Дэзи Фрэдмэн и Стэн Капенда

– Ну, конечно же. Нет проблем, – оживился Мочиано, всем своим видом показывая Капенде, что тот, даже если и захочет, никуда от него с деньгами не денется и улизнуть не сможет. – Мы же доверяем друг другу как родные.

– Вы меня тоже должны понять, – объяснил Стэн, не обращая внимания на то, что Мочиано считает его своим «родным». – Вполне может случиться так, что мне и моим людям потом уже ничего не понадобится, в том числе и деньги. При такой работе довольно часто так выходит.

Мочиано рассмеялся, слегка подпрыгивая на своем стуле. Стэн тоже улыбнулся безмятежной детской улыбкой.

– Тогда вот что. Что касается вас, мистер Капенда, то господин Калоефф все оформит уже завтра, – Мочиано посмотрел на Калоеффа. – Джонни все сделает часам к двум завташнего дня. Так? – Мочиано снова посмотрел на безмолвного Калоеффа, глаза которого были расширены до предела. – Времени у нас очень мало, мистер Капенда. Поторопитесь, пожалуйста, с набором боевой группы. Как это ни трудно, при нашем дефиците времени все нужно сделать за завтра-послезавтра или, в крайнем случае, за три дня. На место нужно вылететь как можно скорее – 7 или 8 апреля. И чем быстрее будет проведена операция, тем лучше. На все у нас никак не более двух недель. Сегодня пошел отсчет времени. Будем считать сегодняшний день первым. Список бойцов отдайте Калоеффу, а он, так же как и на вас, оформит для ваших людей кредитные карточки и раздаст их до отъезда. Тогда каждый из них сможет до вылета получить некоторую сумму.

– Хорошо. Через два дня список будет готов. Важно, чтобы сразу после операции люди смогли получить свои деньги, а если кому-то не повезет, суммы должны достаться их родственникам. А с авансом все можно сделать проще. Со своими людьми я сам разберусь до отъезда. Не забивайте этим голову. Все деньги, мои и девятнадцати моих бойцов, из расчета, например, ну хотя бы, по пятьдесят тысяч на человека, положите на мою карту. А я их оттуда сниму и раздам ребятам. Надеюсь, этот мизерный аванс в те сто тысяч, обещанные вами для каждого, входить не будет? Триста пятьдесят тысяч долларов мне понадобятся для свободного использования по моему личному усмотрению. О ваших людях, которые уже в Африке, я не говорю. Полагаю, у вас с ними будут свои расчеты.

– А что за свободное использование? Зачем это еще и не много ли?

– Мало.

Мочиано скрипнул зубами, затем, сделав беспечное лицо, вытянул вперед губы и снова украдкой посмотрел на Жопэ. Тот опять едва заметно положительно отреагировал, опустив глаза и вновь подняв их.

– Деньги на авиабилеты тоже положите на мой счет. Мы билеты на самолетные рейсы также сами возьмем, туда и обратно, – заметил Стэн.

– А обратно-то зачем? – удивился Мочиано, но тут же осекся. – Ой. Что я говорю, конечно, конечно. Итак, обо всем, кажется, договорились, – поспешно отрапортовал он, пытаясь замять предыдущий сюжет. – С нашей стороны все будет в лучшем виде. Когда вы дадите нам список людей мы быстро подготовим все необходимые выездные и прочие документы. А с вознаграждением за работу я займусь лично. Деньги будут перечислены на ваши банковские счета на следующий день после отъезда. Даю слово. Клянусь! Перед самым вылетом, на аэродроме, вы получите самые необходимые сведения, а уже в Африке, там вас будут встречать и в Киншасе, и в Луанде, где есть наши люди, поэтому и маршрут такой, весь набор необходимых инструкций, подробные топографические карты местности и все другое, что нужно.

– Отлично, – сказал Стэн, загасив сигарету о внутреннюю стенку пачки, и засунув окурок внутрь коробки, – значит, я встречаюсь с вами, господин Калоефф, завтра в два в вашей конторе, – обратился он к Калоеффу и положил пачку с окурком в тот же боковой карман пиджака, откуда достал ее.

