея дона Фернандо, а лакей дона Фернандо называл Сентельесом слугу дона Антонио; меня же они звали Сильва. Так мы мало-помалу напились под чужими именами ничуть не хуже тех сеньоров, которым они принадлежали.

Хотя я обнаружил в разговоре значительно меньше блеска, чем мои сотрапезники, однако же они не преминули сообщить, что остались мной относительно довольны.

– Сильва, – сказал мне один из более дошлых, – мы сделаем из тебя, друг мой, путного человека; я замечаю в тебе природное дарование, но ты не умеешь показать товар лицом. Ты боишься ляпнуть что-нибудь невпопад, и это мешает тебе говорить наудачу, а между тем тысячи людей создали себе теперь славу остроумцев только благодаря смелой болтовне. Хочешь блистать, так не обуздывай своего темперамента; выкладывай все, что взбредет тебе на ум: твои вздорные речи сойдут за благородную смелость. Неси любую чепуху, но если у тебя сорвется хоть одно меткое словцо, тебе простят все твои глупости: люди запомнят только твою остроту и возымеют высокое мнение о твоих достоинствах. Наши господа с успехом осуществляют это на практике, и так должен поступать всякий, кто хочет прослыть человеком возвышенного ума.

Помимо того, что мне до смерти хотелось снискать себе репутацию остряка, самый секрет добиться этого показался мне столь несложным, что я не хотел им пренебречь. Поэтому я тут же принялся испытывать его на практике, и выпитое вино немало содействовало успешности этой попытки; иными словами, я плел несусветную чушь, но среди всей этой околесицы мне удалось обронить несколько удачных острот, заслуживших одобрение присутствующих. Этот опыт окрылил меня; я удвоил смелость в надежде отмочить какую-нибудь шутку, и судьба снова пожелала, чтобы мои старания не пропали втуне.

– Ну что? – сказал мне камердинер, заговоривший со мной на улице. – Вот ты и начинаешь отшлифовываться, не правда ли? Нет и двух часов, как ты с нами, а уже стал совсем другим человеком: ты будешь меняться прямо на глазах. Видишь, что значит служить у знатных господ. Это возвышает дух: в мещанском доме ты таких результатов никогда не достигнешь.

– Нисколько не сомневаюсь! – подтвердил я. – А потому мне хочется отныне посвятить свои услуги исключительно дворянству.

– Отлично сказано! – воскликнул лакей дона Фернандо, основательно подвыпивший. – Мещане недостойны держать у себя таких выдающихся личностей, как мы. Вот что, господа! – добавил он. – Дадим обет никогда не служить у этого отребья; поклянемся именем Стикса!

Предложение Гаспара было встречено всеобщим восторгом, и, подняв стаканы, мы дали клятву. Наша трапеза продолжалась до тех пор, пока господам не заблагорассудилось удалиться. Это было в полночь, но мои товарищи сочли такое поведение за верх умеренности. Правда, наши сеньоры покинули кабак в этот ранний час только для того, чтобы отправиться к одной известной прелестнице, дом которой находился в дворцовом квартале и был открыт днем и ночью для всех любителей развлечений. Это была особа в возрасте между тридцатью пятью и сорока годами, все еще очень красивая, забавная в разговоре и столь опытная в искусстве нравиться, что она продавала, как рассказывали, остатки своей красоты дороже, чем ее первые цветочки. У нее всегда можно было застать еще двух-трех прелестниц высшего полета, которые немало способствовали огромному наплыву знатных сеньоров, посещавших эту даму. Днем гости играли в карты, затем ужинали и проводили ночь за вином и в приятных забавах. Наши господа просидели там до утра, а мы дожидались их без всякой скуки, ибо, пока они коротали время с сеньорами, наша братия развлекалась с субретками. На рассвете мы наконец расстались и каждый отправился к себе домой.

Господин мой, встав по своему обыкновению около полудня, оделся и вышел. Я сопровождал его, и мы зашли к дону Антонио Сентельесу, у которого застали некоего дона Альвара де Акунья. Это был пожилой дворянин, известный в качестве наставника по части мотовства. К нему обращались все молодые люди, желавшие приобрести лоск. Он обучал их наслаждениям, а также искусству блистать в обществе и проматывать наследственные именья. Он не опасался проесть свое собственное, так как оно давно уже было съедено.

Когда эти трое кавалеров покончили с взаимными объятиями, Сентельес сказал моему господину:

– Черт возьми, дон Матео, ты не мог прийти более кстати. Дон Альвар зашел за мной, чтоб свести меня к одному мещанину, который угощает обедом маркиза Дзенетто и дона Хуана де Монкада; мне хотелось бы, чтоб и ты отправился с нами.

– А как зовут этого мещанина? – спросил мой господин.

– Его имя – Грегорио де Нориега, – ответил дон Альвар. – Я объясню вам в двух словах, что это за молодой человек. Отец его, богатый ювелир, отправился в чужие края торговать драгоценными камнями и, уезжая, предоставил в его пользование состояние с порядочным доходом. Грегорио – простофиля, обладающий склонностью быстро спускать все свои деньги; он корчит из себя петиметра и вопреки природе хочет прослыть умным человеком. Ему вздумалось пригласить меня в руководители. Я взялся за это и могу вас заверить, сеньоры, что дело пошло полным ходом. Грегорио уже начал проедать капитал.

– Нимало не сомневаюсь! – воскликнул Сентельес. – Вижу отсюда, что наш мещанин скоро докатится до богадельни. Знаешь что, дон Матео? – продолжал он. – Давай познакомимся с этим фертом и поможем ему разориться.

– Охотно, – отвечал мой господин, – я люблю наблюдать, как вылетают в трубу такие молодчики из разночинцев, которые смеют воображать, что их кто-либо равняет с нами. Ничто, например, меня так не позабавило, как случай с сыном откупщика; игра и тщеславное желание тянуться за знатью принудили его продать все имущество, вплоть до дома.

– О, этого мне ничуть не жаль, – заметил дон Антонио. Он и в бедности остался таким же хлыщом, каким был в богатстве.

Сентельес и мой господин отправились в сопровождении дона Альвара к Грегорио де Нориега. Я с Мохиконом пошел туда же, радостно предвкушая возможность полакомиться на даровщинку и надеясь со своей стороны пособить разорению выскочки. Придя в дом, мы увидели несколько человек, занятых приготовлением обеда, причем дымок, исходивший от рагу, щекоча обоняние, предвещал не меньшее удовольствие и для нёба. Маркиз Дзенет-то и дон Хуан де Монкада только что прибыли. Хозяин дома показался мне большим балбесом. Он тщетно пытался разыгрывать из себя петиметра. Но это была прескверная копия с блестящего оригинала, или, говоря проще, он походил на дурака, корчащего из себя развязного сеньора. Представьте себе человека такого склада среди пяти насмешников, у которых только и было на уме, что поиздеваться над ним и ввести его в большие расходы.

– Сеньоры, – сказал дон Альвар после первых учтивостей, – рекомендую вам сеньора Грегорио де Нориега, как одного из самых достойных кавалеров. Он обладает множеством прекрасных качеств. Ведомо ли вам, что он человек весьма образованный? Выбирайте любую науку: он одинаково силен во всех областях, начиная от самой тонкой и строгой логики до орфографии.

