Истеми

Алексей Никитин

Истеми

2004

Мой адрес [e-mail]. Если приходится диктовать его по телефону, собеседник обязательно переспрашивает: «из чего, из чего?». «Истеми – это имя», – отвечаю я и читаю по буквам: «Ай, эс, ти, и… Истеми». Адреса [e-mail] или [e-mail] подошли бы больше – меня зовут Александр Давыдов. Но когда я регистрировал почтовый ящик, они уже были заняты, а упражняться с цифрами и выдумывать что-то вроде davidov04 мне не хотелось. Имя есть имя… Тогда я вспомнил об Истеми.

Истеми – последний полновластный правитель Запорожского каганата. Он остановил войну с Исламскими халифатами, а во время Таманского кризиса отправил в отставку вице-гетмана Багратуни и лично вылетел в Тверь улаживать разногласия со Словеноруссией. Истеми не побоялся потерять лицо перед президентом Бетанкуром и в результате выиграл – нет, не войну – Истеми выиграл мир. Он был требователен к правительству и жесток с парламентом. Я и сам иногда опасался его.

Сегодня о нем уже никто не помнит. В энциклопедиях можно прочесть о другом Истеми – младшем брате Бумына. Пятнадцать веков назад, при поддержке пятидесяти тысяч огузских всадников, племя братьев атаковало каганат жужуней. Жужунский каганат с готовностью пал, словно только и ждал появления каких-нибудь братьев… и тут же возродился под другим именем. Новым каганом стал Бумын. Через год Бумын умер. Его сменили сперва один сын, потом другой. Дети Бумына расширяли новую империю на восток. Они подчинили кыргызов на Енисее, заставили платить дань Северное Ци и Северное Чжоу, дошли до Желтого моря. Но коренные земли племени по степному праву остались за младшим братом Бумына – Истеми. Истеми не ссорился с племянниками, не воевал с ними за власть. Он пошел на запад, подбирая попутно племена и государства, как перезревшие сливы с земли. Заключив союз с шахом Ирана Хосровом Ануширваном, Истеми напал на державу эфталитов и разгромил ее. Кое-какие подробности этой войны можно найти в «Шахнаме». Дочь Истеми стала женой Хосрова и матерью наследного принца Хормизда. Титул царя эфталитов «ябгу» до наших дней остается частью титула потомков Истеми. В союзе с Византией Истеми напал на Иран, а затем, уже без всяких союзников, атаковал византийские владения в Причерноморье. Истеми дошел до Боспора Киммерийского, вторгся в Крым, осадил Херсонес.

Херсонес ябгу-каган не взял и из Крыма вскоре ушел. Но его наследники навсегда остались в Восточной Европе. Каганат то расширялся, достигая на западе берегов Адриатики, а на севере – балтийских болот, то ужимался под натиском соседей до едва различимой полосы вдоль берегов Черного моря. Несколько раз попадала в руки врагов, а пять веков назад была потеряна историческая святыня – древняя столица каганов в устье реки Итиль. Менялось и название каганата: Хазарский, Киммерийский, Запорожский. Возможно, я смешиваю Истеми Запорожского с его тезкой из энциклопедии – в истории Запорожского каганата до сих пор полно темных мест, которые называют белыми пятнами. Их уже никто и никогда не заполнит.

Последний правитель каганата, Истеми, исчез ровно двадцать лет назад. Тогда же пропали архивы каганата. Обстоятельства исчезновения Истеми были печальны для меня и еще четырех человек. Для троих из нас они обернулись серьезными переменами в жизни, для четвертого – неизлечимой болезнью, а пятый, по-видимому, погиб. Почтовый ящик [e-mail] открыт на имя Истеми. Но пользуюсь им только я.

Почту я смотрю дважды в день. Рано утром и вечером. В этом нет системы. Просто мне так удобно. Утром я ем, вполуха слушаю телевизионные новости и сгребаю все, что за ночь скопилось на почтовом сервере. Обычно это спам и письма от друзей, которые сейчас живут в Америке. По почте приходит много спама. Не понимаю, куда мне столько. А писем приходит мало. Спам я выбрасываю не глядя, письма быстро читаю и еду на работу. Возвращаюсь поздно и перед сном еще раз смотрю почту. Вечерняя почта – это письма от здешних друзей и опять спам. Я не спеша читаю вечерние письма, потом еще раз просматриваю утренние и вскоре засыпаю. Потому что вечером, после работы, я могу только спать. Больше ничего не могу. А на письма я отвечаю по воскресеньям. На все сразу. Мне так удобно.

Работа пожирает все мое время. Я занимаюсь продвижением американской сладкой воды на наши рынки. Утомительное и малоинтересное занятие. Не могу представить себе человека, которому бы оно нравилось. Может быть, дело в том, что я старше всех в здешнем филиале. Молодежь азартна, для них карьера – игра. Бонусы, призовые очки, служебный рост… Механический заяц.

Лет пять они поиграют, погоняются за ним, а потом, как и я, начнут чесать репу: на что уходит жизнь? На то, чтобы помочь каким-то неизвестным дядькам продать как можно больше пластиковых бутылок, заполненных приторной коричневой жижей – разведенным в воде концентратом с добавленными стабилизаторами, ароматизаторами и красителями? На это? Чесать-то начнут многие, но результат у каждого окажется свой. Большинство так и будут всю жизнь торговать сладкой водой. За это, кстати, платят неплохие деньги.

С последней почтой пришло письмо, адресованное Истеми. Не мне, но лично ему: вниманию Его Величества, Кагана Запорожского каганата. Письмо пришло утром с адреса на hotmail.com. Адрес – набор букв и цифр, который имел, должно быть, какой-то смысл для его владельца, но ничего не значил для меня. Я спешил на работу и отложил чтение письма на вечер. А потом весь день жалел об этом и гадал, кто же прислал письмо, и что предлагается вниманию Его Величества.

Вечером я прочитал:

Рим, 9 марта 2004 г.

Ваше Величество, дорогой Брат!

Дружески препровождаю Вам при сем текст моего ультиматума Словеноруссии.

