Сальвадор Дали. Божественный и многоликий

Александр Петряков

Сальвадор Дали. Божественный и многоликий

Глава первая

О том, что было в детстве Дали, а чего не было

Сидел на кухне и ел горячие сырники со сметаной. Сметана была холодной – принес с мороза. Поливал ею горячие сырники и видел висящую на холодильнике репродукцию «Осеннего каннибальства» Сальвадора Дали.

Жена моя, находясь в гостиной, хорошо поставленным голосом – она певица – доставала меня с хищными модуляциями. Она тигр по гороскопу. Стремясь изменить слуховой фон, включил радио. Передавали о нападении Америки на Ирак. Попытался сосредоточиться на сырниках. Холодная сметана лежала на их горячих рыжеватых спинках, и когда я отправлял в рот очередной кусок, ощущал одновременно холодное и теплое. Вспомнился Томас Манн, его «Волшебная гора», где описывается блюдо под названием омлет с сюрпризом – это если под горячей яичницей обнаруживается холодное мороженое.

Глядя на пухленькие, политые сметаной, овальные творожные изделия, вспомнил, что Дали как-то написал портрет своей жены Галы (здесь и далее ударение на втором слоге) с сырыми котлетами на плечах. На вопрос журналистов, почему котлеты сырые, он ответил, что его жена Гала тоже сырая, а не жареная.

Гм, жареная жена – это неплохо. Может, поджарить? Хотя бы язык. Знал ли Дали поговорку, что русские друг друга едят и тем сыты бывают? И не только осенью, думал я, разглядывая «Осеннее каннибальство». Интересно, а что такое пытается подцепить персонаж, тыча ложкой в некое подобие гипертрофированной груди? Это похоже и на сметану, и на плавленый сыр.

Сырники я так и не доел. Причин, сами понимаете, случилось несколько: война в Ираке, увертюра семейного скандала и ассоциативный ряд «Осеннего каннибальства».

Зато внезапно, когда отодвинул тарелку с недоеденными сырниками, переживая сюрреалистическую ситуацию, возникла идея написать книгу о Дали, прекрасном и откровенном, загадочном и непредсказуемом, гениальном живописце и замечательном писателе, героическом муже, короле рогоносцев, великом соглядатае подсознательного, сумасшедшем и разумном, онанисте и Галолюбе… Ну и так далее, я начал впадать в раблезианский стиль…

Я пошел после ужина в кабинет и взял «Тайную жизнь Сальвадора Дали, написанную им самим». Эту книгу я читал и раньше, но как-то не слишком заинтересованно, и в памяти остались лишь какие-то яркие куски, совместимые с моими далекими интимными переживаниями.

Открыл на той странице, где художник свидетельствует, что родился 11 мая 1904 года в городе Фигерасе в 8 часов 45 минут на улице Монтуриоль в доме № 20.

У супругов Дали он был вторым ребенком. Первенец родился в 1901-м и умер в возрасте неполных двух лет от какой-то кишечной инфекции. Однако в «Тайной жизни» художник утверждает, что брат умер семилетним, и не от кишечной инфекции, а от мозговой, менингита. В зрелые годы Дали напишет «Портрет моего умершего брата», где тот изображен уже юношей. Он чувствовал с братом мистическую связь, видел в чертах его детского лица печать гениальности. Первенец был как бы неудачным замыслом, не до конца, с точки зрения Создателя, совершенным для гения, он решил, как сейчас сказали бы, клонировать Дали заново, с поправками.

Сам художник родился через девять месяцев и девять дней после смерти брата. Они были действительно похожи и носили одно и то же имя – Сальвадор, что означает Спаситель. Дали утверждал, что имя такое ему дано не случайно – ему было заповедано Создателем спасти искусство от разрушения. И признавался, что все им созданное по сравнению с Рафаэлем – «крах чистой воды» и ему хотелось бы жить в другое время, возрожденческое, когда преобладали тенденции созидательные, а не разрушительные.

Меня стала одолевать вечерняя дрема, я отложил книгу и подумал: а когда я впервые услышал о Дали, где впервые увидел репродукции его работ? И прорезалось. Это было в начале шестидесятых. Я был тогда семнадцатилетним, заканчивал школу и дружил со студентом восточного факультета Ленинградского университета Анатолием, большим любителем литературы Серебряного века, периода, – тогда мало известного и по многим причинам запретного. Он давал мне трепетной рукой перепечатанные на тонюсенькой полупрозрачной папиросной бумаге стихи символистов и акмеистов с обязательным наставлением – никому не показывать и читать только ночью. Короче, он поил меня «отравой стихов». Это из К. Случевского: «Я хотел бы отравой стихов одурманить несносные мысли». Вот уж воистину: какие мысли, такие и стихи. Однажды он показал мне альбомчик на английском языке о сюрреализме.

– Что это такое? – спросил я.

– Ого, – ответил он, – это люди, класс. Гляди. Только в обморок не упади.

Я открыл книгу и словно заглянул в замочную скважину собственного подсознания, как сказал бы Фрейд, с творениями которого я тогда был уже знаком. С упоением страстного путешественника, давно мечтавшего посетить желанную страну Фантазию, я погрузился в таинственный мир странных и причудливых, чужих, но – не чуждых – образов.

Макс Эрнст, Рене Маргритт, Ганс Арп, Хоан Миро, Марсель Дюшан, Ман Рей и другие художники обрушили на мою неподготовленную голову грозный, вперемешку с камнями непонимания, смерч своих неутоленных желаний и агрессивного террора…

Но Дали… Там были и репродукции Дали. Он был на голову выше других как по уровню мастерства, так и воображения. Его картины просто захлестнули меня. Они были очень близки мне, желанны, растворяли в юношеских мечтах и представлениях о женской любви и в то же время пугали и настораживали, как в детстве картинки из книжки со страшной сказкой…

Словом, на картинах Дали жили Эрос и Танатос в садомазохистских образах, заполнявших сюрреалистическое пространство растекающимися формами, до такой степени притягательными, что я не мог оторваться от репродукций очень долго.

Я попросил приятеля перевести названия картин. Он с усмешкой стал пересказывать по-русски не менее диковинные названия: «Рождение текучих желаний», «Средний бюрократ с распухшей головой приступает к обязанностям дояра черепной арфы» и так далее.

К нам подошел вислоухий и вислозадый соседский подросток Мишка, заглянул в книгу и сказал:

– Это у Ленина такая жопа?

– Вали отсюда, – сказал Анатолий, – никакой это не Ленин.

– А похож.

– Мало ли кто на кого похож.

Он взял у меня книгу, захлопнул и с досадой сказал:

– Ну вот, теперь весь поселок будет знать, что у меня есть книга, где вождь мирового пролетариата изображен с гипертрофированным задом. Надо было не тут смотреть.

Мы сидели на скамейке под тополем, вечерело, и в сирени начали щелкать соловьи…

Вот сейчас я думаю: в какое страшное время мы жили. Этот просмотр альбома с репродукциями работ сюрреалистов мог нам с Анатолием стоить дорого: в сексотах недостатка не было, да и без них нужная информация попадала точно «туда, куда надо». К нашему счастью, в нашем поселке на окраине питерского пригорода Мишка слыл треплом и балалайкой, поэтому его болтовню всерьез никто не принимал.