– Право, вы мне слишком льстите, – прервал его мещанин с принужденным смехом, – я мог бы, сеньор Альвар, вернуть вам ваш комплимент. Вы сами являетесь тем, что принято называть кладезем премудрости.

– Я не имел намерения напрашиваться на столь остроумную похвалу, – возразил дон Альвар. – Смею вас, однако, уверить, сеньоры, – добавил он, – что наш хозяин не преминет составить себе имя в свете.

– Что касается меня, – заметил дон Антонио, – то мне больше всего нравится в нем – и я ставлю это выше орфографии – его умение выбирать лиц, с которыми он ведет знакомство. Вместо того чтобы ограничиться общением с мещанами, он предпочитает молодых сеньоров, не считаясь с тем, во что это ему обойдется. В этом есть известная возвышенность чувств, которая меня восхищает. Вот что называется тратить деньги со вкусом и разбором.

За этими язвительными замечаниями последовало множество других в том же духе. Бедного Грегорио отделали на все корки. Петиметры один за другим осыпали его стрелами своих насмешек, но наш болван даже не ощущал этих уколов; напротив, он верил всему, что они говорили, и был, казалось, весьма доволен своими сотрапезниками, принимая их издевательства за великую честь. Одним словом, он служил им игрушкой все время, пока они сидели за столом, а это продолжалось весь день и всю ночь.

Мы с Мохиконом выпили так же основательно, как и наши господа, и когда мы выходили от мещанина, то и лакеи и сеньоры были пьяны в стельку.

Глава V

Жиль Блас становится сердцеедом, он знакомится с прелестной дамой

Проспав несколько часов, я встал в отличном расположении духа. Мне вспомнился совет Мелендеса, и я решил до пробуждения своего господина сходить на поклон к нашему управителю, тщеславие которого, как мне показалось, было до известной степени польщено оказанным ему вниманием. Он принял меня любезно и спросил, освоился ли я с образом жизни молодых сеньоров. Я отвечал, что все это для меня ново, но что я не отчаиваюсь со временем привыкнуть. Действительно, я привык, и даже очень скоро. В моем характере и настроении произошла полная перемена. Из прежнего рассудительного и степенного юноши я превратился в шумного, легкомысленного, пошлого вертопраха. Лакей дона Антонио поздравил меня с этой метаморфозой и сказал, что мне остается только завести любовную интригу, чтобы блистать в обществе. Он объяснил, что без этого я никогда не сделаюсь законченным щеголем, что у всех наших товарищей прелестные возлюбленные и что сам он пользуется благосклонностью двух благородных дам. Я решил, что каналья просто врет.

– Сеньор Мохикон, – сказал я, – вы, безусловно, красивый и очень умный малый, обладающий немалыми достоинствами, но я не понимаю, каким образом благородные дамы, у которых вы к тому же не живете, дают себя обольстить человеку вашего звания.

– Разумеется, они не знают, кто я такой, – отвечал он. – Я одерживаю свои победы, пользуясь платьем и даже именем своего господина. Делается это так: я наряжаюсь молодым вельможей и перенимаю все его повадки; явившись на гулянье, я заигрываю со всеми встречными женщинами, пока не найдется такая, которая клюнет на это. Тогда я иду за ней и стараюсь втянуть ее в разговор, называя себя доном Антонио Сентельес. Я прошу у нее свидания, дама жеманится; настаиваю, она соглашается и так далее. Вот, друг мой, – закончил он, – как я добиваюсь любовных успехов, и советую тебе последовать моему примеру.

Мне слишком хотелось прослыть блестящим кавалером, чтоб не послушаться такого совета; к тому же я не чувствовал ни малейшего отвращения к любовным интригам. А потому я возымел намерение нарядиться молодым вельможей и пуститься в галантные авантюры. Я не осмеливался переодеться у нас в доме из боязни быть замеченным. Забрав поэтому из гардероба моего господина роскошный костюм и завернув его в узел, отправился я с ним к одному цирюльнику средней руки из числа моих приятелей, где, по моим расчетам, можно было удобно переодеться. Там я принарядился самым тщательным образом. Цирюльник тоже приложил руку к моему убранству, и, когда мы решили, что больше добавить нечего, я зашагал по направлению к Лугу св. Иеронима с твердой уверенностью вернуться оттуда не иначе, как заручившись какой-нибудь любовной интригой. Но мне не пришлось бежать так далеко, чтоб завязать одну из самых блестящих.

Пересекая какой-то глухой переулок, я заметил богато одетую и очень стройную даму, которая выходила из маленького домика и садилась в наемную карету, поджидавшую у крыльца. Я тотчас же остановился, чтоб на нее посмотреть, и отвесил поклон с намерением засвидетельствовать ей, что она мне понравилась. Желая, в свою очередь, доказать, что она заслуживает еще большего внимания, чем я предполагал, дама приподняла на мгновение вуаль, и моим взорам представилось прелестнейшее личико. Карета укатила, а я продолжал стоять на улице, несколько ошеломленный миловидностью черт, которые мне пришлось улицезреть.

«Какая красотка! – сказал я сам себе. – Вот этакая, черт подери, могла бы окончательно закрепить за мной славу блестящего кавалера. Если те две дамы, которые любят Мохикона, так же красивы, как эта, то он просто счастливейшая бестия. Я благословлял бы судьбу, будь у меня такая возлюбленная».

Предаваясь этим размышлениям, я случайно взглянул на дом, откуда вышла моя красавица, и увидел в окне нижнего этажа старуху, сделавшую мне знак, чтоб я вошел.

Я тотчас же помчался на это приглашение и застал в довольно опрятной горнице почтенную и скромную старушку, которая, приняв меня, по меньшей мере, за маркиза, почтительно поклонилась и сказала:

– Не сомневаюсь, сеньор, что вы возымели дурное мнение о женщине, которая, не будучи с вами знакома, зазывает вас к себе; но, быть может, вы отнесетесь ко мне благосклоннее, когда узнаете, что я поступаю так не со всяким. Я приняла вас за придворного…

– Вы не ошиблись, любезная, – перебил я ее, выставляя вперед правую ногу и налегая корпусом на левое бедро, – могу сказать, не хвалясь, что принадлежу к одному из самых знатных испанских родов.

– Так я и думала, – продолжала старуха, – и сознаюсь вам, что всегда рада услужить благородным персонам: это моя слабость. Я наблюдала за вами из окна, и мне показалось, что вы очень внимательно смотрели на сеньору, которая только что от меня уехала. Не приглянулась ли она вам? Скажите откровенно.

– Клянусь честью придворного кавалера, – воскликнул я, – она меня поразила: я во всю жизнь не встречал более пикантного существа. Сведите-ка нас, дражайшая, и рассчитывайте на мою благодарность. Могу вас уверить, что мы, вельможи, ценим по достоинству такие услуги и платим за них щедрее, чем за какие-либо другие.

– Я уже сказывала вам, – отвечала старуха, – что всецело предана знатным особам и стараюсь быть им полезной. Например, я принимаю здесь дам, которым показная добродетель мешает видеться у себя со своими обожателями. Предоставляя им свой дом, я примиряю их темперамент с благопристойностью.

– Прекрасно, – сказал я, – но, по-видимому, вы только что оказали эту любезность даме, о которой идет речь.

– Нет, – возразила она, – это молодая вдова из благородных, которая ищет себе любовника. Но очень уж она привередлива: не знаю даже, подойдете ли вы ей, несмотря на все достоинства, которыми вы, наверно, обладаете. Я уже представила ей трех статных кавалеров, но она их отвергла.

