Ж–2–20–32

.. Если это так, то я люблю Родину. Вернее, даже не люблю, а жить без нее не могу. Подобно воздуху. Не любят, но дышат. Без воздуха умирают. Так и с Родиной. В моем понимании. Но с этой моей Родиной я никогда не расставался. Она всегда со мной. Всегда во мне. Как память о том времени, когда я был счастлив. Как мои мама и папа – всегда во мне и со мной, хотя их давно уже нет. Как дети, внуки… Как мои родные, мои друзья, учителя. Все они – моя Родина, без которой я не существую.

###

Написал и вспомнил Романа Гуля, преамбулу к его мемуарной трилогии «Я унес Россию». «Какой-то якобинец (кажется, Дантон) <…> сказал о французских эмигрантах: “Родину нельзя унести на подошвах сапог”. Это было сказано верно. Но только о тех, у кого кроме подошв ничего нет. Многие французские эмигранты <…>, у кого была память сердца и души, сумели унести с собой Францию. И я унес Россию. Так же, как и многие мои соотечественники, у кого Россия жила в памяти души и сердца».

Лучше не скажешь. Так что не буду ломиться в открытую дверь.

###

Впрочем, то, что уносишь в «памяти души и сердца», это не вся Родина. Огромная, но – часть её.

###

Я болею. Рядом с кроватью сидит мой дядя и читает мне вслух. Я слушаю невнимательно, потому что история меня не захватывает. Рядом с дядей сидит тетя и внимательно следит за тем, что и как дядя читает, и за мной, чтобы я не раскрывался. Я для них – смысл жизни, но и я их обожаю, для меня каждый их приход – праздник. Вчера дядя читал мне Пушкина и позавчера тоже. Мне было интересно. Особенно про тридцать рыцарей прекрасных. А сегодня его понесло на «Педагогическую поэму» Макаренко Антона Семеновича!

…Многих слов я не знаю и не расстраиваюсь: понимаю, что мне всего шесть лет, и не могу ещё всё знать, но постепенно буду взрослеть и всё на свете пойму. Вот и сейчас я лежу и подрёмываю. Мне уютно, тепло и спокойно. Буржуйка, приделанная к старинному мраморному камину, таинственно розовеет швами в полумраке нашей большой комнаты, эти розовые сполохи загадочными змейками отражаются в кокетливом изгибе черного рояля, занимающего треть комнаты, над кроватью полной зимней луной матово зеленеет холодная навесная лампа, накрытая какой-то тряпицей, чтобы свет не бил мне в глаза. Я почему-то не могу уловить смысла рассказа, слова толкаются, как пассажиры у кондуктора на задней площадке трамвая, и фразы строятся наперекосяк, половину я не понимаю, да и не стараюсь понять, потому что подрёмываю. Хорошее слово – «подрёмываю». Мне приятно слушать дядин голос, ощущать на себе полные ласки взгляды. Хорошо, когда тебя любят. И не потому, что всё прощают – а дядя с тетей мне прощают всё, это – не родители, которые меня тоже любят, но иногда робко наказывают. Просто очень даже прекрасно, когда тебя любят. Дядин голос журчит, убаюкивая. Вдруг он резко останавливается, как будто спотыкается, и смущенно замолкает. Какая-то авария! Тётя неожиданно зло шипит на дядю: «Ты смотри, что читаешь?!» Я быстренько просыпаюсь, – как не встрепенуться, коль скоро такое смущение и переполох происходят у взрослых, и до меня задним числом доходит последняя прочитанная до аварии фраза: «А ты знаешь, что она – проститутка?». Это один герой спрашивает у другого, речь идет о некой девушке. Слово незнакомое, я бы его пропустил вместе с другими. Но тут такое дело… Дрема растаивает. «А что это такое – проститутка?» – задаю естественный вопрос. «Ну, вот», – констатирует тетя. Дядя начинает быстро читать дальше, явно перескакивая с одного куска на другой. Но меня уже не остановить. Во мне просыпается ученый – лингвист, и я дятлом долбаю несчастных родственников: «Нет, дальше не надо. Я не понимаю, что такое проститутка!» С кухни вызывается мама, ей объясняется ситуация, но без произнесения волшебного слова вслух. Тётя якобы незаметно тычет указательным пальцем в это слово в тексте. Мама соображает быстро и неестественно естественным голосом говорит: «Подумаешь, это – торговка, ну, которая торгует всякой ерундой». Я, конечно, тоже не лыком шит и делаю вид, что удовлетворен ответом, но сам про себя многократно повторяю это слово, чтобы не забыть. Мне нравится само его звучание, но ещё более манит тот чудный смысл, который сокрыт в этом волшебном слове – «проститутка». Я знаю, что у нас есть толстенный черный «Словарь русского языка» Ушакова, и ещё какой-то Ожегов, я скоро поправлюсь, мне разрешат вставать, и этот умный Ушаков разъяснит, что происходит с этим «проституткой». Читаю я по слогам, но «работать» со словарем уже научился.