Но вернемся к нашей теме. После смерти первенца убитую горем жену отец художника отвез на озеро Рекесенс, известное своей целебной водой, неподалеку от Фигераса. Это красивое место в предгорьях Пиренеев так понравилось матери художника Фелипе Доменеч, что она даже расплакалась. Это горное озеро Сальвадор Дали изобразил в виде выбросившегося на берег кита в своей работе «Пляж с телефоном», выполненной в 1938 году. Здесь, судя по всему, и началась внутриутробная жизнь художника. В своей книге «Тайная жизнь» Дали уверяет, что помнит свое пребывание в утробе матери. По его мнению, жизнь до рождения – это подлинный рай, который «цветом схож с адом: он – огненно-алый, мерцающий, оранжево-золотой, вспыхивающий синими языками, текучий и теплый, липкий и в то же время недвижный, крепкий, симметрично выверенный». Как точно просматриваются здесь колористические приоритеты мастера; более подробно он пишет о своей палитре в другой книге – «50 магических секретов мастерства», необходимой, на мой взгляд, в библиотеке всякого художника, – так много там умозрительных и практических советов, весьма ценных с точки зрения и техники живописи.

В том же внутриутробном раю он созерцал и «яичницу из двух яиц без всякой сковороды», которая «то нависала, то отплывала куда-то в сторону, вверх или вниз, и застывала перламутровыми шарами – а то и драгоценными жемчужинами! – а после пропадала во тьме – постепенно, как луны, клонящиеся к ущербу».

Некоторые исследователи полагают, что это вариации на тему известной в то время книги Отто Ранка «Родовые травмы», однако сам автор называет другие истоки: «Психоанализ связывает внутриутробное бытие с жизнью в раю, а рождение, драму рождения, – с одним из главных мигов нашей жизни – мигом о потерянном рае».

В детстве, пишет художник, он умел возвращаться в этот утерянный рай. Для этого надо было встать на четвереньки и трясти головой из стороны в сторону до тех пор, пока не возникнет во тьме полуобморочного состояния та самая яичница без сковороды, и тогда – «все мое существо ликовало, торжествуя победу текучей мягкой материи. Если б я мог, я остановил бы это мгновение».

И далее: «Механизм изначально был моим вечным врагом, а что до часов, то они были обречены растечься или вовсе не существовать».

Да, вечность текуча и благодаря этому свойству проникает во все поры Вселенной, заполняя собой все. Она – кровь, молоко и мед всего вещественного, осязаемого, материального, без нее, этой текучей субстанции, ничто в мире не существует. Движение объектов во Вселенной сопряжено не со временем, а скоростью, то есть передвижением в некоей текучей неизмеряемой субстанции; поэтому естественно, что Дали не любит измеренной вечности, которая условно называется временем…

На эту тему написана одна из самых известных и гениальных работ Дали – «Постоянство памяти». Чтобы понять замысел картины и ее сокровенную суть, следует обратиться к главным умозрительным теориям XX века – Бергсона о двойном времени, объективном и субъективном, и Фрейда – о бессознательном. По Бергсону, субъективное время практически безразмерно, в памяти человека оно не имеет ни начала, ни конца, оно как бы погружено в бездонное болото памяти многих и многих поколений (Юнг называл это «архетипом»), а другое, объективное, живет в твердых реалиях рассудка и измеряется бегущей по циферблату стрелкой. У Фрейда же в его теории о бессознательном реальность внешнего времени имеет вторичное значение, как, скажем, во сне, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

Одна из четырех пар часов на этой картине не мягкая, а твердая, на приоткрытой чуть крышке – муравьи, а из-под крышки виднеется нечто жидкое. Это как бы не до конца побежденный муравьями, символами движения и перемен, рассудок – антипод времени – гибкому, безмерному, символом которого и являются мягкие часы.

Символом же непреходящей вечности, основы бытия, таинственного и постоянного в своем обличье, предстают на картине скалы Порт-Льигата, родного места художника, его гнезда. «Сумеречный, прозрачный меланхоличный свет Порт-Льигата» дополняет иррациональную картину текучего в бессознательном времени и в то же время служит контрастом в своей косной тяжелой форме геологического постоянства. Дали называл скалы мыса Креус, самой восточной точки Испании, «геологическим бредом и источником желания». Она, эта форма, призвана взывать и взывает к вечности, незыблемой основе и родительнице быстротекущего, ветреного и непостоянного времени, единственным достоверным свойством которого является способность вынашивать перемены.

О взаимоотношениях времени и вечности лучше вообще не задумываться, ибо они – святая тайна. Во всяком случае, с помощью здравого смысла и ортодоксальной логики ответов на все эти вопросы получить нельзя, зато с помощью теоретических установок иррационального, заложенных как Бергсоном, так и Фрейдом, намеки найти можно. Из этого текучего наукообразного теста Дали впоследствии испек и свой «спонтанный метод иррационального познания, основывающийся на критической интерпретации цепочек безумных видений», названный им «параноидно-критическим». Он вполне объясняет как истоки творчества нашего героя, так и его реальный процесс и результат.

Мы к этому будем возвращаться еще не раз, а пока лишь высвечиваем горизонты дальнейшего повествования, да мы и отвлеклись от заданной в этой главе темы – о том, что было в детстве Дали, а чего не было.

20 мая 1904 года младенец был крещен в церкви Святого Петра под именем Сальвадор Фелипе Хасинто. До 1912 года он жил в том же доме, где и родился, – на улице Монтуриоль, 20, а затем на той же улице, но уже в другом, новом и комфортабельном доме, куда перебралась семья преуспевающего нотариуса. Дом, где прошло детство художника, сохранился до сих пор. С его галереи мальчик постоянно видел Ампурданскую долину, где в разное время жили финикийцы, греки и римляне, а также живописный горный хребет Сант-Пере де Роде. Мать Сальвадора любила цветы и птиц, поэтому вся галерея была заставлена цветочными горшками и клетками с канарейками и голубями. К цветам, особенно к нардам, которые выращивала мать, Дали сохранил любовь на всю жизнь, – их сладковатый запах возбуждал его, а сок, что тек, если размять цветок в пальцах, напоминал ему сперму; перед тем, как идти в туалет, он всегда закладывал за ухо цветок нарда.

Город Фигерас, где прошли детство и юность Дали, к концу XIX столетия стал активно развиваться: строились новые дома в стиле модерн, между ним и столицей Каталонии Барселоной пролегла железная дорога, появился театр, место для проведения корриды, в 1896 году зажглись в домах и первые электрические лампочки.

Здесь смотрели на Мадрид искоса, короля не любили, каталонский сепаратизм и республиканские идеи цвели махровым цветом. Это и неудивительно – рядом змеилась граница с Францией, через которую легко перелетали идеи свободы и равенства, да и культура Каталонии всегда была под сильным французским влиянием.

Франкофилом был и первый учитель маленького Сальвадора – длиннобородый Эстебан Трайта, что с каталанского переводится как яичница, омлет. Кстати: провинция называется Каталония, а язык – каталанским. Голубоглазый сеньор, в лице которого «было что-то толстовское с примесью Леонардо», одевался кое-как, зато его голову украшал цилиндр, «единственный цилиндр на всю округу», при этом его постоянно не покидало дурное настроение. Он слыл в Фигерасе умным человеком, и, вероятно, именно это подвигло отца художника, дона Сальвадора Куси, отдать четырехлетнего сына в муниципальную школу, где преподавал Трайта, а не в частную, где обучались дети состоятельных родителей. Да, фигерасский нотариус был человеком не бедным, но, будучи вольнодумцем и атеистом, предпочел в наставники своему сыну также безбожника, утверждавшего, что религия – это занятие для женщин, и внушавшего ученикам, что Бога не существует.

Учитель Трайта, пишет Дали в своих воспоминаниях о том, чего не было, ничем с учениками не занимался, приходил на уроки, чтобы спать, в результате чего мальчик разучился даже писать собственное имя, чему его обучили еще до школы родители.

