Золотой фонд эзотерики - Тайные учения Тибета (сборник)

Именно эта выдающаяся личность ее и отвергла.

Коллективная жена не могла примириться с потерей такого мужа и снести бесчестие его презрения. Все это усугублялось тем, что он ухаживал за молодой девушкой из соседней деревни и собирался на ней жениться.

Подобный союз разрешался, но, по закону страны, брак, нарушающий единство семьи, имел следствием для вступающего в него потерю всяких прав на отцовское наследство. Закон возлагал на молодого человека обязанность создать новый семейный очаг и зарабатывать на содержание семьи. Свободолюбивого налджорпа последнее не смущало, так как он, по-видимому, рассчитывал на свое ремесло колдуна.

Но если сын выделится и устроится самостоятельно, не станет ли он опасным конкурентом для своего отца? Хотя мой хозяин в этом не сознавался, мне было ясно, что именно это его и удручало. Он мог потерпеть большие убытки из-за упрямца, не желавшего удовлетворить сорокалетнюю женщину, здоровую и сильную и, несомненно, не уродливую. О последнем я не могла с уверенностью судить, так как черты прекрасной дамы покрывал толстый слой жира и сажи, превращавший ее в настоящую негритянку.

– Что делать? Что делать? – стонала старушка, мать семейства.

Я не знала, что ей посоветовать. У меня не хватало опыта. Конечно, на Западе встречаются дамы, имеющие по нескольку мужей, из-за чего создаются запутанные ситуации. Но обычно такие предметы не служат объектом семейных обсуждений. Во время моих скитаний мне приходилось давать советы только многоженцам, спокойствие семейного очага которых было нарушено.

Я осторожно высказала предположение: поскольку многоженство в Тибете тоже разрешено законом, то, может быть, молодой лама согласится остаться в семье, если ему позволят ввести в дом свою избранницу.

Счастье мое, что священное одеяние отшельника удержало супругу четырех мужей в границах. Она чуть было на меня не набросилась.

– О, преподобная госпожа, – воскликнула, рыдая, старушка мать. – Вы не знаете, моя невестка хотела послать к молодой девушке служанок, чтобы избить ее и изуродовать. Мы едва успели ей помешать. И как только она смогла это придумать! Такие знатные люди, как мы, – и такие поступки!.. Мы будем навсегда опозорены!

Тут я ничем не могла помочь. Заявив, что наступил час моей вечерней медитации, я попросила проводить меня в лха-кханг, молельню ламы, любезно предоставленную мне на ночь. Когда я поднималась с места, мне вдруг на глаза попался младший сын семьи, восемнадцатилетний мальчуган, муж номер четыре. Он сидел в темном уголке и смотрел на свою благоверную с легкой и, как мне казалось, злорадной улыбкой.

«Подожди, моя старушка, – говорила эта улыбка, – не думай, что так легко отделалась. Ты еще у меня получишь».

Мы ехали не спеша от деревни к деревне, ночевали в большинстве случаев у селян, не разбивая лагеря. Я не старалась скрывать свое происхождение, как делала это в дальнейшем во время путешествия в Лхасу, но, по-видимому, никто меня не принимал за иностранку или же просто не придавал этому никакого значения.

Мы проезжали мимо гомпа Патур, показавшегося мне огромным по сравнению с монастырями Сиккима. Однажды мы получили приглашение от одного из монастырских чиновников, устроившего в несколько мрачном покое для нас и нескольких служителей культа великолепное угощение.

За исключением архитектуры тяжеловесных многоэтажных зданий, мы ничего нового не увидели. Несмотря на это, мне было ясно – весь ламаизм в Сиккиме лишь бледное отражение тибетского. Прежде я смутно представляла себе, будто по эту сторону Гималаев страна совсем не тронута цивилизацией, но теперь начинала понимать, что, напротив, именно здесь мы имеем дело со вполне просвещенным народом.

Река Тши-Тшу непомерно разлилась от дождей и талых снегов, и ее трудно было перейти вброд, несмотря на помощь троих туземцев, переправивших на противоположный берег одного за другим всех наших животных.

