Баблия. Книга о бабле и Боге

Все было вроде по-прежнему, но город за окнами автомобиля вдруг перестал быть розовым. Серым и грязным вновь стал город, а потом и вовсе стал темнеть и темнеть, пока не исчез окончательно. В темноте послышались сначала неразличимые, а потом все более отчетливые голоса, похожие на те, что он слышал утром. Неожиданно посреди темноты появилась крохотная световая точка. Она резко стала расширяться. Свет заполнил все вокруг. И Алик увидел…

…Самолет, точнее салон бизнес-класса. Двигатели ревели, машина готовилась к взлету. Прямо перед ним в огромном кожаном кресле сидел человек лет сорока пяти. Человек был одет в темно-синий, явно не дешевый костюм. В ногах у него стоял портфель из крокодильей кожи. Человек молчал, потел и периодически откашливался. Было видно, что ему очень страшно. Он смотрел прямо сквозь Алика и молился.

«Господи! Господи, спаси, сохрани и помилуй. Сделай так, чтобы эта чертова алюминиевая труба взлетела, и полетела, и долетела куда надо, и не разбилась, и села плавно. Господи, сделай так, чтобы пилот был трезвым, а двигатель исправным. Не хочу умирать, Господи! Рано мне, рано. Потом, Господи, на обратном пути, если хочешь, но не сейчас. Не сейчас, Господи. Только бы долететь! Господи, я знаю, я грешен, тварь я последняя, Господи, я знаю, знаю. Но я же хороший, внутри, глубоко… Ну хорошо, ну очень глубоко, но ведь хороший? Это не я, это мир такой вокруг. Спаси, Господи, помоги. Только бы долететь, только бы долететь! Знаю, тварь я, знаю, прости меня, Господи. Я больше не буду. Жене изменяю с любовницей, любовнице с другой любовницей. Всем изменяю, себе изменяю. Никого не люблю. Прости меня. Спаси меня, Господи. Партнера кинул на бабки. Косорезю у друзей. Крыса я, Господи. Но ты же понимаешь – это не я, это мир такой. Это все ради детей, Господи. Кто о них подумает, кто их оденет, накормит, обогреет? Поэтому, Господи, спаси меня, ради них спаси. Только бы долететь! Нет, прости, вру я, ты же все знаешь, нельзя тебе врать. Не ради детей ужом вьюсь. Отмаз это дешевый. Нравится мне так жить, вкусно жрать, сладко пить. Ради этого все. Но я же не виноват, это ты нас всех такими сделал. Я исправлюсь. Честно, Господи. Я брошу пить, я откажусь от одной любовницы, я куплю жене шубу, я сыграю с сыном в футбол, я все сделаю, я храм построю. Только бы долететь! Верь мне, Господи. Спаси меня. Сволочь я мерзкая, гад, но я тоже жить хочу. У меня мама есть, она плакать будет, если я…»

Самолет взлетел, двигатели стали работать ровнее. Человек в кресле перестал молиться, вытер платком пот со лба и подозвал стюардессу.

– Принеси-ка мне односолодового виски грамм сто пятьдесят. Лед и колу отдельно. И смотри мне, не бодяжь там, я все равно почувствую. Знаю я вас.

– Что вы, что вы, не беспокойтесь, сделаем все в лучшем виде, – ответила стюардесса.

Человек довольно откинулся в кресле, хлопнул по тугой попке повернувшуюся девушку и стал насвистывать веселенькую мелодию. Самолет продолжал лететь. Двигатели гудели ровно.

Неожиданно Алик услышал стук. Видение самолета исчезло. Серая московская реальность стучалась в окно машины. Он открыл окошко. Реальность предстала в образе необъятных размеров гаишника с красной испитой мордой. Морда была такого густого рубинового цвета, что напоминала звезду на Спасской башне Кремля.

– Капитан седьмого отдельного батальона ДПС Николаев. Предъявите ваши документы.

– А? Что? – встрепенулся еще не очухавшийся от видения Алик.

– Не что, а нарушаем, товарищ водитель.

– Что? Где? Где нарушаем?

– Да вот же. Две сплошные, сами посмотрите.

Алик вышел из машины. Она стояла на перекрестке, наполовину действительно заехав на встречную полосу.