…Ушаков с Ожеговым разъяснили. Оказалось, что мама была права, и это – женщина, которая торгует своим телом. В мире капитала и до революции. Правда, я не знал, что тело = ерунда. Ничего себе: «всякая ерунда». Целое тело, с руками, ногами и головой вместе, – это не ерунда. Но как им можно торговать, я понял не сразу. Руками отдельно или ногами – понятно, больно, но понятно. Но туловищем? Да ещё многократно!..

Потом я пошел в школу, там, на первой большой перемене мне разъяснили сущность бытия и, главное, терминологию. В этот же день поделился полученной информацией с мамой и четко произнес новые слова, но она, кажется, не очень обрадовалась. Я довольно долго переваривал полученные сведения. Всё представлял себе, как же это происходит в жизни – не складывалось как-то в уме. А на практике, где попробуешь? Но всему свое время. Лет через десять всё сложилось, и я, наконец-то, попробовав претворить теоретические знания в быту, понял, что был прав: необъятное море чарующих ощущений таило в себе это такое богатое слово и все его подтексты. Бездна невероятно приятных действий тела, души и, особенно, ума, и их последствия скрывались за сугубо, казалось бы, техническим определением. Правда, с самими представительницами этого цеха я никогда, к сожалению, не имел дела. Как-то всё на халяву проходило или по любви, что тоже, в сущности, халява.

Во всяком случае, любил я это дело.

До сих пор вспоминаю.

Не скажу, что я не познал бы радости любви и основы бытия, если бы дядя не споткнулся на слове «проститутка», а споткнувшись, не смутился бы, а тётя не возмутилась: «Смотри, что читаешь!» Познал бы и, боюсь, не позже и не раньше, а вовремя. Но то, что, благодаря эпопее товарища Макаренко Антона Семеновича, я научился решать поставленные жизнью задачи – бесспорно. Так же, как и бесспорно, что с шести лет я понял важность и прелесть такого понятия, как «проституция». Не только и не столько в области любовного бизнеса. Без нее, видимо, не обойтись «во всех днях нашей жизни».

Розовые змейки в изгибах рояля. Одноглазая физиономия в дальнем углу потолка, появляющаяся в полумраке, пугавшая меня, когда я был совсем маленьким, но с которой я к шести годам сдружился (пылесосов не было, а шваброй мама не могла дотянуться – дом Мурузи!). Голоса моих родных. Мамины руки, меняющие влажную тряпочку на лбу. Папа в углу, готовится к завтрашней лекции. Покой. Уют. Тишина. Мерные, глухие, едва проникающие сквозь промерзшие стекла окон удары колокола Спасо-Преображенского собора. Девять ударов. Значит, скоро спать.

Всё это ушло и никогда не вернется. Даже интригующая история Макаренко Антона Семеновича. Однако эта ушедшая жизнь видится все отчетливее, проступает каждая деталь. И эти детали, эти блики, тени есть реальность более актуальная, нежели круговерть нынешнего бытия.

Конец 1949-го – начало 1950-го года. Страшное время.