За Кумой, прельстившись рассказами одного из слуг, я надеялась устроить у горячих источников баню и разбить чудесный лагерь на теплой земле. Но мы так и не добрались до этого рая: внезапно налетевший шквал заставил нас поспешно раскинуть палатки. Сперва нас избил град, потом пошел снег, такой густой, что очень скоро мы уже проваливались в него по колена. Ближний ручей вышел из берегов и затопил лагерь, и вместо вожделенного отдыха в тепле мне пришлось провести эту ночь почти всю напролет, стоя на крошечном островке, оставшемся относительно сухим среди моря грязи, залившего мою палатку.

Несколько дней спустя на повороте дороги, проезжая мимо валяющегося в пыли пьяницы, я подняла глаза и была потрясена неожиданным видением. В уже голубеющем свете угасавшего дня высилась белая громада монастыря Таши-лунпо, увенчанная золотыми крышами, на которых догорали последние отблески заходившего солнца.

Наконец-то мое желание исполнилось!

Мне пришла в голову не совсем обычная мысль. Вместо того чтобы искать пристанища на одном из дворов города, я послала слугу к ламе, ведавшему приемом монахов-посетителей или учеников – уроженцев Кхам. Какой интерес представляла для него незнакомая путешественница-иностранка и на каком основании она могла претендовать на его любезность? Я не спрашивала себя об этом, повинуясь непосредственному побуждению. На первый взгляд, оно казалось неразумным, но, тем не менее, увенчалось блестящими результатами.

Сановник прислал ученика реквизировать для меня две комнаты в единственном доме, расположенном возле монастыря, где и расположилась я.

На следующий день я начала официально хлопотать об аудиенции у Таши-ламы. Мне пришлось сообщить подробности, удостоверявшие мою личность, и я легко вышла из положения, заявив, что моя страна называется Пари (Париж).

Какой Пари? На юге Лхасы существует местность Пари. Я объяснила: мой Пари находится несколько дальше на Западе, но туда можно добраться по суше, не переплывая морей. Таким образом, я не пелинг (иностранец, иностранка). Тут я немного передергивала, на что мне давала право семантика слова «пелинг», буквально означающего: «кто-нибудь с другого материка или острова, т. е. из местности, отделенной разрывом земли, заполненным океаном».

Я слишком долго жила в окрестностях Шигацзе, чтобы меня там не знали, а мое отшельничество создало мне определенную репутацию гомштенма (отшельницы). Мне без промедления предоставили аудиенцию, а мать Таши-ламы пригласила меня к себе в гости.

Осмотрев монастырь во всех подробностях и желая отплатить за радушный прием, я устроила чай для нескольких тысяч живущих там монахов.

За давностью лет и из-за приобретенной мною потом привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Таши-лунпо меня все поражало. Везде – в храмах, в покоях, во дворцах сановников – царила варварская роскошь, о которой не могут дать представления никакие описания. Всюду были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита – на алтарях, гробницах, дверной орнаментации, на предметах культа или же просто на вещах домашнего обихода в домах богатых лам.

Не могу сказать, что это великолепие меня восхитило. Я находила его варварским и вместе с тем ребяческим – творением могущественных исполинов с душой ребенка. Первое впечатление могло бы даже оказаться отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что пустыни эти служат убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.

Таши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые знаки внимания. Он-то хорошо знал, где находится мой Париж, и произносил слово «Франс» (Франция) с самым чистым французским акцентом.

Проявляемый мной большой интерес к изучению ламаизма и ко всему, имевшему отношение к Тибету, ему очень нравился, и он намеревался облегчить мои занятия. Почему бы мне не остаться в Шигацзе, – спрашивал он.

Ах! Почему!.. Желания было больше чем достаточно, но я знала – не вполне во власти Таши-ламы разрешить мне пребывание в Шигацзе. Все же он предложил мне поселиться там, где я захочу. Я могла жить в женском монастыре с его матерью, или он прикажет построить для меня уединенную обитель, мне будет дозволено брать уроки у лучших грамматиков, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.

Может быть, если бы я уже тогда отрешилась от всех привязанностей, как после путешествия в Лхасу, я сумела бы – в Шигацзе или в более укромном месте – воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Таши-ламы застало меня врасплох. Часть моего багажа – записей, фотографий (почему все это считается таким необходимым!) – хранилась у друзей в Калькутте, другая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, чтобы от них отказаться. Затем возникал отвратительный вопрос о деньгах. Я захватила с собой лишь немного, сколько требовалось для путешествия, а получить в Тибете деньги, оставленные в Индии, тогда казалось невозможным.