Калоефф закивал головой.

– Давно я столько раз подряд не улыбался. Если будут еще какие-то вопросы, вы знаете как меня найти. Всего вам доброго, господа! – Стэн встал со своего места.

– Очень приятно было побеседовать. Весьма. Я крайне впечатлителен. Сегодня, завтра и, может быть, послезавтра даже буду находиться под впечатлением нашего разговора. Точно! Вы на редкость интересный собеседник и, как мне кажется, очень хороший человек. Когда говоришь с вами просто испытываешь удовольствие. Хотелось бы иметь такого друга как вы. До свидания, мистер Капенда! – привстав со стула, с очаровательной улыбкой произнес Мочиано.

Стэн развернулся и направился к двери, а Мочиано плюхнулся обратно.

Как только за Капендой закрылась дверь, разговор за круглым столом возобнавился.

– Джанкинс, – вполголоса проговорил Мочиано.

Джанкинс, уже ждавший, когда его имя будет произнесено, стремительно вскочил со стула, зацепив и приподняв тяжелый стол, тут же брякнувшийся о пол.

– С этой минуты, – Джанкинс встал на высокий старт, – вы отвечаете мне за любое движение и каждый шаг этого Капенды в течение всего времени до его отъезда, за каждый его разговор с кем-нибудь и телефонный звонок его и к нему, за то, что он съест и как сходит в туалете, – ледяным голосом сказал Мочиано. – Что-нибудь не понятно?

Джанкинс сорвался с места и умчался вслед за Капендой, громко хлопнув дверью.

– Да, кажется, я немного лишнего болтанул. Ну что делать? Что теперь у этого фрукта на уме? Ладно гадать не будем. Ясно одно. Теперь Капенда знает слишком много, – заключил Мочиано, скорбно покачивая головой. – Как нам всем не жаль, но придется этого «супермена»…

Взгляд Мочиано случайно остановился на Скотте. Тот весь напрягся, побледнел и затрясся мелкой дрожью. На его лбу выступили капли пота, челюсти играли, пальцы сжались в кулаки и на суставах побелели.

– Скотт, что с вами? Да опомнитесь вы! – Мочиано с трудом сдерживал смех. – Ну нельзя же убирать Капенду сейчас. Дайте ему хотя бы выполнить задание.

В этот момент Мочиано увидел лицо Калоеффа, которое было таким же, как у человека, не сумевшего совладать с жидким стулом.

– Калоефф, а вы то что? – уже совершенно ничего не понимая, спросил профлидер.

– Я тоже много знаю, – дрожащим голосом, запинаясь, пролепетал Калоефф.

Сдерживавший себя Мочиано, после этих слов устоять уже не смог и громко расхохотался. Он смеялся довольно долго, после чего вытер платком слезы на глазах, а кончиками пальцев уголки рта, где скопилась пена.

– Говорят, что тот, кто просмеялся минуту, все равно что килограмм моркови съел? Так? Смеяться и есть морковь очень полезно для организма. Калоефф, это правда? Вы слышали что-нибудь об этом? – переводя дыхание, поинтересовался Мочиано, уперев свой взгляд в Калоеффа.

– Я не ем морковь, – ответил тот. – Вареную морковь я из тарелки выбрасываю. Одна умная женщина мне так посоветовала. Морковь у меня не переваривается.

– Так вы же идиот, Калоефф! А ваша умная женщина – тупая пробка, – Мочиано от удивления вытянул лицо. – Морковь это же здоровье и жизнь! Вареную не едите, а сырую.

– Не ем. Она у меня тоже не переваривается, – промямлил Калоефф и согнулся как крючок.

– А как у вас насчет огурцов? Тоже не перевариваете?

– Тоже.

Мочиано приподнял брови и слегка поперхнулся, а затем вновь разразился громким смехом, продолжавшимся опять чуть ли не минуту.