«Что это было? – подумал он. – С утра голоса, теперь вот молитва этого урода. Что это значит? Что-то мне это все напоминает. Я что, схожу с ума?.. Не может быть. Вспомнил. Фильм такой был. «Брюс Всемогущий» с Джимом Керри. Там Бог на время с одним лузером местами поменялся. Может, и я так же… Попробую?»

Алик подбоченился, принял какую-то немыслимо-трагическо-пафосную оперную позу, протянул вперед руку, грозно посмотрел на гаишника и сказал.

– Повелеваю, отъебись от меня, холоп смердящий!

Морда гаишника зажглась красным сигналом светофора.

«Не прокатило, – с ужасом понял Алик. – Ой, что сейчас будет!..»

– Ну, гондон, ну, товарищ водитель, тебе это дорого встанет. Будем протокол составлять. А с правами можешь попрощаться, – став совсем уж помидорным, прошипел гаишник.

На извинения перед капитаном Николаевым ушло минут пятнадцать. Покаяние проходило в бело-синем «Форде Фокусе» стража порядка. Капитан долго не хотел ничего слушать и, стиснув зубы, остервенело оформлял протокол. В конце концов Алику все это надоело. Он вытащил из кошелька купюру в сто евро, бросил ее под ноги капитану, нагнулся, поднял купюру, ласково посмотрел на гаишника и сказал:

– Товарищ капитан, что-то у вас грязно в машине, нехорошо бумажками разбрасываться.

Мент смягчился, взял купюру, хитро улыбнулся и ответил:

– Вот это спасибо, товарищ водитель, вот это правильно. Только посмотрите повнимательнее, там еще одна такая же бумажка валяться должна, ну вот точно такая же, один в один.

С Аликом случилась истерика, хохотал он минуты три без остановки. Смотрел на гаишника и снова хохотал. Немного успокоившись, он обнял капитана, дал ему еще стольник, забрал документы и вылез из машины.

– Ты все-таки того, поаккуратнее, – на прощание сказал гаишник, – а то странный ты какой-то. Может, тебе в больницу надо? Могу подвезти.

«Может, и надо», – весело подумал Алик. Он снова чувствовал себя прекрасно.

3

Примирение

В четверг Алик закончил работу пораньше и к семи часам стоял перед дверью в свои пятикомнатные покои, где покой уже дня три как отсутствовал. С момента Скандала месяца жена не проронила ни слова, дочка тоже не желала общаться. В первый день было еще ничего, выручали радостно щебетавшие близнецы и чувство огромного духовного подъема на фоне задуманной махинации с Магаданпромбанком. На второй стало хуже, Алик сделал вялую попытку помириться, приобнял жену, получил локтем под дых, выпил сто пятьдесят грамм виски и уснул. На третий день захотелось сбежать из дома.

…Тишина, жена молча подает ужин, мясо в соусе из обид и с приправой в виде чувства вины. Дочь на вопросы отвечает односложно.

– …

– Хорошо.

– …

– «Пять» по алгебре.

– …

– Не хочу.

В подтексте – «отвали, козел, навсегда». Даже няня близнецов смотрит со сдержанным осуждением. Даже кровать, в которую бежишь, чтобы забыть весь этот ужас, кажется, скрипит: «У-род». Начинаешь вертеться. Сон не идет. Кровать скрипит при каждом перевороте:

– У-род (переворот).

– Ко-зел (переворот).

– Все про-срал (переворот).

– Де-бил.

И засыпаешь в какой-то нелепой позе. И орешь во сне. И всю ночь снятся кошмары. А утром слезливый омлет с женскими иллюзиями о том, что ты настоящий мужик, защитник женщин и детей. И небрежно брошенный на стол бутерброд с сыром и презрением. И ненавистью. И обидой.

Невыносимо. Это невыносимо.

Встаешь. Она спиной к тебе, моет посуду. Подходишь, обнимаешь ее, гладишь, говоришь:

– Ну послушай, ну я не прав, я не хотел… Но и ты тоже… Ну пойми меня…

А в ответ тихий голос:

– Уйди, ты мне неинтересен.