Ах, сколько мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пережить, прежде чем превратиться в то, чем я с такой радостью стала через несколько лет – бродягой на дорогах Тибета.

Я виделась с учителем-воспитателем Таши-ламы: учителем словесности и учителем, приобщившим его к мистическим истинам. Затем состоялось знакомство с мистиком-созерцателем, духовным руководителем Таши-ламы, пользовавшимся всеобщим глубоким уважением и, если верить рассказам, закончившим впоследствии свой жизненный путь чудесным образом.

Когда я была в Шигацзе, там заканчивали постройку храма, воздвигаемого Таши-ламой грядущему Будде Майтрейе[5] – воплощению совершенной доброты. Я видела гигантскую статую в огромном зале, окруженном галереями, позволяющими верующим обходить статую со всех сторон – сначала внизу, на уровне ног, затем, последовательно, по галереям второго, третьего, четвертого этажей – на уровне пояса, плеч и головы. Во время моего посещения около двадцати золотых дел мастеров обрабатывали каменья, украшавшие гигантского Майтрейю, переделывая для этого драгоценности – дары дам-аристократок из Цзанга с матерью Таши-ламы во главе.

Я провела в различных дворцах Таши-ламы чудесные дни, беседовала с людьми самых разнообразных знаний и характеров. Но главное – я всегда пребывала в состоянии блаженной безмятежности, омрачаемой только мыслью о неизбежном отъезде.

Наконец злополучный день наступил. Великий монастырь скрылся из виду на том же повороте дороги, где незадолго до этого он предстал перед моим взором. Я увозила книги, записи, подарки и облачения дипломированного ламы – нечто аналогичное докторскому диплому университета Таши-лунпо, преподнесенному мне Таши-ламой.

Мы направились в Нартан осмотреть самую большую ламаистскую печатню. Количество имеющихся там гравировальных досок для печати неимоверно. Эти доски, сложенные на стеллажах, заполняют огромное здание. Рабочие-печатники с руками, вымазанными чернилами по локти, работают сидя на земле. В других помещениях монахи режут бумагу по особому для каждого произведения формату. Весь рабочий процесс проходит спокойно, не спеша, вперемежку с разговорами и продолжительными дегустациями заправленного маслом чая. Какой контраст с лихорадочной суетой наших типографий!

Но типография, хотя и монастырская, все же светское предприятие, а меня занимало в Тибете совсем другое.

Я побывала в обители гомштена, оказавшего мне честь пригласить меня. Жилище анахорета находилось в пустынной и бесплодной местности, на северном склоне горы над озером Мо-Тетонг. Очень просторной пещере постепенно приросшие к ней пристройки придавали вид маленького укрепленного замка. Теперешний обитатель пещеры когда-то унаследовал ее от своего учителя, в свое время заступившего на место своего духовного отца. Благодаря преемственности трех поколений лам-магов в этой обители скопилось достаточно предметов комфорта – подношений местных жителей, – чтобы сделать жизнь отшельника достаточно приятной.

Я рассуждаю, разумеется, с точки зрения тибетца, привыкающего с юных лет жить возле какого-нибудь анахорета.

Мой гостеприимный хозяин за пределами пещеры никогда ничего не видел. Его учитель прожил в ней больше тридцати лет. Он сам заключил себя здесь на следующий день после смерти своего наставника.

Заключил себя, «замуровал». Под этим словом нужно понимать следующее: в пещеру-крепость можно было попасть только через единственную дверь – сам лама к этой двери никогда не приближался. Две нижние комнаты, устроенные под скалой, выходили во внутренний двор, огороженный со стороны обрыва сложенной из выветренных камней стеной, совершенно заслоняющей кругозор. Наверх, в личное помещение ламы, вела приставная лестница с люком. Его комната тоже выходила на огороженную стенами небольшую террасу, где затворник мог немного размяться или посидеть на солнышке, оставаясь невидимым снаружи и сам ничего не видя, кроме неба над головой.

Лама вел такой образ жизни уже 15 лет.

К затворничеству – не слишком строгому, так как он позволял себе принимать посетителей, – отшельник для умерщвления плоти добавил правило никогда не ложиться спать, т. е. проводил ночь в гамти (четырехугольном ящике) и дремал в нем сидя, скрестив ноги, в позе Будды.