– Из-за вас ребята я сейчас подпущу в штаны, – с трудом выговорил он, – впрочем не в штаны, а в брюки. Штаны с резинками это у девушек, а у настоящих мужчин брюки, на пуговицах или на молнии. Такой элемент поясной одежды на пуговицах называется брюками.

После этой остроты Мочиано остановить уже было невозможно. Он зашелся в сумасшеджшем приступе смеха. Со стороны можно было подумать, что у ненормального человека случился припадок. Обливаясь слезами радости, Мочиано из последних сил выдавливал из себя что-то про здоровье, нервную систему человека и два килограмма моркови.

* * *

Стэн вышел на улицу и направился к своей машине, размышляя о событиях недавнего времени, пресс-конференции и беседе за круглым столом с Мочиано и Калоеффым, состоявшейся в присутствии еще трех молчавших лиц, имена которых профсоюзный деятель быстро назвал скопом перед началом встечи, но которых Капенде не представил.

– «На юге Анголы подбили самолет и противники законного правительства захватили заложников. Их хотят освободить частным образом родственники, помогают в этом разные организации типа «Упаковал и поехал» и какие-то профсоюзы. Все логично», – думал он. – «Меня, как побывавшего и «работавшего» в данном регионе, как специалиста, разыскали, что для знающих о бывших наемниках людей не составляло трудности, с целью освобождения несчастных. Журналисты как обычно все раскопали, сынициировали пресс-конференцию и сепаратисты, если узнают о готовящейся операции из прессы, или еще как-нибудь, очевидно, примут меры, чтобы не допустить освобождения пленников. Все уже будет гораздо сложнее. В этом отношении Мочиано совершенно прав. Пресс-конференцию, конечно, зря организовали. С этим пока все ясно».

– «Но такое впечатление», – продолжал раздумывать Капенда, – «что все лица, которые остались в помещении с круглым столом, не те за кого себя выдают. Обо мне они явно знают достаточно много, в то время как я о них – ничего. Кто такие Жопэ, Скотт и Джанкинс, за время разговора не произнесшие ни слова? Все они, вроде, находятся в зависимости от Мочиано. Однако почему он все время безмолвно советовался с Жопэ? Чего так боится глава фирмы Калоефф, люди которого якобы стали заложниками? И что за человек, наконец, Джуранович? Происходящее смахивает на какую-то нечестную игру, план которой составили они, а я, хотя и приглашен в операции играть самую главную роль, знаю не больше того, что и все те, кто сидят перед телевизорами или читают газеты. Они были почти уверены, что из-за моего финансового положения я соглашусь на акцию в Африке. Об этом они тоже пронюхали, но явно не собирались выплачивать какие-либо деньги заранее. Похоже, что Мочиано надеялся оплатить только билеты на самолет в один конец и все. Поэтому, вероятно, этот Мочиано мог бы мне пообещать столько денег, сколько я запрошу. Именно пообещать. Может быть, оплата моей работы этими ребятами вообще не планировалась? Если нет человека, для которого предназначаются деньги, то нет и оплаты. А открытый в банке счет можно аннулировать. А можно подождать вылета группы на задание и вообще не открывать счет». – От этих мыслей Стэн даже приостановился. С таким наемом он сталкивался впервые.

– «Мочиано хотел отправить меня на задание в полном окружении своих людей. Но потом принял все мои условия. Похоже, я им всем очень нужен. Все-таки почему они так легко со всем соглашаются? Все это в высшей степени странно. Здесь не что-то не так, а все не так».

До автомобиля оставалось около десятка метров. Стэн достал из внутреннего кармана своего пиджака волновый сенсор и у самой машины привел его в действие. Лампочка прибора начала быстро мигать.

– «Очень интересно. Мой «Форд» какие-то чрезвычайно любознательные люди снабдили в мое отсутствие импульсным передатчиком или радиомаяком», – сам себе сказал Стэн. – «Проверим кабину.»