В школе сын фигерасского нотариуса был, разумеется, белой вороной. Он ходил на занятия в матроске и в шапочке с помпоном, а в руках была бамбуковая тросточка с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Он, маменькин сынок, просто не знал, куда себя деть в этой бешено орущей ораве сверстников, с которыми у него не было и не могло быть ничего общего. Они олицетворяли собой действие, он же – мечтательную сосредоточенность. Они умели забивать гвозди, мастерить бумажных птичек и многое другое, он же не мог самостоятельно даже раздеться – один раз попробовал снять с себя матроску и чуть не задохнулся.

В этой школе он проучился около двух лет. (Дали пишет, что год, но что касается цифр и дат, доверяться ему нельзя, да и во многом другом его поздние воспоминания о детстве зачастую служили откровенной саморекламе.) И чем же он занимался там, если педагог Трайта на уроках спал и ничем с детьми не занимался? По его признанию, он «с отчаянной страстью предавался воспоминаниям о том, чего не было», то есть мифоманствовал, и граница между тем, что было и чего не было, постепенно стерлась и исчезла. И мир воображения стал на равных существовать с реальным в жизни юного Сальвадора.

Из детства же он вынес свои первые впечатления о России, где ему так и не удалось побывать, зато умозрительные познания пришли к нему именно в кабинете сеньора Трайты, куда юный отрок, влекомый любопытством, захаживал, чтобы поглазеть на разные диковинки. Дело в том, что учитель с бородой цвета слоновой кости был большой любитель собирать всякий хлам, имеющий в той или иной степени художественный интерес, – это могли быть и церковные статуи или фрагменты рельефов, да и многое другое, что сеньор учитель просто выкрадывал из окрестных часовен. Все это хранилось в построенной за городом какой-то фантастической башне.

В кабинете же учителя, борода которого была «с отливом в желтизну, как ноготь заядлого курильщика или клавиша старого рояля», также было много всяких любопытных разностей, и среди них самое яркое пятно в памяти Сальвадора оставил стереоскоп – «большая квадратная коробка, театрик оптических иллюзий, который и выправил мне зрение…»

На одной из картинок, что показывал малышу сеньор Трайта, он увидел, как русскую девочку, укутанную в белый мех, куда-то уносила тройка – «почти чудом моя девочка спасалась от стаи свирепых волков с горящими глазами». Этот образ так глубоко запал в душу Дали, что впоследствии он не сомневался, что девочка из мчащейся тройки – это его будущая жена Гала, в девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова. И он бессознательно полюбил Россию по картинкам из магического театрика своего школьного учителя. По странному совпадению в тот день в Фигерасе шел снег – редкое в Испании явление.

Я уверен, что читатель, заинтересовавшийся жизнью этого удивительного художника и человека и взявший в руки эту книгу, обязательно доберется, если раньше не добрался, до книг самого Дали, в частности до «Тайной жизни», которую мы сейчас обильно цитируем. Все книги Дали проиллюстрированы им самим, – и какое счастье видеть на страницах потрясающую графику маэстро в сочетании с великолепным текстом. Он был непревзойденным рисовальщиком, и для меня, художника, доставляет просто наслаждение рассматривать виртуозные рисунки мастера. Поражает и образная точность, удивительная для иностранного художника, никогда не бывавшего в России. Гала, конечно же, рассказывала ему о своей родине, да и сам он наверняка хорошо был знаком с русским изобразительным искусством, однако как легко и точно ассоциируется этот крохотный рисунок с гоголевской птицей-тройкой…

В 1910 году отец Дали записал своего сына в открывшийся в Фигерасе католический коллеж Христианских братьев, где преподавали на французском языке. Именно это обстоятельство побудило дона Сальвадора Дали Куси, большого поклонника Великой французской революции, поступиться своими атеистическими принципами, – он очень хотел, чтобы его малыш овладел французским языком. В результате произошло вот что. Дома, да и повсюду в Фигерасе, говорили на родном каталанском языке (и первые свои в жизни слова малыш Сальвадор произнес по-каталански), в начальной школе у сеньора Трайты его учили на испанском языке, а затем прибавился и французский. Поэтому Дали хорошо изъяснялся на всех трех, правда, с сильным каталанским акцентом, зато с грамматикой у него всегда были проблемы, и писал он хоть и красивым каллиграфическим почерком, но с ошибками.

И в этой школе он также не слишком утруждал себя учебой, – погруженный в мир своих фантазий и воображения, он как бы отсутствовал в классе. Для него важнее уроков было созерцание кипарисов в окне или пятен сырости на сводчатом потолке, что бессознательно рождали в его мозгу бесконечные образы, точно очерченные и словно выписанные чьей-то умелой мастерской рукой. Вспомним здесь, что и Леонардо да Винчи советовал своим ученикам рассматривать сырые разводы на стенах или облака и развивать таким образом воображение.

Успехов поэтому в учебе больших у Сальвадора не было, и даже хуже того – отец получил письмо, где говорилось о его настолько укоренившейся умственной лени, что ему грозило остаться на второй год. Мать была в ужасе. А юный Дали, дабы не приставали с учебой, стал прикидываться ненормальным, симулируя припадки, и тогда его оставляли в покое. Так, во всяком случае, повествует художник на страницах «Тайной жизни», а мы, истины ради, скажем, что учился он не так уж плохо – получал по основным предметам «восьмерки» и «семерки» (по десятибалльной системе).

Общество детей его никогда не привлекало, ему были чужды их обычные ребячьи игры с ором, визгом, беготней, его пугала их насыщенная агрессивностью жизненность, он склонен был к уединению и тишине, где беспрепятственно можно было предаваться мечтаниям и грезам.

Сверстникам он предпочитал общество старушек – своей кормилицы Лусии и родной бабушки, которых любил беззаветно. «Старость, – писал он, – изначально пробуждала во мне благоговение. Да разве могло сравниться с этими старушками, феями из сказки, какое-нибудь юное существо!»

Но не все однокашники внушали неприязнь нашему юному герою. Высокий Бутчакес, белокурый и голубоглазый мальчик с обтянутым узкими штанами «увесистым задом», чрезвычайно нравился Сальвадору. Бутчакес, ставший во взрослой жизни водопроводчиком, также симпатизировал малышу Дали. Мальчики были нежны друг к другу и обменивались поцелуями в губы. Этого Дали очень стыдился и краснел как маков цвет, а своей предрасположенности к тому, чтобы краснеть, он также стыдился. Как-то в Фигерасе вновь пошел снег, и на краю фонтана в ореоле снежинок сидела девочка, очень похожая на ту русскую, что Сальвадор видел в стереоскопе учителя Трайты. Страстно хотелось подойти к ней и познакомиться, но он испугался, что покраснеет, поэтому решил познакомиться с ней в сумерках, когда румянец на щеках будет не заметен.

Чувство стыда и робость совершенно покидали его в семье, где он был просто диктатором. Дома он привык к тому, что любое его желание немедленно исполнялось, и закатывал страшные истерики по любому поводу.

Однажды в Барселоне, куда семья поехала на Рождество к бабушке по отцовской линии, Сальвадор увидел в витрине кондитерской сладкое лакомство, имитирующее связку лука. Кондитерская была закрыта, поэтому мать не могла купить сыну это изделие, но, вспоминает его сестра Ана Мария, «брат вырывается, сломя голову несется назад к кондитерской и начинает орать благим матом:

– Хочу лука! Хочу лука! Хочу лука!

Уж и не знаю, какими силами удалось маме оторвать его от витрины.

Чуть не волоком тащила она его по тротуару, брат же орал не переставая, да так, словно его резали:

– Хо-о-о-очу лу-у-у-у-ука!

И вопя, вырывался и несся назад к витрине…»

В другой раз, вспоминает сестра, ему захотелось знамя, развевавшееся на замковой башне в Фигерасе, и он устроил подобную же истерику. Ну и так далее.