Благоволите принять и пр.,

Карл

Текст ультиматума содержался в приложенном файле. В изумлении я глядел на него и не мог поверить, что снова вижу этот текст.

«Императорское и Королевское правительство было вынуждено в понедельник, десятого сего месяца, адресовать Словенорусскому правительству через посредство императорского и королевского Министра в Твери следующую ноту:

История последних лет доказала существование в Словеноруссии революционного движения, имеющего целью отторгнуть от Священной Римской империи некоторые части ее территории.

Движение это, зародившееся на глазах у Словенорусского правительства, в конце концов дошло до того, что стало проявляться за пределами конфедерации в актах терроризма, в серии покушений и в убийствах. Правительство Словенорусской конфедерации не приняло никаких мер, чтобы подавить это движение.

Оно допускало преступную деятельность различных обществ и организаций, направленную против империи, распущенный тон в печати, участие офицеров и чиновников в революционных выступлениях, вредную пропаганду в учебных заведениях, наконец, оно допускает все манифестации, которые способны возбудить в населении Словеноруссии ненависть к империи и презрение к ее установлениям.

Указанные обстоятельства не позволяют правительству Священной Римской империи сохранять далее то выжидательное и терпеливое положение, которое оно занимало в течение ряда лет по отношению к действиям, намечавшимся в Твери и пропагандировавшимся оттуда в пределах территории империи.

Эти обстоятельства, напротив, возлагают на него обязанность положить конец всем действиям, угрожающим спокойствию империи. Для достижения этой цели правительство Священной Римской империи находится вынужденным просить Словенорусское правительство официально заявить, что оно осуждает пропаганду, направленную против Священной Римской империи, и, в подтверждение искренности такого заявления, отвести все свои вооруженные силы от границы империи до линии Марбург, Лейбах, Триест и возвратить указанные города, а также полуостров Истрия в законное владение Императора Священной Римской империи.

Правительство Священной Римской империи ожидает ответа правительства Словенорусской конфедерации до 6 часов вечера в четверг 11 марта текущего года».

Я отлично знал этот текст. Когда-то я перечитывал его много раз и помнил наизусть. Желтоватые листы писчей бумаги, на которых он был отпечатан, прежде хранились у меня на даче. Между сорок четвертой и сорок пятой страницами пыльного номера журнала «Юность» многолетней давности. У журнала была оторвана обложка.

Письмо с приложением пролежали в журнале без малого семь лет. Все это время я опасался и того, что оно будет найдено кем-то, специально разыскивающим этот ультиматум, и того, что густыми летними сумерками последний документ, имеющий отношение к Истеми, Кагану Запорожья, будет случайно использован для растопки небольшого семейного костерка: водочка, картошечка, «черный ворон, что ты вьешься» и сопутствующие в теплое время года в наших широтах комарики.

Но на даче с ультиматумом ничего не случилось. В начале девяностых я привез его домой – документ уже не был опасен. Дома я его и потерял. Рассказывать, как и где я его искал – бессмысленно. Этого не передать. Вскоре я сменил квартиру, потом сменил и следующую. Ультиматум, который был направлен Карлом XX, Императором Священной Римской империи Президенту Словенорусской конфедерации Стефану Бетанкуру, копии: Президенту Объединенных Исламских халифатов Халифу Аль-Али, Ламе Монголии Ундур Гэгэну и Кагану Запорожского каганата – Истеми, последний и единственный сохранившийся у меня документ, относящийся к истории этих государств, пропал.

Но у кого-то, видимо, сохранилась копия. У кого? Я набрал номер Курочкина. Курочкин не отвечал.

1984

Оказалось, арест – вещь довольно забавная. Поначалу. Пока серьезные, удивительно похожие друг на друга лица, окружившие меня вдруг, были еще внове, пока понимание абсурдности происходящего не сменилось тоскливым ощущением реальности, каменной и неотменимой, пока я мог свободно чувствовать и думать – это было забавно.

Они начали с обыска. Обыск занял двадцать часов, хотя все, что они искали – документы Каганата: дипломатическая переписка, донесения разведки, выдержки из годовых отчетов правительства – было свалено тремя расползающимися стопками на подоконнике. Еще одна папка лежала на моем письменном столе. Бумаги можно было собрать, аккуратно связать и упаковать в специальные брезентовые мешки, а потом мешки опечатать. На это ушло бы тридцать минут. То есть, полчаса. А остальные девятнадцать с половиной часов они могли бы пить пиво, например, а могли бы и водку. Мама сварила бы им картошки, нарезала колбасы и достала баночку соленых огурчиков. У меня мама удивительно готовила соленые огурчики: с чесноком, с укропом, иногда с вишневым листом, а иногда – со смородиновым. И вместо того чтобы возиться в пыли под диваном, простукивать стены и пол, двигать шкафы, снимать и не вешать на место книжные полки, перетряхивать мои книги, белье и старые тетради, они могли хрустеть огурчиками, обжигаться горячей картошкой, пить пиво и добродушно шутить друг над другом. А потом бы вздремнули немного. И все это время мешки с документами Каганата лежали бы спокойно опломбированными в углу комнаты.

А потом бы они проснулись и довольные ушли к себе на службу. И меня бы с собой забрали.

Они и так забрали меня с собой. Но ушли голодные, злые и невыспавшиеся. И я с ними ушел – голодный, злой и растерянный. Я ничего не понимал.

Допросы начались несколько дней спустя. Майор Синевусов, круглый, изжелта-розовый человек, сочившийся то маслом, то ядом, покончив с формальностями, попросил меня нарисовать карту Запорожского каганата. Он положил передо мной бледно-голубую школьную контурную карту и красный фломастер, яркий и сочный.

– Примерно так, – я вернул ему карту через несколько минут.

Красная черта, отделявшая земли Каганата от сопредельных государств, прошла по южной и западной границам Болгарии, рассекла Румынию и Украину, чуть севернее небольшого пограничного городка Киев свернула к востоку. От места впадения в Дон речки Воронеж она пошла по руслу Дона и вместе с ним уткнулась в Азовское море.

