Саша и Шура

Саша, ухмыляясь, засовывал под кровать мой командировочный чемоданчик.

– Ну, накричалась? – насмешливо спросил он. – Теперь умного человека послушайте. Дедушку-то, ясное дело, Петром Алексеевичем зовут. Ты, Липучка, про это не знаешь, потому что только в прошлом году сюда приехала. А мы дедушку уже три года Антоном зовём: он у нас в школе однажды Антона Павловича Чехова изображал… Ну, в постановке одной. Мы «Каштанку» показывали. И ещё «Хамелеона». А дедушка, значит, от имени Антона Павловича вёл программу и на вопросы отвечал. С тех пор мы его и прозвали Антоном. Понятно?

– Понятно… – прошептала Липучка и так виновато взглянула на меня своими зелёными глазами, как наш Паразит после знаменитой истории с куриными котлетами.

– Айда на реку! – скомандовал Саша. Запирая дверь, он шепнул мне:

– Вообще-то женщин во флот брать не полагается. Но уж приходится. А то ведь такой визг поднимет! Да и команды у нас не хватает.

– В какой флот? – не понял я.

– Там увидишь!..

У РЕКИ БЕЛОГОРКИ

Когда мы сбежали с холма на золотистый песчаный берег, Саша строго предупредил меня:

– Ты ей не верь. С виду она вон какая весёлая, сверкает на солнышке, а на самом деле – хитрая и коварная…

Я с удивлением посмотрел на Липучку: она и вправду очень весело глядела на всё вокруг, и рыжие волосы её в самом деле сверкали на солнышке. «Неужели она хитрая и коварная? – подумал я. – Скажи пожалуйста! А на вид такая приветливая. Хотя мама всегда говорит, что я плохо. разбираюсь в людях».

Я глазел на Липучку с таким удивлением, что она спросила:

– Веснушки разглядываешь, да? Много, да? Очень?..

И стала тереть свои щёки, словно хотела уничтожить маленькие и очень симпатичные коричневые точечки.

– Да нет, он просто не понял, – усмехнулся Саша. – Думает, что я про тебя сказал – коварная и хитрая. Ты, ясное дело, тоже хитрая. Но только я про Белогорку говорил. В ней ямы на каждом шагу и воронки студёные… Ты, Шурка, плаваешь хорошо?

Я неопределённо пожал плечами. Это меня один мой товарищ в школе так научил: если, говорит, не хочешь сказать ни да, ни нет, то пожми плечами – все подумают, что хотел сказать «да», но только поскромничал. Липучка, и точно, приняла мой жест за утверждение.

– Ой! – обрадовалась она. – Значит, наперегонки плавать будем! До того берега и обратно. Идёт?

Я опять неопределённо пожал плечами, потому что умел плавать только по-собачьи, а всякие там брассы и кроли ещё не изучил: давно собирался, да всё откладывал из года в год.

Река называлась Белогоркой потому, что в ней отражались и зелёный холм и белые домики. Липучка даже говорила, что она свой домик в воде различает. Но Саша не верил и подшучивал над ней:

– А раскладушку свою, случайно, не разглядела? Или ты её днём за шкаф прячешь?

Белогорка была довольно широкой и на вид очень безобидной рекой; она петляла между зелёными холмами, точно, убегая от кого-то, хотела замести свои следы. Над берегом нависла песчаная глыба ржавого цвета, словно огромная собака тянула к реке свою лохматую морду. А под глыбой (чтобы дождь не замочил) были аккуратно сложены причудливые ветвистые коряги, балки, доски и брёвна разных цветов: белые – берёзовые, рыжие – сосновые, зеленовато-серые – осиновые. Тут же валялась старая калитка неопределенного цвета со сломанными перекладинами.

– Наш строительный материал! – гордо сообщил Саша. – Будем флот строить.

– Значит, у нас будет не флот, а плот? – уточнил я.

Липучка снова захохотала:

– Опять в рифму сказал! Опять в рифму! – И стала приговаривать: – Не флот, а плот! Не плот, а флот!..

Чуть поодаль стоял зелёный шалаш, сложенный из хвойных и берёзовых ветвей.