Родители и вправду баловали его бесчисленными подарками и игрушками и потакали капризам. Бывал он и по-детски жесток – как-то столкнул соседского мальчика с мостика ради смеха, в другой раз ударил двухлетнюю сестру ногой по голове, а когда позже доктор хотел проколоть ей уши для сережек, он, не понимая его намерений, вцепился ему в лицо и разбил очки. Все эти поступки как-то уживались с его робостью и способностью краснеть по любому поводу.

Однажды, пишет его сестра в мемуарах, брат переломал целлулоидных уточек и лебедей, к великому ее огорчению, – она очень любила эти игрушки; недовольна была и мать. Тогда Сальвадор выцарапал на сделанном из цельного куска дерева детском столике уточек и лебедей, очень похожих на тех целлулоидных, расплющенных молотком. Это было своего рода компенсацией, искуплением своего детского греха и как бы неосознанной попыткой отождествить воображение и реальность.

Мать, сама рисовавшая детям цветными карандашами разных фантастических животных, осталась очень довольна первыми опытами рисования своего сына. «Вы только посмотрите! – сказала она с гордостью. – Если он рисует лебедя, так это именно лебедь, а не просто птица, а уж если утка, так это утка!»

В 1912 году семья переехала в новую квартиру на той же улице Монтуриоль. Контора нотариуса расположилась на первом этаже, а семья поселилась на последнем, над которым было еще небольшое помещеньице, бывшая прачечная, которую Сальвадор выпросил у родителей под студию. Все пространство этой комнатки занимала большая цементная ванна, поэтому юный художник поставил стул прямо в нее, а поперек положил доску, служившую ему столом, где он и упражнялся в рисовании. А также воспитывал в себе самоценность и избранность – одевался в маскарадный костюм короля и чувствовал себя небожителем, не желавшим иметь ничего общего с толпой мальчишек и девчонок, игравших внизу. И хоть ему, девятилетнему мальчику, конечно же, хотелось порезвиться вместе со сверстниками, и его волновали их голоса, особенно девичьи, но знак избранности, сознание того, что ему не по пути с ними, не позволяли ему спуститься к ним. Ведь они, писал Сальвадор, – «шушера, шелуха, размазня, сброд, стадо недоумков, которым можно вдолбить что угодно. Я никогда не спущусь на улицу – ни буквально, ни фигурально. Я там ничего не найду. Я изначально обладал чувством выси – оно было моей природной отметиной».

Однажды он шел в коллеж и увидел впереди себя трех девочек. Одна из них, которую подружки называли Дуллитой, хрупкая и тоненькая, с талией, что «вот-вот переломится», ему очень понравилась. На его шаги подружки обернулись, а она даже не повернула головы. Дуллита ему так понравилась, что ему страстно захотелось, чтобы она пришла к нему в мастерскую.

И он с нетерпением стал ждать, когда же она придет, но этого не могло быть, потому что она не знала его, не знал ее и он, но от этого мало что менялось, – он был убежден, что Дуллита обязательно придет к нему. Неудовлетворенное желание было таким жгучим, страстным и сильным, что у него пошла из носа кровь. Дуллита удивительным образом соединилась, сплавилась с образом русской девочки, уносящейся на тройке от стаи голодных волков по заснеженной дороге…

Здесь уместно вспомнить, по ассоциации, эпизод из «Волшебной горы» Томаса Манна, где главный герой Ганс Касторп, увлекшийся Клавдией Шоша, русской пациенткой санатория в Швейцарии, также соединяет ее с далеким образом детства, мальчиком, учившимся в соседнем классе, – лицо его с раскосыми глазами и широкими скулами напомнило ему Клавдию. И когда Ганс Касторп осознал и понял, что безнадежно влюбился в Клавдию Шоша, на прогулке в горах у него неудержимо хлынула из носа кровь. В испачканном кровью костюме он возвращается в санаторий и попадает на лекцию психоаналитика доктора Кроковского, в которой тот говорит, что подавленная любовь всегда является в образе болезни. «Симптомы болезни – это замаскированная любовная активность, – сказал лектор, – и всякая болезнь – видоизмененная любовь». У Томаса Манна в другом его произведении «Смерть в Венеции», как помните, известный писатель с мировым именем воспылал страстью к юному поляку, чья породистая красота сразила его насмерть.

У Дали же слабо осознанное и невнятное гомосексуальное влечение к соученику Бутчакесу переросло в гетеросексуальное к девочке Дуллите и затем, подобно горной реке, по камням изломанной психики вылилось в страсть к Гале.

Летом 1916 года, когда Сальвадору минуло двенадцать, он попал в пригородное имение семьи Пичот. У матери этого многочисленного семейства Антонии Жиронес было семеро детей. С одним из них, Пепито, старший Дали познакомился еще в молодости, когда учился в юридическом коллеже. Своих детей у Пепито не было, а его приемная дочь, шестнадцатилетняя красавица Хулия, так распалила своими прелестями Сальвадора, когда стояла на лестнице и собирала липовый цвет, что он тут же в саду схватил ее за грудь, а она рассмеялась. Хулия долго служила ему объектом самоудовлетворения, и он описал свои онанистические впечатления о ней в своем произведении «Мечты»; позже, в 1930 году опубликовал их в журнале «Сюрреализм на службе революции», что привело к очередному скандалу.

Все дети Антонии Жиронес были одарены талантами. Рамон Пичот был художником, Рикардо – виолончелистом, Луис – скрипачом, а дочь Мария – известной оперной певицей, которая, кстати, и купила это имение у старой мельницы в пригороде Фигераса. Оно так и называлось – «Мельница у башни». Рисунок этой башни можно найти на страницах «Тайной жизни».

Дали поднимался на закате на вершину башни и впитывал в себя «простор, распахнутый взору, и дальнюю, двоящуюся кромку гор, награвированную закатным лучом. В канун сумерек воздух становился так чист, а краски так ярки, что пейзаж, подробный и четкий, как галлюцинация, чуть выгибаясь и кружась, как в линзе, гипнотизировал меня».

Работы Рамона Пичота, известного художника-импрессиониста, так изумили Сальвадора игрой света и цвета, что он тоже страстно захотел стать импрессионистом. Он привез с собой ящик с красками, и в помещении, которое было самым светлым, – какое-то подобие кладовки, где хранились кукурузные початки, стал усердно писать картины. Когда у него кончился холст, он использовал в качестве основы старую дверь, хранившуюся в чулане, и написал на ней натюрморт с вишнями всего тремя красками без всяких кистей, выдавливая, подобно Ван Гогу, краски прямо из тюбиков, чем изумил Пичотов. Когда кто-то заметил, что на вишнях не хватает хвостиков, он стал есть настоящие вишни, а черенки вдавливал в непросохшую краску; затем пинцетом повытаскивал из дырочек изъевших старую дверь древоточцев, а на их место втиснул червячков, попавшихся в вишнях.

Пепито Пичот, наблюдавший вместе с другими за творческими усилиями юного художника, долго молчал, а потом сказал:

– Это гениально.

И добавил, что поговорит с доном Сальвадором Куси, чтобы он обратил внимание на художественное дарование сына и отдал бы его учиться рисованию. Гордый своим успехом Сальвадор ответил, что учить его не надо, он и так уже художник-импрессионист. Все расхохотались.

Вообще в то время, время его ранних фантазий и удивительных для мальчика художественных находок, он просто грезил цветом и светом, таскал с собой всюду хрустальную пробку от графина, чтобы смотреть сквозь нее на предметы, которые становились от этого «импрессионистичными».

Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», – образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.

«С того дня костыль стал для меня – и пребудет, пока я жив, – в равной мере символом смерти и символом воскресения».

Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.

Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, – нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.

Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.

Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных – орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, – мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, – превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы – ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».

Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры – наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом – нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, «где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред».

Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо – приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: «В июле – ни женщин, ни улиток». Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.

Знаменитый эдипов комплекс Дали испытывал и переживал очень остро, многое в его творчестве – это его преодоление, мучительное и тяжелое, временами кажущееся просто трагически непереживаемым, как в случае его отношений с Лоркой, о чем мы расскажем позже.

Отец Дали представлял собой грубую и тупую атавистическую силу, помещенную в искусственный для него мещански-буржуазный семейный будуар, где он испытывал, если можно так сказать, комфортабельный дискомфорт. Отец Дали был человеком без особых комплексов, его редко мучили сомнения морального порядка, он был цельной натурой, кровь от крови своих предков, среди которых были кузнецы и контрабандисты. Предки Дали впервые упоминаются в нотариальных записях с 12 апреля 1558 года, где среди жителей Льерса, местечка сомнительного – считалось, что там водится нечистая сила, – значится некий Пере Дали. Такая фамилия на Иберийском полуострове практически не встречается, что дало повод Дали утверждать, что у него арабские, точнее мавританские, корни, так как мавры завоевали Испанию в 711 году. Вероятно, в этом есть доля истины, потому что в Северной Африке такая фамилия встречается достаточно часто и означает «проводник», а в каталанском и испанском языках корень этого слова переводится как «лидер».

Прапрадед художника был кузнецом в Льерсе, и среди руин разрушенного в 1939 году города сохранился заложенный кирпичами вход в кузницу Дали, а сам он в начале XIX века переселился в Кадакес, где женился на Марии Круаньес, которая родила ему троих сыновей, один из которых, Сальвадор, был прадедом художника.

Сальвадор женился на Франсиске Виньяс, дочери то ли работника, то ли моряка. У них было двое сыновей, один из которых, Галь Хосеф Сальвадор, дед Дали, жил с замужней женщиной Терезой Куси Марко в течение двадцати лет и прижил с ней двух детей. Один из них, Сальвадор Дали Куси, и стал отцом великого художника. Таким образом, отец сюрреалиста был незаконнорожденным, потому что его родители поженились лишь после смерти мужа Терезы, когда оба мальчика уже появились на свет. Дед занимался изготовлением пробок и затычек для бочек, это было выгодно, потому что в Кадакесе много солили рыбы, оливок и делали вино, а затем обзавелся дилижансом, ходившим между Кадакесом и Фигерасом.

В 1881 году дед внезапно покинул Кадакес и перебрался в Барселону. Сказал, что больше не может переносить эту проклятую трамонтану, поклялся сюда больше никогда не возвращаться и увез с собой мешок, набитый золотыми монетами. Откуда взялось золото? Есть предположения, что предки Дали, как, впрочем, и другие жители Кадакеса, успешно занимались контрабандой, благо до Франции рукой подать. Так или иначе, откуда взялось это золото, до сих пор остается загадкой.

Золото принесло деду смерть. Он проиграл все деньги на бирже, слегка тронулся и покончил жизнь самоубийством – бросился с балкона вниз головой.

О такой смерти своего деда Дали узнал лишь взрослым, это скрывалось родителями. А его дядя Рафаэль также сделал попытку уйти из жизни. И тем же способом.

Мы несколько отвлеклись в сторону родословной нашего героя. Вернемся к эдипову комплексу. По Фрейду, это установка ребенка по отношению к родителям в возрасте трех-четырех лет. Эдиповым он назван по легенде, в которой древнегреческий царь Эдип убивает своего отца и женится на своей матери, не зная, что она ему мать. Как правило, мальчик ревнует отца к матери, желая с ней связи и испытывая при этом естественную ненависть соперника к своему отцу.

Дали любил свою мать настолько беззаветно, сильно и страстно, что ее преждевременная смерть, когда ему было шестнадцать лет, вызвала в его юной душе такую бурю горя и негодования на судьбу, что и спустя много лет он писал: «Смерть матери я воспринял как оскорбление, нанесенное мне судьбой: это не могло случиться ни с ней, ни со мной! И я ощутил, что в глубине моей души взрастает, расправляя могучие ветви, великий ливанский кедр отмщения. Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти».

Вот одна из многих, очень важная и ведущая сила, питавшая его чрезмерное честолюбие, – через себя обессмертить мать.

И в то же время он признавался, что не только любил свою мать, но и боялся. В своем эссе «Трагический миф об „Анжелюсе“ Милле. Параноидно-критическое толкование» художник пишет, что она, когда он был маленьким, «сосала и заглатывала» его членик. Правда, он оговаривается, что это могло быть и ложным воспоминанием. Поди разберись, что у Дали в действительности было, а чего не было! В этом эссе он анализирует свои детские впечатления от картины Милле, репродукция которой висела в школе, так его зачаровавшая, что он неоднократно возвращался к этой теме в своей живописи. Так вот, по интерпретации Дали, на картине изображены не муж и жена, благоговейно застывшие в закатном солнце, внимая вечернему звону и шепча молитву, а мать и сын (!), причем сын держит шляпу на причинном месте не случайно – скрывает эрекцию; своей позой он показывает, что вожделеет и в то же время боится своей матери. А беременная женская фигура напоминает ему самку богомола, насекомого, которое, как известно, пожирает самца сразу после совокупления. Это наводит его на странные мысли о доле материнского участия в таких мифах, как о Сатурне, Аврааме или Вильгельме Телле, герое, которому Дали посвятит не одну картину и который везде будет олицетворять его отца.

Фрейд, кстати, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» замечает, что «любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциальной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму». И в сноске: «В типичных случаях у женщины не замечается „сексуальной переоценки“ мужчины, но последняя почти никогда не отсутствует по отношению к ребенку, которого она родила».

Дон Сальвадор Дали Куси женился на Фелипе Доменеч Феррес в возрасте тридцати лет, через два года после того, как стал владельцем нотариальной конторы в Фигерасе. Она была дочерью галантерейщика, а ее дед по матери Хайме Феррес был, по мнению потомков, еврейского происхождения и занимался ремеслом художественной резьбы по кости. От него мать унаследовала изобразительные наклонности – рисовала животных и лепила из воска восхищавшие малыша фигурки. Ее младший брат Ансельмо Доменеч, книгоиздатель, крестный отец художника, стал для него духовно близким человеком.

Отец для юного Сальвадора был олицетворением высшей власти, неумолимой, жестокой и непредсказуемой, при этом авторитет этой власти казался ему абсолютным и непогрешимым. Но однажды летом отец вернулся на дачу в Кадакес с опозданием и, выходя из кареты, во всеуслышание заявил, что обосрался. Это было настоящим психологическим шоком для мальчика. Впоследствии он изобразил обделавшегося человека в картине «Мрачная игра». Вообще говоря, интерес к заднице и ее продукту Дали сохранил с самого детства до конца своих дней.

Объяснить отношения отца и сына одним эдиповым комплексом будет явно недостаточно. Сальвадор Дали старший был очень вспыльчивым, неуравновешенным, способным зачастую на весьма необдуманные поступки. Так, однажды в одних трусах он выскочил на улицу и сцепился в драке с одним из своих клиентов. Наблюдавший эту сцену из окна малыш Сальвадор увидел, как из трусов вывалилось мужское достоинство отца, подобное сосиске, что мальчика также шокировало и как бы принизило авторитет отца.

Детство нашего героя, без сомнения, несет в себе какую-то тайну, художник так и не открыл ее полностью, маскируя в своих работах дальними намеками, не давая понять, что породило в нем невероятную застенчивость и страх перед этим человеком. Он пишет в «Тайной жизни», что не намерен раскрывать всех тайн его отношений с отцом, добавляя, что это касается только их двоих.