– Ах ты черт! – воскликнул я самоуверенно. – Подпусти меня только к ней, и, клянусь честью, я тебе кой-что расскажу. Меня так и разбирает любопытство побыть наедине с этой несговорчивой красоткой: этакие мне еще не попадались.

– В таком случае, – сказала старуха, – соблаговолите пожаловать сюда завтра в тот же час, и вы удовлетворите свое любопытство.

– Непременно буду, – возразил я, – и посмотрим, может ли такой кавалер, как я, потерпеть поражение.

Я вернулся к своему брадобрею, не желая искать новых приключений и с нетерпением ожидая, чем кончится это.

На следующий день, снова вырядившись щеголем, отправился я к старухе часом раньше назначенного времени.

– Вы очень исправны, сеньор, – сказала она, – и я вам за это весьма благодарна. Правда, игра стоит свеч. Я виделась с нашей молодой вдовой, и мы очень много о вас беседовали. Мне не велено рассказывать, но уж так я к вам расположена, что не могу молчать: вы понравились и будете осчастливлены. Между нами говоря, эта сеньора – аппетитнейший кусочек: муж недолго прожил с нею; он, так сказать, мелькнул, как тень, и ее можно почитать как бы за девицу.

Добрая старушка, вероятно, хотела сказать «веселую девицу», которые и в безбрачии не слишком тяготятся скукой.

Вскоре прибыла и сама героиня. Она была в великолепном платье и приехала, как и накануне, в наемной карете. Как только она вошла в залу, я отвесил ей, по обычаю петиметров, пять – шесть поклонов, сопровождая их грациознейшими ужимками. После этого я подошел к ней весьма развязно и сказал:

– Прелестная принцесса, вы видите перед собой сеньора, подстреленного Амуром. Со вчерашнего дня ваш образ непрестанно витает передо мной, и вы изгнали из моего сердца герцогиню, которая было прочно в нем утвердилась.

– Эта победа весьма для меня лестна, – отвечала она, снимая вуаль, – но радость моя не лишена горечи: молодые кавалеры не знают постоянства и, как говорят, их сердце труднее удержать, чем неразменный червонец.

– О, моя королева! – воскликнул я. – К чему нам беспокоиться о будущем? Подумаем лучше о настоящем. Вы – прекрасны, я – влюблен. Если любовь моя вам приятна, то отдадимся ей без размышлений. Вступим на корабль, как матросы, не тревожась об опасностях и помышляя лишь о радостях путешествия.

С этими словами я с жаром бросился к ногам моей нимфы и, стараясь как можно более походить на петиметра, принялся страстно молить ее, чтоб она составила мое счастье. Мне показалось, что мои настойчивые просьбы произвели на нее некоторое впечатление, но, рассчитав, что еще не пришло время сдаваться, она отстранила меня и сказала:

– Перестаньте! Вы слишком пылки! Ах, какой вертопрах! Боюсь, как бы вы не оказались просто лукавым соблазнителем.

– Не стыдно ли вам, сеньора? – воскликнул я. – Неужели вы ненавидите то, что нравится всем незаурядным женщинам? Ведь даже среди мещан теперь осталось немного таких, которые ополчаются против любовных соблазнов.

– Довольно! Я не в силах устоять против столь убедительных доводов, – сказала она. – Вижу, что с молодыми сеньорами, вроде вас, бесполезно жеманиться: дама сама должна идти вам навстречу. Узнайте же, что вы одержали победу, – добавила она с притворным смущением, точно ее целомудрие пострадало от этого признания. – Вы внушили мне чувство, какого я еще никогда ни к кому не питала, и мне остается только узнать, кто вы, чтобы сделать вас окончательно избранником своего сердца. Я почитаю вас за молодого вельможу и к тому же за порядочного человека, но я в этом не уверена; и сколь я ни расположена в вашу пользу, однако же не хочу подарить свою любовь незнакомцу.

Тут я вспомнил рассказ лакея дона Антонио о том, как он выходил из подобных затруднений, и, решив по его примеру выдать себя за своего господина, сказал прелестной вдове:

– Сеньора, не стану скрывать от вас свое имя: оно звучит достаточно громко, чтоб я мог назвать его, не стыдясь. Слыхали ли вы когда-либо о доне Матео де Сильва?

– Как же, – отвечала она, – мне довелось даже встретиться с ним у одной знакомой дамы.

Хотя я в то время успел уже достаточно обнаглеть, однако же этот ответ смутил меня. Тем не менее я быстро оправился и, напрягши всю свою находчивость, чтоб как-нибудь выпутаться, ответил:

– Значит, ангел мой, вы знаете сеньора… которого… я тоже знаю… словом… раз уж необходимо это сказать… я принадлежу к его роду. Дед дона Матео был женат на свояченице одного из дядей моего отца. Как видите, мы довольно близкие родственники. Меня зовут дон Сесар. Я единственный сын знаменитого дона Фернандо де Ривера, убитого пятнадцать лет тому назад в сражении на португальской границе. Я мог бы описать вам всю битву с мельчайшими подробностями: это был чертовски горячий бой… Но жаль тратить драгоценное время, которое любовь повелевает мне провести с большей приятностью.

После этого объяснения я проявил настойчивость и страстность, что, однако, завело меня не слишком далеко. Вольности, разрешенные мне красавицей, только заставили меня еще сильнее вздыхать о тех, до которых она меня не допустила. Жестокая вернулась в карету, ожидавшую ее у крыльца. Тем не менее я остался доволен своим приключением, хотя оно и не увенчалось полным успехом.

«Мне не удалось добиться ничего, кроме полумилостей, – говорил я сам себе, – но это, вероятно, потому, что моя красавица весьма знатная дама и не сочла уместным уступить моим настояниям при первой же встрече. Родовая гордость помешала моему счастью, но оно всего лишь отсрочено на несколько дней».

Правда, мне приходило в голову, что моя богиня могла также оказаться просто прожженной плутовкой. Но я предпочитал смотреть на вещи скорее в розовом, чем в мрачном свете, и того ради остался при благоприятном мнении, которое составил себе о прекрасной вдове. Мы условились свидеться через день, и, надеясь достигнуть последних пределов блаженства, я уже предвкушал радости, льстившие моему самолюбию.

Погруженный в эти радужные видения, вернулся я к своему брадобрею и, переодевшись, пошел в игорный дом, куда барин приказал мне явиться. Я застал его там за игрой и заметил, что ему везло, ибо дон Матео не походил на тех выдержанных игроков, которые богатеют и разоряются, не меняясь в лице. Он становился насмешлив и дерзок при удаче и сумрачен, когда Фортуна поворачивалась к нему спиной.

Выйдя из игорного дома в весьма веселом настроении, дон Матео направился к Принцеву театру. Я проводил его до самого подъезда. Там, сунув мне в руку дукат, он сказал:

– Возьми себе, Жиль Блас; я сегодня выиграл и хочу, чтобы и ты порадовался моей удаче; ступай, повеселись с приятелями и приходи в полночь за мной к Арсении, у которой я ужинаю с доном Алехо Сехьяром.