И легкий, но обидный тычок локтем в середину брюха. И уходишь, потому что понимаешь – да, неинтересен.

Алик стоял перед дверью в квартиру и пытался придумать план великого семейного примирения. Если сейчас, в четверг вечером, не помириться, то пятница будет испорчена, а за выходные взаимное отчуждение напитается соками и перельется на следующую неделю. Все станет сложнее. Это скажется и на работе. Сорвется сделка с Магаданпромбанком. И тогда прощай, Багамы, три любовницы и океанские закаты. От расстройства он начнет пить, спустит все деньги. Потом инсульт, частичная парализация. Жена с детьми уйдет к маме. Нет, уйдет он, оставив им последние деньги и квартиру. Дети не должны нуждаться. А сам станет бомжевать… И вот наконец смерть, где-нибудь на помойке в районе Киевского вокзала. Все закончится тоскливым февральским утром, приедет труповозка, пьяные санитары брезгливо бросят туда его немытое тело. А в свидетельстве о смерти напишут: смерть от голода, холода и огромного разочарования в жизни.

«Нет, – в ужасе подумал Алик, – помириться нужно обязательно сегодня, иначе, как у Брэдбери, эффект бабочки и вся жизнь наперекосяк».

Как всегда от страха и выброса адреналина, мозг стал работать в режиме форсажа. Через несколько секунд в голове возник план.

1. Помириться с дочкой. Как Сашка говорит: «Это мамка тебе чужая тетка, а я самый родной человек». И она, безусловно, права. Время – 15 минут.

2. Совместный ужин – я, дочка, жена. Я общаюсь с дочкой, дочка общается с женой, жена со мной не общается. Уже какие-то ниточки натягиваются, жена перестает чувствовать поддержку дочери. Она в меньшинстве. Я делаю попытку с ней заговорить. Она, конечно же, меня посылает (сразу только кошки родятся). Я без скандала отступаю. Жене немного стыдно перед дочерью. Время – полчаса.

3. Обязательно напроситься на вечернюю прогулку с близнецами и Сашку с собой взять. Я играю с близнецами и Сашкой. Дети счастливы (не так уж и часто я хожу с ними гулять). Они смеются, щечки их раскраснелись от легкого морозца и подвижных игр. Жена стоит в сторонке и понимает, понимает, дура, что мужик-то я хороший, отец замечательный, а закидоны… ну у кого их не бывает. Жена мягчеет, тает жена. Дополнительный бонус. От игр и общения с детьми я тоже успокаиваюсь. Мне хорошо. А это важно, потому что впереди самый главный четвертый пункт. Время – 1 час.

4. Разговор с женой. Близнецов уложили спать, Сашка тоже заснула. Жена возится на кухне. Вхожу я и… не знаю, что «и»… Тут всегда по-разному. Точно одно – разговор будет тяжелым. Даже не хочу думать. Понадеюсь на два И, которые меня никогда не подводили, – Импровизацию и Интуицию. Время – один час.

5. И секс… для закрепления достигнутых результатов. Великий замирительный секс, после которого стираются обиды, рушатся стены, все встает на свои места, и даже иногда рождаются дети. Время… Хм, да это как пойдет, хоть до утра!

Алик позвонил в звонок видеодомофона. В кармане лежали ключи, но он позвонил.

«Хорошо бы дочка открыла», – загадал он про себя наудачу.

Дочка и открыла. Скользнула по нему обиженным взглядом, повернулась и молча пошла в свою комнату. Не раздеваясь, Алик пошел за ней. Перед дверью он плюхнулся на колени, широко раскинул руки в стороны и так ввалился в комнату дочери.

– Ладно, ладно, Сань, я согласен. Заслужил, согласен я…

– Ты чего, совсем офигел? На что ты согласен? – Дочь ответила грубо, но явно заинтересовалась его словами.

– В принципе, на все согласен. Заслужил, как говорится. А конкретно согласен на полстакана.

– Какие полстакана, совсем сбрендил?

– Ну как же, Сань, нехорошо забивки забывать. Мы же договаривались с тобой, когда я стану стареньким и силы покинут меня, ты поднесешь мне стакан воды. Нет, я, конечно, не ангел, да и веду себя безобразно, вон стол тебе сломал и вообще… Но ведь и не окончательное говно, правда? Люблю тебя, забочусь и все такое… Поэтому полстакана. Я согласен.