В салоне прибор обнаружил два «жучка» около сиденья водителя и два сзади. Стэн догадывался, что на машине эти штучки установили его новые наниматели. Никому другому, вроде, это не требовалось. Но для чего это было сделано, он понять не мог. Ведь Стэн никакими сведениями не располагал и никаких тайн до разговора в комнате с круглым столом не знал.

– «Кажется, я вляпался во что-то более жидкое, чем ожидал», – подумал Стэн. – «Работа с установкой этой аппаратуры вообще-то весьма примитивная. Но у подручных Мочиано, если это именно их работа, физиономии, правда, печатью мудрости тоже не изгажены. Но «жучки» и все прочее снимать нет смысла. Эти ублюдки тогда поймут, что их «генеальный» замысел раскрыт и воспользуются более изощренной техникой. Пусть все остается как есть без изменений».

– «Ну что же, если мои доброжелатели хотят как можно чаще слышать мой вкрадчивый и убедительный голос, я предоставлю им такую возможность».

Стэн включил зажигание и когда машина тронулась, запел похабную уличную песенку своей юности об одном кретине, которому всюду и всю жизнь крупно не везло, за что бы он не брался, за учебу или домашние дела, бизнес или секс. Песенка, охватывавшая время от рождения героя-недоумка до его кончины, была густо пересыпана разнузданным матом. Заканчивалась она тем, что во время похорон невезучего парня дно гроба вывалилось и он выпал из него на землю под громкий хохот родственников и друзей. Грязное, но остроумное творение самодеятельных сочинителей подошло к концу. Стэн жил в Бруклине, около Бэй-Ридж. До дома было еще минут пятнадцать – двадцать езды и он, крутя баранку, запел свою песенку снова. Обладая недюженными поэтическими способностями, Стэн начал вставлять в текст песни дополнительные куплеты, в которых фигурировали, кроме всех прочих, уже и новые лица, очень похожие на господ, оставшихся в пресс-центре. В стихотворной форме Стэн очень точно и утрированно отразил все неготивные физиономические особенности его новоиспеченных знакомых. Поэтическое творчество так захватило Стэна, что он начал петь песенку в третий раз. На этот раз досталось не только Мочиано и его компаньонам, но и их родственникам – дядям, тетям, дедушкам и бабушкам. Остановив мотор машины в подземном гараже своего дома, Стэн на прощание пожелал невидимым слушателям его концерта совокупиться со своими мамами, хлопнул дверцей автомобиля и пошел к лифту.

После гибели Лили Стэн продолжал жить один все в той же квартире на седьмом этаже большого дома, возвышавшегося в квартале над всеми остальными зданиями. Прежде он очень любил говорить своим знакомым и друзьям, что не знает о том, сколько там, над его квартирой, еще этажей.

Когда Стэн подошел к двери своего апартамента, он сразу же, по ему одному только известным признакам, определил, что в его жилище недавно побывали незванные гости, чужие.

– «Сволочи!» – про себя подумал Стэн.

Открыв дверь, он вошел в квартиру. Наличие подслушивающей и всякой другой аппаратуры, установленной в комнатах, Стэн выявлять не стал. Было совершенно очевидно, что все помещения квартиры ей напичканы. Стэн остановился посередине прихожей и опять начал мучительно соображать, пытаться домыслить почему его жизнь вдруг кого-то так заинтересовала, зачем и по чьему приказанию за ним установили слежку в таком неординарном масштабе. Во всем этом был какой-то скрытый тайный смысл, к сути которого Капенда никак приблизиться не мог. Нужна была соответствующая информация. Но кто ее мог бы предоставить? Стэн начал перебирать в памяти имена людей, способных это сделать. Размышления были не долгими. Мысль остановилась на фамилии Курл.