После нескольких интересных бесед с гомштеном мы с ним распростились.

К этому времени я уже получила от сиккимских крестьян письмо английского резидента, предписывающего мне покинуть Тибет.

Этому предписанию я тогда не подчинилась, желая закончить свое путешествие так, как я его задумала… Но теперь мои странствия близились к концу. Я предвидела последствия длительного пребывания на запретной территории и теперь сама собиралась покинуть Гималаи.

Новое письмо, извещавшее о моем изгнании из Сиккима, нагнало меня уже на пути в Индию.

Глава III

Знаменитый тибетский монастырь Кум Бум. Чудесное дерево Цзонхавы. Монастырская жизнь. – Высшее образование у ламаистов. Живые Будды.

Спускаясь по горным дорогам из Шигацзе в Индию, мне пришлось снова пересечь Гималаи.

С сожалением расставалась я с зачарованной страной, где несколько лет провела в таком сказочно пленительном существовании. Я понимала, что из этого преддверия Тибета мне едва ли одним глазком удастся заглянуть в его святая святых – со всеми его своеобразными учениями и удивительными событиями, тщательно скрываемыми от непосвященных мистическими общинами необъятной Страны снегов. Во время моего пребывания в Шигацзе мне открылся другой Тибет – огромное книгохранилище! Сколько еще остается узнать, а я уезжаю!

Жизнь в Бирме. Уединение в горах Сагэна у каматангов – монахов-созерцателей, самой суровой из всех буддийских сект.

Пребывание в Японии, среди глубокой тишины Тофо-кю-жи, монастыря секты дзен. В этом монастыре в течение многих столетий сосредоточена вся духовная аристократия страны.

Пребывание в Корее, в Панья-ан («Монастырь мудрости») – уединенном, затерянном среди лесов убежище, где несколько пустынников-мыслителей ведут тихое, суровое и незаметное существование.

Когда я туда явилась с просьбой принять меня на время в их общину, проливные дожди совсем размыли дорогу. Я застала монахов Панья-ан за ремонтом повреждений. Молодые монахи, сопровождавшие меня с поручением рекомендовать меня от лица своего настоятеля, остановились перед одним из работавших, с ног до головы, как и его товарищи, покрытым грязью и, склонившись перед ним в глубоком поклоне, сказали несколько слов. «Землекоп» облокотился на лопату, с секунду внимательно меня рассматривал, затем кивнул в знак согласия и снова принялся копать, не обращая больше на меня ни малейшего внимания.

– Это настоятель, – объяснил проводник. – Он соглашается вас принять.

На следующий день мне отвели пустую келью. Расстеленное на полу одеяло служило мне ложем, а чемодан – столом. Йонгден разделил с одним из послушников одного с ним возраста помещение, так же скупо меблированное, как и моя келья.

Распорядок дня был следующим: восемь часов занятий и физической работы, восемь часов на принятие пищи, сон и развлечения. Развлекался каждый по собственному вкусу и разумению.

Каждое утро около трех часов один из монахов обходил монастырь и стуком деревянной колотушки пробуждал монахов от сна. Все отправлялись в зал собраний, где рассаживались лицом к стене для двухчасовой медитации.

Суровость монастырского уклада выражалась и в скудной пище: рис и немного варенных в воде овощей. Часто последние отсутствовали, и трапеза состояла из одного риса.

Молчание уставом не предусматривалось, но монахи только изредка обменивались отрывистыми фразами. Они не испытывали необходимости в разговорах и не расточали энергии на внешнее проявление чувств. Мысли их были сосредоточены на глубоких истинах, а взор обращен на созерцание внутренней сущности.

Затем следует жизнь в Пекине, так далеко от квартала иностранцев, что визит к ним представляет настоящее путешествие. Я живу в еще одном монастыре Пей-линг-ссе, бывшем когда-то императорским дворцом.

И вот я снова отправляюсь в неодолимо влекущий меня край. Уже много лет я мечтаю о монастыре Кум Бум, совсем не рассчитывая туда попасть. Но теперь это путешествие решено. Нужно пересечь весь Китай до его восточной границы.

Я присоединяюсь к каравану, состоящему из двух лам-тулку (иностранцы очень неудачно именуют их живыми Буддами), возвращающихся на родину в сопровождении соответствующих свит, китайского купца из отдаленной провинции Кансу и нескольких безвестных путешественников, желающих совершить переход по беспокойной стране под защитой большого каравана.