Он не скрывал, что все вариации картин на тему Вильгельма Телля связаны с отцом. Но какое яблоко поразил нотариус? И каким оружием?

Но не будем предаваться фантазиям. Мы с чистой совестью отправляем читателя к картинам великого сына фигерасского нотариуса, где можно предаваться любым толкованиям диковинных образов на эту тему…

Глава вторая

О первых успехах отрока-живописца и начале учебы в Мадриде

Из мира детства в отрочество наш герой вступил с новым привкусом жизни, что свойственно всякому переходному возрастному периоду. Мальчик вдруг осознает себя другим, и видимый мир обретает другие свойства. Те знания, что мы получаем в детстве, в зависимости от почвы, на которой взрастает цветок человека – в нашем случае гения, – обретают новые качества. Все непонятное ранее вдруг выплывает из тумана в своей реальной и объемной яви, и лишь что-то неизживаемое, зароненное в глубины подсознания то ли с самого рождения, то ли навербованное словом или действием в младенчестве, остается навсегда. И с этим человек расстаться не сможет, даже если и будет наступать себе на горло, – все равно это будет терзать его душу, бередить, наводить морок, и постоянно в голове станут, как грибы, расти вопросы, на которые нет и не может быть никакого ответа. Нет, мы не говорим о вечных и неразрешимых проблемах бытия либо таинственной и непредсказуемой черте жизни… Многоточие здесь вполне уместно. Для постороннего исследователя, психоаналитика вопросы эти, возможно, не составят тайны, он сможет объяснить и себе, и пациенту суть и причины его странных слов и поступков, но все равно что-то будет ускользать, делиться, множиться и, словно рой мух, облепит мозг и будет сосать его пустыми и ненужными, но жгучими и непредсказуемыми вопросами…

Вот и о мухах, кстати… Дали любил мух, более того, обожал, когда в летнюю жару они облепляли его потное тело, и это было, как он признавался, одним из стимуляторов его творчества.

Зато кузнечики наводил на него ужас. В детстве он любил их, но однажды поймал рыбку-соплюшку, голова которой была похожа на голову кузнечика. С тех пор сверчок стал для него невыносимым существом, он трясся от страха, если ему попадался на глаза кузнечик или, не дай Бог, прыгал на него. Прознавшие об этом сверстники просто изводили его в школе этим мерзким насекомым: подбрасывали зеленого попрыгунчика в книги, швыряли в голову и так далее. Сальвадор пошел на хитрость. Убедил мальчишек, что еще больше, чем кузнечиков, боится бумажных птичек, и стоически переносил пытку сверчками, зато орал благим матом, если в него запускали самолетиком.

Даже в зрелом возрасте Дали не мог избавиться от страха перед этими насекомым. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, – пишет Дали в «Тайной жизни», – повергает меня в тоскливое оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали – кузнечик!»

Насколько глубоко запрыгнул сверчок в подсознание художника, можно судить по его работам. Мерзкое насекомое изображено в «Великом онанисте» присосавшимся к лицу сновидца снизу, с облепленным муравьями брюшком. Является кузнечик и в «Осквернении гостии» в той же позе, да и во многих других картинах. Вообще насекомые в живописных фантазиях Дали занимают значительное место и появляются на его холстах на протяжении всего его творческого пути.

Но как в детстве, так и в отрочестве непреходящей осталась любовь к Кадакесу, где «сама природа учит искусству». Именно там Дали жил полной творческой жизнью, исступленно занимаясь живописью по двенадцать часов в сутки уже в мальчишеском возрасте. Он служил искусству преданно и страстно, и это качество его натуры, привычка трудиться, останется на всю жизнь. Это окажется единственно возможным способом существования, его нишей, норой и, если угодно, наркотиком.

По сути, любой человек в той или иной степени наркоман – в том смысле, что всякий находит свое средство уходить от темных сторон жизни, ее невзгод и неприятностей. Для одного – это книги (библиоманкой, кстати, была жена художника Гала), для другого – музыка, для третьего – табак или алкоголь, для иных – женщины, для отъявленных неудачников – опиум или героин, а для продвинутых гениев нет ничего слаще, чем заниматься любимым делом, таких еще называют трудоголиками.

Сестра Сальвадора Ана Мария вспоминает, что он целыми днями не вылезал из студии, откуда постоянно доносилось его невнятное пение. Лорка также замечал, что Дали «жужжит за работой, как золотой шмель». Мастерскую юный Дали унаследовал от Рамона Пичота. Это «светлая комната со стеклянным потолком – когда-то это была бедняцкая лачуга». Здесь писал свои работы и Пикассо, когда приезжал в Кадакес в гости к Пичоту.

Дали и вправду пишет очень много. И не только полюбившиеся с детства родные морские пейзажи, но и портреты отца, матери, сестры, которая позировала брату несчетное количество раз, и только ее портретов сохранилось больше дюжины, а также своей тетушки Каталины и няни Лусии. «Портрет Лусии», написанный в возрасте четырнадцати лет, удивляет зрелым мастерством, психологически верно передает юный художник незлобивый характер пожилой женщины и воспевает ее старческую красоту.

«Не знаю ничего прекраснее, – откровенничает Дали в «Тайной жизни», – чем восхитительно морщинистые лица моей кормилицы Лусии и бабушки, двух чистеньких белоголовых старушек… Старость изначально пробуждала во мне благоговение… Как страстно хотелось мне постареть – сразу, в мгновенье ока! А Фауст? Жалкое существо! Ему открылась высшая мудрость, а он продал душу за юношеский румянец и младое невежество».

К шестнадцати годам молодой живописец создает уже внушительную коллекцию холстов, написанных в импрессионистской манере. Пастозный мазок, чувствуется фактура, композиции точны и безупречны, цветовая гармония, какой позавидовал бы и Клод Моне, при этом свет живет на его ранних холстах так естественно, как будто перед зрителем и не картина вовсе, а живой пейзаж в окне.

Особенно поражает светозарностью его автопортрет с рафаэлевской шеей, написанный в 1921 году, как и многие пейзажи, в том числе и работа «Моя лодка», прекрасно скомпонованная, полная активной жизни, движения; пластичные формы лодки, паруса и вздувшейся от ветра светлой рубахи гребца монументальны и налиты эпической силой.

Импрессионизм в то время был для юного Сальвадора единственным образцом для подражания, эталоном. Он грезил светом и цветом, наслаждался их взаимообогащающей игрой в бухтах Кадакеса, где скалы отражаются в воде цветной и трепетно-подвижной «импрессионистической» рябью, его «пьянят эти синие тени и закатные отсветы», и он с фанатичным воодушевлением переносит на холст свои восторженные впечатления. Ведь импрессионизм – это впечатление! Еще больше утвердился юный Дали в своей привязанности к этому течению, когда побывал в 1920 году в Барселоне и увидел во Дворце изящных искусств работы Хоакима Мира, принадлежавшего, как и Рамон Пичот, к группе испанских импрессионистов, которых прозвали «шафрановыми» по их пристрастию к золотисто-охристой палитре. Пейзажи Мира восхитили Дали безмерно, он увидел тогда в этом художнике «гения цвета и света». Что, помимо живописи, интересует Сальвадора? Что несет ему вдохновение, кроме природы Кадакеса, где каждый вздох моря, всякий блик на воде закатного луча приводят его в трепет и душевное ликование?