Филипп Курл был давним школьным товарищем Стэна. Он учился с Капендой в одном классе весь срок обучения в школе. Мальчики часто встречались во внеурочное время, так как жили недалеко друг от друга. Филипп являлся единственным, но тщедушным и физически слабым сыном довольно обеспеченных родителей. В числе его главных достоинств выделялись гиперболизированная принципиальность и безграничная тяга к справедливости, за что в школе его часто били. Эти особенности Курла очень нравились Стэну, самому, хотя и в меньшей степени, страдавшему от этих качеств. В этой связи произошло сближение подростков. Когда Стэн объявил Курла своим другом, избиения прекратились. Стэн предупредил школьников, что каждому, кому не нравится принципиальность Курла, обязательно придется иметь дело и с ним тоже. Между собой друзья называли друг друга засекреченными от других учеников именами. Курл называл Стэна, никому кроме их двоих не известным прозвищем, «Алекс», Стэн звал Курла русским именем «Федот».

Профессиональные пути друзей разошлись, но крепкие дружеские связи остались. После школы Курл поступил в Колумбийский университет на факультет журналистики. Окончив обучение в университете, Филипп женился, у него родились две дочери. Свою карьеру Курл начал в газете «Нью-Йорк таймс» и вскоре стал классным журналистом. Ни раз Стэн обращался к Курлу за советами и всегда получал то, что было нужно. Именно с Филиппом Курлом и решил Капенда посоветоваться по интересующему его вопросу. Сделать это надлежало как можно быстрее. Но раскрывать свои давние связи перед теми, кто начал охотиться за каждым словом и движением Стэна он не хотел. Капенда вообще не желал ставить кого бы то ни было под удар неизвестных лиц, интересующихся его частной жизнью и особенно приготовлениями к трудному «путешествию» в Анголу, сопряженному со смертельной опасностью.

Капенда вошел в центральную комнату квартитры и включил на полную громкость телевизор. Затем он прошел в кухню, открыл кухонный навесной шкаф, взял с полки начатую бутылку виски, налил полный стакан напитка и быстро опракинул его себе прямо в горло. После этого, морщась от выпитого, Стэн снова наполнил до половины стакан виски и вернулся опять в большую общую комнату. Поставив стакан с алкоголем на пол, он завалился на диван, положил ноги на журнальный столик, и начал обдумывть план действий завтрашнего дня.

* * *

Утром Стэн быстро освежился под душем, позавтракал и начал было проверять всю свою одежду с целью обнаружения в ней чипов и всякой другой электронной пакости, предназначенной для слежения и подслушивания, но вскоре бросил это нудное занятие и надел на себя все то, что было на нем вчера. Затем он спустился в подвальный гараж, сел в свою машину и направил ее на северо-восток города. Стэн ехал в Бронкс, туда где жил его друг Ник Джонсон.

От мысли, что каждый метр движения его машины фиксируется неизвестно где находящимися приборами, Стэну было, если выражаться литературным языком, нехорошо. Сзади никаких подозрительных автомобилей не было, но невидимых наблюдателей Капенда чувствовал затылком, кожей спины, чем угодно. Нескромный Джонсон в таких случаях любил употреблять выражение: «Я их чувствую анусом». Таких гадостных ситуаций у Стэна в жизни было несколько и раньше он уже испытал на себе такое состояние. Однажды Стэн узнал, что один гнусный тип из некой паршивой организации тайно наводил о нем справки. Собирал и обобщал сведения о его семье и о нем самом, о его прошлом, настоящем и благонадежности. Капенда об этом ничего не знал и был подобен инфузории, которую внимательно изучал под микроскопом какой-то маниакальный врач-исследователь, с полным от вожделения ртом слюней. О случившемся Стэну сообшил его друг, только через несколько месяцев. Капенде было от этого невыносимо противно даже спустя много лет. Он сравнивал такую деятельность интересующихся им господ из поганой организации с ковырянием, в отсутствии дома хозяев, какого-то чужака в баке с грязным нижним бельем, обнюхиванием им каждого предмета туалета своим крысиным носом и отскабливанием ногтем приставшего к этому белью дерьма.