– А это склад инструмента и сторожевая будка, – объяснил Саша.

Он осторожно, на цыпочках, подошёл к шалашу, вытащил оттуда топор, молоток, баночку с гвоздями. Потом выволок из шалаша за передние лапы белого пушистого пса и стал всерьёз упрекать его:

– Целый день дрыхнешь, да? Эх, Берген, Берген! Да в военное время тебя расстреляли бы на месте. Сразу бы к стенке приставили: заснул на посту! Хорош сторож! Я все инструменты вытащил, а тебе – хоть бы хны.

Выслушав всё это, пёс сладко, с завываньицем зевнул, фыркнул, стряхнул с морды песок, а потом вскочил на лапы и принялся отважно лаять.

– Лучше поздно, чем никогда, – усмехнулся Саша. – Эх, Берген, только за старость тебя прощаю! Всё-таки старость уважать надо. Да артист ты уж больно талантливый!

Повернувшись ко мне, Саша объяснил:

– Он у нас в «Каштанке» главную роль исполнял. Да ещё как! Три раза раскланиваться выходил.

– Как зовут собаку? – с удивлением спросил я. – Берген?

– Ой, правда хорошее имя? Это Саша придумал. Оригинальное имя, правда? – затараторила Липучка.

– А что это значит – Берген? – спросил я. – Уж лучше бы назвали просто Бобиком или Тузиком. А то Берген какой-то… Чуть ли не «гут морген»!

– Сам ты «гут морген»! – рассердился Саша. – Мы со смыслом назвали.

– С каким же смыслом?

– Не понимаешь, да? Эх, и медленно у тебя котелок варит! Какой породы собака?

– Шпиц, – уверенно ответил я, потому что эту породу нельзя было спутать ни с какой другой.

– Ясное дело, шпиц. А теперь произнеси в один приём название породы и имя. Что получится?

– Шпиц Берген… Шпиц Берген…

Да, видно, Саша, как и я, бредил путешествиями и дальними землями, если даже собаку в остров перекрестил.

Саша вытащил из шалаша большой фанерный ящик.

– А это что? – спросил я. Он опять нахмурился:

– Не видишь, что ли? Ящик из-под сахара. Мы его к плоту прибьём – и получится капитанский мостик, с которого я буду вами командовать. Понял?

– Понял.

– Мог бы сам догадаться.

После этого мне, конечно, не очень-то хотелось задавать Саше новые вопросы. Но я всё-таки не удержался и спросил:

– А куда мы поплывём? Куда-нибудь далеко-далеко? Я давно хотел…

И эти слова почему-то очень не понравились Саше.

– Ишь какой Христофор Колумб объявился!

«Поплывём! Далеко-далеко»! Будем здесь, возле холма, курсировать – и всё.

– У-у!.. – разочарованно протянул я. – Это неинтересно. Я думал, будем путешествовать…

– Мало что неинтересно! Не могу я из города уехать. Понял?

– Почему не можешь?

– Не могу – и всё. Тайна!

– Тайна? – шёпотом переспросил я. Это слово я всегда произносил шёпотом. – Здесь тайна?

– Да вот, представь себе. Здесь, в Белогорске.

– И ты из-за неё не можешь уехать?

– Не могу.

Я позавидовал Саше: у него была тайна! И, наверное, очень важная, если из-за неё он отказывался от дальнего путешествия. Чтобы я больше ничего не выведывал, Саша тут же заговорил о другом.

– Ты, Олимпиада, кормила Бергена? – с напускной строгостью спросил он.

Я помимо воли улыбнулся:

– Олимпиада!..

– Чего зубы скалишь? – разозлился Саша. – Ничего нет смешного. Пьесы Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу.

– Я читал Островского. И даже в театре смотрел.

– Ой, ты небось каждый день в театр ходишь? – воскликнула Липучка, которая совсем не обиделась на меня.

– Не каждый день. Но часто…

– Ты и в Большом был?

– Был.

– Ой, какой счастливый! Ты небось и книжки все на свете перечитал? У вас ведь там прямо на каждой улице библиотеки!

