1937. АнтиТеррор Сталина

Сталин мог без труда снять Рыкова с должности уже в 1929 г., но не был уверен в способности кого-то справиться с задачами координации индустриального рывка. Но с этими задачами не справлялся и Рыков, он их саботировал, опираясь на мнение экспертов. Ворошилов предложил Сталину взять дело в свои руки, но вождь отказался. Почему? Принято считать, что Сталина отличало «особое властолюбие, стремление к обладанию не только реальной властью, но и всеми внешними ее атрибутами…»[25] Чтобы объяснить с этой точки зрения не только разительное различие между количеством наград Сталина и, скажем, Брежнева, но и длительный отказ занимать пост предсовнаркома, приходится приписывать Сталину стремление избегать ответственности за дело. Но с 1929 г. Сталин в СССР отвечал за все и нес личную ответственность за успех или провал пятилетки. Но он извлек урок из трагического опыта Ленина: носитель стратегии не должен брать на себя всю хозяйственную текучку. Ничего личного – полновластный глава государства предпочитает иметь управляемого премьера, который будет вести дела и обращаться к арбитру и гаранту стратегии только в сложных или политически важных случаях. На эту роль Сталин избрал преданного друга Молотова.

На пленуме ЦК и ЦКК 17—21 декабря 1930 г. Рыков был подвергнут дружной критике за непоследовательность и старые ошибки. Он опасался отвечать на обвинения прямо, о чем с некоторым злорадством говорил Бубнов: «человек с этакой нарочитой осторожностью ходит по скользкому льду»[26]. Контакты с «вредителями» и зависимость от их мнения играли второстепенную роль в критике Рыкова. 19 декабря Рыков был заменен на посту предсовнаркома Молотовым, а 21 декабря – выведен из Политбюро. Результатом назначения Молотова стало, по словам Сталина, «полное единство советской и партийной верхушек»[27]. Разгром «консультантского» аппарата означал торжество партийного аппарата над хозяйственниками, политической воли над экономической компетентностью.

Но для этого не нужно было фальсифицировать процессы, это и так было в воле Сталина, отстранение правых от власти приветствовали даже аппаратчики, недовольные Сталиным и близкие к правым по взглядам. Это подтвердило дело Сырцова – Ломинадзе.

Сталина волновала проблема смены поколений в руководстве. Нужно готовить более молодых лидеров, которым со временем, постепенно можно будет передать руль страны. С. Сырцов и В. Ломинадзе имели репутацию молодых радикалов, и на волне борьбы с «правыми» их выдвинули во второй ряд руководства. Орджоникидзе покровительствовал Ломинадзе, который к тому же вместе со своим товарищем Л. Шацкиным особенно рьяно атаковал правых. Но после победы над Бухариным Сталин «осадил» и Шацкина, а Ломинадзе отправился руководить Закавказской парторганизацией. Сырцов во время Гражданской войны громил казаков (руководил «расказачиванием»), в 1926—1929 гг. возглавлял Сибирскую парторганизацию. Тесня Рыкова, Сталин сделал Сырцова председателем Совнаркома РСФСР (Рыков занимал этот пост по совместительству). Сырцов поддерживал борьбу с правыми, верил Сталину. Но первые итоги «великого перелома» разочаровали Сырцова. В начале 1930 г. он выпустил большим тиражом достаточно критическую брошюру «О наших успехах, недостатках и задачах». В июле 1930 г. на XVI съезде партии он говорил не только о победах, но и о проблемах. В августе Сырцов разослал в райисполкомы текст своего доклада о контрольных цифрах, который содержал критические замечания по поводу проводимой политики. Этот шаг Сырцова был охарактеризован Политбюро как ошибка.

Сырцов был недоволен методами раскулачиваний, сомневался в правомерности действий ОГПУ против вредителей – не раздувают ли дело?