Момент был ключевым. Алик знал, что Сашка девочка добрая, отходчивая, любит его, а самое главное – очень смешливая. Расколоть ее ничего не стоило. Но и обидел он ее сильно. Дочка несколько секунд старалась сохранить серьезное, сердитое выражение лица, но не смогла. Она закрыла лицо руками, стала мелко трястись, а потом ритмично всхлипывать. Смеялась она, как молодая ослица, через равные промежутки времени выдавая заходящееся на вдохе «Иа».

– Иа… Иа… Иа… Иа… – Из ее глаз текли слезы.

«Дурында малолетняя, – с нежностью думал Алик, – сиськи вон уже третьего размера, а смеется, как первоклашка».

– Да ну тебя, – попыталась снова обидеться дочка и даже махнула рукой куда-то в сторону, но по всему было видно, что обиды уже нет. Растворилась обида в смехе, в любви и еще в чем-то, чему современные люди давно не придают значения, а люди менее современные, близкие к природе, называют кровным родством.

«Прощен», – понял Алик и обнял дочку. И стал гладить ее по голове и шептать какие-то слова, что-то вроде «прости, извини, не прав». И смех сквозь слезы сразу превратился просто в слезы. И он сам чуть не заплакал – от любви и раскаяния. Что вот он, здоровый сорокалетний мужик, а обидел, напугал свою самую любимую родную девочку. И тварь он после этого последняя.

А потом они лежали обнявшись на диване. Дочка рассказывала ему о том, какая математичка идиотка, и как историк к ней придирается, и как Илюшка Мясоедов, дурак и известный в школе хулиган, шлет ей любовные послания ВКонтакте. А он ей сказал, что, может быть, скоро заработает много денег и они уедут жить на прекрасный остров в Карибском море. И учиться она будет непременно в Гарварде. И даже если денег не удастся заработать быстро, то Гарвард все равно ее с потрохами, потому что она – главное в его жизни, а деньги на Гарвард уже давно есть.

Перед тем как выйти из комнаты дочки, Алик услышал брошенное в спину:

– Перед матерью-то извинись.

– Ну вот, Сань, как ты такое говоришь, сама же все видела. Она меня оскорбляла, била… А ей, по-твоему, не следует передо мной извиниться?

– Следует, конечно, оба вы хороши, но извиняться будешь ты.

– Почему?

– Потому что ты мужчина и ты виноват.

В голосе дочери послышался металл.

«Нда-а-а, – подумал Алик, – а муж-то у нее будет подкаблучник. Ну и пусть». Он еще раз внимательно посмотрел на Сашку и спросил:

– Помириться-то поможешь?

– Помогу, – ответила дочь.

Второй и третий пункты плана исполнились в точности, как задумывались. За ужином он мило беседовал с Сашкой о всяких пустяках. Добрая девочка старалась втянуть в разговор мать. И мать даже втягивалась, но с Аликом принципиально не говорила. Попытка обратиться к жене напрямую ответом удостоена не была. Однако стало заметно, что жена временами начинала уставать от ссоры. В такие моменты лицо ее прояснялось. Правда, длилось это недолго, как будто бы иголкой кто-то тыкал, жена все вспоминала и снова ныряла в мутный и теплый океан обиды. За время ужина Алик заметил эти перемены четыре раза. Тенденция радовала.

На прогулке с детьми они играли в снежки, первый снег падал огромными белыми комьями, покрывал ноябрьскую грязь, налипал на ресницы. Дети визжали от радости, жена тоже смеялась, и стало понятно, что Новый год близко. Она даже один раз случайно, а скорее и не случайно, кинула в него снежком. Близнецы вошли в раж и стали изображать уток в полузамерзшей луже.

– Алик, вытащи их немедленно, – закричала жена, – а то домой сосульки принесем вместо мальчиков.

Это была почти победа.

Дети улеглись к двенадцати. В доме стало тихо, он зашел на кухню, жена в коротком домашнем платьице колдовала над кастрюлями. Над плитой поднимался пар. Плиту заслоняла рельефная, в форме сердца, попа жены. От этой картины веяло таким уютом, что Алик даже подумал отложить разговор. Не хотелось портить момент.