С этими словами он вошел в театр, а я остался у подъезда, размышляя о том, с кем бы мне истратить дукат, согласно воле дарителя. Мне недолго пришлось ломать себе голову, ибо передо мной неожиданно вырос Кларин, лакей дона Алехо. Я повел его в первый попавшийся питейный дом, где мы развлекались до двенадцати. Оттуда мы направились к Арсении, куда Кларину тоже было велено явиться. Нам отворил двери мальчик-слуга и ввел нас в горницу нижнего этажа, где две камеристки, состоявшие одна при Арсении, другая при Флоримонде, беседовали между собой, заливаясь веселым смехом, в то время как их хозяйки принимали наверху наших господ.

Приход двух повес, только что хорошо поужинавших, не мог быть неприятен субреткам, в особенности субреткам театральных див; но каково было мое изумление, когда я в одной из этих наперсниц узнал свою очаровательную вдову, которую почитал за графиню или маркизу. Она тоже удивилась не меньше, увидав своего любезного дона Сесара де Ривера превращенным в лакея петиметра. Тем не менее мы поглядели друг на друга без всякого смущения, и нас даже разобрало такое желание расхохотаться, что мы не смогли против него устоять. Затем, видя, что Кларин беседует с ее подругой, Лаура – так звали мою красавицу – отвела меня в сторону и, приветливо протянув мне ручку, тихонько сказала:

– Пожмем друг другу руки, дон Сесар, и вместо попреков обменяемся лучше комплиментами. Вы упоительно сыграли роль молодого вельможи, да я тоже недурно справилась со своей. Каково ваше мнение? Признайтесь, что вы приняли меня за одну из тех знатных красавиц, которые любят пускаться в авантюры.

– Ваша правда, – отвечал я, – но, кто бы вы ни были, моя королева, я, изменив обличье, не изменил своих чувств. Извольте считать меня своим покорным слугой и разрешите камердинеру дона Матео докончить то, что было так счастливо начато доном Сесаром.

– Знаешь? – отвечала она. – В своем естественном виде ты мне даже больше нравишься, чем в прежнем. Ты среди мужчин – то, что я среди женщин: лучшей похвалы я не могу для тебя придумать. Принимаю тебя в число своих обожателей. Мы больше не нуждаемся в услугах старушки: можешь видеться здесь со мной совершенно свободно. В нашей театральной среде женщины живут без всяких предрассудков и в постоянном общении с мужчинами. Правда, иной раз всех концов не упрячешь; но публика только смеется в таких случаях, а мы, как ты знаешь, на то и созданы, чтобы ее потешать.

Мы были не одни, а потому пришлось ограничиться этим. Завязался общий разговор, живой, веселый и полный прозрачных двусмысленностей. Каждый внес в него свою лепту. Особенно блистала камеристка Арсении, моя любезная Лаура, которая обнаружила больше ума, чем добродетели. В свою очередь, сверху то и дело доносились до нас продолжительные раскаты смеха, из чего можно заключить, что беседа молодых сеньоров и актерок была столь же рассудительна, сколь и наша. Если бы записать все высоконравственные речи, которые говорились в эту ночь у Арсении, то из этого, пожалуй, получилась бы книга, весьма поучительная для юношества.

Между тем наступило время идти домой, иначе говоря, утро: пришлось расстаться. Кларин последовал за доном Алехо, а я отправился с доном Матео.

Глава VI

Беседа нескольких сеньоров об актерах Принцева театра

В этот же день, во время утреннего туалета, господин мой получил от дона Алехо Сехьяра записку, в которой тот приглашал его зайти. Мы отправились к нему и застали там маркиза Дзенет-то и еще одного молодого сеньора приятной наружности, которого мне прежде видеть не приходилось.

– Дон Матео, – сказал Сехьяр, представляя незнакомца моему господину, – это мой родственник дон Помпейо де Кастро. Он почти с самого детства живет при польском дворе, а вчера вечером прибыл в Мадрид с тем, чтобы завтра же ехать обратно в Варшаву. Таким образом, он может посвятить мне только сегодняшний день; я хотел поэтому использовать как можно лучше столь драгоценное время и, дабы гость мой провел его с приятностью, счел необходимым пригласить вас и маркиза Дзенетто.

После этого мой господин и родственник дона Алехо обнялись и наговорили друг другу множество учтивостей. Я с удовольствием прислушивался к речам дона Помпейо, который показался мне человеком солидным и разносторонним.

Мы отобедали у дона Сехьяра, после чего эти сеньоры сели играть, чтоб позабавиться до начала спектакля. Затем они все вместе отправились в Принцев театр посмотреть дававшуюся там новую трагедию, которая называлась «Карфагенская царица». По окончании представления они вернулись ужинать туда же, где обедали, и между ними завязался разговор сперва о пьесе, которую они видели, а затем об актерах.

– Что касается трагедии, – сказал дон Матео, – то я ее не одобряю; по-моему, Эней там еще бесцветнее, чем в «Энеиде». Однако следует признать, что играли отменно. Как думает об этом сеньор дон Помпейо? Мне кажется, что он не разделяет моего мнения.

– Сеньоры, – возразил этот кавалер со вздохом, – я только что видел, как вы восхищались своими актерами и в особенности актрисами, а потому не посмею сознаться, что думаю о них иначе, чем вы.

– И хорошо сделаете, – шутливо перебил его дон Алехо, – вашу критику встретили бы у нас весьма неодобрительно. Соблаговолите относиться с уважением к нашим артисткам перед лицом глашатаев их славы. Мы пьянствуем с ними каждый день и ручаемся за их совершенства: если угодно, мы охотно дадим в этом письменное удостоверение.

– Нисколько не сомневаюсь, – заметил его родственник, – вы, как я посмотрю, так дружны с ними, что готовы поручиться даже за их нравственность и поведение.

– Значит, ваши польские актерки много лучше? – спросил смеясь маркиз Дзенетто.

– Безусловно, – возразил дон Помпейо. – По крайней мере, там имеется несколько совершенно безукоризненных актрис.

– И эти, разумеется, могут рассчитывать на ваши удостоверения? – обратился к нему маркиз.

– Я с ними не знаюсь, – отвечал дон Помпейо, – и не принимаю участия в их кутежах, а потому могу судить беспристрастно. Но, говоря серьезно, – добавил он, – неужели вы считаете, что у вас хорошая труппа?

– Да нет же, – возразил маркиз, – я этого не думаю и буду защищать только нескольких актеров, а от прочих отступаюсь. Но не согласитесь ли вы с тем, что актриса, исполнявшая роль Дидоны[71], восхитительна? Разве не изобразила она эту царицу исполненной благородства и приятных качеств, которые мы обычно связываем с ее образом? Неужели вы не восторгались ее искусством приковывать внимание зрителя и заставлять его переживать движения тех страстей, которые она изображала? Про нее можно сказать, что она овладела всеми вершинами декламации.

– Я согласен с вами в том, что она умеет пронять и взволновать зрителя, – сказал дон Помпейо. – Ни одна актриса не играет с такой задушевностью, как она, и действительно, это прекрасное исполнение; однако же и ее нельзя назвать безупречной. Два или три места в ее игре подействовали на меня неприятно. Желая выразить удивление, она неестественно закрывает глаза, что вовсе не пристало царице. Добавьте к этому, что, заглушая голос, который у нее от природы нежен, она портит эту нежность и басит довольно неблагозвучно. К тому же, как мне показалось, в нескольких местах пьесы ее можно заподозрить в недостаточном понимании того, что она говорит. Предпочитаю, впрочем, отнести это за счет ее рассеянности, нежели обвинять ее в недостатке ума.