Конечно же, книги. По альбомам серии «Гованс», купленным отцом, он изучает творчество старых мастеров по черно-белым репродукциям. Великие художники прошлого вызывают у него экстатическое преклонение. Он даже пытается в пятнадцатилетнем возрасте писать небольшие статейки о Веласкесе, Гойе, Эль Греко, Микеланджело, Дюрере и Леонардо да Винчи для журнальчика «Студиум», издаваемого в Фигерасе юным Дали вместе со своими друзьями. Мы не будем давать оценок первым литературным опытам художника, помещенным его сестрой Аной Марией в книге своих воспоминаний, к великому неудовольствию ее брата, но отметим, что Веласкес даже в черно-белом изображении произвел на него очень сильное впечатление, он восхищается шедеврами мастера «Менины» и «Пряхи», отмечает их высокое живописное мастерство.

В его мастерской на книжной полке стоят романы Барохи и Рамона дель Валье-Инклана, стихи Рубена Дарио, а также том немецкого философа Иммануила Канта. Вряд ли отрок понимал хитросплетения кантианской «Критики чистого разума», но впоследствии уверял, что эта книга была «наилюбимейшим чтением… как очарованный странник блуждал я по лабиринту его построений, и мои едва прорезавшиеся мозговые извилины ловили музыку сфер». Сильное впечатление произвел на него «Философский словарь» Вольтера, зато Ницше особых эмоций не породил, ему тогда казалось, что о том же он «мог написать куда лучше». А кроме того, ему всегда внушал отец, да и Вольтер писал тоже, что Бога нет, а Ницше уверял, что Бог всего лишь умер! Стало быть, Он был, существовал, а может еще и воскреснуть.

Трогали его и такие, к примеру, стихи Рубена Дарио:

Море напевное,

море волшебное,

ты ароматом зеленым,

музыкой звонкой и красками

напоминаешь о детстве моем отдаленном…

Образ маркиза де Брадомина, героя «Сонат» Рамона дель Валье-Инклана, гордого романтика и искателя приключений, был близок ему по мироощущению и глубоко запал в сердце.

Сестра Ана Мария вспоминает, что брат был «редкостный упрямец, да и гордец» и стремился «выделиться во что бы то ни стало, каким угодно способом привлечь к себе внимание, и он вытворял Бог знает что». Прежде всего со своей внешностью. Еще раз обратимся к мемуарам Аны Марии:

«Брат отпустил длинные волосы и бакенбарды в полщеки, отчего лицо его стало казаться еще более вытянутым. Сальвадор был очень смугл и бледен одновременно – в смуглоте его проскальзывал отчетливый оливково-зеленоватый оттенок. Иногда зелень проступала слишком уж явственно, и все в доме начинали тревожиться: не болезнь ли это.

Большой шейный платок, свободная куртка или, наоборот, – в обтяжку (брат не признавал ни пиджаков, ни жилетов), широкие брюки до колен, высокие гетры и, конечно же, лицо, запоминающееся с первого взгляда, – таков был в ранней юности облик того, кому еще предстояло стать великим живописцем».

Да, еще только предстояло. А тогда, в юности, когда кончалось лето, а вместе с ним, как выражался художник, и «очередной семестр эстетики» в благословенном Кадакесе, и наступали, по возвращении в Фигерас, тягостные дни учебы в двух школах сразу. Помимо старших классов гимназии, по воле отца, он посещал, как мы уже говорили, и католический коллеж братьев Марист. Там и там преподавалось одно и то же, но дубль-образование в Испании было обычным явлением среди среднего класса. Считалось, что дополнительное религиозное воспитание будет способствовать врачеванию нравственных болезней отрочества и наставлять на верный жизненный путь.

Хотя странно, что дон Сальвадор Куси, отъявленный безбожник и материалист, приверженец французских энциклопедистов, отправил своего сына учиться в католический коллеж.

Учился Сальвадор в целом неплохо, получал отличные оценки по гуманитарным предметам, по химии же и математике – удовлетворительные. Непрочтенным, вероятно, либо упавшим в отдаленный закоулок юношеской памяти оказался афоризм кенигсбергского отшельника: «В каждом знании столько истины, сколько в нем математики». Позже, в пятидесятые годы, работая над большими холстами на религиозные темы, Дали воспылает любовью к геометрии, и ему понадобятся помощники, архитектор и математик, для расчета точно выверенных пропорций.

Но самыми любимыми, разумеется, были занятия рисованием. Дон Сальвадор Куси записал своего сына в Муниципальную школу рисования, руководил которой график Хуан Нуньес Фернандес, получивший высшее художественное образование в Мадриде, в Королевской академии Сан-Фернандо, где будет учиться и наш герой. Фернандес был очень талантливым педагогом, от Бога, как говорят, и дал своему лучшему ученику очень много, о чем Дали позже с признательностью вспоминал.

Фернандес также сразу понял, что в его школе появилось очень сильное дарование. Дали в «Тайной жизни» вспоминает, что однажды на занятиях он, вопреки наставлениям педагога, так натуралистично изобразил бороду старика-натурщика, что Фернандес заключил его в объятия и назвал гением.

А сестра художника описывает в своей книге мемуаров такой случай: была страшная непогода, лил сильный дождь, но юный Дали, единственный из всех учеников Фернандеса, пришел в школу. Так велика была в подростке необоримая фанатичная страсть к искусству.

Осенью 1918 года юный художник, а ему в ту пору было четырнадцать лет, впервые выставил свои работы публично в театре Принсипаль, где в настоящее время находится знаменитый Театр-музей Сальвадора Дали, что весьма символично. Вместе с ним тогда выставили работы и двое его фигерасских коллег, гораздо более старших по возрасту. Пальму первенства художественный критик в местной прессе отдал мальчику Дали, оговариваясь, что в живописи он уже не мальчик, а вполне зрелый мужчина; отметив очевидные достоинства картин молодого художника, в частности и активную светоносность, критик проницательно пророчил Дали славу великого художника.

Две работы с выставки были проданы, и, таким образом, первые в своей жизни деньги Дали заработал живописью. О деньгах, кстати, молодой человек имел очень абстрактное представление. Сколько ему ни объясняли, что деньги можно менять, а при покупках брать сдачу, он этого уразуметь не мог. Поэтому в кино он всегда ходил с сестрой, и она покупала билеты, потому что он, по ее словам, «боялся кассиров не меньше, чем телефонов и кузнечиков». А кино он любил страстно и не пропускал ни одного нового фильма.

Разумеется, ему было не до денег, голова была занята другим, он был наполнен до краев и захлестнут постоянно творческими поисками и фантазиями, бывшими для него реальнее всякой жизненной правды; все бытовые и социальные проблемы на протяжении всей его жизни решали за него другие. В детстве и юности – семья, а после разрыва с семьей – жена Гала.

Не лишенный родительских амбиций, фигерасский нотариус очень гордился успехами сына и ни в чем ему не отказывал. На его деньги в Барселоне дядя художника Ансельмо Доменеч, книгоиздатель и книгопродавец, покупал самые лучшие и дорогие кисти, краски, холсты, масла, разбавители и все другое, необходимое для занятий живописью. Конечно, отцу не хотелось, чтобы сын становился профессиональным художником, он предпочел бы для него другую профессию со стабильном доходом, однако, убедившись, что для Сальвадора живопись оказалась призванием, а не преходящим увлечением, не стал препятствовать намерениям сына получить высшее художественное образование в столице.

После того как Сальвадор получил из рук мэра первый в жизни и первый по значению приз лучшего ученика Муниципальной школы рисования, он, хоть и писал позже, что «сдерживал желание расхохотаться им в лицо», окончательно осознал свой дар как богоявленную данность, и давно принятое решение стать художником укрепилось – как успехами, так и родительским благословением.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба гениального живописца, убежденного с самого детства, что он таковым и является, будь социальный статус и материальные возможности его отца иными. Быть может, он закончил бы свои дни под мостами Парижа, если бы не Гала…

О Гале мы будем говорить позже, а теперь поведаем о девушке по имени Карме Роже, повстречавшейся Дали на вольных и чистых просторах страны, зовущейся Юностью.