– Да… читаю, конечно…

Только-только я стал приходить в хорошее настроение, как Липучка всё испортила:

– Ой, ты небось отличник, да?

И почему ей пришёл в голову этот дурацкий вопрос? Я только и мог неопределённо пожать плечами.

– Я так и думала, что ты отличник!

А Саша всё хмурился. «Наверное, хвастунишкой меня считает, – подумал я. – Но ведь я ничего определённого не сказал. Я только пожал плечами – и всё. Это же Липучка раскричалась: „Отличник, отличник!“ А почему я, в самом деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?»

– Ясное дело, у них там отличником быть ничего не стоит, – мрачно сказал Саша. – Все книжки перечитаешь, пьесы пересмотришь – и сразу всё знать будешь. Даже в учебники лазить необязательно.

От Сашиных слов мне почему-то захотелось нагнуться и получше разглядеть камешки под ногами.

– Ну ладно, – сказал Саша. – Давайте плот строить.

Он объяснил, что мы скрепим все балки и брёвна поперечными досками, перевьём их проволокой, приколотим ящик, из которого он, Саша, будет нами командовать, и спустим плот на воду.

– Ты работать умеешь? – сердито, будто заранее сомневаясь, спросил Саша.

– А чего тут уметь? Подумаешь, дело какое! Тогда Саша приказал мне укоротить два берёзовых бревна, которые были гораздо длиннее других.

– Чтобы не выпирали, – объяснил он и принялся доламывать старую калитку, на доски её разбирать.

Я взял топор, закинул его обеими руками за правое плечо и что было силы хватил по краю бревна. Но бревно от этого не укоротилось, а треснуло где-то посередине и раскололось.

– Эх, ты! – с презрением произнёс Саша. – Разве это топором делают? А пила зачем? Целое бревно испортил!

Даже Липучка смотрела на меня так, что я понял: она не только восторгаться умеет и своё знаменитое «ой» по-разному произносить.

– Ой! – насмешливо сказала она. – Топор держать не умеет! Дрова, что ли, никогда не колол?

– А зачем ему колоть? – за меня ответил Саша. – У них там в квартирах и газ и паровое отопление… Что угодно для души! А ещё кричал: «Путешествовать, путешествовать!» На экскурсии тебе ездить, а не путешествовать!

«Я ПРИЕХАЛ! ПРИЕХАЛ!»

Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зелёным. Да и весь городок можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась мне гораздо длиннее и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень долгие и, раз уже успело стемнеть, значит, совсем поздно. Вдобавок ко всему у меня что-то перекатывалось в животе и неприятно посасывало под ложечкой.

За целый день я съел всего два немытых горьких огурца и кусок чёрствого чёрного хлеба. Всё это хранилось у Саши в зелёном шалаше. Один раз Саша сбегал в город и принёс оттуда миску горячего супа, но отдал её шпицу Бергену. А нам с Липучкой он не дал супа, потому что мы, по его словам, должны были тренировать свои желудки и закаляться, как будущие моряки.

– Ну да, «закаляться»! – ныл я, с завистью поглядывая на шпица Бергена, который шумно лакал из миски дымный, пахучий суп. – Если бы далеко поплыли, тогда другое дело! А то здесь, поблизости, будем крутиться. Зачем же нам закалка?

«Сам небось наелся в своё удовольствие, когда шпицу за едой бегал!» – так я со злости думал о Саше, поднимаясь на холм и от голода чувствуя слабость в ногах. Что бы сказала мама, если б узнала про сегодняшний день! Ведь она сколько раз повторяла: «Ты должен поправиться, ты должен поправиться! И ешь в одни и те же часы – это самое важное!» Слушая мамины слова, я только усмехался, а вот сейчас я почувствовал, что есть вовремя – это, может быть, и не самое важное дело, но, во всяком случае, очень существенное.

Вспомнив о маме, я с ужасом вспомнил и о том, что до сих пор не послал телеграмму. А ведь мама перед отъездом говорила: «Прежде всего дай телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдём. Помни, что у бабушки больное сердце!»