– Насколько я вижу, – сказал тогда дон Матео критику, – вы не стали бы слагать стихи в честь наших комедианток.

– Простите, – возразил дон Помпейо, – но я обнаружил у них сквозь недостатки также и немало таланта. Скажу даже, что я в восторге от актрисы, игравшей наперсницу в интермедиях[72]. Какая естественность! С какой грацией она держит себя на сцене! Когда ей по роли приходится отколоть какую-нибудь шутку, она сопровождает ее лукавой и очаровательной улыбкой, которая усиливает пикантность. Ее можно было бы, пожалуй, упрекнуть в том, что она иной раз переигрывает и переходит границы дозволенной смелости, но не надо быть чересчур строгим. Мне хотелось бы только, чтобы она исправилась от одной дурной привычки. Часто посреди представления, в каком-нибудь серьезном месте, она вдруг нарушает ход действия и разражается смехом, от которого не может удержаться. Вы мне скажете, что публика аплодирует ей даже и в такие моменты, но, знаете ли, это ее счастье.

– А какого мнения вы о мужчинах? – прервал его маркиз. – Если вы не пощадили женщин, то на тех, наверное, не оставите живого места.

– Нет, – сказал дон Помпейо, – я обнаружил несколько молодых многообещающих артистов, и особенно понравился мне тот толстяк, который играл роль первого министра Дидоны[73]. Он декламирует весьма естественно, именно так, как польские артисты.

– Если вы остались довольны толстяком, – заметил дон Сехьяр, – то тем более должны быть очарованы тем, который представлял Энея. Вот большой талант и оригинальный артист, не правда ли?

– Действительно оригинальный, – возразил критик, – у него своеобразные интонации и к тому же такие, которые ужасно режут слух. Он играет ненатурально, скрадывает слова, содержащие главную мысль, и напирает на остальные; ему даже случается делать ударение на союзах. Он очень меня позабавил, в особенности когда объяснял своему наперснику, как ему тягостно расстаться с царицей: трудно выразить скорбь комичнее, чем он это сделал.

– Постой, кузен! – прервал его дон Алехо. – А то как бы мы под конец не подумали, что хороший вкус неизвестен при польском дворе. Знаешь ли ты, что актер, о котором мы говорим, редкостное явление. Разве ты не слыхал, как ему рукоплескали? Это доказывает, что он не так уж плох.

– Это ничего не доказывает, – возразил дон Помпейо и добавил: – Сеньоры, не будем говорить об аплодисментах публики: она нередко расточает их весьма некстати и даже чаще рукоплещет бездарностям, нежели настоящим талантам, как передает о том Федр в одной остроумной басне[74]. Позвольте мне рассказать ее вам. Так вот. Все жители одного города высыпали на главную площадь, чтоб посмотреть на представление пантомимов. Среди этих лицедеев был один, которому ежеминутно аплодировали. Под конец надумал этот гаер закончить зрелище новой шуткой. Выйдя один на сцену, он наклонился, прикрыл голову плащом и принялся визжать по-поросячьи. И так хорошо это выходило, что зрители вообразили, будто у него под платьем действительно спрятан поросенок. Ему стали кричать, чтоб он вытряхнул плащ и одежду. Гаер послушался; но так как никакого поросенка не оказалось, то собравшиеся принялись аплодировать ему еще яростнее. Один крестьянин, присутствовавший в числе зрителей, был раздосадован этими выражениями восторга. «Господа, – воскликнул он, – вы напрасно так восхищаетесь этим гаером: он вовсе не такой хороший актер, как вам кажется. Я лучше его подражаю поросенку; а ежели вы в том сомневаетесь, то приходите сюда завтра в тот же час». Народ, расположенный в пользу пантомима, собрался на следующий день еще в большем числе, скорее с намерением освистать крестьянина, нежели для того, чтобы удостовериться в его умении. Оба соперника вышли на сцену. Гаер начал, и ему хлопали еще усиленней, чем накануне. Тогда крестьянин нагнулся в свою очередь и, прикрываясь плащом, принялся дергать за ухо живого порося, которого держал под мышкой, отчего тот завизжал самым пронзительным, образом. Между тем зрители продолжали отдавать предпочтение пантомиму и встретили гиканьем крестьянина, который неожиданно показал им поросенка.

«Господа, – крикнул он им, – вы освистали не меня, а самого поросенка. Нечего сказать, хороши судьи!»

– Кузен, – сказал дон Алехо, – ты своей басней несколько хватил через край. Однако, невзирая на твоего поросенка, мы не отступимся от своего мнения. Но побеседуем о чем-нибудь другом, – продолжал он, – мне надоело говорить о комедиантах. Неужели ты все-таки завтра уедешь, несмотря на мое желание удержать тебя здесь еще на некоторое время?

– Мне и самому хотелось продлить свое пребывание в Мадриде, – отвечал его родственник, – но, как я уже вам говорил, это невозможно. Я приехал к испанскому двору по делу государственной важности. Вчера, по прибытии, мне пришлось беседовать с первым министром; завтра утром я снова с ним повидаюсь, а затем немедленно же отправлюсь в Варшаву.

– Ты совсем ополячился, – заметил дон Сехьяр, – и, надо думать, уже не переедешь в Мадрид.

– Думаю, что нет, – отвечал дон Помпейо, – я имею счастье пользоваться милостью польского короля и наслаждаюсь всеми приятностями его двора. Но сколько он меня ни жалует, однако же, поверите ли, был момент, когда я чуть было не покинул навсегда его владения.

– Как? По какой причине? – опросил маркиз. – Пожалуйста, расскажите.

– С удовольствием, – ответил тот, – и, рассказывая это, я тем самым поведаю вам историю своей жизни.

Глава VII

Повесть дона Помпейо де Кастро

– Дон Алехо, – продолжал он, – знает, что, возмужав, я захотел посвятить себя военному делу, но так как у нас в то время царил мир, то я отправился в Польшу[75], которой турки перед тем объявили войну. Там я был представлен королю, который пожаловал меня офицером в своей армии. Я был одним из беднейших младших сыновей в Испании, что понуждало меня отличиться подвигами, дабы привлечь к себе внимание генерала. Я так исправно выполнял свои долг, что, когда после длительной войны наступил мир, король, приняв во внимание благоприятные обо мне отзывы генералитета, определил мне изрядную пенсию. Чувствительный к щедротам этого монарха, я не упускал ни одного случая выразить ему свою благодарность неослабным усердием. Я являлся ко двору во все часы, когда дозволено предстать перед очи государя, и, незаметно снискав таким поведением его расположение, удостоился новых милостей.

Однажды я отличился на карусели с кольцами, а также на предшествовавшем ей бое быков[76], и весь двор восхвалял мою силу и ловкость. Осыпанный рукоплесканиями, вернулся я домой и застал записку, в которой сообщалось, что одна дама, победа над которой должна мне больше льстить, нежели вся приобретенная в этот день слава, желает со мной переговорить и что для этого мне надлежит отправиться с наступлением сумерек в некое место, каковое мне было указано. Это письмо доставило мне больше удовольствия, чем все похвалы, выпавшие на мою долю, так как я был убежден, что оно написано какой-нибудь весьма знатной дамой. Легко себе представить, что я полетел к месту свиданья. Старушка, поджидавшая там, чтоб служить мне проводником, провела меня через садовую калитку в просторный дом и заперла в богато обставленном покое, сказав:

– Обождите здесь: я доложу сеньоре, что вы пришли.