Если по отношению к себе из-за своей прежней наемнической деятельности Капенда все же допускал раньше такое отношение, то тоже самое в связи с одним из своих знакомых все это выглядело совершенно по-свински. Его старый школьный приятель, непричастный к чему-либо сомнительному, просто хотел жениться на дочери одного секретного агента низшей категории. Тот изучил всю биографию парня, но что-то в ней не устроило агента и брак был омерзительным образом расстроен. Поэтому Стэн не любил все спецслужбы, все особые организации и их агентов и более мерзкого и ублюдочного положения, когда за человеком везде следят, вплоть до сортира, Стэн не мог себе представить. Но это было давно. Теперь такое состояние повторилось на новом и более технически качественном уровне. Суть от этого, конечно, не менялась и настроение Капенды, ехавшего к другу, было наипротивнейшим.

Стэн не ошибался, подозревая, что за ним ведется наблюдение. За ним действительно внимательно следили невидимые, весьма любопытные люди. Если бы Капенда мог, он услышал бы следующее:

– Повернул налево. Теперь движется по прямой. Ты ведь знаешь куда, конечно, – проинформировал кого-то другого хриплый и картавый голос.

– Откуда мне знать куда он поехал? – ответил ему тот другой. – И вообще нечего тебе трепаться. Все только по существу. И вообще кончай свои дурацкие догадки строить. С тобой я все время в просак попадаю. Понял? Все это кончай!

– Кончил…

Сколько Капенда ни знал Джонсона, а познакомился с ним Стэн в детстве, когда мать его впервые выпустила одного погулять во двор, где он жил, Ника постоянно распирало от планов где-нибудь по-быстрому и много заработать, желательно не очень ломаясь. Прожекты были один другого грандиознее, но после реализации идей результаты оказывались более чем скромными или вообще нулевыми. От этого Джонсон, являвшийся неисправимым оптимистом, тем не менее никогда в уныние не впадал. Деньги, однако, он презирал за то, что зависел от них. У него не было никакой специальности, кроме наемнической, ничего ему не светило, но он находился в постоянном поиске.

Однажды Нику показалось даже, что в его квартире старого дома, где он жил, непременно должен находиться спрятанный клад. Джонсон проверил все подоконники и косяки дверей, заглянул в вентиляционные трубы, поднял в нескольких местах паркет и простучал стены. Клад искал он не напрасно. В одной из медных дверных ручек, открученных им на всякий случай, Ник обнаружил банкноту достоинством в один доллар, вложенную туда зачем-то прежними жильцами квартиры.

Кем только не работал в последнее время Джонсон, чего не перепробывал. Даже в кино снимался, не в главной роли, правда, а в массовке. За работу в кинематографе Нику заплатили двадцать долларов. Но ровно столько же у него сперли из кармана пиджака, который он на время съемок оставил в раздевалке-вагончике, сменив свою повседневную одежду на плащ состоятельного английского господина конца XIX века. Джонсона обчистили пока он по ходу действия фильма расхаживал по съемочной площадке в толпе таких же как он «солидных» мужчин, изображая сытого джентльмена, морщась от запаха нафталина, исходившего от реквизитного одеяния.

Сейчас Ник, как и Стэн, остро нуждался в средствах и цеплялся за любую возможность, чтобы выбраться из финансового тупика. Ему до невозможности надоело находиться на иждевении детей и перебиваться временными заработками, хотелось получить хоть какую-нибудь постоянную более менее нормальную работу. Как жаловался Джонсон Капенде, он забыл как выглядят извещения о поступлении на его банковский счет денег и ему невыносимо противно было постоянно находить в почтовом ящике только счета об оплате чего-то. С наемничеством Ник тоже закончил, хотя и позже Стэна. Однако концы связей с наемниками продолжали оставаться у него в руках. Именно поэтому Капенда и ехал в район Бронкс.

Немного не доехав до квартала где жил Джонсон, Стэн остановил машину, выскочил из нее и через проходной двор, благо это место знал хорошо, быстрым шагом достиг пераллельной улицы. Перейдя ее, он снова нырнул в проходной двор и вышел на следующую улицу. Здесь он уже пошел неспеша. У дома Джонсона Стен изподлобья посмотрел по сторонам, после чего вошел в парадный вход.