###

Французский мыслитель Жан де Лабрюйер наставлял своего воспитанника герцога Бурбонскош: «У подданных тирана нет родины».

А если тиранчик ещё и убог?..

###

«Мы жили тогда на планете другой…». Часто думаю, сколько же планет было в жизни моих родителей. Моего папы. В детстве он жил на планете Царское Село. Папа про эту планету никогда не рассказывал. Знал, с кем имел дело: с большевиками лучше не шутить. Не рассказывал, помалкивал, хотя никогда не скрывал своего дворянского происхождения – указывал во всех анкетах, даже во времена кровавых чисток. Но дядя Шура, который был на три года старше папы, всё хорошо помнил и любил поделиться воспоминаниями. Думаю, папа так же, как и дядя Шура, встречался с Великими Княжнами или играл с Наследником, катался с ними – Цесаревичем Алексеем и его дядькой, матросом Деревенько – на санках с Большого Каприза Екатерининского парка. Может быть, и моего папу Алексей приглашал во Дворец вместе с дядей Шурой – своим «адъютантом». Возможно, как и дядя Шура, он ехал в одном купе с Распутиным (дядю поразил тяжелый взгляд старца), возможно и его выспрашивала Вырубова о Царевнах… Дедушка – мой полный тезка – Александр Павлович Яблонский, был секретарем Комитета «Дома призрения инвалидов и увечных воинов», во главе которого стояла Императрица Александра Федоровна. Должность эта была без оклада жалования, то есть волонтерская (помимо этой «общественной» обязанности дед, главным образом, служил в Адмиралтействе). Однако бесплатная казенная квартира в Царском, как секретарю «Комитета призрения», ему полагалась. Так что его дети – мой папа, в том числе, – не могли не общаться с детьми Николая Второго и Александры Федоровны.

Заканчивал свою жизнь папа в комнате большой коммунальной квартиры (№ 49) в доме Мурузи. Долгое время они с мамой ходили в баню на Некрасова (Бассейную). После второго инфаркта он позволить себе такую роскошь уже не мог. Мама поливала его из чайника. Он раздевался, садился на корточки над тазом, а мама поливала. В квартире, естественно, ванной комнаты не было. Была одна раковина, в которой мыли голову, посуду, руки, ноги, овощи-фрукты. Правда, потом – в конце 60-х – поставили ещё одну раковину и дали горячую воду.

###

Ещё были две войны – финская и Великая Отечественная. На Отечественную папа, к счастью, опоздал. Утром 22 июня 41 года они с мамой сошли с поезда в Симферополе и сели в автобус на Алупку. Удивило обилие военных. До Алупки еле доехали. Укачало. На автовокзале услышали речь Молотова. Папа кинулся к коменданту и был сразу отправлен в Ленинград. Мама долго и мучительно возвращалась одна. Папа же по прибытии 25-го в Ленинград явился в военкомат, где узнал, что его часть накануне отправлена на фронт. Он был откомандирован в другую часть. Через некоторое время стало известно, что тот самый его «родной» полк, куда он опоздал, был полностью уничтожен немцами. Никто не спасся.

Папа воевал на передовой и добросовестно, как и все, что делал в жизни. Первым в полку получил орден Красной Звезды и Отечественной войны II степени.

Демобилизовался только в 1946 году.

###

Многое в жизни интересно. Например: когда уйдет со своего поста М. Саакашвили (а он – человек западной цивилизации – уйдет), грузинское вино моментально перестанет

быть отравленным пойлом или Онищенко подождет пару дней для приличия?

###

Повторяю, папа был человеком мужественным и на войне, и в немирной мирной жизни. Никогда, насколько знаю, ничего не скрывал, не боялся нести ответственность за свои поступки, мысли, происхождение. Однако представить молодую жену – мою маму – своей маме (бабушке Оле) решил заочно. Прислал маму с запиской: «Познакомьтесь. Это Маша – моя жена».

Кого только не было в семье Яблонских: православных, причем многие были воцерковлены, протестантов, католиков, намешано в русской крови австрийских, финских, сербских примесей, были француженки, итальянки и т. д., но вот иудейки не было. Причем атеистки и комсомолки!