Чрезвычайно красочное путешествие. Мои спутники уже сами по себе представляют обширный, полный неожиданных сюрпризов материал для наблюдений.

В один прекрасный день огромный начальник каравана приглашает на постоялый двор, где мы отдыхаем, китайских гетер.

Малютки в шароварах из светло-зеленого атласа и курточках из розовой ткани входят в помещение, занимаемое гигантом-ламой, словно семейство мальчиков-с-пальчик к свирепому людоеду-великану. Лама – женатый человек, нгагс-па, принадлежит к секте весьма свободомыслящих магов, имеющих очень отдаленное отношение к духовному сословию. При открытых дверях происходит оглушительная ожесточенная торговля. Условия, предлагаемые этим дикарем пустыни, в одно и то же время циничные и наивные; переводит на китайский язык невозмутимый секретарь-толмач ламы. Сделка заключена на пять пиастров, и одна из крошек-куколок остается на ночь у простака-великана, отпускающего ее только в десять часов утра.

В другой раз тот же лама затевает ссору с китайским офицером. На постоялый двор врываются вооруженные солдаты с ближайшего поста. Лама зовет своих слуг. Слуги хватаются за ружья. Хозяин гостиницы кидается мне в ноги, умоляя вмешаться и предотвратить кровопролитие.

С помощью говорящего по-тибетски попутчика-купца убеждаю солдат, что ниже их достоинства обращать внимание на дикарей из Страны трав. Потом внушаю воинственному ламе – человеку его звания не пристало связываться с простыми солдатами.

Мир восстановлен.

Мне приходится познакомиться с гражданской войной и простым разбоем. В качестве добровольной сестры милосердия пытаюсь ухаживать за лишенными всякой помощи ранеными. Однажды утром моим взорам предстает букет из отрубленных голов, подвешенный над дверью нашей харчевни. Этот букет служит источником вдохновения для моего в высшей степени невозмутимого сына, излагающего некоторые философские соображения по этому поводу и по поводу смерти вообще.

Продвигаться дальше по дороге немыслимо. Всюду на пути идут сражения. Надеюсь избежать неприятных встреч, направившись в сторону Тянь-шу.

На следующий день после нашего прибытия в Тянь-шу он подвергается осаде. Наблюдаю штурм города, взобравшись на приставную лестницу, и смотрю, как осажденные на земляных укреплениях забрасывают нападающих градом камней. Мне кажется, будто я живу в одной из очень странных картин, изображающих войну давно минувших времен.

Нам удается бежать в один непогожий день во время грозы, когда «армия» спасается от дождя в укрытиях. Ночной поход. Река. Переправившись через нее, мы будем в безопасности. Взываем к перевозчику на пароме. В ответ в нас стреляют с противоположного берега.

Забавное воспоминание о чае у губернатора в Шенси. Город окружен неприятелем. Чай подают солдаты с револьверами за поясом и с ружьями наперевес, готовые отразить ожидаемую с минуты на минуту атаку. Несмотря ни на что, гости беседуют спокойно, с обходительной и внешне спокойной учтивостью, отличающей старинное китайское воспитание. Мы обсуждаем философские проблемы. Один из чиновников превосходно говорит по-французски и служит мне переводчиком. Каковы бы ни были чувства, волнующие в этот момент губернатора и его помощников, на их лицах они не отражаются. Это беседа ученых. Обмениваясь изысканными мыслями, они бесстрастно наслаждаются изящной игрой ума.

Как тонка, как восхитительна, несмотря на все свои недостатки, китайская раса!

В конце концов мне удается уйти из зоны военных действий. Я в Имдо и занимаю на территории монастыря Кум-Бум маленький домик при дворце ламы Пегиай… Моя тибетская жизнь возобновляется.

* * *

Хвала тебе, о Будда!

На языке богов,

На языке Нагов, Демонов и Людей,

На языках всех существ Вселенной

Я возвещаю истину!

Стоя на террасе – крыше общей молельни, – несколько юношей (каждый с раковинообразной трубой) возглашают эту священную формулу и одинаковым движением все сразу подносят к губам инструменты. Раздается необычный воющий звук. Трубные переливы последовательно вздымаются и снова падают как волны прибоя, разбрызгиваясь и долго бурля над спящим монастырем.