Джонсон жил в большой квартире девятиэтажного дома с женой Мариам, взрослыми детьми – младшим сыном, невесткой и их двумя мальчиками, дочерью, находившейся в разводе, с ее ребенком и двумя «тещами», как этих женщин называл Ник. Одна из них была настоящей тещей Джонсона, другая являлась ее родной сестрой. Старший сын Ника пошел дорогой отца, желая много и быстро заработать. Он уехал на Аляску, взял там в аренду участок земли на одной горе и начал мыть золото.

Жизнь Джонсона в его обширной квартире была «веселой» и очень насыщенной разными семейными событиями, особенно в последнее время. Тещи, одной из которых было восемьдесят шесть лет, а другой восемьдесят семь, представляли из себя наредкость тупые и крайне ограниченные создания, были необразованными, но скандальными особями. Женщины отличались весьма завидным здоровьем, однако всем говорили, что более больных, чем они людей на свете не существует, гордясь своими болезнями, которых у них не было, и какими-то наисложнейшими уникальными операциями, кроме них никому не сделанными. Как полагали эти женщины, только они хворают, а другие лишь притворяются, даже те, кто умер. Они всегда и во всем считали себя правыми. Как всем глупым людям им нравилась дешевая притворная лесть и любое вранье, сказанное в их пользу. Они улыбались какими-то дьявольскими улыбками, когда слышали все это. Однако, если про них говорили что-то негативное или то, что им не нравилось, начинали вытаращивать глаза, а свои беззубые рты в крике раскрывали на всю возможную ширину так, что Ник всегда опасался не заклинит ли их нижние челюсти и не придется ли вызывать врача, чтобы вправить их. Такое однажды уже случилось с двоюродной сестрой его жены, когда она в двадцать пять лет начала читать свою первую книгу. Во время чтения сестра так широко зевнула, что не смогла свести челюсти назад. Благо Ник был рядом. Прибежав на душераздирающий крик, он одним ударом кулака разом исправил положение. Не без боли нижняя челюсть сестры жены вернулась в прежнее положение. Но и она после этого случая никаких книг в руки больше не брала.

При каждом дне рождения той или иной «тещи» Ник, считавший, что ему чертовски «повезло» с такими «мамами», всегда задавал сам себе вопрос вслух: «Разве люди столько живут?», что тут же моментально вызывало бурю грязной ругани со стороны обеих старых женщин и жены Ника.

Настоящая теща Ника нигде и никогда не работала, хотя постоянно подчеркивала, что надорвала свою здоровье на кухне хуже, чем на любой работе. Вторая теща прежде работала, однако ее работой очень часто интересовалась полиция и следственные органы. Однажды она чуть было даже не «села» на нары. Но родственники помогли и все окончилось лишь сильным испугом.

У обеих старух были какие-то драгоценности – золото и бриллианты, неизвестно где и когда добытые. Но Ник эти ценные вещи никогда не видел, так как считалось лишним ему их показывать.

Особое место в жизни Ника занимала его жена. В общих чертах она мало чем отличалась от своих матери и тетки, интересуясь, как и они, в основном сплетнями и тряпками, любила хорошо поесть и выпить. Лишь наличие образования ставило Мариам на ступень выше «мам». Еще жена Ника была женщиной из очень простой семьи, но чересчур сильно страдала сверхаристократическими замашками, чем превосходила всех своих родственников.

По своему несносному стервозному характеру она намного выше поднялась над матерью и теткой, которые тягаться с ней не могли по сварливости, несдержанности и вспыльчивости, хотя они были в этих областях специалистками экстракласса. Достаточно было пустяка, чтобы начался словесный понос, не прекращающийся часами. И даже всегда сдержанный и доброжелательный Стэн однажды, когда стал свидетелем совершенно необоснованной ссоры, обозвал Мариам «говном, которое воняет, если его и не трогать». Ник во время таких словесных излияний жены иногда затыкал уши, но когда вытаскивал из них пальцы, слышал все то же, о чем говорилось полчаса назад.