21 октября 1930 г. сотрудник «Правды» Б. Резников сообщил, что он участвовал в совещании у Сырцова, в котором принимали участие его близкие товарищи. По утверждению Резникова, Сырцов сообщил своим товарищам: «Значительная часть партийного актива, конечно, недовольна режимом и политикой партии, но актив, очевидно, думает, что есть цельное Политбюро, которое ведет какую-то твердую линию, что существует, хоть и не ленинский, но все же ЦК. Надо эти иллюзии рассеять. Политбюро – это фикция. На самом деле все решается за спиной Политбюро небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной, что вне этой кучки находятся такие члены Политбюро, как Куйбышев, Ворошилов, Калинин, Рудзутак, и, наоборот, в «кучку» входят не члены Политбюро, например, Яковлев, Постышев и др.»[28]. «Обвинение во «фракционности» было самым серьезным из всех возможных обвинений, выдвинутых против Сталина»[29], – комментирует О.В. Хлевнюк. Участники встречи были вызваны в ЦКК к Орджоникидзе, всё отрицали, после чего были арестованы. Под арестом они стали давать показания. Выяснилось, что откровенные беседы Сырцов вел также с леваками Ломинадзе и Шацкиным. Обсуждая дело Сырцова – Ломинадзе на президиуме ЦКК 4 ноября, Орджоникидзе восклицал: «Что случилось с этими людьми? Где их надорвало, где им переломило политический хребет?»[30] Они просто увидели первые результаты индустриального рывка, после чего их взгляды стали быстро смещаться вправо.

Были и личные причины. Сырцов вовсе не возражал против того, что от реального принятия решений отрезан «Рыков, как человек, допустивший правые ошибки», но иерархия внутри Политбюро противоречит интересам молодых выдвиженцев Сталина. Они уже хотят принимать главные решения, ан нет – надо сделать еще один шаг в круг избранных. А политическая линия нуждается в срочном исправлении. По мнению В. Роговина, «сформировался блок, участники которого готовились выступить на очередном пленуме ЦК с критикой сталинской экономической политики и режима»[31].

Как видим, критика «режима» была непоследовательной, и готовности сближения с правыми тоже пока не было. Участники «право-левацкого» блока Сырцова – Ломинадзе были сняты с постов и понижены в должности. Умеренность мер против молодых выдвиженцев показывает, что Сталин хотел замять это неприятное дело. Но не только потому, что боялся обвинений во фракционности – он выслушивал их не впервой. Проблема была серьезнее – молодые выдвиженцы, пытавшиеся рассуждать о стратегическом курсе партии, под давлением обстоятельств сдвигались вправо. Настоящей угрозой была идейная неустойчивость правящего слоя. Стоило потерять контроль над вторым эшелоном руководства, и он мог проголосовать против политики Сталина. Поскольку квалификации, достаточной для руководства страной, у второго эшелона не было, привлечение к власти правых станет делом времени. Бухарин и Рыков превращались в своего рода «теневой кабинет» СССР. И это был не единственный «теневой кабинет».

Троцкий и Блюмкин

В условиях индустриального рывка, когда Сталин стал радикальней Троцкого, лидеры левой оппозиции, причем уже не только Зиновьев и Каменев, но и Преображенский, Радек и Пятаков, были готовы к примирению с ним. 15 июня 1929 г. Преображенский писал, что оппозиция – это «организация, смысл существования которой утерян… армия после войны, которая не желает распускаться»[32]. После того как партия по сути приняла троцкистскую экономическую программу, оппозиционеры думали вернуться в ВКП(б) торжественно, с развернутыми знаменами. Но нет, Сталину не нужна была «союзная армия» в партии. Он был готов принять троцкистов назад в партию только через покаяние (как все понимали, весьма неискреннее). Троцкисты не должны претендовать на авторство новой политики и, следовательно, – высшую власть. В июне 1928 г. начали принимать в партию зиновьевцев. 16 ноября 1928 г. Каменеву разрешили напечатать статью о реконструкции промышленности в «Правде». Каменев был восстановлен в июне 1929 г. и затем назначен начальником Научно-технического управления ВСНХ. Зиновьев, восстановленный в партии, стал ректором Казанского университета, а затем введен в редакцию теоретического органа ВКП(б) «Большевик», сотрудничал в «Правде». Пятаков стал заместителем председателя, а с 1929 г. – председателем Госбанка. Преображенский, Радек и Смилга готовили «разрыв с троцкизмом», о котором объявили 10 июля 1929 г. И. Смирнов и его сторонники сначала попытались отделаться заявлением об общности взглядов с нынешним руководством. Не прошло, пришлось переписывать заявление несколько раз в духе покаяния, и только в октябре оно было признано приемлемым Политбюро. Стали возвращать раскаявшихся троцкистов из ссылок, предоставлять им работу в соответствии с квалификацией. Радек говорил одному троцкисту, вернувшись из ссылки в ноябре 1929 г.: «В Москве нет хлеба. Недовольство масс… Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение вынуждает нас во что бы то ни стало вернуться в партию… С Троцким мы совершенно порвали»[33]. Не желавший каяться Троцкий в этих условиях становился лишней фигурой – 10 февраля 1929 г. его выслали из СССР. А бывшие троцкисты стали верхушкой слоя спецов. Но только те, кто покаялся. Остальных продолжают арестовывать.