Мама с бабушкой стали самыми близкими друзьями, умерла баба Оля на маминых руках у нас на Литейном.

###

Мой внук и, по совместительству, мое счастье – Аарон, по средам ходил на йогу. Ходил с удовольствием. Однако в последний раз, может, от жары, может, от усталости – они только что вернулись из Нью-Йорка – разрыдался. Сидит на полу около входа в зал, горько плачет, сквозь всхлипывания: «У ме-еня есть ид-дея!» – «Какая идея?» – «Уйд-дем отсюда. Пошли дом-мо-о-ой».

Идейный растет мальчик. У меня в три года идей не было (и сейчас кот наплакал). Правда, в 1946 году я на йогу не ходил, так как этого чуда в СССР не существовало, что и объясняет нынешнюю ситуацию с идеями.

###

Страшно ли умирать? – Пока что, нет, не страшно. Обидно!

###

Заметил: многие молодые люди 60-х – 70-х – 80-х годов, те, которых называли «продвинутыми», то есть современные, модные, мыслящие люди, часто – популярные актеры, – выделялись из общей массы. На них был неуловимый западный шарм. Они одевались чуть иначе, хотя далеко не всегда в дорогие импортные шмотки, и выглядели свободными европейскими людьми. Это чувствовалось в походке, жестикуляции, манере говорить, выражении лиц, высказываниях….

В эмиграции – с точностью до наоборот. Те же люди, постаревшие, что естественно, но абсолютно те же через 30–40 лет, своей походкой, своим поведением, мышлением, жестикуляцией, выражением лиц, кожаными пухлыми куртками, кроткими взглядами на полицейского, растерянностью при обращении американца – всем выпадают из толпы. Видно издалека: «Эти – из Советского Союза». Не ошибешься.

Есть исключения. Например, М. Барышников.

«Поезд идет на восток»

Мне очень нравился этот фильм. Во-первых, потому, что он был длинный. Обычно фильмы заканчивались раньше, чем хотелось. Только рассмотришься, как тут и конец. А этот идет и идет. Два человека едут и едут, никак не доедут. Во-вторых, мне очень нравился поезд. Я тогда никогда в поездах дальнего следования не ездил. Но мечтал. Вот едем мы в таком прекрасном вагоне, полированное дерево блестит, чистые салфеточки на столе, зеркала, тихая музыка, перестукиваются колеса на стыках рельс, проводник открывает дверь в нашу маленькую комнатку и приносит чай. А за окном проносятся деревья, поля и всякие прекрасные города и села. Я лежу на верхней полке и смотрю, а мама с папой сидят внизу, кушают крутые яйца и читают книги.

Путь далек

На Дальний Восток…

Поэтому я обрадовался, когда услышал, что, возможно, поедем на Дальний Восток. Дядя Шура сидел на диване и шепотом говорил, а мама с папой почему-то выглядели расстроенными. Я, естественно, прислушивался, но понимал не все. Дядя Шура работал профессором в Институте инженеров железнодорожного транспорта – ЛИИЖТе – и знал о поездах все, что можно. «Завкафедрой… сказал, что они рассчитали количество теплушек… подвижной состав уже готов… сначала вывезут чистокровных… потом – тех, кто женат или замужем за русскими, затем… Павлик, я ничем не смогу помочь… Со дня на день…»

Я учился в третьем классе, и менять школу не хотелось, хотя 182-я школа, что напротив нашего дома, мне не нравилась.

Только учительница Ида Борисовна Зельдина была очень хорошая и строгая, а все остальные – злые и неопрятные. И пахло потом и мокрой шваброй.

А тут ехать далеко в светлом вагоне – это здорово!

Пусть летит над океаном

Песня друзей,

Поезд идет все быстрей!

Одно было не ясно: как мы потащим рояль? Возможно, именно поэтому мама с папой сидели такие грустные и испуганно жались к дяде Шуре.