…Ночь, месяц светит в окошко, дети сопят в кроватях, не юная, но все еще молодая и красивая женщина склонилась над очагом. Она готовит еду. Сзади мужчина. Это ее мужчина. Он пришел с мороза, он устал и голоден. Он рад, что в доме тепло и есть еда, и дети, его продолжение, спят сытые и здоровые. И женщина есть в доме, и она рада ему, и она накормит его, согреет, приласкает. Он осторожно подходит к своей женщине сзади и…

«Вот так вот, наверное, все и было лет двести назад, – подумал Алик. – А сейчас не так, за цивилизацию, теплые туалеты и Ipad c мобильным Интернетом приходится платить. Попробуй сейчас подкрадись сзади, получишь по морде. И это еще не худший вариант. Можно и развод получить с полной обдираловкой до последней рваной рубахи. И поэтому разговор откладывать нельзя, какие бы идиллические картины ни пригрезились. Приходится быть хитрым».

Алик вздохнул и совсем уже собрался начать разговор, но вдруг понял, что не знает, о чем будет говорить. Два незаменимых И – Импровизация и Интуиция – пока молчали. То ли от напряжения, то ли от пара, валящего от плиты, сильно заболела голова. Он закашлялся, жена обернулась, посмотрела на него в упор. И тут… И тут наступила темнота, а потом появилась крохотная точка в темноте, которая через мгновение стала расширяться…

…Светлый длинный коридор, много дверей по бокам, стены бледно-зеленого цвета, белые двери. На бежевом диване у стены сидит женщина. На ногах у женщины синие бахилы. Больница. Она привезла сюда ребенка. Мальчик. Пять лет. Проглотил детальку от конструктора. Деталька застряла в горле. Он задыхается. Только что его увезли в операционную. Резать. Резать горло. Женщина плачет. Прядь черных волос приклеилась слезами к щеке. Она красива, наверно. Сейчас нет. Сейчас горе. Настоящее. Она молится.

…Господи! Господи! Я знаю, ты все можешь, все во власти твоей. Спаси его, сделай так, чтобы он жил. Я плохая мать, плохая жена и человек плохой. Но он, он же ангелочек, он ни в чем не виноват. Господи! Меня покарай, убей, накажи, но не его. Пускай уйдет муж, пускай усохнет грудь, пропадет красота, черт с ней, с красотой. Но пусть он живет. Сделай так, Господи! Он маленький, он такой маленький, пусть живет. Господи! Я грешница, я великая грешница. Меня есть за что наказывать. Вот и накажи меня, не его. Нельзя через ребенка, страшно это. Господи! Помоги ему, он такой добрый, смешной. У него мои волосы и глаза, а нос… Я сама не знаю, от кого он, от мужа или… или… А с массажистом было только один раз. Честно, Господи, я сама не знаю. Запуталась я… А муж его так любит. И мне стыдно, стыдно, каждый раз так стыдно, когда они играют. Но он-то ни в чем не виноват, это я шлюха, меня карай, но только не через него. Это жестоко, Господи! Убей меня лучше, Господи! Я не достойна жить. Мразь я, шлюха грязная. Да, шлюха. Я твоя шлюха, Господи. Я тебе все сделаю. Я умею делать приятно. Меня по-всякому можно. Только его пощади! Боже мой, боже мой, что я несу! Прости меня, Господи! Прости меня дуру. Но я не могу… я не вынесу, если… я с ума сойду. Он же ребеночек мой, плоть моя, дыхание мое, жизнь… Господи! Я обещаю, я клянусь, больше никогда, ни с кем… Я ведь и вправду люблю мужа, только его, а массажист, солдат, другие… Это так… так… Прости меня, Господи, пощади ребенка моего, меня возьми, его оставь. Он читать только научился, он такой талантливый, он так рисует! Он красивый очень. А хочешь, он будет священником? Да, я клянусь, он будет священником, он будет служить тебе, Господи! Только пожалей его, пожалуйста, я умоляю. Я расскажу все мужу, все: и про солдата, и про друга его, про всех… Пускай убьет, пускай на улицу вышвырнет, пускай сына отсудит, пускай… Пускай я не увижу его никогда, сыночка моего. Я готова, Господи! Только бы он жил, дышал… жил…