– Примерно вот так, значит… Значит, примерно вот так… – Поры Синевусова выделили порцию масла. Он протер платком лоб, щеки и шею. – Значит, это – Запорожский каганат?

Я кивнул.

– А где же столица? Почему вы не отметили столицу?

– Умань.

– Умань?

– Два миллиона двести тысяч жителей. По переписи 1980 года. Умань.

– Угу, – хмыкнул майор. – Можно отметить?

– Конечно, – пожал плечами я.

– Умань. Два миллиона двести… Ну, расскажите подробнее. Представьте, что я никогда об этом государстве ничего не слышал… Да оно так и есть на самом деле. Расскажите мне подробнее, – попросил майор.

– Что же вам рассказать? – растерялся я. – Вот так, вдруг, о целом государстве…

– А мы не торопимся. Куда нам спешить? Верно? Обстоятельно, в деталях. Начните со строя. Какой там общественно-политический строй?

– Конституционная монархия.

– Отлично. Значит, конституционная монархия? Как в Англии?

– Не совсем. Английская королева, как известно, царствует, но не правит. А каган обладает реальной властью, и его власть передается по наследству.

– Такая, значит, устаревшая форма правления у вас в каганате, – не то спросил меня, не то сделал вывод майор Синевусов.

Я не стал с ним спорить, но уточнил:

– Каган назначает премьер-министра, но утверждает кандидата парламент. Законы же принимает парламент, но утверждает их каган.

– Вот я и говорю, – кивнул Синевусов, – устаревшая форма правления. XIX век. Кто же защищает интересы рабочего класса? Трудового крестьянства? А? Ну, ладно, об этом – после. Продолжайте. Численность населения? Ключевые отрасли промышленности.

– Население – 118 млн. человек…

– По переписи 1980 года?

– Да.

– Прекрасно. Ну-ну..

– Территория – один миллион сто тысяч квадратных километров. Государственный язык – запорожский…

– Даже так…

– Денежная единица – гривна, государственная религия – иудаизм.

– Евреи что ли у вас там живут?

– Нет, запорожцы.

– А религия – иудаизм?

– Да.

Майор тяжело вздохнул и смахнул со лба проступившее масло.

– Ну, ладно… Итак, ваши запорожцы ходят в синагоги и рассчитываются гривнами…

– Вообще-то, церковь в Каганате отделена от государства, но исторически сложилось именно так, как вы сказали. Большинство запорожцев – иудеи. Историю ведь не перепишешь.

– Правда? – удивился майор куда заметнее, чем ему следовало бы по должности. – Это вы говорите мне?

– А что, – оглянулся я, – здесь еще кто-то есть?

– Не будем отвлекаться, – ушел от ответа майор. – Вернемся к запорожцам. Как много нового можно иногда узнать во время обычного допроса. Теперь об армии каганата. И о его международной политике.

– Запорожский каганат – государство экономически и промышленно развитое. Доход на душу населения чуть больше тридцати тысяч гривен… Я не помню точной цифры, но в бумагах она есть.

– Есть, – майор кивнул, подтверждая. – Сколько это в рублях?

– Не знаю, – я пожал плечами. – В рублях мы не считали.

– А в какой валюте вы считали? – В его вопросе глухо звякнул металл, а поры на шее и лбу вместе с маслом выделили яд. – В долларах? В марках? В израильских шекелях?

– Запорожская гривна – твердая валюта. Пусть другие в ней пересчитывают свои доходы и бюджеты. Вы меня очень часто перебиваете…

– Продолжайте, – сухо кивнул Синевусов.

– Запорожский каганат – государство с крепкой экономикой и надежной промышленностью, – назло ему повторил я. – Развиты машиностроение, приборостроение, химия, сельское хозяйство. Армия – один миллион человек.

– Один процент населения, – уточнил майор.

– Примерно. В арсенале есть ядерное оружие, средства доставки любой дальности. Но в целом каганат – государство мирное и давно уже ни с кем не воюет.

– Однако территориальные проблемы есть…

Он знал, о чем спрашивал. Итиль, древняя столица Запорожского каганата, пятьсот лет назад была захвачена словеноруссами. Но воевать каганат не собирался.

Первые допросы были похожи один на другой. Как-то я проводил консультации для школьников. Им предстоял экзамен, и я их консультировал. Школьники задавали вопросы, я отвечал на эти вопросы, а они записывали мои ответы и снова спрашивали. Вот и первые допросы были почти такими же, как те консультации. Я словно консультировал моего следователя, майора Синевусова. И ждал, когда же он перейдет к главному.

2004

С Курочкиным я смог поговорить только через день. Курочкин – большой человек в наших небольших масштабах. Теперь он депутат, и лет пять назад был депутатом, а в промежутке – первым вице-премьером. Прошу прощения, нынче они пишут себя так: Первый Вице-Премьер-Министр. Этот роскошный титул – предмет тайной посмертной зависти всех вице-королей Индии. Сейчас у Курочкина доля в приличном банке, а на кормление ему дан какой-то фонд, через который в ветшающую украинскую промышленность закачивают дутые американские деньги.

Мне пришлось звонить ему из офиса. Это плохо. Раз в месяц наши боссы получают с узла связи полный перечень номеров, по которым звонили сотрудники. То же и с мобильными. Если заметят, что я два дня подряд набирал Верховную Раду, мне начнут задавать разные глупые вопросы. Но только если заметят. Вероятность не так велика.

А между прочим, я неплохо помню время, когда мне не требовалось сутками дозваниваться до Курочкина, когда я наизусть знал все телефоны, по которым мог его найти, а он так же твердо знал мои телефоны. Мы могли встретиться в любое время по любому поводу, а повод найти было несложно. Да мы его и не искали. Мы учились в одной группе, сидели за одной партой, сдавали экзамены по одним учебникам. Я звал его Куркин, а чаще просто Кур. Мы были влюблены в Наташу Белокриницкую, и шансы наши были равны. Нулю. И обыски прошли у нас одновременно, и арестовали нас в один день.