Еще ночь. Безмолвный гомпа множеством своих низеньких, выступающих из мрака домиков похож на некрополь, а силуэты музыкантов, облаченных в ламаистские тоги, на фоне звездного неба напоминают посланцев иных миров, сошедших с небес, чтобы пробудить мертвецов от вечного сна.

Призывные звуки замирают. В окнах дворцов монастырских сановников начинают мелькать огоньки. Из скромных жилищ младшего духовенства доносится рокот голосов. Хлопают и скрипят двери, шум поспешных шагов раздается на всех улицах монастырского города: ламы идут на утреннее священнодействие.

Когда они появляются перед перистилем молельни, небо бледнеет, занимается день.

Монахи снимают войлочную обувь, оставляя ее снаружи беспорядочно разбросанными там и сям кучами, и торопливо простираются ниц на самом пороге большого входа – или же на паперти, если они еще не монахи, а только послушники. Затем все спешат на свои места.

В Кум-Буме и других больших монастырях часто собирается несколько тысяч монахов. Зловонная растерзанная толпа. Среди лохмотьев и рубищ странно выделяются роскошные одеяния из золотой парчи великих лам и украшенные драгоценными каменьями плащи избранных руководителей гомпа.

Масса полотнищ, стягов, подвешенных к потолку в галереях и прикрепленных к высоким опорным столбам, спускают на головы собравшихся великое множество Будд и богов, а на покрывающих стены фресках, среди когорт других героев, красуются святые и демоны в угрожающих или благодушных позах.

В глубине огромного помещения за несколькими рядами алтарных светильников мягко мерцают позолоченные статуи давно преставившихся великих лам и усыпанные драгоценностями ковчеги из серебра и золота, хранящие их мумии или кремационный пепел.

Устремив свои требовательные или повелительные взоры на монахов, подавляя их своим количеством, все эти существа: скульптурные, живописные или представленные материально собственными останками, – удивительным образом расширяют рамки конгрегации: кажется, будто прародители и божества смешиваются с толпой монахов. Мистическая атмосфера окутывает людей и предметы, застилает дымкой тривиальные детали, идеализируя лица и позы.

Собрание это являет собой зрелище, производящее неизгладимое впечатление даже на тех, кому хорошо известен низкий уровень умственного и духовного развития большинства присутствующих монахов.

Все сидят по-восточному, скрестив ноги: сановники на тронах разной высоты, зависящей от ранга их обладателей, а вся масса низшего духовенства на длинных, покрытых коврами скамьях, почти вровень с полом.

Священные песнопения начинаются с глубокой низкой ноты в очень медленном темпе. Колокольчики, жалобные голоса гиалингов, оглушительные раскаты огромных труб, тамбурины всех размеров – от гигантских до крошечных – отмечают ритм хора и время от времени сопровождают пение.

Для послушников-детей отведены места на концах скамеек возле дверей. Мальчики едва осмеливаются дышать. Они знают, что стоокий четимпа мгновенно подметит малейший шепот или игривый жест. Им внушает ужас бич, висящий у него под рукой на столбе возле его высокого трона.

Это орудие воздействия предназначается не только для мальчиков: вся монашеская братия за исключением сановников и старцев рискует при случае с ним познакомиться.

Мне довелось несколько раз быть свидетельницей бичеваний. Одно из них имело место в гомпа секты «Сакия-па».

В тот раз в молельне собралось около тысячи монахов, и, как обычно, звуки песнопений и музыки наполнили весь огромный зал своей суровой гармонией. Вдруг трое участников хора возымели неосторожность жестами что-то сообщить друг другу. Без сомнения, за спинами сидящих перед ними монахов они были уверены в своей безопасности, думая, что главный надзиратель не сможет заметить взгляды и легкие движения рук, которыми они объяснялись. Но, должно быть, боги-покровители ламаистских молелен наделяют своих служителей сверхъестественной прозорливостью. Надзиратель видел все и тотчас же поднялся со своего места.

Это был кхампа колоссального роста, с темной кожей. Стоя на ступенях своего трона, он казался бронзовой статуей. Величественным жестом сняв со столба бич, он внушающей ужас поступью, с грозным взглядом карающего небожителя большими шагами пересек зал.