В этом кабинете, освещенном множеством свечей, было немало драгоценных предметов, но я обратил внимание на всю эту роскошь только потому, что она подтверждала предположение о знатном происхождении моей дамы. Если обстановка, казалось, говорила в пользу того, что писавшая мне особа принадлежала к самому высшему кругу, то я окончательно укрепился в этом мнении, когда в горницу явилась сеньора с благородной и величественной осанкой.

– Сеньор кавальеро, – сказала она, – после того, что я сделала ради вас, бесполезно скрывать нежные чувства, которые я к вам питаю. Но не доблесть, которую вы сегодня проявили перед всем двором, внушила их мне; она только ускорила то, что я вам открылась. Мне не раз случалось вас видеть, и я понаведалась у людей; лестные отзывы, слышанные о вас, побудили меня уступить своей склонности. Не думайте, однако, – продолжала она, – что вы покорили сердце какой-нибудь сиятельной особы; я всего-навсего вдова скромного офицера королевской гвардии. Но эта победа уже потому лестна для вас, что я отдала вам предпочтение перед одним из самых знатных вельмож королевства. Князь Радзивилл любит меня и не жалеет ничего для того, чтобы мне понравиться. Но все его старания тщетны, и я терплю его ухаживания единственно только из тщеславия.

Хотя из ее речей я усмотрел, что имею дело с прелестницей, однако же не преминул возблагодарить свою звезду за это приключение. Ортенсия – так звали мою даму – была еще очень молода, и красота ее меня ослепила. Более того: мне предлагали овладеть сердцем, которое пренебрегло поклонением князя. Какое торжество для испанского кавалера! Упав к ногам Ортенсии, я поблагодарил ее за оказанную мне милость и сказал все, что галантному кавалеру полагается говорить в таких случаях. Она осталась довольна выраженной мной с таким восторгом признательностью, и мы расстались лучшими друзьями на свете, сговорившись видеться всякий вечер, когда князь не сможет ее навестить, о чем она обещала меня в точности уведомлять. Действительно, она так и поступила, и я сделался Адонисом этой новой Венеры.

Однако радости жизни не бывают долговечны. Несмотря на меры, которые принимала эта сеньора, чтоб утаить от князя наши отношения, он под конец узнал все, что нам так хотелось от него скрыть: недовольная служанка поставила его о том в известность. Этот вельможа, по природе великодушный, но гордый, ревнивый и вспыльчивый, вознегодовал на мою дерзость. Гнев и ревность ослепили ему рассудок, и, не считаясь ни с чем, кроме своей ярости, он решил отомстить мне недостойным образом. Однажды ночью, когда я был у Ортенсии, он стал поджидать меня у садовой калитки вместе со всеми своими слугами, которые были вооружены палками. Как только я вышел, он приказал этой гнусной челяди схватить меня и избить до смерти!

– Бейте! – кричал он им. – Пусть этот дерзновенный погибнет под вашими ударами! Я накажу его за наглость!

Не успел он договорить этих слов, как его люди разом набросились на меня и нанесли мне своими палками столько ударов, что я без чувств остался на месте. После этого они удалились со своим господином, для которого эта жестокая экзекуция была весьма приятным зрелищем. Остаток ночи я пролежал в том ужасном состоянии, в которое они меня привели. На рассвете прохожие заметили, что я еще дышу, и, сжалившись надо мной, отнесли меня к лекарю. По счастью, раны мои оказались не смертельными, и я попал в руки искусного человека, который в два месяца совершенно меня вылечил. По окончании этого срока я снова вернулся ко двору и продолжал прежний образ жизни, за исключением свиданий с Ортенсией, которая, со своей стороны, не сделала никакой попытки повидать меня, так как князь только этой ценой согласился простить ей измену.

Поскольку мое приключение ни для кого не было тайной и к тому же я не слыл за труса, то все дивились, видя меня таким спокойным, словно мне не было нанесено никакого оскорбления. Я не высказывал своих мыслей и, казалось, не испытывал злобы, а потому люди не знали, что им думать о моем притворном равнодушии. Одни полагали, что, несмотря на мою храбрость, высокий ранг обидчика удерживает меня в почтении и побуждает проглотить оскорбление; другие, будучи ближе к истине, не доверяли моему молчанию и считали показным то спокойное состояние, в котором я, казалось, пребывал. Король, склонявшийся к мнению этих последних, тоже находил, что я не такой человек, чтоб оставить поругание безнаказанным, и что я не премину отомстить, как только представится подходящий случай. Желая проверить, угадал ли он мое намерение, король однажды приказал позвать меня в кабинет и сказал:

– Дон Помпейо, я знаю, что с вами случилось, и, признаюсь, удивлен вашим спокойствием; вы, несомненно, притворяетесь.

– Ваше величество, – отвечал я ему, – обидчик мне не известен; на меня напали ночью какие-то мне неведомые люди; это несчастье, с которым приходится мириться.

– Нет, нет, – возразил король, – я не верю вашим неискренним отговоркам. Мне рассказали все. Князь Радзивилл нанес вам смертельную обиду. Вы – дворянин и кастилец: я знаю, к чему вас обязывает и то и другое. Вы собираетесь отомстить. Признайтесь в своих намерениях: я этого требую; и не бойтесь раскаяться в том, что доверили мне свою тайну.

– Раз ваше величество мне приказывает, – сказал я, – то считаю долгом открыть вам свои чувства. Да, государь, я помышляю отомстить за причиненную мне обиду. Всякий, кто носит такое благородное имя, как мое, ответствен за него перед своим родом. Вы знаете, как недостойно со мной обошлись, а потому я намереваюсь убить князя, чтоб отплатить ему такою же обидой, какую он мне нанес. Я вонжу ему в грудь кинжал или размозжу голову выстрелом из пистолета, а потом, если удастся, убегу в Испанию. Таково мое намерение.

– Оно очень жестоко, – отвечал король, – но я не могу его осудить после тяжкого оскорбления, нанесенного вам Радзивиллом. Он достоин той кары, которую вы ему готовите. Однако же не торопитесь приводить в исполнение свое намерение, дайте мне найти какой-нибудь другой выход, который примирил бы вас обоих.

– Ах, государь! – воскликнул я с огорчением. – Зачем принудили вы меня открыть вам свою тайну? Какой выход в состоянии…

– Если я не найду такого, который вас удовлетворит, – прервал он меня, – то вы можете выполнить свой замысел. Я не намерен злоупотребить сделанным вами признанием и не дам в обиду вашей чести: можете быть совершенно спокойны.

Мне мучительно хотелось узнать, какой именно способ собирается избрать король, чтоб уладить это дело мирным путем. Вот как он поступил. Призвав к себе Радзивилла, он сказал ему с глазу на глаз:

– Князь, вы оскорбили дона Помпейо де Кастро. Вам известно, что он человек весьма знатного рода и что я люблю этого кавалера, который служил мне верой и правдой. Вы обязаны дать ему сатисфакцию.

– Я вовсе не намерен ему в этом отказывать, – отвечал князь. – Если он жалуется на мою горячность, то я готов держать перед ним ответ с оружием в руках.

– Тут нужна другая сатисфакция, – сказал король. – Испанский дворянин слишком высоко ставит вопросы чести, чтоб биться благородным способом с подлым убийцей. Я иначе не могу вас назвать, и вы в состоянии искупить свой недостойный поступок только тем, что сами подадите палку вашему врагу и подставите спину под его удары.