Женщина молилась. К ней приближался мужчина в белом халате. Он только что прооперировал ее сына. Женщина заметила врача. Его лицо ничего не выражало. Женщина смотрела. Врач приближался… Вдруг картина застыла. Не то чтобы стала фотографией, а скорее стоп-кадром, как на видеомагнитофоне «Электроника» в детстве Алика. Картинка слегка дрожала. Контуры людей и предметов были смазаны. «Что за хрень?» – подумал Алик, но не успел додумать мысль до конца, как на него обрушились другие видения. В одну секунду он понял про женщину все.

…Вышла замуж в девятнадцать. Почти подросток. По любви. Муж не бедный, ее обожает. Сидит дома. Прислуга. Путешествия. Скучно. Ебливая, но мужа любит. Начала трахаться со всеми подряд. Забеременела. Родила. Мать сумасшедшая. В ребенке души не чает. Заботится. Мальчуган классный. Может стать великим художником. Не от мужа. Она продолжает трахаться с прислугой, друзьями мужа, мужьями подруг. Гормональный сбой, наверное, нимфомания или что-то в этом роде. И любит мужа тем не менее. Муж не знает. Над ним все смеются. Если узнает, скорее всего, умрет. Инфаркт в лучшем случае. В плохом – суицид.

«Вот сука, – подумал Алик. – Стрелять таких надо. И мужик у нее хороший, и сын замечательный, и все у нее есть, а она… Пусть помучается, умрет ребенок и тогда поймет, что она дыркой своей грязной натворила. Хотя, с другой стороны, мальчишка-то замечательный. И мать она хорошая. И мужа все-таки любит. Но и мужа жалко. Он вообще ни в чем не виноват. Никто ни в чем не виноват, как всегда. А делать что-то надо… А хрен с ними, пускай живут как жили – ребенок растет, она трахается, а муж ничего не знает». Дрожащий стоп-кадр ожил. Врач наконец подошел к женщине.

– Ну что, мамаша, пляшите, спасли мы вашего мальчика. Хотя дело было серьезное. Вы уж следите за ребенком внимательнее.

– Доктор, миленький, спасибо вам, родной, – женщина бросилась к врачу, обняла его и стала целовать куда-то в шею, в халат, куда придется.

– Ну что вы, ну будет, будет. Все бывает.

Врач приобнял женщину и стал успокаивающе гладить ее по волосам и спине. Женщина почувствовала возбуждение и как бы нечаянно поцеловала доктора в губы. Доктор осторожно погладил женщину по попе…

Все исчезло. Алик снова сидел на кухне. От плиты валил пар. Жена смотрела на него в упор.

– Что с тобой, тебе плохо? – спросила она.

«Плохо ли мне? – ошалело стал размышлять Алик. – Да уж, не хорошо, это точно. Вот так, наверное, и сходят с ума. Живешь, работаешь, бабки заколачиваешь, с женой поругиваешься… и тут бац – вторая смена. Welcome to Kaschenko, дорогой Алексей Алексеевич. Зачем мне это? И какого черта я вообще об этой дуре блудливой распереживался? Делать что-то надо, ля-ля, ля-ля. Не бог я, не б-о-г. Гаишник наглядно это доказал за мои кровные двести евриков. Что-то я больно рассудительный для сумасшедшего. Так, еще раз тогда. Зачем мне все это?»

– Алик, что с тобой, ты весь серый, ты меня слышишь? Может быть, «Скорую» вызвать? – снова забеспокоилась жена.

«А вот зачем, – догадался он. – Как же я мог забыть. Спасибо, Господи, спасибо интуиция, подсознание или чего там. Шантаж здоровьем – это же так просто, и действовало всегда».

Теперь он знал, как построить разговор с женой.

Он сел на стул, прижал руку к сердцу, опустил голову и шумно выдохнул через нос.

– Нет, нет, Лен, все в порядке, все хорошо.

– Алик! Алик! Я звоню в «Скорую», сейчас же! – Жена потихоньку начала скатываться в истерику.