Сталин не доверял вернувшимся в партию оппозиционерам. Идейно они теперь были ближе. Но что будет завтра, когда потребуется новый крутой поворот. Их фракция будет решать – поддерживать Сталина или голосовать против него. Они каются, но это неискренне. В 1928 г. Сталин говорил Зиновьеву: «Вам… вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько… непрямодушие…»[34] Сталин уже понял, что ошибки совершал Бухарин, а не Зиновьев. Но вот «непрямодушие», фракционная интрига, исходящая от Зиновьева, мешала его возвращению в руководящую группу, которая теперь должна была строго подчиняться именно Сталину, а не аргументам в споре.

* * *

После своей высылки за границу Троцкий жадно искал связей с СССР, с оставшимися там товарищами и единомышленниками (в том числе и теми, кто формально заявил о разрыве с оппозицией). Одна из первых попыток такого рода закончилась трагически.

16 апреля в Константинополе с Троцким встретился сотрудник ИНО ОГПУ Яков Блюмкин, бывший левый эсер, бывший сотрудник Троцкого во времена Гражданской войны, симпатизировавший левой оппозиции 20-х гг. и снабжавший ее некоторой политической информацией служебного происхождения.

Троцкий поразил Блюмкина своими прогнозами – советская власть может пасть в ближайшие месяцы: «может быть, Вы меня через 3—4 месяца позовете доклад прочесть на тему «Что делать», но тогда уже будет поздно»[35]. В условиях грядущей политической катастрофы «задача состоит в том, чтобы среди элементов коммунистической партии найти такие кадры, которые при смене советского режима какой-нибудь другой системой образуют левую оппозицию пролетариата в условиях этой новой системы, когда теперешняя компартия будет непоправимо скомпрометирована в глазах пролетариата, и что нужно строить нелегальную организацию не только для сегодняшнего, но и для завтрашнего дня»[36]. Троцкий считал, что для создания новой коммунистической партии в будущей России ситуация лучше, чем в дореволюционной, так как «до революции нельзя было найти такое огромное количество сочувствующих элементов, могущих быть использованными для работы в порах самого правительственного аппарата»[37]. Однако связей с СССР у Троцкого не было, и Блюмкин с его возможностями казался в этом отношении настоящей находкой.

Троцкий передал с Блюмкиным литературу (как выяснилось, она уже попадала в СССР и другими путями) и письма своим сторонникам в Москву. Сразу передать письма по адресу Блюмкин не смог или не захотел (в своих показаниях он утверждает, что колебался, но так ли было на самом деле – неизвестно). За советом он в октябре отправился к Радеку. Показания Блюмкина о поведении Радека противоречивы. С одной стороны, Радек рекомендовал Блюмкину во всем признаться. С другой стороны – вместе со Смилгой они стали втягивать Блюмкина «в какую-то новую фракционную игру»[38]. Это можно понять так, что бывшие троцкисты решили действовать без контактов с Троцким, прогнозы которого не очень-то оправдывались. Тем более, что связи с ним могли скомпрометировать левых в СССР.

Оказавшись в такой сложной ситуации, Блюмкин не нашел ничего лучшего, как посоветоваться «с большим другом» – сотрудницей ИНО ОГПУ Горской, которая и выдала его начальству с головой. 15 октября Блюмкин был арестован.