Примечания

1

. …говоря словами Федра… – Федр Юлий (около 15 до н. э. – около 70 н. э.), римский баснописец, автор 5 книг «Эзоповских басен».

2

«Stulte nudabit animi conscientiam» — «Он глупо обнажит свою душевную сущность» – цитата из эпилога книги 2-й, 41, стих 21–23.

3

…выслушай, друг читатель, притчу, которую я тебе поведаю. – Сюжет притчи заимствован из Пролога к роману Висенте Эспинеля (1550–1624) «Жизнь стремянного Маркоса де Обрегона» (1618).

4

…как говорит Гораций… – Гораций Флакк Квинт (65–8 до н. э.), римский поэт. Цитата из трактата «Наука поэзии»: «…мешает приятное с полезным, одновременно услаждая и поучая читателя» (ст. 343).

5

Стремянный — (исп. эскудеро) оруженосец, слуга, сопровождавший рыцаря или знатную даму.

6

Пребенда — (фp. prebende) доход с церковного имущества.

7

…словопрений ирландского пошиба… – Ирландцы, эмигрировавшие во Францию вместе с королем Яковом II (1633–1701), низложенным в результате «Славной революции» (1688–1689), снискали в Париже репутацию заядлых спорщиков. Поселив их в Овьедо, Лесаж демонстрирует рассеянность, свидетельствующую о том, что, если место действия его романа – Испания, населяющие ее типы – нередко французского происхождения.

8

…дядя не поручил меня погонщику мулов… – В Испании XVII века еще не было дилижансов, и путешественники вверяли себя попечению погонщиков мулов, не отличавшихся, впрочем, вежливостью и предупредительностью: слова погонщик и грубиян употреблялись как синонимы.

9

Он подошел ко мне с восторженным видом. – Эпизод с гостиничным прихлебателем также восходит к роману В. Эспинеля «Жизнь стремянного Маркоса де Обрегона» (I, 9).

10

…подвергнуться участи Антея. – Антей (греч. миф.) – сын Посейдона и богини земли Геи, великан, славившийся своей неуязвимостью до тех пор, пока прикасался к матери-земле. Геракл оторвал его от земли и задушил в воздухе.

11

…как некий новый Эней… – В соответствии с версией мифа, получившей окончательную обработку у Вергилия, в последнюю ночь Трои Эней потерял свою жену Креусу («Энеида», II, 736–744).

12

Лукреция — жена римского консула Тарквиния Коллатина, обесчещенная сыном царя Тарквиния Гордого (VI в. до н. э.), покончила собой ударом кинжала.

13

…стражники Священного братства… – Священное братство, или «Санта Эрмандад», – военное учреждение, созданное для борьбы с ворами и грабителями. Отражая интересы инквизиции, Священное братство нередко выступало против городской магистратуры и даже самого короля.

14

…христиане… обратились в бегство… – В начале Конкисты, арабского вторжения в Испанию (711 г.), часть вестготов бежала в горы Астурии. Объединившись под предводительством короля Пелайо (?–737), они нанесли арабам поражение в долине Ковадонга (718 г.), положившее начало Реконкисте.

15

Коррехидор — должностное лицо, глава судебно-административного округа.

16

…и сотня Орфеев не могла бы очаровать этого Цербера. – Орфей (греч. миф.) – певец и музыкант. Отправившись за своей умершей женой Эвридикой в царство мертвых, Орфей усмирил своим искусством трехглавого пса Цербера (Кербера), охранявшего вход в Аид.

17

Багинет — острое колющее оружие наподобие штыка.

18

Агнусдеи — (Agnus Dei) агнец божий. Здесь – овальные дощечки из воска, на одной стороне которых изображен агнец с крестом, а на другой – лик какого-нибудь святого.

19

…мы забрали с собой даму, мулов и лошадей. – Сюжет следующей главы представляет собой переработку соответствующих эпизодов из «Золотого осла» Апулея (г. IV и VII), «Золотого осла» А. Фиренцуолы (изд. 1550) и «Жизнь стремянного Маркоса де Обрегона» В. Эспинеля.

20

Альгвасил — полицейский.

21

Фец (Фес) – государство с одноименной столицей, вошедшее в состав современного Марокко.

22

Кабинет — небольшая комната, служившая будуаром.

23

Сенека Луций Анней (около 4 до н. э. – 65 н. э.) – римский политический деятель, философ и писатель, представитель стоицизма.

24

Сутанелла — разновидность редингота со стоячим воротником, в некоторых случаях заменяющая сутану.

25

Он освещал путь даме… – Последующий эпизод восходит к роману В. Эспинеля «Жизнь стремянного Маркоса де Обрегона» (III, 8 и 9), а также к 25-й новелле «Декамерона» Бокаччо.

26

Он освещал путь даме… – Последующий эпизод восходит к роману В. Эспинеля «Жизнь стремянного Маркоса де Обрегона» (III, 8 и 9), а также к 25-й новелле «Декамерона» Бокаччо.

27

Сероливрейные лакеи — привлекались обычно для тайных поручений, чтобы по цвету их ливреи нельзя было определить, какому дому они служат.

28

…беседовать со мной об этой диковинной рекомендательной конторе… – В эпоху Лесажа рекомендательные конторы едва начинали входить в моду. В этих конторах составлялись списки имен н адресов знатных парижан.

29

Торбельино — (исп. «вихрь»). В романе Лесажа немало героев носит столь же выразительные имена. В издании «Жиль Бласа» 1977 года (Гарнье Фламарион) французский литературовед Роже Лофер поместил своеобразный словарь шутливых имен собственных:

Астута – лукавый

Буена Гарра – мертвая хватка

Буенотриго – добрая пшеница

Вентолерия – бахвальство

Дескомульгадо – отлученный от церкви

Десленгуадо – злоречивый

де ла Фуэнте – фонтанирующий

Кампанарио – звонница

Кардел – веревка

Кучильо – нож

Лигеро – легкомысленный

Лана – простак

Мембрильо – айва

Мускада – мускатный орех

Олоросо – благоуханный

Саледо – солонка

Санградо – выпущенная кровь

Сапата – домашняя туфля

Сирена – сирена

Тонто – простофиля

Триакеро – шарлатан

Талего – мешок

30

…заткнула бы за пояс даже кухаря толедского архиепископа. – Толедское архиепископство – одна из богатейших бенефиций Испании. По мнению Жиль Бласа, повар этого прелатства должен был быть на голову выше всех остальных поваров королевства.

31

Фонтанель — способ лечения, применявшийся в старинной медицине и состоявший в том, чтобы, вызвав искусственное нагноение, вывести из организма «дурные соки».

32

Санградо — по мнению биографов, в образе доктора Санградо осмеян врач Филипп Экке (1661–1737).

33

Парки (рим. миф.) – богини судьбы: Нона, Децима и Морта.

34

Тазик — употреблялся при кровопускании и вмещал 4 унции, то есть около 109 гр.

35

Пинта — мера жидкости, равнявшаяся 0,93 литра.

36

Цельс Авл Корнелий (I век до н. э.) – древнеримский ученый, последователь Гиппократа, автор трактата «О медицине» (кн. 1–8), содержащего сведения о гигиене, хирургии, дерматологии.