###

В нормальных странах при повышении биржевых цен на нефть через несколько дней дорожает бензин. Падает рынок – соответственно, дешевеет горючее. Естественно. Иногда – наоборот. В Венесуэле, к примеру. Дорожает нефть, бензин – по цене газированной воды. Такова политика Чавеса: если есть деньги, надо ублажать избирателя, тем более, что у него избиратель – голодранец. Но и эта политика понятна: пока можно, удержаться на троне.

Россию колебания цен не волнуют. Повышается биржевая цена, дорожает бензин. Законно. Падает цена, бензин – что? – опять дорожает! И опять-таки законно! «В связи с падением цен на нефть наши нефтяные компании должны компенсировать потери… на внутреннем рынке», – без тени смущения вещает какой-то гарант.

А вы говорите, страна здоровая…

Белочка

«Белочка, пойми же ты меня, / Белочка, не мучь меня…» Я обожал эту песню «про белочку» и постоянно просил: «Поставьте ещё “Белочку”».

Радищева, 42-а. Третий этаж. Коммуналка, но чистая. Направо – «наша» комната. Большая, уютная, с балконом. С балкона были видны окна дома напротив. Там была казарма, и я с восторгом наблюдал, как офицеры (или курсанты) в сапогах, галифе с подтяжками и белых рубахах брились в туалетной комнате перед зеркалами. Настоящие офицеры в галифе! Мечта моего детства.

С левой стороны коридора – комната Ольги Александровны, женщины одинокой, подтянутой, интеллигентной. Подозреваю, что она дяде нравилась (о других взаимоотношениях полов я тогда не догадывался). И он ей. У нее был строгий вид и много книг. Она часто давала читать то, чего не было в библиотеках. В 50-х – Ремарка или Олдриджа. Около ее комнаты – телефон. Пользуйся, кто хочет. Далее направо – Василий Герасимович и его жена. Их никогда не было видно. Походили на раскулаченных. Бесспорно, они жили вне советской власти. Верующие. Тяжеловесные, молчаливые, угрюмые. Около ванной жила Таня – парикмахерша. Она была приветлива и суетлива. У нее кто-то из наших стригся.

Меня отводили на Радищева по субботам и купали в ванной. Я там ночевал, а мама бежала домой к папе. Я тогда не представлял, что они были молоды!..

В ванной была круглая печь. Ее топили дровами. Потом набирали воду. Затем я погружался. Это был праздник. Лежал в воде, нырял, играл с надувной игрушкой и наслаждался. Нарезвившись, я давал маме себя намылить, смыть, опять намылить начисто. В финале я нырял под пену, обливался, и праздник Нептуна заканчивался. Закутанного в полотенце, мама несла меня в «нашу» комнату. На стенах темные ковры, четыре литографии, я обожал их рассматривать. Три из них сейчас со мной в Америке.

Нигде и никогда я так не бесился, как на Радищева. Нигде не наслаждался такой волей и свободой. И нигде не ощущал столь безграничного обожания.

Дядя и тетя, которые так удачно обратили мое внимание на непонятное слово и, тем самым, способствовали развитию исследовательских навыков, были люди необыкновенные. Дядя Исаак был великолепным врачом, одним из лучших в городе кожников. Он единственный действенно помогал при псориазе и экземах. Естественно, получил по самое не могу во время «дела врачей». Слава Богу, не замели. Помню, как он сжигал уникальные рецепты собственных мазей, которые он создавал на протяжении своей жизни и которые были им успешно апробированы. При аресте могли бы послужить уликой работы на Джойнт или ЦРУ. Помню цвет его лица, когда он вернулся с собрания во Втором Мединституте, где его выперли с работы, где кричали и бесновались те, которые совсем недавно до этого славословили его же во время защиты диссертации. Он пережил и это, как пережил войну, и многое другое. Но продолжал лечить и вылечивать до самой своей смерти. Правда, умер, не дожив до 60-ти.

Однако главной его заботой и работой, как и тети Дины, было любить меня. И «Белочка» связана именно с этим чудом, озарившим мою жизнь.