В своих показаниях, желая доказать свое раскаяние, Блюмкин признал, что «ГПУ знало мои шатания. Я должен сказать, что тт. Менжинский, Трилиссер и Ягода обнаружили очень большую терпимость и готовность помочь мне кончить с моими шатаниями»[39]. Учитывая, что «терпимость» не покончила с «шатаниями», это была неважная характеристика Ягоды и Трилиссера в глазах Сталина. Говоря о своих связях с оппозицией, Блюмкин вдруг упоминает Агранова, Артузова и Дерибаса, которые должны подтвердить его алиби в вопросах утечки информации. На что он намекает? В тот момент это не имело последствий для карьеры упомянутых руководителей ОГПУ, но «осадок остался».

В своих показаниях Блюмкин намекает руководству ОГПУ на возможность двойной игры с Троцким через него, пытается доказать свое искреннее раскаяние «перед партией». Но на полях рассуждений Блюмкина о его искренности Сталин написал «Ха-ха-ха»[40]. Он не собирался сохранять в игре человека, который так часто меняет сторону. В начале ноября Блюмкин был расстрелян.

Расстрел Блюмкина положил первую жертву на алтарь сталинского террора из членов партии коммунистов. Впрочем, сама жертва была специфической – Яков Блюмкин уже имел смертный приговор, вынесенный ему за убийство германского посла Мирбаха еще в 1918 г., при Ленине, когда Блюмкин был не членом компартии, а левым эсером. Так что этот коммунист был «не вполне свой», и партия не содрогнулась, когда он был без лишней огласки расстрелян за связь с Троцким. Причина казни тоже была не столь однозначной. Блюмкин был сотрудником ОГПУ, и использование каналов спецслужб против режима – само по себе тяжкое преступление. Блюмкин «слишком много знал» о геополитических играх СССР в Азии, и после того, как показал себя способным на двойную игру, был опасен именно этим. В своих показаниях Блюмкин делал намеки в адрес своих начальников по части их терпимости или прежних связей с оппозицией. Так что на этой фигуре сошлось несколько факторов, каждый из которых, может быть, и не потянул бы на «вышку», но по совокупности заслуг закончился расстрелом. Во всяком случае, до убийства Кирова это была единственная казнь коммуниста, уличенного в троцкизме. Она не остановила попыток Троцкого наладить связи с СССР.

Осколки гражданского общества

Ситуация в стране была поистине революционной. Не хватало только «субъективного фактора», открытой оппозиции. Но после революции 1917—1922 гг. в России остались тысячи людей с политическим опытом, сохранившие связи между собой. Сталин любой ценой стремился предотвратить их выход на политическую арену. Этих людей нужно было не просто изолировать, но и скомпрометировать, чтобы не создалось ореола «мучеников идеи». Этот мотив разгрома идейных лидеров «спецов» был куда более веским, чем компрометация «правых» (собственно, контакты с подследственными «спецами» имели не только правые, но и Куйбышев, и Микоян, и другие соратники Сталина). Сталину незачем было выдумывать оппозицию, документы свидетельствуют скорее об обратном – сталинское ядро верило в нее и видело в ней реальную угрозу.

Стало как-то не принято обсуждать очевидный, казалось бы, вопрос: есть ли дым без огня. Были ли процессы сфальсифицированы полностью, или подсудимые действительно представляли угрозу для режима? Перечитаем под этим углом зрения письмо Якубовича Генеральному прокурору СССР 1967 г. Аргументы Якубовича доказывают лишь его персональную непричастность к вредительству и небрежность подготовки процесса. Так, обвиняемый Иков не вскрыл своих реальных связей, сознавшись лишь в контактах с заграничной делегацией РСДРП. Но ведь именно в этом он обвинялся. Якубович по существу подтвердил в этом пункте правильность обвинения в основном, хотя и не в деталях.