– Курочкин, – спросил я, когда нас наконец соединили, – ты письмо получил?

Он не спросил меня, что за письмо. Капризным голосом он сказал: «Так и знал, что это твои дурацкие шутки». И устало вздохнул. Такова, дескать, его нелегкая доля – всю жизнь терпеть меня и мои шутки. Труженик. Борец за благо народное. Жертва Давыдова.

Но письмо, значит, он тоже получил.

– Нет, Курочкин, это не мои шутки. Это кто-то другой пошутил. Я думал, ты что-то знаешь.

– Давыдов, – он убрал из голоса усталость, но капризные интонации сохранил, – ты, вообще, можешь представить, как я занят? У меня только на сегодня… – тут он шумно зевнул и привычно зашелестел своими депутатскими бумажками. Так, словно собирался огласить с трибуны полный перечень дел, назначенных на день.

– Все, все! Хватит! Верю! – перебил я, чтобы он и в самом деле не вздумал перечислять свои дела.

– А ты тут со своим письмом, – довольно закончил Курочкин.

– Письмо не мое, Юра. И текст – слово в слово…

– Ну да…

– Один в один. Я же его на память помню. Только дата изменена.

– Дату я заметил. Так это – не ты?

– Говорю тебе – не я!

Наконец и он задумался, а тут, и правда, было о чем подумать.

– Скажи, Юра, а на какой адрес тебе пришло письмо?

– На мой ящик в Верховной Раде. А что?

– Посторонний человек при желании мог узнать этот адрес?

– Довольно легко. Это открытая информация.

– Так, может, ты ответишь ему? – спросил я Курочкина так просто и между делом, словно вовсе не за этим звонил.

– Я? Отвечу? Ты издеваешься, Давыдов?!

– Ну, представь себе, что это письмо от твоего избирателя. У тебя же есть избиратели? Одному пенсию неправильно насчитали, другому льгот не додали…

– А третий присылает ультиматум…

– Кстати, уже четыре часа дня.

– Ну и что?

– Ты должен ответить ему до шести. У тебя два часа осталось.

– А третий, – взревел вдруг Курочкин, – присылает ультиматум, подписывается императором Карлом и требует до шести вечера отвести войска… откуда он требует войска отвести?

– От Лейбаха…

– От Любляны, значит. И вернуть ему Истрию! Хорош я буду, если с моего адреса в Верховной Раде уйдет ответ на эту… это… Вот слов нет, честное слово.

– Отправь с другого адреса, если все дело в этом…

– Не в адресе! Что ты дурака валяешь! – уже спокойнее буркнул Курочкин. – Ты же знаешь, что не в адресе дело!

– Ну, хорошо. Давай подумаем несколько дней. Да? А потом свяжемся.

– Давай. Хотя… Ну, ты сам найдешь меня.

Видно, он хотел еще раз сказать, что ему это не интересно. Но не сказал. И хорошо, что не сказал. Я ведь знал, что интересно и важно. По-прежнему важно, хоть с тех пор, как все началось, прошло двадцать лет.

1984

Я давно себе не верю. Не верю тому, что помню. Я знаю точно: все было не так… Но как? Я был бы рад, да, я хотел бы увидеть сейчас (только со стороны, невидимым соглядатаем из дальнего угла), что же происходило на самом деле. Еще раз услышать, о чем меня спрашивали, и что я отвечал. Кабинет Синевусова с окном, выходящим во внутренний двор, и безжизненный свет люминисцентной лампы в камере… Десятки раз я видел их во сне, сотни раз вспоминал. И всегда по-новому, всегда иначе. А ведь каждая минута допроса, каждый день, проведенный в стылом пространстве, вычлененном из остального мира бетонными панелями камеры внутренней тюрьмы, отличались от других минут и дней. И эти различия, иногда едва заметные, иногда громадные, давно затерты и закрашены вымыслом и снами. Слой за слоем ложились мысли о том, чего не было, но быть могло, на воспоминания о том, что было, но чего могло не быть. И каждый новый слой в своем правдоподобии не уступал предыдущему, но превосходил его. Так что же я теперь могу и должен вспомнить? О чем меня спрашивали? Что я отвечал? Да был ли я там вообще? И был ли Синевусов?.. Ну, он-то, положим, был.

Как были и другие. Во время допросов они заходили в кабинет Синевусова. Иногда, приветствуя вошедшего, майор вскакивал, стоял, дожидаясь позволения вновь умостить свой зад на мягкой коже кресла и вернуться к работе. Но чаще просто вскидывал руку в дружеском приветствии, ласково и тепло улыбаясь. И так он вел себя не только с равными ему по званию, но и с теми, кто уступал размерами звездочек на умозрительных погонах (я никогда не видел Синевусова в форме), и с теми, у кого этих звездочек вовсе не было. Да и со мной он всегда держал себя корректно, даже дружелюбно. И неизменно сочился маслом.

Он подробно расспрашивал об Истеми, об отношениях, которые сложились у императора Карла с президентом Бетанкуром, об истории войн между каганатом и халифатами. Он расспрашивал о многом, а интересовало его все. Его вопросы часто удивляли меня. Удивляясь, я старался не подавать виду. Он же, напротив, живо реагировал на мои ответы, переспрашивал и уточнял одно и то же по два, по три раза. И всегда очень внимательно слушал. Он любил смотреть, как на школьных контурных картах я рисовал границы наших стран, как ползла жирная красная линия – след новенького польского фломастера, который он доставал из ящика стола специально для меня, – то совпадая с бледно-синим пунктиром европейских границ, то отклоняясь от него, рассекая по живому территории суверенных государств. Как-то за этим занятием застал нас генерал, начальник Синевусова. Мягким жестом он усадил вскочившего майора и велел продолжать допрос.

К тому моменту я уже протянул красный барьер по границе Болгарии с Грецией и двигался на север вдоль болгарско-югославской границы. Соблюдая ее изгибы, я не спеша добрался до Дуная. Тут генерал остановил меня.

– Вы сразу подписывайте, а то не все понятно. Это что? – он постучал пальцем по четырехпалой кисти Пелопоннеса.