Значительно позже я понял, что «Белочка» совсем даже не белочка – пушистый зверек, а «Бэллочка». Тогда же выяснилось, почему эта песенка так связана именно и только с комнатой в 42 кв. метра на Радищева. В другом месте звучать она не могла, ибо все то, что пел Петр Лещенко, было запрещено. Ещё позже я узнал, что этот кумир довоенной Европы в 51-м был арестован (прямо на концерте) румынским ГБ (читай, советским НКВД-МГБ-МВД) и в 54-м умер в тюремной больнице Тыргу-Окна. (В скобках: Лещенко «кололи» по делу его молоденькой жены Веры Белоусовой, обвиняемой в измене Родине, Белоусову же арестовали в СССР, в Одессе, приговорили к расстрелу, но изменили меру и посадили на 25 лет за то, что она состояла в браке с иностранцем – П. Лещенко, что приравнивалось к измене Родины. Урроды!).

«Помнишь, звуки трэли, слушали и млели»… Лещенко произносил «трэли» вместо «трели». И я млел. Детство. Счастье. Радищева.

Через много лет вдруг подумал: разве можно так остро ненавидеть всю эту нечисть в Кремле, на Лубянке и в прочих клоповниках. И Он ответил: можно, Саня, можно, как же иначе.

###

Рабби Иехуда ха-Наси (Иуда-Князь) в конце второго века н. э. сказал: «Все беды на свете от неученых». От воинствующей безграмотности и невежества. Отсюда и злоба. Пещерная, всеобъемлющая, беспощадная.

###

В 2008 году вышла моя первая книга «06/07. СНЫ». Хорошая книга. Толстая (654 страницы!) и тяжелая. Мечта домохозяек. Я люблю эту книгу, пожалуй, более всех других, опубликованных, и тех, которые «в столе». Во-первых, потому, что там есть моя фотография, а на ней я со Шнуриком. Шнурика уже нет. Он умер. Когда мы были в Вене. С тех пор я никуда ни разу не выезжал и не хочу выезжать. Слишком тяжело вспоминать тот август 2008 года.

Шнурик – это такса. Мой верный, мудрый друг. Бог одарил меня чудными дочками. А сына не было. Шнурик был вместо сына. Когда на второй день нашей долгожданной поездки позвонили из Бостона – звонила Маша, ей всегда выпадает самое трудное в наше отсутствие – и сказали, что у моего мальчика всё поражено метастазами, он не может есть, его нельзя мучить, (он, действительно, страдал, мы просто не знали, в чем дело, думали по возвращении делать MRI), и его необходимо усыпить, мы, конечно, дали согласие. В тот же день его не стало. Что было потом, – как во сне. Сутки просто выпали. Не знаю, что это было: лежал на кровати, не спал, но ничего не помню. Потом пытались срочно вернуться домой. Зачем? Ему мы помочь уже не могли. Вернуться не получилось. Отпущенное время ходили, как слепые, по Вене, потом по Праге, затем по Амстердаму. Ира плакала, а я не мог.

Во-вторых…

###

Аарон в день своего трехлетия: «Вот придем домой, а там дедулик сидит!». Точно! Сидит. С подарками.

###

В девятом классе поспорил с друзьями – одноклассниками, тоже не очень уже трезвыми, что выпью пол-литра водки на одном дыхании, не закусывая. Спор выиграл. Выпил. Мама потом всю ночь тазики выносила.

###

Мама выносила тазики не только в ту ночь. И не только тазики. Вынесла даже эмиграцию. («Я за сыночком, как ниточка за иголочкой».) Не сомневаюсь, она бы все вынесла ради меня. Как и папа. Правда, папа до эмиграции не дожил. Но при его жизни я бы и не эмигрировал. Его бы это убило.

###

«Извозчик стоит, Александр Сергеевич прогуливается..»