– Все хорошо, хорошо, не кричи, налей лучше валокординчику, капель пятьдесят… нет, шестьдесят лучше.

Рюмка и пузырек с лекарством исполняли зажигательный танец в руках жены. Дзинь, дзинь. Ритм напоминал джазовый. Ленку колотила дрожь. Алик выпил капли залпом, как водку. Откинул голову, прислонился к стене и закрыл глаза. Жена сжала его руку своей ледяной ладошкой. Наступила мхатовская пауза. «Какой артист погибает», – мысленно повторил он изречение императора Нерона. Однако пережимать тоже не стоило. Мнимый больной открыл глаза, поднял голову и снова шумно выдохнул, на этот раз через рот.

– Ну вот и все, отпустило, кажется.

– Правда отпустило?

– Честно, нормально уже все.

Жена в нерешительности застыла на месте. Было буквально видно, как ее рвет на части. С одной стороны, они в ссоре и разборка еще далеко не закончена, поэтому прочь из кухни. С другой – муж только что чуть коньки не отбросил, поэтому немедленно упасть на колени и греть, греть теплым дыханием похолодевшие ступни супруга. Не в силах определиться, Ленка начала перепрыгивать с ножки на ножку. Это было действительно смешно. На Алика накатило; пытаясь удержать ржач, он прикусил щеки, сморщил лицо, глаза его увлажнились.

– Что? Что, опять? Опять?! – в глазах жены заплескался ужас.

Сидящий Алик, притянул Ленку к себе и уткнулся башкой в ее животик.

– Я вот подумал, – дрожащим то ли от смеха, то ли от подступивших слез голосом глухо проговорил он в пупок жены, – я подумал, мы же любим друг друга, зачем же мы так, для чего? Ты прости меня, Лен.

Получилось натурально. Кающийся грешник перед лицом смерти замаливает грехи. Жена погладила его по голове.

– Алик, давай не сейчас, завтра поговорим.

«Умная, – с уважением подумал он, – научилась за восемнадцать лет совместной жизни. Но учитель-то кто? Я. Я – прожженная скотина, манипулятор и аферист. Поэтому фигушки, не пройдет».

– Лен, не уходи, – слабым голосом произнес Алик. – Плохо мне без тебя, не могу я так.

Он задрал голову и снизу посмотрел на жену. Как всегда не вовремя включилась проклятая рефлексия.

«А я ведь и вправду скотина, – сказал он сам себе. – Рассчитал все, распланировал. Как государство наебываю, так и Ленку. Только она не государство, она любовь моя единственная, мать детей моих. Честная она. А я? Где я? Ау-у-у-у!.. Потерялся по пути к большим бабкам. Нет меня. Сожрали бесы мелкие, за три копейки сожрали».

От осознания собственной мерзости Алику нестерпимо захотелось отхлестать себя по щекам. Зато взгляд, обращенный на жену, получился кинжально искренним и полным раскаяния. Сопротивляться такому взгляду даже не стоило пытаться. Ленка рухнула к нему на колени, обняла и начала рыдать.

– Что ты, т-ты, ты де-ла-ла-лаеееешь. Ты, т-ты же, же у-у-биива-ваешь-шь-шь все. Я же-же не м-м-огууу без т-т-тебя. И с с с с т-т-тобой-й-й не-не могу. Ты, ты другим бы-ы-ыллл. Аллииччка, роддненннький, в-в-вер-нннисьсь. Я же-же-же лююю-б-б-б-лю-ю-ю т-т-т-бяяяя!

Она уткнулась ему в грудь, продолжая что-то неразборчиво бормотать и всхлипывать. Алик гладил ее по спине, крепкой попе и ляжкам.

«Может, прямо сейчас, – думал он, – прямо здесь, на столе, поставить точку? Перейти к пятому, самому приятному пункту плана. И все… И баиньки… Нет, рано. Пошло, грубо и некрасиво. Не в формате. Законы жанра нарушать нельзя. Отомстит жанр потом за это крепко».