«Наверное, все уже давно сошли с ума!» – подумал я и помчался на почту.

В Белогорске всё было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с дедушкиным домом.

Полукруглые окошки на почте были уже закрыты фанерными дощечками, и только одно светилось: там принимали телеграммы. Возле окошка с бланками в руках стояло несколько человек.

Я ещё ни разу в жизни не посылал телеграмм, но знал, что настоящая телеграмма должна быть очень короткой. «Это хорошо, – подумал я, – меньше ошибок насажаю». К тому же у меня болел средний палец: от пилы на нём выскочил беленький, точно резиновый, пузырь.

Текст телеграммы я придумал сразу: «Приехал поправляюсь Шура». Как будто коротко и ясно? Но оказалось, что не так уж ясно. Два вопроса сразу стали мучить меня: «приехал» или «преехал», «поправляюсь» или «паправляюсь»? Я старался изменить телеграмму, чтобы в ней не было ни одной безударной гласной. Но у меня ничего не выходило. Боясь, чтобы телеграфистка, как Андрей Никитич, не влепила мне двойку, я прибегнул к своему старому, испытанному способу: написал сомнительные буквы так, чтобы не было понятно: «е» это или «и», «а» или «о».

В последнюю минуту я вдруг вспомнил, что ведь мама никогда не называла меня Шурой. Зачеркнул «Шура» и написал «Саша». И как это меня за один день так приучили к новому имени?!

У окошка остались только двое. Передо мной стоял человек в белой соломенной шляпе. Спина его, и без того немного сутулая, совсем сгорбилась, наклоняясь к окошку.

За стеклянной перегородкой сидела старая телеграфистка со сморщенным лицом. На кончике её носа умещались сразу двое очков. Но глядела она поверх облезлой коричневой оправы, и я не мог понять, зачем же она так отягощает свой нос. Каждую телеграмму телеграфистка негромко прочитывала вслух и делала это с таким сердитым видом, будто написавший телеграмму лично перед ней в чём-то провинился. Но, увидев человека в соломенной шляпе, она приподнялась, просунула сквозь окошко руку, испачканную лиловыми чернилами, и поздоровалась.

– Наша Ляленька совсем забыла про ангины, – сказала она. – Не знаю уж, как вас благодарить!

– А вот примите телеграмму и отправьте поскорее. Это, вообразите, очень важно, – ответил человек в соломенной шляпе. Голос у него был хрипловатый, но очень добрый и участливый. Таким вот голосом врачи спрашивают: «Как ваше самочувствие? На что жалуетесь?»

Телеграфистка осторожно, одними пальцами, точно драгоценность какую-нибудь, взяла бланк и стала шептать: «Москва, Ордынка…»

«Моя улица!» – чуть было не крикнул я. И мне вдруг показалось, что я уехал из Москвы давным-давно, хотя на самом деле это было только позавчера.

Телеграфистка долго не могла разобрать номер дома. Но не спрашивала, боясь лишний раз побеспокоить человека в соломенной шляпе. Наконец она зашептала дальше: «Дом шестнадцать, квартира семь…»

Я замер.

– «Почему не приехал Саша? – шептала телеграфистка. – Волнуюсь, молнируй. Папа».

Я, как говорится, потерял дар речи. Папа? Здесь мой папа? Но тут же я понял, что это не мой папа, а папа моей мамы, стало быть, мой дедушка! Телеграфистка уже начала подчёркивать слова в телеграмме, но я остановил её:

– Постойте! Постойте! Я приехал! Приехал! Честное слово, приехал!

Я увидел, как дрогнула соломенная шляпа. Человек обернулся – и я, отступив на шаг, тихо сказал:

– Дедушка…

Он и правда был похож на Антона Павловича Чехова: русая курчавая бородка, такие же усы, пенсне на цепочке. Только выглядел он гораздо старше Антона Павловича, потому что Чехов, к сожалению, не дожил до его лет. Сквозь пенсне смотрели добрые и чуть-чуть лукавые глаза.

Я видел дедушку очень давно, когда в школу ещё не ходил. Дома у нас висела его фотография. Но там он был совсем молодой, моложе, чем сейчас мой папа.