– Это халифаты, – я написал «ОИХ» между Патрами и Дельфами.

– А это? – генеральский палец уперся в Болгарию.

– Каганат.

Я заметил опасливый взгляд Синевусова, брошенный на генерала. Синевусовский лоб заблестел мелкими каплями масла.

– Подписывайте, ну! – потребовал генерал.

За годы службы он неплохо выучился этой фразе. Я вывел «ЗК» над болгарско-румынской границей, потом, не дожидаясь новых вопросов, на территории Югославии написал «СРК». И объяснил: «Словенорусская конфедерация».

– Буржуазная республика. Территория 9,5 миллионов квадратных километров, население 210 миллионов человек. Армия – 2 миллиона человек, есть ядерное оружие, – тут же дал справку Синевусов.

Я ему этого не рассказывал, а он меня не спрашивал. Значит, сам нашел в документах. Или Курочкин… Его ведь тоже где-то допрашивали. Может, рядом, за стеной, в соседнем кабинете. Тогда я не знал наверняка, что кроме меня арестован еще кто-то из наших. Но догадаться было несложно.

Генерал стоял, тяжело опираясь на синевусовский стол, и внимательно рассматривал карту.

– Ну, дальше, – потребовал он.

От Дуная граница каганата пошла на северо-восток, рассекла пополам Румынию, оставила Украину без девяти западных областей и уткнулась в синюю ограничительную линию. Карта закончилась.

Не дожидаясь генеральских напоминаний, я отыскал нужное место, поставил жирную точку, большими буквами написал «Умань» и подчеркнул.

– Столица, – объяснил я.

– Так, а на юге? Вот это чье? – он постучал по Мраморному морю.

– Ага! – спохватился я. – Конечно, наше! – и отделил от Турции ее северо-запад. Красная полоса соединила устья Гедриза, Парсука и Сакарьи.

– Наше?! – ухмыльнулся генерал. – А турки согласны, что это наше?

– Никаких турок там нет. Это линия прекращения огня по перемирию 1975 года. Фактически, это – граница каганата и халифатов. Правда, Словеноруссия считает, что проливы должны принадлежать ей, но это же несерьезно.

– Несерьезно? – еще раз ухмыльнулся генерал. – Ну, хорошо. Продолжайте, – кивнул он Синевусову и пошел к двери. Но вдруг остановился: – А если Словеноруссия нападет на Халифаты? Такое ведь может быть?

– А Советский Союз может напасть на Иран? – спросил его я, чтобы он понял, какую глупость сморозил. Но он понял что-то совсем другое. Все мои слова они толковали по-своему.

– Откуда такая мысль? – Генерал посмотрел на Синевусова. Тот беспомощно затряс головой. – Значит, Словеноруссия у вас – аналог Советского Союза? Вы это имели в виду?

Если человек что-то хочет услышать, он услышит нужное, что бы ему ни говорили. Мне оставалось только пожать плечами:

– Если бы хотел – сказал бы. Словеноруссия – не Советский Союз, а Запорожский каганат не… – я замолчал, подбирая подходящее государство, – …какая-то наперед заданная страна, – подвернулся огрызок формулировки из матанализа.

На следующем допросе я опять рисовал Синевусову карту. На этот раз – карту Халифатов.

– Кстати, – спросил он, разглядывая рисунок, – как вообще возникла идея такой странной игры?

Синевусов задавал этот вопрос не меньше пяти раз в день. Каждый день. Он выбирал момент, он отвлекал мое внимание, он маневрировал, как Суворов под Измаилом, и, раз за разом, требовал от меня повторения ответа – короткой фразы, которой не верил. Я вытвердил эту безобидную выдумку, простите, свои показания, и барабанил, как дети – «Мороз и солнце», как студенты – определение материи по Ленину, как пенсионерки – цену ста граммов сливочного масла. Почему-то я решил, что сказанное однажды меняться не должно. Вот я и не менял. Синевусов слушал, скучал и ждал подходящего момента, чтобы снова, так, словно на него снизошло небесное озарение, удивиться: «Кстати, как вообще возникла идея такой странной игры?»

1983

Яблонцы, Яблоневые, Яблоневки, Верхние и Нижние, Великие и Малые, разбросаны по Житомирской области так часто и густо, словно не дуб-сосна-береза, а яблоня – главное дерево украинского северо-запада. Нам досталось Великое Яблоневое. На кормление, на поселение, на разграбление. Три с половиной недели колхозной жизни.

Десяток жутковатых тарантасов «ЛАЗ», удушливых, укачливых, старательно вырабатывавших второй ресурс, стартовали из университетского студгородка около половины одиннадцатого утра. И длинной колонной – впереди ГАИ с мигалкой, и сзади тоже – двинулись на запад. Границу Киевской области пролетели – не заметили. К обеду миновали Коростышев.

– Ну что, Коростышевский, – ткнув твердым «ч», словно пальцем под лопатку, встал в автобусном проходе доцент Недремайло, – проезжаем вашу историческую родину?

Сашка Коростышевский чуть отвел в сторону пыльную занавеску и глянул в окно. Вдоль дороги тянулись какие-то кустарники, невысокие соснячки. Стадо поджарых коров, сбившись на обочине, провожало нас голодным взглядом.

Недремайло подождал ответа и отвалил, не дождавшись.

– Он свою историческую родину на твою обменять хотел, – толкнул Сашку его сосед, Вадик Канюка.

– А зачем ему это? – не понял Коростышевский. Кустарники за окном сменились гигантскими кучами мусора.

– Не это, – раздраженно бросил Вадик. Сашка не желал понимать его намеки. – Что ты там высматриваешь?

– Никогда тут не был, – медленно протянул Сашка. – Интересно.

– Торжественный въезд князя Коростышевского в отчий удел. Колокольный звон. Крестный ход. Пейзане и пейзанки, пастухи и пастушки, старики и старушки. Целование руки и стремени, право вето на вече и право первой ночи на вечер…

– Неплохо бы, – согласился Коростышевский. – Свое княжество – и никакого матанализа, никаких дифуров.