– Леночка, Ленусик, Ленточка моя любимая, ну прости меня, пожалуйста, – голосом, соответствующим канонам жанра, взмолился он. – И пойми. Да, невыдержанный, раздражительный. Срываюсь на тебя. Ну пойми же. Это ты тут за мной в тылу как за каменной стеной. А я на передовой рублюсь. Сволочи все кругом. Куски друг у друга из глотки рвут. И я такой же. Ну я же ради тебя, ради Сашки, ради близнецов. Чтобы вы хорошо жили, ни в чем не нуждались. Это война, Ленка. На войне я. Сейчас день за пять идет, а неделя год кормит. Потерпи чуть-чуть. Уже скоро. Три месяца. Максимум полгода. И все, будет достаточно. Уедем на хрен на острова и звонко встретим старость. Детей еще нарожаем. Я успокоюсь, все станет как раньше. Я обещаю, я смогу. Только потерпи чуть-чуть.

Он сам не знал, правду говорит или врет. Не до рефлексий ему было сейчас. Жалко ему вдруг себя стало очень, и Ленку стало жалко, и детей, и вообще всех жителей этого психованного города. Бегают они, суетятся, пытаются поймать удачу за хвост. А когда отловят наконец, оказывается, что и не удача это вовсе, а чертик вертлявый с рожками. И кирдык тут им наступает. Жалко.

Заплакал Алик, как давно не плакал. От души так заплакал, навзрыд, как в детстве. И Ленка, умница, все поняла и тоже заплакала.

А потом успокоились постепенно. Полегчало им. А после говорили долго. А потом устали.

– Ну, я пойду, помоюсь? – спросил он у жены.

– Может, лучше завтра? – неуверенно ответила Ленка.

Было между ними такое иносказание, эвфемизм по-научному. «Пойду, помоюсь» означало «давай трахнемся».

– Надо, Лен, – весомо сказал он и пошел в ванную.

В кровати лежали долго, не решаясь приступить. Не очень-то и хотелось. Опустошены были. Но оба знали: нужно. Пьесу нужно доиграть до конца. Что за пьеса без финала? И вот наконец касание, еще касание, пас, удар – Го-о-о-о-л! Завелись. И забыли обо всем. И понеслось. А потом лежали рядом. Дышали шумно. Остывали. Замирительный секс оказался офигительным, как всегда. Смыло все, как дерьмо из унитаза. Как будто и не было ее никогда. Ссоры.

4

Совещание

Впервые за долгое время Алик проснулся без головной боли. Утро пятницы начиналось отлично. Настроение зашкаливало, мысли о деньгах не мучили проникотиненный мозг, мир в семье был восстановлен. Ленка приготовила какой-то изысканно-затейливый завтрак в средиземноморском стиле, мурлыкала что-то под нос весело, сочилась любовью и лаской. Даже близнецы буйствовали вполне умеренно.

Алик выкурил сигарету под чашечку эспрессо, быстро собрался, поцеловал жену, потрепал кудрявые головки мальчишек и отправился на работу. На одиннадцать часов было назначено совещание по поводу махинации с Магаданпромбанком. Совещание – это громко сказано. Шеф повелел прийти Доверенному Юристу, Доверенному Человеку и Алику. ЛМ доверял немногим, а точнее, только этим троим, но и им он устраивал периодически перекрестные проверки, натравливая их друг на друга. Доверенным юристом был толковый парнишка Дима примерно тридцати лет. Умный, прогрессивный, хорошо воспитанный, не лезущий на первые роли и получающий за все эти достоинства вполне приличную, но не чрезмерную зарплату. Жил, однако, юрист совсем не по зарплате, катался на «Ягуаре», имел большую трешку в элитном доме и небольшую, но уютную дачку с бассейном недалеко от Москвы. Объяснял он это несоответствие наличием подработок на стороне и огромными бонусами жены, скромной труженицы бухгалтерии ОАО «Роснефть». Как ни странно, ему верили.

Доверенный человек был личностью гораздо более интересной. Когда-то он сильно помог ЛМ с аферой по строительству завода на государевы бабки и с тех пор считался совестью компании, а также ее честностью и неподкупностью. По совместительству ему же была доверена черная касса. Все знали, что он крайне честный человек и денег у ЛМ не ворует. Но деньги у него почему-то все равно водились. И так много, что в свободное от работы время он строил в Калужской области собственный «свечной» заводик площадью 20 000 кв.