37

…придать себе обличие врача… – В Испании, как и во всей средневековой Европе, врачи носили парики и длинные черные тоги – атрибуты одежды, высмеянные в комедиях Мольера.

38

Кучильо — вероятно, под этим именем Лесаж вывел парижского врача Прокопия Куто (Procope Couteau).

39

Термополии — у древних греков места продажи теплых напитков.

40

…пошлют косить соленую ниву. – То есть отправят грести на галеры.

41

«Sic vos non vobis» — начало стихотворения, приписываемого Вергилию Тиверием Клавдием Донатом («Жизнеописание Вергилия», гл. 17):

Так вы не для себя строите, птицы, гнездо,

Так вы не для себя носите, овцы, руно,

Так вы не для себя, пчелы, сбираете мед,

Так вы не для себя плуг волочите, волы.

42

Кермес — лекарство, применяемое в малых дозах для отхаркивания, а в больших – в качестве рвотного.

43

Жёдепом — (фp. jeu de paume) – место для игры в мяч.

44

…называл себя доном Родриго де Мондрагон. – Дон Родриго – Руй Диас де Бивар (? – 1099) по прозванию Сид – национальный герой Испании, покровитель смельчаков.

45

Хуан де Савалета — историограф Филиппа IV, комедиограф.

46

Луис Велес де Геварра (1570–1644) – испанский драматург и романист, автор «Хромого беса».

47

Педро де ла Фуэнте — в образе Педро де ла Фуэнте выведен французский писатель, поэт и драматург Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657–1757), живший одно время во дворце регента и ничего не тративший из своих доходов.

48

Герцог Медина Сели — Медина Сидония, испанский дворянин, потомок Альфонсо Переса де Гусмана, прославленного деятеля Реконкисты (XIII в.).

49

Senor escudero — сеньор стремянный.

50

Гистрион — бродячий актер.

51

«Albo dies notanda lapillo» — «День, который следует отметить белым камнем». Скифы в удачные дни бросали в колчан белый, а в неудачные – черный камень.

52

«Argenti pallebat amore» — «Бледнел от сребролюбия» – видоизмененная цитата из Горация – «Сатиры» (II, 3, 78).

53

Аристипп (2-я половина V – начало IV в. до н. э.) – греческий философ, ученик Сократа, основатель киренской школы, родоначальник гедонизма.

54

Алькальд (араб. аль-кади – судья) – в средневековой Испании чиновник, выполняющий судебные и административные функции.

55

«Connobio junxit siabili…» — несколько измененный стих Вергилия («Энеида», кн. I, с. 72): «Connubio jungam stabili, propriamque dicabo» – «(Деиопею) соединю (с тобой) прочным браком и отдам тебе в собственность».

56

…видимо, пастораль отжила свой век. – Ни одна из многочисленных пасторалей, поставленных на сцене театра Комеди Франсез, не имела успеха, включая и инсценировку романа Оноре д’Юрфе «Астрея», сделанную Лафонтеном.

57

«Finis coronabit opus» — конец венчает дело.

58

«Ut ita dicam» — так сказать.

59

…мне нравится только ужасное… – намек на кровавые трагедии французского драматурга Проспера Жолио Кребийона-отца (1674–1762), пользовавшиеся в эпоху Лесажа большой популярностью.

60

Такой финал был весьма эффектен… – В 1746 году Французский театр поставил спектакль, в котором всемирный потоп изображался с помощью фейерверка.

61

…празднество… чуть было не окончилось столь же печально, как пир лапифов. – Лапифы («каменные», «дерзкие») пригласили на свадьбу лапифского царя Пирифоя кентавров, которые, оскорбив женщин, вызвали ссору и были уничтожены в результате побоища. Сюжет разрабатывался Гесиодом и Овидием.

62

…они почитают вас здесь за шпиона португальскою короля. – Один из анахронизмов Лесажа, поскольку Бернальдо де Кастиль Бласо мог находиться на службе только у Генриха I, коронованного 20 августа 1578 года и умершего 26 января 1580 года, после чего Португалия перешла в подчинение Испании. Между тем действие романа происходит в царствование Филиппа III, взошедшего на престол в 1598 году, то есть через 18 лет после заключения испано-португальской унии. По мнению французского литературоведа Нёфшато, эта и подобные ей хронологические ошибки не могли быть допущены испанским писателем, что служит лишним доказательством оригинального происхождения романа Лесажа.

63

…глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на своего врача… – Накануне сражения с персидским царем Дарием Александр Македонский заболел и вынужден был прибегнуть к услугам своего врача Филиппа. Парменион, один из военачальников Александра, послал ему письмо, в котором призывал остерегаться Филиппа, будто бы подкупленного Дарием. Когда врач пришел с лекарством, Александр передал ему письмо. «В то время как Филипп читал письмо, Александр пил лекарство», доверчиво глядя на своего врача (Плутарх. «Жизнеописание знаменитых мужей»).

64

…огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев… – В борьбе е королевской властью Каталония долгое время отстаивала свои особые права. Исключительная храбрость каталонцев вошла в поговорку.

65

Петиметр — щеголь (фр.).

66

…растирал на терке нюхательный табак. – В пору работы Лесажа над романом еще сохранялась мода растирать свертки табачных листьев на особых плоских терках.

67

Мараведи — медная монета, равнявшаяся одной тридцать четвертой реала.

68

Тратта — переводной вексель.

69

Фактотум — доверенное лицо.

70

Кадриль — группа из четырех всадников, участвующих с турнире или карусели.

71

…актриса, исполнявшая роль Дидоны… – По-видимому, Лесаж имел в виду знаменитую трагическую актрису мадемуазель МариАнну Дюкло (1670–1748).

72

…актрисы, игравшей наперсницу в интермедиях. – Возможно, Лесаж имел в виду актрису мадемуазель Демар (1682–1753).

73

…толстяк, который играл роль первого министра Дидоны. – В газете Меркюр де Франс, откликнувшейся в 1715 году на первое издание романа Лесажа, высказывается предположение, что в образе толстяка Лесаж изобразил актера Никола – Этьенна Лефрана (1674–1718).

74

…Федр в одной остроумной басне. – Федр, кн. V, 5.

75

…я отправился в Польшу… – В первом издании «Жиль Бласа» (1715–1735) приключения Дона Помпейо де Кастро происходили в Лиссабоне, причем Португалия все еще оставалась самостоятельным государством. Между тем, как уже отмечалось в примеч. к с. 154, события романа разворачиваются в царствование Филиппа III (1598–1621). В предисловии к III тому первого издания Лесаж обещал исправить все обнаруженные хронологические погрешности: «В этом третьем томе речь идет об эпохе, которая не совпадает с историей дона Помпейо де Кастро, помещенной в первом томе. Там говорится, что Филипп II еще не завоевал Португалии, а тут она вдруг оказывается под властью Филиппа III, причем это никак не отражается на возрасте Жиль Бласа. Это – хронологическая ошибка, которую автор заметил слишком поздно, но которую он обещает впоследствии исправить, равно как и всякие другие погрешности, если его произведение будет переиздано». В издании 1747 года Лесаж перенес действие из Португалии в Польшу, а герцога д’Алмейда заменил князем Радзивиллом.

76

…я отличился на карусели с кольцами, а также на предшествовавшем ей бое быков… – Исправляя анахронизмы, Лесаж упустил, что карусель и бой быков – развлечение испанцев и португальцев, а не поляков.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.