Дедушка гладил меня по голове и разглядывал, как бы желая удостовериться, я это или не я.

– Саша? Приехал, а?.. Слава богу, слава богу! А то уж тут совсем голову потеряли…

Дедушка подошёл к окну, высунулся на улицу и негромко позвал:

– Клавдия Архиповна! Он здесь? Приехал, вообразите!

Сразу с шумом распахнулась дверь, и вошла высокая, худощавая женщина в фартуке. Я узнал Сашину бабушку. Она с грозным видом оглядела меня и, точь-в-точь как Саша сегодня утром, спросила:

– Приехал?

Потом выждала немного и своим грубоватым, мужским голосом задала новый вопрос:

– Заявился, значит? Пожаловал! А где же целый день околачивался?

– Мы, тётя Кланя, на реке были… – стал робко оправдываться я.

И тут лицо Клавдии Архиповны преобразилось. Глаза её подобрели и стали такими тёплыми, словно она вспомнила что-то далёкое и очень приятное.

– Как?.. Как ты сказал? «Тётя Кланя»! Да ведь это его Маришка научила! Маришка! Значит, не забыла меня? Она одна меня только так и величала. На всём белом свете она одна! А больше никто…

Я понял, что Маришкой она называла мою маму. Клавдия Архиповна стала разглядывать меня уже не с таким грозным видом.

– А Маришка-то в его годы покрепче была. Да, покрепче. Ишь бледный какой, ровно уксус глотает. И взгляд пугливый. Маришка-то наша посмелее была.

Телеграфистка, должно быть, ко всему привыкла: сколько чужих радостей и печалей проходило каждый день через её окошко! И всё-таки она привстала, облокотилась на столик и тоже с интересом разглядывала меня.

– Маринин сынок? – недоверчиво спросила она. – Такой большой? Эх, и летят же годы! Помню, как она сама до окошка моего не дотягивалась…

Телеграфистка тяжело опустилась на стул, стащила с носа двое очков и мечтательно запрокинула голову: молодость свою вспомнила.

Тётя Кланя была права – должно быть, у меня и правда был испуганный взгляд: разве приятно, когда тебя с ног до головы, как экспонат какой-нибудь, разглядывают?

Дедушка послал маме телеграмму о моём благополучном приезде, и мы отправились домой. Уже у самого дома тётя Кланя сказала:

– А Сашке моему я сегодня нащёлкаю по затылку. Это всё его проделки.

– Пощадите его, Клавдия Архиповна! – заступился дедушка. – Я уже совсем успокоился, вообразите.

– Нет, не уговаривайте меня, Пётр Алексеич. Не успокаивайте, – сказала тётя Кланя таким мирным тоном, что я понял: она сама успокоилась и Саше ничего не грозит.

У дедушки в комнате на самом видном месте, в рамке под стеклом, висела похвальная грамота, которую моя мама получила в десятом классе.

– Я ещё много грамот храню, – сказал дедушка. – Все-то не вывесишь. Марина, вообрази, в каждом классе награды получала. Только в пятом не получила. И, кажется, ещё в седьмом. Потому что болела. А?

Я, конечно, был очень рад за свою маму, был очень доволен, что она всегда так хорошо училась, но настроение у меня всё же испортилось. Я сразу решил, что буду писать диктанты без всякой дедушкиной помощи. И вообще ни слова не скажу ему о своей двойке, ни слова!

Дедушка задавал мне много разных вопросов, а я подробно рассказывал ему про здоровье мамы, и папы, и папиной мамы, то есть моей бабушки… А потом я поскорей лёг в постель, пока дедушка не добрался до моего собственного здоровья и до моих отметок.

Но заснул я не скоро. Я думал о своих занятиях. И ещё я завидовал Саше: у него есть тайна! И какое-то очень важное, таинственное дело! А вот у меня, кроме переэкзаменовки, никаких таинственных дел не было.

Потом я с грустью подумал о том, что за весь день не сделал ни одного упражнения, не написал ни одной строчки диктанта и не выучил ни единого правила. Я быстро произвёл в голове кое-какие перерасчёты и пришёл к выводу, что теперь мне нужно будет заниматься не три часа в день, как я думал утром, а три часа и десять минут.

«НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ…»

Странно бывает просыпаться на новом месте. Сперва, в самый первый миг, не можешь понять, где ты и что с тобой. Потом, конечно, вспоминаешь – и становится как-то грустно, одиноко.

Просыпаясь дома, я всегда видел в окне молодое деревце неизвестной породы. По крайней мере, никто из мальчишек в нашем дворе не знал, как оно называется.

Осенью, в дождливые дни, деревце прижималось к окну своими голыми ветками, такими ниточнотонкими, что их можно было принять за трещины на стекле. А весной деревце покрывалось зелёными, похожими на сердечко листиками.

Дальше, за деревцем, за двором, я привык видеть недостроенный дом с пустыми, незастеклёнными окнами – весь в деревянных лесах. Мне казалось, что дом этот строится всю мою жизнь. Его и правда начали поднимать много лет назад, а потом почему-то бросили. Об этом даже в газете статья была.

А в это утро передо мной было не окно, а белая стена, увешанная разными замысловатыми полочками и деревянными фигурками животных, как будто здесь устроили выставку нашего школьного кружка «Умелые руки».

Всё это была дедушкина работа.

– А с лобзиком – преотличнейший отдых, – ещё накануне вечером объяснил мне дедушка. – Руки работают, а нервы спят.

Окно было сзади, над головой. Мама никогда не разрешала так спать, говорила, что в голову надует. А вот дедушка (доктор!) сам предложил поставить раскладушку возле окна.

– Преотличнейшая будет вентиляция! – уверял он.

Дедушкина кровать была уже застелена. «Неужели так рано ушёл на работу?» – подумал я. Но тут же заметил висевшую на стуле самодельную палку, на которой были выжжены при помощи увеличительного стекла разные причудливые узоры. Часы показывали семь утра. Это были самые обыкновенные ходики. Но дедушка вставил их в красивую резную оправу из дерева, тоже самодельную, так что виден был один только циферблат.

Мне показалось, что кто-то за моей спиной, крадучись, с тихим шорохом лезет в окно. Я быстро вскочил и увидел, как загорелая рука положила на подоконник две газеты и письмо. Газеты «Правда» и «Медицинский работник» были вчерашние. Я взглянул на письмо и тут же узнал крупный, аккуратный и разборчивый, как у девчонок-отличниц, мамин почерк. Письмо было адресовано Саше Петрову, то есть лично мне. Я хотел разорвать конверт, но тут послышался голос дедушки:

– Подожди, подожди! Давай марку исследуем. Дедушка стоял на пороге но пояс голый и растирался мохнатым полотенцем.

Несколько минут он произносил одно только слово: «Хор-ро-шо-о! Хор-ро-шо-о!» Потом надел пенсне, взял у меня конверт и стал разглядывать марку.

– Да, ничего нет лучше утреннего обтирания. Так-с… – Он артистически ловко отделил марку от конверта. – Вообрази, все зубчики уцелели, все до одного! Плотина Днепрогэса! У меня ещё не было такого экземпляра..

С виду дедушка Антон был старик как старик (палка, пенсне, жилет с цепочкой), но в то же время в нём было много молодого, мальчишеского: он собирал марки, обтирался холодной водой, выжигал и выпиливал по дереву. На полке стояли самодельные шахматы (тоже дедушкиной работы), в которые, как предупредил дедушка, мы обязательно будем играть, «потому что шахматы – преотличнейшая гимнастика для человеческих мозгов». Спал дедушка на узкой деревянной кровати и укрывался одной только простынёй.

Пока дедушка одевался, я читал вслух мамино письмо.

– «Дорогой Саша! – писала мама. – Как только мы с бабушкой вернулись с вокзала, так сразу я села писать письмо. Ведь я забыла предупредить тебя о том, что Белогорка – очень опасная река. Там много ям и воронок. Так что, прошу тебя, не уходи далеко от берега…»

– А ты что, плаваешь плохо? – спросил дедушка.

– Да нет… Просто мама боится.