…Лаврушка в конце мая. Может, начале июня. Стою недалеко от Чернышевского лицом к Литейному. Солнце над дальним домом слепит глаза. Вася К. – одноклассник – подробно рассказывает о своих подвигах на ринге: «Он – хук слева в челюсть, а я ушел. И апперкот ему по печени…». Эта история идет уже по третьему кругу. Знаю ее наизусть. Сейчас будет: «А я ему под руку кросс». Точно: «А я ему под руку…». Но терпеливо слушаю. Не потому, что воспитан. А потому, что стою на Лаврушке.

Солнце садится за дальний дом на Литейном. Кажется, что это расползающийся желток шипит на раскаленной добела сковороде, разбрызгивая огненные искры. Мерцающее оранжевое с лиловыми переливами марево, которое бывает только в начале жаркого лета, легким флером прикрывает его воспаленное сияние. Сейчас солнце, с досады багровея, сядет за крышу дома, и Лаврушка покроется сиреневой дымкой, оттеняемой веселой зеленью молодой листвы. Жара робко уступает свои права освежающей прохладе. С Ладоги потянуло ветерком и запахом свежих огурцов – время корюшки.

Васю уже не слушаю, хотя он с воодушевлением повторяет свою захватывающую историю. Судя по его рассказам, он одерживает на ринге сплошные победы. Почему о нем не пишут в газетах? У Васи нет зуба, поэтому он шепелявит. Но это придает повествованию особую прелесть.

Заслуженная гордость учителей за свою прославленную школу № 203 им. Грибоедова не давала им возможности ставить Васе оценки по заслугам. Поэтому он учился на одни тройки. После школы он поступил в какое-то захолустное училище КГБ. В классе был ещё один, как впоследствии оказалось, потенциальный особист. Но тот и учился хорошо, и в Военмех поступил, и ГБшную школы прошел по высшему разряду. Дослужился до полковника. Воевал на невидимом фронте то ли в Сирии, то ли в Ливане, а возможно, совсем в другом месте: ещё в школьные годы отличался буйной фантазией и преувеличенной оценкой собственной роли в мировой истории. Спецподготовка, естественно, направила эти природные таланты в нужное русло. Так что понять, где Валера служил, было невозможно. Да и не нужно. Это никого не интересовало, хотя при редких встречах, если их не удавалось избежать, Валера пытался в красках описать свою нелегкую службу, а заодно узнать, чем мы дышим… А вот Вася ничего не пытался узнать и тянул лямку на просторах Родины, а точнее, в ее самой крайней, но важной точке – на пропускном пункте Чопе. Там, где выпускали или не выпускали за бугор. И шмонали. Помню, он приезжал в отпуск, и мы пили у Коли. Вася быстро напивался до светлого изумления и начинал искать свой пистолет. Но никогда не находил, потому что табельное оружие лежало в сумочке его жены. Васина супруга сидела в уголке, совершенно трезвая, всегда с испуганным лицом и прижимала к груди «ридикюль» с Васиным вооружением. Вообще-то Вася был неплохим и незлобным парнем. Поэтому до майора, по-моему, не дотянул.

А Лаврушка жила своей жизнью. Вася, утомившись шепелявить, уходил по своим делам. А я продолжал фланировать, ожидая встречу… На Лаврушке жила девочка из старшего класса, в которую я был влюблен. Она на меня, естественно, внимания не обращала. Но разве в этом дело! Потом мне нравилась девочка из младшего класса. Она тоже жила на Лаврушке и тоже не обращала. На Лаврушке жили другие девочки, которые мне не сильно нравились, но они были девочки. Все они проходили или могли пройти мимо меня, пока я слушал Васю. И мое сердце трепетало от предвкушения… Я не знал и сейчас не знаю, чего я ждал (и жду в назойливо повторяющихся снах), что могло случиться, но не сомневался: случится нечто необычное, неповторимое, замечательное. И случалось! Появлялись мои дружки, а с их появлением и начиналось то, ради чего стоило жить, то, что, как казалось, никогда не закончится, а будет продолжаться бесконечно, делая жизнь радостнее и праздничнее. Они – мои дружки так же думали и чувствовали. И мы были счастливы.