Мы с Курочкиным тихонько писали «гусарика». Коростышевский с Канюкой сидели перед нами – их разговор был слышен.

– Не мелочись, Коростышевский, – не отрываясь от карт, посоветовал Курочкин, – сейчас тебе не времена феодальной раздробленности. Завоюй пару соседних областей, объедини их под твердой рукой и грози шведу из своего Коростышева.

– Вам, любезный, грозит вторая взятка на мизере, – холодно отозвался Канюка. – Не отвлекайтесь. Государственные дела решат без вас. Не всякая кухарка способна управлять удельным княжеством.

Почти до самого Житомира колонна шла не останавливаясь, не задерживаясь, аккуратно наматывая километры трассы М-17. Первыми откололись два автобуса, шедшие прямо перед нами. Они свернули на юг, на Бердичев. А вскоре и наш, прощально мигнув фарами, двинул на север. Где-то за Черняховым, на границе Володарско-Волынского района залегло Великое Яблоневое.

Нашли мы его уже в сумерках, а разглядели только на следующий день. Маленькое село, по пояс ушедшее в осеннюю грязь. С востока и юга его окружали яблоневые сады, а северной окраиной Великое Яблоневое выходило к берегам могучей сибирско-европейской реки «Дружба». Сразу за нефтепроводом начинался сосновый лес. Но привезли нас в эту глушь не нефть качать. Привезли нас собирать яблоки – «антоновку» и «симиренку».

А что еще, если подумать, делать осенью студентам-радиофизикам?

Главная улица села, Имениленина, мощеная годах в пятидесятых, а потому все-таки проходимая, сразу за околицей превращалась в ржавую топь, в череду луж, в дорогу – разъезженную и разбитую. Дорога шла через сад и делила его на две половины. По одну сторону от нее росла «антоновка», по другую кустилась «симиренка». В Великом Яблоневом все делилось на две части – двоилось и половинилось. Фруктовый дуализм. И нас разделили. Просто и без затей – пополам. На две бригады. Одной доверили «антоновку», другой – «симиренку». Нам с Курочкиным выпала «симиренка».

– Ранеты – высокоценные зимние сорта яблок. Какие вы знаете ранеты? – местный агроном, а может быть, кладовщик или завсадом, одним словом, интеллигент села – очки, пиджак, картуз и усы (чтобы прятать в них легкую лукавую улыбку), решил показать нам, что мы недоросли столичные. Нам было лень с ним спорить. Нам вообще было лень.

– Запоминайте. А лучше – запишите: в группу ранетов входят сорта «английский», «Баумана», «бумажный», он же «шампанский», «канадский», «кассельский», «курский золотой»…

– По алфавиту чешет, – шепнул мне на ухо Курочкин. – Как на первом курсе сельхозакадемии вызубрил один раз, так ни на букву и не отступает.

– Ты посмотри, – заметил я, – он за спиной пальцы загибает. Чтоб не ошибиться.

– …«ландсбергский», «орлеанский», он же «шафран красный», «писгуда», «серый»… – пальцы садовода сложились в кулаки… – и «Симиренко». – Он оттопырил указательный палец и задумался. Что-то у него не сложилось.

– И ранет «Симиренко», – повторил он. – Перед вами.

– Вы «бергамотный» сорт пропустили, – вежливо напомнил садоводу Мишка Ренгартен. – Ранет «бергамотный», выведен Мичуриным из глазка сеянца «антоновки», привитого на грушу. Плоды средней величины, округлые и лежкие…

– Троечник, – вынес садоводу безжалостный приговор Курочкин.

– Правильно, – подтвердил садовод. – Ранет «бергамотный». Всего двенадцать, – и зачем-то поднял над головой «викторию». – Откуда знаешь? – потребовал он у Мишки ответа.

– Изучал проблему, – коротко и с достоинством ответил Мишка.

– Откуда знаешь? – повторил вопрос Курочкин часом позже. Мишка хитро ухмыльнулся. Мишка часто хитро ухмылялся. Он работал над ОТВ, Общей Теорией Всего. Теория относительности Эйнштейна входила в ОТВ как частный случай. Чтобы однокурсники и соседи по общежитию не мешали, Мишка разрабатывал Теорию Всего по ночам. А чтобы самому им не мешать, он работал в шкафу. Мишка надевал куртку с капюшоном, брал толстенную общую тетрадь с выкладками, настольную лампу, которая крепилась на шее, и отправлялся на несколько часов в шкаф. Спал он днём, а на пары вообще не ходил.

– Ты Большую Советскую Энциклопедию хоть раз открывал? – поинтересовался Мишка у Курочкина.

– Ну.

– На букву «К»?..

– Зачем? – не понял Курочкин.

– Фамилию свою искал?

– Может, и искал. Курочкиных – как собак нерезаных.

– Верю. А Рейнгартены – продукт штучный. Вот я и листал энциклопедию, искал однофамильцев…

– Миша, ты не понял, – вежливо остановил его Курочкин. – Я тебя о яблоках спрашиваю.

– Не хочешь ты Курочкин, мозгами работать, – тяжело вздохнул Мишка. – Статьи «Рейнгартен» и «Ранет», вернее – «Ренет», в энциклопедии на одной странице. Компрене ву?

– Йес, – подтвердил Курочкин.

А Канюка с Коростышевским ушли в антоновцы. Я видел, как другой усатый садовод читал им лекцию об «антоновке». Руки он держал за спиной и, перечисляя, – уж не знаю, что он перечислял, – аккуратно загибал пальцы. В антоновцы попала и Наташа Белокриницкая. Мы с Курочкиным сделали вид, что ничего не случилось.

Великое Яблоневое было селом двухпартийным. Антоновцы собирали «антоновку», мочили ее, возили на кондитерскую фабрику в Житомир, ели мармелад и желе. Они гордились тем, что их сорт – народной селекции. В саду антоновцы работали тремя бригадами: имени авиаконструктора Антонова, имени демократа Максима Антоновича и имени незаконно репрессированного Антонова-Овсеенко. На выборах председателя они неизменно выдвигали своего, всячески интриговали против симиренковцев, писали на них жалобы в райком и в обком. Бригаде студентов предложили взять имя художника Федора Антонова, но неожиданную прыть проявили наши барышни. Кандидатуру художника они зарезали и назвали свою бригаду свежо и оригинально: «Антоновка». Антоновцы умилились и назначили бригадиром Канюку.