Очевидно, следствие и не интересовали детали. Это объясняет все неувязки. Не было времени исследовать истину во всех нюансах. Выяснив, что группа меньшевиков представляет угрозу режиму, политическое руководство не считало необходимым подтвердить эту «истину» по всем правилам «буржуазной юриспруденции». Нужно было разгромить и скомпрометировать эту группу в короткие сроки и с максимальной убедительностью, которую вызывает у публики покаяние преступника на процессе. При таком методе борьбы с оппозицией необходимо не тщательное и скрупулезное исследование всех обстоятельств дела, а «удары по площадям», аресты периферии оппозиционной группы, выделение среди арестованных тех, кто готов сотрудничать со следствием (значительная часть арестованных не призналась в преступлениях и была осуждена безо всякого процесса коллегией ОГПУ). Если следователи предполагали, что Якубович не виновен в том, что ему приписывают, это еще не значит, что они так думали обо всех подследственных. Якубович мог понадобиться следователям и как инструмент разоблачения врага. Впрочем, о словах следователя мы знаем со слов Якубовича. Он был удобен следователям тем, что не знал толком, как там было у Громана и Кондратьева на самом деле. Он не будет отвлекаться на реальные детали, расходящиеся со схемой следствия. По той же причине было полезно привлекать людей, обвиняемых по более «позорным» статьям и потому готовых дать политические показания.

«Поймав» человека на ведении «контрреволюционной пропаганды» и на обсуждении перспектив крушения коммунистического режима (что уже само по себе считалось тяжким преступлением и могло истолковываться как заговор), следователи добивались сотрудничества в выстраивании собственного сценария обвинения в обмен на жизнь и даже последующую реабилитацию.

С точки зрения юриспруденции такие методы следствия не доказывают ничего – ни виновности, ни невиновности. Якубович утверждает, что на самом деле он непричастен к организациям Громана и Кондратьева. Он ничего не знал о них. Даже если правда – доказывает ли это, что оппозиционных групп не было? В изоляторе из бесед с Иковым Якубович убедился в том, что как минимум Московское бюро РСДРП существовало…

А что еще существовало? Меньшевики, традиционно недолюбливавшие эсеров, утверждают, что «разоблачения» исходили от Кондратьева[41]. Но эта версия не подтверждается поздними показаниями лидера Трудовой крестьянской партии – они гораздо дальше от схемы следствия, чем признания самих меньшевиков. Но он не отрицал, что в его кругу шла речь о ТПК. Кстати, и само название «выдумали» не следователи ОГПУ. В фантастическом романе А. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», опубликованном в 1920 г., эта партия приходит к власти в начале 30-х гг. Сталин опасался провала дела именно ТПК, лидеры которой были менее склонны каяться и могли вызвать сочувствие крестьянства: «Подождите с передачей в суд кондратьевского «дела». Это не совсем безопасно»[42], – писал Сталин Молотову. Народники не хотели каяться так же рьяно, как меньшевики. Но не отрицали факта своей оппозиционности.

А в чем признавались деятели «Промпартии»? Профессор А. Федотов, отрицавший «тенденции следствия» и даже споривший на процессе с прокурором Крыленко, все же рассказал, что в 1925 г. была организована группа инженеров, «которые хотели для поддержки своего и общего инженерного авторитета и улучшения своего и общего положения инженеров и быта их семей держаться сообща, подготавливать свои выступления на совещаниях и таким образом добиваться повышения авторитета»[43]. Федоров подчеркивал безобидность объединения, однако предварительный сговор «спецов», отсутствие дискуссий между ними лишали коммунистическое руководство возможности объективно оценивать ситуацию. Можно было лоббировать любые решения. Федоров признал, что затем этот своеобразный «профсоюз» превратился в политическую организацию.

Рамзин утверждал на процессе, что «основная техническая установка центра сводилась к максимальной охране предприятий крупных промышленников, связанных с центром». Ай да вредительство! Потом решили вредить более активно. Но без диверсий. «Поэтому от прямого технического вредительства центр быстро пошел к «плановому» вредительству»[44], которое выражалось в планировании замедления темпов роста и созданию диспропорций. То есть люди делали то, что считали правильным, а потом согласились признать, что это – «нанесение вреда». Недостатки планирования, столь очевидные в 1930 г., не могли быть виной людей, которые уже отстранены от дела планирования. Но их прежнее сопротивление оптимистическим планам – политическое действие, которое теперь признавалось подрывным. Новые планы привели к еще большим диспропорциям, косвенно подтвердив правильность старых.