– «Боится»! – Он покачал головой. – Сама-то, поди, Белогорку нашу по десять раз переплывала. Забыла, что ли, как девчонкой была?

Я стал читать дальше и убедился, что мама решила вконец опозорить меня перед дедушкой.

– «Кушай в одно и то же время! – писала она. – Это самое важное. И ни в коем случае не пей воду из колодца!..»

Дедушка в это время сидел на кровати и, покрякивая, натягивал ботинок. Он так и застыл, пригнувшись всем телом к вытянутой ноге.

– Кушать в одно и то же время – весьма полезно. Присоединяюсь! Но в чём же, скажи на милость, колодезная вода проштрафилась? Преотличнейшая вода! Как врач рекомендую и даже прописываю! – И, продолжая натягивать ботинок, он проворчал: – Сама-то всегда к колодцу бегала! И никогда, слава богу, не болела.

Но самое неприятное в мамином письме было дальше.

– «Ты, Сашенька, гуляй, играй с товарищами, – писала мама. – Но в то же время…» – На этой фразе я споткнулся и замолчал: дальше мама писала о моей переэкзаменовке и о том, как упорно я должен пыхтеть над учебниками.

– Что там «но в то же время»? – спросил дедушка, надевая жилет. – Разобрать не можешь? У Марины ведь, кажется, каллиграфический почерк. Не скажешь даже, что докторская дочка.

– А у докторов разве плохие почерка? – спросил я с наигранным интересом, лихорадочно соображая, что же делать дальше.

– У докторов почерки прескверные: пишут истории болезни, рецепты – торопятся. Вот и выходят каракули. Дай-ка я тебе помогу разобрать.

– Да нет, уже всё понял, – остановил я дедушку. И стал горячо, прямо-таки вдохновенно сочинять: – «Но в то же время ты, Саша, должен заботиться о своём дедушке! Ты должен во всём помогать ему. Не забывай, что он уже старик…»

– Что, что? – насторожился дедушка и даже палкой слегка пристукнул. – Так прямо и написано: «старик»? Дай-ка я посмотрю!

– Нет, нет, ошибся! – вновь остановил я дедушку. – Тут написано не «старик», а «привык»… Значит, так: «Не забывай, что он уже привык жить один, и поэтому не утомляй его, не шуми, не надоедай!»

Для правдоподобности я закончил письмо так, как закончила его сама мама:

– «Целую тебя, Сашенька. Поцелуй и дедушку. Я ничего не написала ему и о нём, потому что думаю послать ему завтра отдельное письмо…»

– Как же – ничего не написала? – удивился дедушка. – Ты ведь только что читал…

– Забыла, наверно, – предположил я. – Просто забыла.

И поскорей сунул письмо под подушку.

Дедушка покачал головой и недовольно подёргал цепочку от пенсне:

– Да, память, поди, прескверная стала. Ей бы самой приехать сюда. Отдохнуть от шума, от города…

Дедушкина палка бойко пересчитала ступеньки крыльца и, прикоснувшись к земле, как бы потеряла голос.

Я остался в комнате один. И сразу, подгоняемый маминым письмом, решил сесть заниматься. Чтобы убедить самого себя, что заниматься я буду очень серьезно, я разложил на столе сразу две тетради, учебник грамматики и томик Гоголя. Я решил тренироваться на гоголевских текстах, чтобы было одновременно и полезно и весело. К тому же учительница говорила нам, что у Гоголя попадаются фразы, очень трудные для двоечников.

«Возьмусь за самое трудное! И просижу сегодня ровно три часа десять минут. Ни за что на свете не нарушу графика!» – так мысленно поклялся я сам себе. И в ту же секунду услышал пронзительный крик:

– Ой, пираты! Пираты! Пираты напали!

ПИРАТЫ

По ступенькам застучали голые пятки. Пока Липучка появилась в дверях, я успел накрыть тетради и книжки скатертью и запустить глаза в потолок. Распахнув дверь, Липучка взглянула на меня так, словно кругом бушевал пожар, а я сидел себе преспокойно, не замечая никакой опасности.