Но и симиренковцы были людьми серьезными. Антоновцам последние сорок лет ни в чем не уступали и впредь уступать не собирались. И у них всегда имелся свой кандидат в председатели, свои люди и в районе, и в области. Ранет «Симиренко» из Великого Яблоневого продавали по всему Союзу – от Мурманска до Находки. В Великом Яблоневом ходит байка, что Хрущев, прежде чем за кукурузу взяться, собирался всю страну «симиренкой» засадить. Он ее будто бы с детства любил. Но антоновцы послали в Москву гонца и разъяснили Никите Сергеичу, что ранет «Симиренко» – яблоко, конечно, хорошее, но против парши не устоит. Рекомендовали «антоновку». Опять же – народная селекция. Никита Сергеич разбираться не стал, а народные селекционеры ему еще со времен Трофима Денисовича Лысенко поперек пищевода стояли, поэтому послал он в сердцах садоводов трехстопным ямбом и улетел в Америку. А вернулся он, как учит нас история, совсем другим человеком, и тут же взялся за кукурузу. Видно, ему все равно было, чем страну засаживать. А тут американцы со своей кукурузой. И никакой тебе народной селекции, никаких Лысенко…

Симиренковцы тоже работали тремя бригадами: имени Льва Симиренко (называть селекционера Левком Платоновичем запретили бдительные инструкторы из обкома); имени Платона Симиренко, издавшего в 1860 «Кобзаря», и имени репрессированного Владимира Симиренко, сына Левка Платоновича, первого директора Института садоводства. Для нашей бригады они готовы были найти и четвертого Симиренко, и пятого, но мы собирались обойтись скромным именем «Ранет». Симиренковцев огорчила наша всеядность – мало ли какой именно ранет из группы благородных ранетов имели мы в виду. Потому, уступая их пожеланиям, но и не теряя лица, пришлось пойти на компромисс и взять название «Ранет-С». «С» прописная, а ни в коем случае не строчная, чтобы, не дай бог, не спутали с ранетом «серым»… Во главе бригады стал Курочкин. Общее руководство осталось за доцентом Недремайло.

Разделив, наконец, по бригадам, дав бригадам имена, составив графики политинформаций, походов в баню и дежурств по кухне, нас бросили на борьбу с урожаем плодовых семейства розовых… То есть, должны были бросить, но вовсе не спешили это делать. Пришло время теории. Действительно, разве можно собирать яблоки, не умея закладывать сады, прививать и перепрививать, правильно хранить черенки зимой и формировать крону плодового дерева?! На школьной доске теснились рисунки молодых саженцев, схемы верной и неверной посадки, способы подготовки сада к зиме. По стенам желтели картонные плакаты с цитатами из Колумеллы.

Время шло, нас кормили, раз в неделю мыли и через день показывали кино. Но к яблокам не подпускали. Дожди прошли, на дворе стояла середина сентября, время теплое и золотое. С тоской смотрел я на кроны и крыши Великого Яблоневого и понять не мог, что же происходит.

Не то чтобы я рвался в сад заполнять деревянные ящики «симиренкой». Но во всем должна быть логика. Здесь же я ее не видел.

А между тем, она была. «Антоновку» в Великом Яблоневом снимали в конце августа, «симиренку» – в начале октября. Студенты были им нужны в августе. И в октябре. В район ушло две заявки, район ответил, что людей пришлет только раз. Либо в августе, либо в октябре. Выбирайте, дескать. Выбирать Яблоневое не умело – интересы антоновцев беспощадно блокировали симиренковцы, а всякое предложение симиренковцев антоновцы воспринимали как личное оскорбление. Но и отказаться от студентов в Яблоневом не могли – на этот раз откажешься, в следующий вовсе не предложат. Поэтому нас привезли в сентябре. Так, чтобы антоновцев не обидеть и симиренковцев не задеть. А в сентябре работы в саду для нас не было.

Услышав эту великолепную в своей простоте историю, я тут же понял, почему так и не появился в Великом Яблоневом небольшой консервный заводик, а яблоки на переработку, теряя время, деньги и лицо, как и сорок лет назад, продолжали возить в Житомир.

Где я подобрал эту историю, уже не важно, да я толком и не помню. Зато помню ясно и четко, как, изнывая на занятиях от тоски и безделья, Курочкин отправил Коростышевскому пневмопочтой записку.

«Князю Коростышевскому, Житомирскому и Володарско-Волынскому магистру народной помологии. Дошло до нас, что у вас в Коростышевском княжестве до сего дня не научились ветви после обрезания замазывать садовым варом или масляной краской. Дошло до нас также, что вы до сего времени не обучились выполнять летнюю пинцировку. Мы, князь Курожский, Беложский и Красножский, готовы абсолютно бесплатно распространить в вашем отсталом княжестве наши новые технологии. А поскольку вы ружья по сю пору кирпичом чистите, то обучение ваших садоводов мы поручим батальону курожских стрелков. За кирпичом обращайтесь к нашему поставщику, компании бытовых стройматериалов "Кур и К""».

Коростышевский записку прочитал и затаился. Ответ пришел вечером. И не от него, а от Канюки.

«Орден тевтонских садоводов-любителей заинтересовался новыми технологиями обрезания, распространенными в Курожском княжестве. Делегация Ордена в количестве девятисот рыцарей и пяти тысяч пеших латников пакует чемоданы. Встречу по обмену опытом предлагаем провести на реке Антоновке.

С рыцарским приветом,

Великий Магистр Ордена К.Н.К.

P. S. Князь Коростышевский шлет вам братский пинок и выделяет для участия в конференции делегацию в составе восьмисот всадников и семи штурмовых башен».