Но «вина» спецов не только в этом. Они стремились к капиталистической реставрации, надеясь на интервенцию. Не столь уж невероятные взгляды для людей, которые преуспевали при капитализме. Руководители организации, которая, по версии следствия, называлась сначала Союз инженерных организаций или Инженерно-промышленная группа, а с 1928 г. – Промышленная партия (зачем бы следствию менять название «выдуманной» структуры), встречались за границей с руководителями Торгово-промышленного комитета – объединения предпринимателей, поддерживавших интервенционистские планы, направленные против СССР. Встреча старых знакомых (предпринимателей и их инженеров) в частной обстановке – это еще не создание контрреволюционной организации, хотя, с точки зрения ГПУ, – уже преступление. Если беседа шла о перспективах интервенции, нападения на СССР соседних государств при помощи Франции и белогвардейских формирований, то Рамзин был источником важной стратегической информации. Если дело фальсифицировалось полностью и связи Рамзина с влиятельными кругами эмиграции были выдуманы ОГПУ – то не был. Как руководители ВКП(б) относились к этим показаниям? Сталин писал Менжинскому в октябре 1930 г.: «Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях – это вопрос об интервенции, вообще, и особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т.е. от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющих самую сильную социально-экономическую группу… «Торгпром», ТКП, «Промпартия», «партия» Милюкова – мальчики на побегушках у «Торгпрома»[45]. Далее Сталин инструктирует Менжинского, какие еще сведения необходимо получить у Рамзина и представителей других «партий». Сталин, таким образом, был уверен, что Рамзин – носитель реальной информации, и вряд ли ОГПУ решилось бы мистифицировать его по такому важному поводу. Характерно, что именно в это время советско-французские отношения обострились до предела, и Франция объявила о торговых санкциях против СССР.

Первоначально Сталин действительно опасался нападения на СССР в 1930 г.[46] Поскольку важной составляющей сил вторжения могли стать белогвардейские формирования, ОГПУ предприняло действия, направленные на дезорганизацию Русского общевоинского союза (РОВС) – 26 января был похищен его руководитель, преемник Врангеля генерал А. Кутепов. Хотя РОВС продолжал засылать в СССР террористов (так, двое белогвардейцев, присланных РОВС, были арестованы в апреле 1932 г.[47]), следующий руководитель РОВС генерал Миллер был похищен только в 1937 г. Опасность была не в РОВСе как таковом, а в его использовании для формирования корпуса вторжения.

К концу 1930 г. военная тревога стихает. Не сыграла ли информация Рамзина свою роль в этом.

На процессе Промпартии Рамзин должен был представить свои контакты с заграницей как можно ярче. Встречи с посредниками показались Сталину недостаточно убедительными, и обвиняемые стали рассказывать о встречах лично с организатором Торгпрома Рябушинским. Получился конфуз – Рябушинский умер в 1924 г. Судебный спектакль имел свою драматургию, но это не значит, что сюжет не был основан на некоторой, пусть и более скромной, реальности.

Поймав группу инженеров и экономистов праволиберальных взглядов, мечтавших о том, что их избавят наконец от большевистского ига, на контактах с белой эмиграцией, ОГПУ по заданию Сталина решало две основные задачи: во-первых, скомпрометировать сторонников реставрации путем фальсификации обвинения во вредительстве и, во-вторых, выяснить настоящие планы зарубежных центров и их более или менее организованных друзей внутри страны. Эти связи не были безобидными даже в случае бездействия группы. В случае интервенции противнику могут понадобиться компетентные общественные деятели, которые возглавят гражданскую власть. В этих условиях было не так важно, носят беседы о политике и экономике характер официальных переговоров или частных контактов.