– Ой, сидит! Ручки скрестил, мечтает! А там пираты напали! Шалаш растаскивают. Бежим скорей! Где дедушкина палка?

– Где палка? – заволновался я, вскакивая со стула. – Она в больнице… То есть дедушка в больнице.

– Ой, плохо! А то бы мы их палкой по шляпам!

– По каким шляпам?

– Там увидишь. Бежим!

Саша был уже во дворе. Между нашим и Сашиным крыльцом на верёвке белым накрахмаленным занавесом было развешано бельё. Саша приказал Липучке снять бельё и отнести его в комнату.

– Сделаем из верёвки лассо, – крикнул он, – и накинем на них, если будут сопротивляться! Как у Майн Рида!

Мы отвязали от столбов верёвку. Саша ловко, в два приёма, сделал на конце петлю и покрутил ею в воздухе. Потом он спрятал «лассо» под рубашку, и мы помчались с холма вниз, к реке.

Подбежав к берегу, мы спрятались в кустах и стали наблюдать.

Пиратов было двое. Вместо чёрных пиратских флагов они держали в руках белые панамы и зловеще обмахивались ими. Оба они были в красных купальных костюмах и с зелёными листочками на носах. Но только один пират был толстый-претолстый, а другой – щуплый и худенький.

Пиратская база, в виде тёплого зимнего одеяла и разных баночек-скляночек на нём, расположилась вблизи от нашего шалаша. Тут же лежали снятые с него зелёные ветки. Обмахнувшись панамами, пираты как ни в чём не бывало стали продолжать своё разбойничье дело. Отдирая широкую хвойную ветку, толстый пират или, вернее, пиратка произнесла:

– Не лезь, Веник, ты занозишь руки иголками! Я всё сделаю сама. У нас будет очаровательный тент. Мы спрячемся под ним от солнца. А то может быть солнечный удар!

– Я их знаю, – еле-еле, сквозь смех, выговорил я. – Это же дикари! Самые настоящие дикари!..

– Ясное дело, дикари, раз в чужой дом залезли, – угрюмо согласился Саша. – Мы строили, а они ломают… Сейчас вот на этого бегемота в панаме накину лассо!

Но заарканить Ангелину Семёновну Саша не успел… В стане пиратов вдруг поднялось страшное смятение. Веник хотел залезть внутрь шалаша и, видно, наступил на лапу спавшему там шпицу Бергену. Старый пёс вскочил, взвизгнул и спросонья тяпнул Веника за ногу.

Что тут началось!

– Покажи мне ногу! Покажи маме ногу! – завопила Ангелина Семёновна.

А разглядев ногу Веника, она завопила ещё сильнее:

– Боже мой! Это бешеная собака! Видишь, она всё время отворачивается от реки, она боится воды! Она боится воды! Она бешеная!..

– Сама бешеная, а нашего Бергена оскорбляет! – проворчал Саша.

– Молодец, что тяпнул: не будут чужие вещи таскать!

Ангелина Семёновна вдруг замахнулась чем-то – мы не разглядели, чем именно, – и шпиц жалобно взвизгнул.

– Ну, вот видишь! – закричала Ангелина Семёновна. – Я проверила! Она, конечно, боится воды! Слышишь, как визжит?

Пиратка сгребла своё ватное одеяло, баночки и скляночки с едой и, крикнув Венику: «За мной! В больницу!» – стала карабкаться на холм. Впопыхах она даже не надела платья, а так и полезла в своём красном купальном костюме.

– Ей бы гладиаторшей в цирке работать. Быков пугать! – насмешливо сказал Саша.

А Липучка ничего не могла произнести: – она беззвучно хохотала, тряся плечами и хватаясь за живот.

Как только мы вылезли из своего укрытия, шпиц Берген с визгом бросился к нам навстречу.

– Ой! – вскрикнула Липучка. – Они его поранили!

И правда, вся морда у пса была в крови; кровь, стекая по длинной белой шерсти, капала на камешки. Сашино лицо вдруг побледнело и стало таким злым, что я даже испугался. Глаза сузились и стали похожи на металлические полоски, а губы сжались ещё плотней.