Сейчас Лаврушка уже не Лаврушка. Всё чужое. Американское консульство с очередью на два квартала. На этом месте был дом, в котором жили мои родственники и девочки из нашего класса. Родственники уехали ещё в 50-х, и мой троюродный брат стал генералом израильской армии. Где девочки, не знаю. Знакомая чужая улица. Ядовитые вывески коммерческих киосков и магазинчиков на фасадах старинных особняков. Пыльно. И никого не осталось. Коля повесился. Севка умер при странных обстоятельствах. Умер в начале 90-х Гулька – Игорь Беседкин. Когда я писал «Сны», Гарик был жив, и я пожелал ему здоровья. Оказалось, что именно в это время его не стало. Ушли Петя Меркурьев, Вова Алексеев. Земля им пухом.

А я живу и во сне вижу ту старую Лаврушку.

«…Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет».

###

С Гариком – не успел. Со многими другими, слава Богу, – успел! Это и есть «во-вторых».

Книга «Сны» – тяжеловесная, рыхлая, многословная, с повторами и прочими огрехами, вызванными торопливостью. Плюс – потребность ломиться в открытые двери. Особенно в тех главах, где речь идет об особенностях российского менталитета, истории страны, ее настоящем и прогнозируемом будущем. И все же я люблю эту книгу. «Во-первых» – уже сказал. Во-вторых, потому что успел. Успел сказать о своей любви и благодарности моим замечательным учителям. Эти слова узнала Тамара Лазаревна Фидлер – выдающийся педагог и музыкант (о ней – блистательная статья А. Избицера – «Семь искусств», 2010, № 1), она скончалась в Канаде. Владимир Борисович Фейертаг послал отрывок, посвященный Ирэне Родионовне Радиной – этому моему чудному педагогу, в Израиль. Ныне нет и Ирэны Родионовны. А с Натальей Григорьевной Кабановой, я нашелся. Она была учителем-подвижником. Не знаю, кто бы ещё за год с лишним мог не только научить, но и приобщить к теоретическим наукам, влюбить в них. Никогда не прощу, что столько лет, будучи в России, не удосуживался ее найти. В последний раз мы тесно общались, когда она была директором Дома-музея Чайковского в Клину, а я там несколько летних месяцев работал (1965 г.). Потом она обосновалась в Москве… Я ее не забыл, но и не искал. А она, оказывается, помнила меня, гордилась мной и считала лучшим, во всяком случае, самым необычным своим учеником (ещё бы, при моей «истории»). Я это узнал слишком поздно. Это было радостное общение для меня и, бесспорно, для нее. «Сашенька, как я рада тебя слышать!» – это ее первые слова во время моего звонка из Бостона. Потом звонил ей через день. Продолжалось это недолго. Земля пухом этим уникальным людям.

«Дорогой Сашенька! Скотина ты последняя! Ты лишил меня сна на целых две ночи – читал твою книгу! Я уж не говорю о том, что она совершенно гениально написана (дай Бог нашим классикам так писать!), я ревел, хохотал, вытирал сопли и слёзы!!!» Это от Пети Меркурьева. Восторженного, открытого, талантливого. И его я потерял после школы, он уехал в Москву. Оба рухнули в непростую взрослую жизнь и… не забыли друг друга, а именно потерялись. И вот на старости такое счастье общения. И дело не только и не столько в этих и многих других приятных словах, искренних, но, бесспорно, преувеличенно восторженных. Счастье вновь почувствовать то юношеское ощущение родства душ, которое в зрелости уже не возникает. Ушел Петя в одночасье. После обретения потеря ещё больнее. Но успел!

###

Август 2008-го был жутким не только и, конечно, не столько из-за нашей грустной поездки. В августе 2008-го произошла вторая русско-грузинская война.

«В городском саду…»

Мы с мамой часто ходили гулять в Летний сад. Под вечер там играл военный духовой оркестр. Мне было лет пять-шесть. Ни я, ни мама и представить не могли, что через много лет, по окончании Консерватории я буду «призван в ряды», и окажусь в таком же духовом оркестре.