Только отец Мариам, всю жизнь чего-то боявшийся и от чего-то маявшийся, может быть, от каких-нибудь нехороших нечестных поступков, тщедушный и узкоплечий мужичонка с ввалившейся грудью, безгранично любимый и уважаемый дочерью, мог на нее воздействовать. Она боялась отца панически, особенно его взгляда сатаны. Ему достаточно было только взглянуть на Мариам, как дочь складывалась перед папой словно перочинный нож. Ник всегда удивлялся тому, какое влияние этот маленький человечек, гнущийся и трепещущий сам перед теми, от кого зависел, имеет над своей сильной дочкой. Но когда родитель умер воздействовать на жену Ника было уже некому. С возрастом она становилась день ото дня невыносимее и дурее. Порой Нику было совершенно не понятно, что было нужно Мариам. Началось это года два – три назад. Друзья говорили, что мягкий по характеру Ник сам распустил жену, что нужно было при первом же оскорблении мужа поставить ее на место. Приближающаяся старость, особенно, когда на жизненном горизонте Мариам засветило пятидесятилетие, отрицательные черты усугубляла все больше, возможно, из-за того, что с возрастом происходило изменение физиологии женского организма. У Ника было другое объяснение оригинальным отношениям с женой. Он считал, что когда кто-нибудь кого-то угнетает и давит, то он или она отыгрываются потом сполна на своих ближних. Таким и был Ник. Именно на нем и отыгрывались в доме все, кому было не лень. Одако оригинальным было то, что страсти кипели только в квартире Ника. За ее пределами все было спокойно. Мариам ни с кем не ругалась и вообще слыла человеком тактичным, умеющим хорошо слушать и понимать других.

Жизнь свою Мариам считала неудавшейся и полагала, как и очень многие женщины, что виноват в этом только муж, обещавший ранее носить на руках, неоправдавший надежд, испортивший и отравивший все ее существование, в первую очередь из-за своей вопиющей никчемности, отсутствия каких-либо способностей, как говорила жена Ника, и отсутствия денег. Все многократно осложнялось когда Ник не работал, что буквально бесило Маирам. Особенно она неистовствовала и издевалась над Ником при его рассуждениях о сценариях для кино и о скором и хорошем заработке в Голливуде. Мариам считала, что Ник понимает в сценариях, как свинья в апельсинах. Она всегда припоминала Нику, как его обокрали на съемках фильма, тут же добавляя, что то же самое произойдет и в Голливуде, только в больших масштабах, да еще и деньги на проезд зря будут истрачены. Еще Мариам любила говорить, что Нику не было бы цены, если он стал бы играть в кино сволочей.

В связи с тем, что Ник часто не работал и у него не было денег, он, по мнению жены, не имел права оправдываться и отвечать ей, да и вообще права голоса, как и права иметь потребности.

С некоторых пор Мариам начала говорить Нику, что ненавидит его и никогда не любила, а детям иногда в истерике орала так: «Если он где-нибудь в дерьме подохнет, а я пророню слезу по нему, подойдите ко мне и плюньте в глаза». Она постоянно заявляла Нику, что могла бы быть воистину счастливой и ее домагались сорок человек, которых она из-за неблагодарного мужа всех просто убила, выйдя за него замуж. «У меня был широчайший выбор, а я упала на этого недоделка, который мне все испортил. Так мне и надо», – часто говорила жена мужу-неудачнику. Но самым любимым выражением Мариам было: «А ведь ходит же где-то человек, педназначенный мне судьбой!» На что Ник неизменно отвечал: «Как повезло парню!»

Ненавистными для Маирам и «тещ» были все родственники, особенно родители, неблагодарного мужа также виновные в ее несчастливой жизни на том основании, что без них не было бы и Ника.