Явившись перед преступниками, он одним рывком поднял их за шиворот одного за другим со скамьи.

Не было ни малейшей возможности избежать наказания. Покорившись своей участи, монахи пробились через ряды своих собратьев и распростерлись ничком в проходе, прижав лоб к полу. Несколько звонких ударов бича легло на спину каждого провинившегося, и рослый блюститель порядка все с той же свирепой величавостью вернулся на свое место.

Только нарушения правил поведения наказываются незамедлительно при всем честном народе. Кара за тяжелые проступки или за проступки, совершенные за пределами молельни, воздается в специальном месте и только после судебного дознания и решения, вынесенного монастырскими судебными органами.

Священнодействие длится очень долго и прерывается интермедией, встречающей оживленное одобрение всех монахов: подают чай. Еще кипящий, приправленный по тибетскому вкусу маслом и солью, чай приносят в больших деревянных чанах. Дежурные по раздаче несколько раз проходят по рядам, наполняя протягиваемые им чаши.

Отправляясь на ассамблею, каждый монах должен запастись собственной чашей, до надобности припрятанной под курткой в складках платья.

На ассамблеях не разрешается пользоваться чашками из фарфора или серебра. Монахи должны пить из простых деревянных плошек. В этом правиле можно усмотреть далекий отклик обета бедности, обязательного для всех монахов при древнем буддизме. Но плутоватые ламы ловко обходят неугодные им правила устава.

Чаши самых богатых лам, несомненно, деревянные, но сделаны из редких древесных пород или из наростов на некоторых деревьях с прожилками, образующими красивый рисунок. Такие чашки стоят порой до 70 рупий (около семисот франков по текущему курсу).

В определенные дни к обычному чаю подают несколько горстей тсампы (мука из поджаренной ржи, основная пища тибетцев, имеет такое же значение, как хлеб во Франции) и маленький кусочек масла. Иногда масло заменяется супом. В некоторых случаях даровое угощение состоит из чая, супа и кусочка вареного мяса.

Члены братии особо популярных монастырей часто получают приглашения на подобные банкеты, устраиваемые богатыми паломниками-мирянами или зажиточными ламами.

Во время таких пиршеств переполненные кухни уже не вмещают горы тсампы и зашиваемых в бараньи желудки кусков масла. Их приходится складывать за дверями. Иногда больше сотни баранов попадает в гигантские котлы, где мог бы вариться суп для целой армии великанов-Гаргантюа.

В Кум-Буме и других монастырях мне, как женщине, запрещали принимать непосредственное участие в этих вечерах исполинов. Но, если я хотела, мне всегда присылали полную миску самого лакомого блюда.

Таким образом я познакомилась с одним монгольским блюдом, состоящим из баранины, риса, китайских фиников, масла, сыра, кислого молока, жженого сахара, имбиря и различных пряностей, причем все варилось вместе в одном котле. И ламаистские шеф-повара потчевали меня не только одним этим образчиком своего искусства.

Во время пира происходит раздача денег. При этом монголы по щедрости намного превосходят китайцев. Я была свидетельницей, как некоторые из них за одно посещение оставляли в Кум-Буме свыше десяти тысяч китайских долларов (во время, к которому относится повествование, китайский доллар был приблизительно в одной цене с долларами Соединенных Штатов).

И так изо дня в день, когда неумолимо брезжит пронизывающий зимний рассвет и на заре теплого летнего утра – круглый год совершается эта своеобразная заутреня в бесчисленных гомпа, разбросанных, помимо Тибета, по огромным территориям Азии и даже Европы (за пределами Тибета ламаизм распространен во всей Монголии, в некоторых районах Сибири и Маньчжурии и имеет последователей даже в Европейской России). Каждое утро полусонные мальчуганы, наряду со взрослыми, погружаются в странную духовную атмосферу, создаваемую смесью мистицизма, прожорливости и возбуждаемой денежными подачками алчности.

Такое начало дня проливает свет на характер всего уклада монастырской жизни ламаистов. Тут снова соприкасаются разношерстные стремления, проявляющие свою истинную сущность во время утренней ассамблеи: изощренная философия, торгашество, неистовая погоня за грубыми плотскими наслаждениями… Все эти элементы переплетаются здесь так тесно, что напрасны были бы усилия выделить какой-нибудь из них в чистом виде.