Предъявив реальные обвинения, ОГПУ предложило провинившимся игру на выживание: признаться в преступлениях, назвать беседы организацией, отстаивание своих экономических позиций – вредительством. Рамзин согласился и выиграл. Смертный приговор был заменен для него десятилетним заключением, которое на практике стало успешной работой по профессии, увенчавшейся реабилитацией и Государственной премией. Эта судьба стала «морковкой» для других участников полуфальсифицированных процессов. Не случайно, что процесс Промпартии, на котором председательствовал А. Вышинский, открывал серию. Он прошел 5 ноября – 7 декабря 1930 г. А в 1931 г. Рамзин выступал как свидетель на процессе меньшевиков. Его показания резко контрастируют не только с версией Кондратьева и ранними показаниями Суханова, но и с классическими показаниями меньшевиков, сотрудничавших со следствием. Он ясно и четко рапортует о «консолидации контрреволюционных организаций», «общем контрреволюционном фронте», оформленном в начале 1929 г., стремлении к использованию интервенции, шпионаже (который не признают за собой даже наиболее последовательные сотрудники следствия среди меньшевиков)[48].

В своих декабрьских показаниях 1930 г. (когда уже сломались Якубович и Гинзбург) Суханов по-прежнему расходится со следствием: «в моем присутствии никто из моих знакомых никогда не высказывал какого бы то ни было сочувствия интервенционистским планам»[49]. Также Суханов категорически отрицает свою осведомленность о вредительстве. Это позволяет считать признание интервенционизма и вредительства проявлением «тенденции» следствия (если нет других оснований подозревать их в интервенционизме, как в случае с Промпартией).

Постепенное усиление «тенденции» видно в показаниях Суханова, который постепенно отступал под давлением следствия. По мнению А.Л. Литвина, «из признаний Суханова ясно, что все тогда он делал в сговоре со следствием»[50]. Ясно ли это? Суханов предпочитал излагать следствию свои политические взгляды 1927—1930 гг. В его изложении нет ничего невероятного: «мне стали казаться неизбежными наряду с экономическими трудностями также и политические потрясения». Кто только этого ни ждал в 1930 г. В условиях народных волнений Суханов считал необходимым «для спасения системы» предложить ВКП(б) пойти на уступки, приняв ограниченную («куцую») конституцию, предоставляющую право на легальное существование небольшевистским течениям, стоящим на позициях советской власти и Октябрьской революции. Только в условиях полной социальной катастрофы, «кровавой каши» (по излюбленному выражению одного из участников нашего кружка)» возможны более глубокие преобразования и политический блок с Крестьянской партией: «Однажды, в момент, когда «кровавая каша казалась мне неизбежной, я все это высказал в одном из разговоров: дело так плохо, что даже возможен блок с Кондратьевым»[51].

Суханов признает, что обсуждал с Кондратьевым возможность создания Крестьянской партии, считал это «исторически законным при условии малейшей к тому легальной возможности» и полагал, что она должна иметь эсеровскую идеологию и в перспективе слиться с эсерами. Однако перспектива слияния с эсерами Кондратьеву «не улыбается»[52]. Эта деталь расходится с тенденцией следствия, которое увязывало каждую из «партий» с заграничным центром. Группу Кондратьева так и не удалось увязать с зарубежными единомышленниками, и это объяснимо – Кондратьев считал себя достаточно крупным теоретиком, чтобы не идти за В. Черновым. Это – реальность, с которой следствию пришлось смириться.

Эти показания, данные Сухановым в августе 1930 г., вскоре после ареста, внутренне логичны и совершенно расходятся со схемой следствия. Для выдвижения своего проекта «куцей конституции» Суханов считал необходимым создать авторитетную в стране группу, вождем которой прочил члена президиума Госплана и члена коллегии ЦСУ В. Громана, человека известного и уважаемого в среде социалистической интеллигенции. Но весной 1929 г. Громан отклонил проект Суханова, назвал его тезисы «сталинскими». Из этого можно сделать вывод о том, что попытка Суханова создать организацию не удалась. Но это не противоречит другому толкованию – Суханова не пустили в существовавшую организацию как «слишком левого», даже просталинского. Впоследствии, на дне рождения Суханова 9 декабря 1929 г., между Сухановым и Громаном произойдет даже бурное объяснение по поводу подозрения, будто Суханов состоит в германской компартии. Нужен ли был меньшевикам человек с коммунистическими воззрениями?

Из воспоминаний Валентинова известно, что обвиняемые по делу 1930—1931 гг.