– Ты, агрессор, – спросил я Курочкина, прочитав письмо Канюки, – чем отвечать будешь?

– А кто мне мешает написать, что я их встречу тактическим ядерным оружием?

– Откуда в княжестве Курожском ядерное оружие?

– А чемоданы у рыцарей откуда?

– Они пошутили.

– Ну и я пошучу.

– Нет, это неправильно, – не согласился я.

– А мне нравится, – пожал плечами Курочкин.

– Я им сам напишу, а то ты все испортишь.

И я написал.

«Братство Запорожское, совместно с дружественными ему татарами, булгарами, мадьярами и хазарами, которым нет числа, потому что никто их не считал, предлагает князям Коростышевскому, Курожскому и Великому магистру Ордена тевтонских садоводов-любителей встретиться для дружеского обсуждения актуальных вопросов племенного садоводства. Картошка, селедка и чай за счет принимающей запорожской стороны. Без горилки и медовухи не появляться.

Весь Ваш,

Каган коша Запорожского,

Давыдов».

В тот вечер мы составили Яблоневское Соглашение и поделили все, что могли поделить. Коростышевский взял себе Западную Европу, Канюка – Азию, Курочкин – Россию, а мне понравился этот диковатый титул – «Каган коша Запорожского». Потом было еще несколько соглашений. Мы приняли общий алгоритм расчета армии, прироста населения и развития технологий. Позже что-то очень похожее я обнаружил в «Цивилизации». Но какая могла быть «Цивилизация» в 1983 году, в Великом Яблоневом? Мы просто играли. Делать-то все равно было нечего. Не все ж водку пить. Надоедает.

Нас было четверо, а голосовать вчетвером – неудобно. Ничейный результат – два-на-два – то и дело загонял нас в тупик. Пятым позвали Рейнгартена. Не столько для игры, сколько ради нечетного голоса. Мишка взял Монголию, столицей объявил Абакан, себя провозгласил Ламой Ундур Гэгэном и издал указ. Он приказал всей Монголии погрузиться в нирвану.

– Кстати, Саша, скажите мне, – задавая этот вопрос, чтобы подчеркнуть драматичность момента, Синевусов иногда крепко сжимал мое правое запястье, – как вдруг возникла идея такой странной игры? Откуда это все? Откуда эти императоры, каганы, халифы?.. Вы же советские студенты!.. Студенты столичного вуза… Кто вам ее подбросил? Говорите все, и никого не бойтесь. Вы же знаете, со мной можно говорить прямо. Здесь вам ничего не грозит.

Что он хотел услышать? Откуда взялась идея? Нам ее подбросил, гражданин начальник, ваш сексот и многолетний стукач, доцент Недремайло. Это я должен ему сказать? А потом и все остальное?..

– Кондуит и Швамбрания. Помните? Идея – оттуда. Лев Кассиль…

– Да-да, – кивал Синевусов, – вы уже говорили.

Я говорил ему это каждый день. Не меньше пяти раз в день.

Мы уезжали из Великого Яблоневого, мордатыми и здоровыми, изучив теорию садоводства и не сняв ни единого яблока. Сентябрь заканчивался. Начинались дожди. Яблоневцы готовились в поход на «симиренку».

Тусклый сахарный сироп, мутная, приторная жижа, сладкая дрянь, вроде той, которую разливают и продают мои нынешние хозяева, – вот что я тут навспоминал. Все это отличается от того, что было на самом деле, как стакан какой-нибудь коричневой колы с яблочным названием от настоящего яблока, крепкого, душистого, свежего, с желтым боком и красноватым отливом. Во всей этой яблоневской истории таилась масса нюансов, тонкостей, не очень важных, слабо уловимых и едва передаваемых. Она пухла, полная деталей, малозначимых, но от того не менее ярких. Ну, вот, к примеру. Нас расселили по хатам. Не в школе, не в каком-нибудь общем бараке, чтобы все вместе и под надзором, но разбросали по селу. Антоновцев – к антоновцам, симиренковцев – к симиренковцам. Нам с Курочкиным досталась большая комната и старик-хозяин в зеленой вельветовой рубахе. Звали его, кажется, Петро. Была у него жена и давно уже взрослые дети, но относился он к ним с язвительной иронией, а они его и вовсе старались не замечать. Что было непросто. Целыми днями Петро шатался по селу в ороговевших штанах, засаленной до зеркального блеска тирольской шляпе, зеленой рубахе и с трубкой в нагрудном кармане. По вечерам мы играли с ним в преферанс по копейке, пили какую-то дрянь и ржали, слушая его выдумки. Давнее неяблоневское прошлое то и дело проскальзывало в его оценках и замечаниях. Впрочем, его прошлое – его дело. Мы слушали старика и не пытались поймать на вранье. Зачем портить хороший рассказ. Чуть позже, когда Яблоневское Соглашение было подписано, страны поделены и началась игра, к нам стали заглядывать Коростышевский с Канюкой. Антоновцы. Петро не любил антоновцев. И Коростышевского с Канюкой он невзлюбил. Слушая его байки, Канюка то и дело лез с уточнениями, поправками, вопросами и вопросиками. И всего-то, чтобы доказать очевидное. Как-то, крепко обозлившись, Петро усадил их писать пулю и решительно раздел обоих – Коростышевского рублей на семь, а нахального Канюку чуть ли не на все пятнадцать. Петро жульничал, это было понятно, но как и в чем, мы так и не разглядели. Из всех его детей только младшая дочка не кривила губу и не отворачивалась, когда он входил в дом. Вместе с ним проводила она вечера в нашей комнате, слушала его побрехеньки и молча смотрела на Мишку Рейнгартена. Она смотрела на Мишку, а Мишка, как и все мы, – на Наташу Белокриницкую… И о Наташе я должен был рассказать Синевусову? О том, что значил для любого из нас какой-нибудь пустячный, минутный утренний разговор с ней, что значили ее внимание и ее безразличие. Да без Наташи, наверное, не было бы игры. То есть игра так и закончилась бы в Яблоневом. Все, хватит о Яблоневом, а то я никогда с ним не разделаюсь.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.