Она была дочерью хозяина популярного и поныне фигерасского кафе «Эмпурион». Эта, как ее описывает Ана Мария, «светловолосая блондинка с поразительно светлой кожей», замечательная пловчиха, рослая и крепко сложенная, давно заприметила длинноволосого сына нотариуса, и его экстравагантные наряды, как и успехи в живописи (его имя стало появляться в газетах и было у фигерасцев на слуху) стали неистощимой темой болтовни с подружками.

Дали в «Тайной жизни» пишет, что она приглянулась ему на факультативе по Платону, который проходил под открытым небом. Они обменялись взглядами и убежали в близлежащее поле, где она легла на примятые колосья, и они долго целовались, но у нее тогда был сильный насморк, поэтому сопли мешали ей целоваться, она сморкалась в подол, потому что носовых платков у них не было. Словом, первое причастие к женской плоти у Дали прошло все в соплях, и дальше, в прямом смысле, сопливых нежностей дело не пошло, к удивлению и досаде девушки.

Несмотря на бесплодность попыток Карме Роже привязать малыша Дали к своей восхитительной плоти (у нее были «очень красивые груди – как рыбки, они бились у меня в руках», а под мышкой у нее пахло «гелиотропом и ягненком и, кажется, еще жареными кофейными зернами, чуть-чуть»), их связь продолжалась очень долго. Он писал ей письма, когда уезжал к дядюшкам в Барселону, называл невестой. Переписка шла через длинноносую подружку Карме, о которой говорили: «нос Лолиты возвращается из Барселоны сегодня, а сама она будет завтра».

Карме Роже гордилась им и его успехами, он же был равнодушен как к ней, так и к своим успехам, и воспринимал это как должное: ведь он избранный…

Когда в апреле 1920 года отец сказал Сальвадору, что через пару лет, когда сын получит степень бакалавра, поедет учиться в Мадрид, в Королевскую академию, он был на седьмом небе от счастья и поклялся, что «станет гением, и мир будет преклоняться предо мной».

Он по-прежнему много пишет, но палитра меняется: холсты, написанные после 1921 года, почти полностью утратили импрессионистическое начало. Дали пытается работать открытым цветом, создавая динамичные многофигурные композиции, от которых веет плакатом с его вызывающе острым и прямолинейным смыслом.

Отчасти это вызвано знакомством с книгой о футуризме, пересланной из Парижа в подарок от Рамона Пичота, с запиской, где старший коллега пишет, что «в импрессионизме уже нет былой силы».

Вероятно, молодой художник также пришел к этому выводу, рассматривая репродукции работ Умберто Боччони, Джино Северини, Джакомо Балла и других итальянцев, полные динамики, движения, со смещенными планами, словно сросшимися, не в масштабе, предметами и кричащим, неистово буйным колоритом.

Во всяком случае, влияние Боччони, которое и сам Дали признавал, видно в его «Ярмарке» и других работах того периода. Разделял ли он взгляды футуристов, отрицавших в своих манифестах не только салонное искусство, но и импрессионизм, символизм и другие течения, провозглашавших смерть музеям и библиотекам, призывавших «ежедневно плевать на алтарь искусства» и верно служить стальной машинерии, воспевавших идолов технократического ХХ века? Заразил ли его «великий футуристический смех, который омолодит лицо мира»?

В какой-то степени можно сказать и да, однако надо помнить, что Испания была окраиной Европы с устоявшимся, охраняемым католицизмом, традиционным реализмом в культуре, туда не вдруг и не без риска опрокинуться проникали новые художественные идеи из Франции и Италии, в отличие, скажем, от России, где футуризм моментально прижился усилиями Маяковского, Бурлюка и Крученых.

Тем не менее в Барселоне существовала галерея Хосефа Далмау, который первым в Испании показал выставку кубистов в 1912 году, на которой зрители увидели работы Хуана Гриса, Мари Лорансен, Жана Метценже, Альберта Глеза и знаменитую работу «Обнаженная, спускающаяся по лестнице номер 2» Марселя Дюшана.

В 1920 году Далмау организовал большой показ интернационального, в основном французского, авангарда, где среди уже названных участвовали Матисс, Пикассо, Дерен, Диего Ривера, Миро, Ван Донген, Брак и тот же Северини.

Продвинутый галерист, в прошлом несостоявшийся художник, Далмау держал, можно сказать, руку на пульсе европейского изобразительного искусства с его постоянно меняющимися художественными течениями. Он не только организовывал выставки, но и популяризировал новые творческие идеи в созданном им авангардном журнале «391», главным редактором которого стал один из лидеров дадаизма, кубинец французского происхождения Фрэнсис Пикабиа.

Дядя Сальвадора Дали, книгоиздатель Ансельмо Доменеч был хорошо знаком с Хосефом Далмау, и если учесть, что он постоянно посылал племяннику книжные новинки и журналы по искусству, можно предположить, что молодой художник был знаком и с этим журналом и каталогами выставок в галерее Далмау. Во всяком случае, из дневников Дали за 1920 год можно узнать, что он много спорил о русской революции и о Пикассо со своим другом Субиасом Галтером, вернувшимся из Барселоны. Этот Субиас стал впоследствии профессором истории искусств. Он был на семь лет старше Дали и был очень информированным в тогдашней художественной жизни человеком.

Так вот, и о русской революции, оказывается, говорил юный Дали со своим приятелем. Как он к ней относился? Восторженно. И мечтал, чтобы и Испания последовала примеру России. И здесь сказывался не только бунтарский дух юношеского максимализма, жаждущего новизны, но и общий настрой общественного сознания, ностальгирующего по тем временам, когда Испания была великой империей, во владениях которой не заходило солнце. Интеллигенция открыто сетовала на застой, цензуру, на то, что к концу ушедшего XIX века Испания потеряла свои последние колонии в Америке – Кубу и Пуэрто-Рико, не видела перспектив развития и обновления при существовавшем монархическом строе, поэтому, конечно, выступала за революционные преобразования. Пример России был заразителен.

У молодого Дали, внимательно следившего за ситуацией в стране по газетам, политический настрой был более чем радикальным и подогревался к тому же доморощенным каталонским сепаратизмом. Он приветствовал и терроризм, если он приближал время республиканских свобод.

Но юноша, хоть и кипел внутри, вел с приятелями откровенные разговоры на тему социальной справедливости, записывал в дневнике коммунистические лозунги, однако на баррикады идти не собирался и ни в какие партии не вступал. Он был прежде всего художником, служение святому искусству стояло всегда у него на первом месте.

К тому же в то время ему довелось пережить тяжелую утрату. Шестого февраля 1921 года после операции по поводу рака матки умерла его мать. Фелипе Доменеч было всего сорок шесть лет. Надо ли говорить, как тяжело переживали горе родные Дали – сестра, отец, тетушка, a он писал позже:

«Смерть матери настигла меня как сокрушительный удар. Ни прежде, ни после мне не доводилось испытать ничего подобного. Я боготворил мать и знал, что ни одно существо на свете не может с ней сравниться. Я знал, что она – святая, что ни одна душа, сколь бы ни были очевидны ее достоинства, не способна достичь тех высот, где обретается душа моей матери. Ее доброта искупала все – и в том числе мои изъяны. Я не мог примириться с утратой. Мать любила меня такой великой и гордой любовью, которая не ошибается, – я просто обязан был явить гениальность, пусть даже в пороке».

Год спустя он впервые выставился в знаменитой галерее Далмау в Барселоне, где представил на выставке каталонских студентов восемь своих работ. Барселонская пресса высоко оценила молодого Дали, а журнал «Каталониа графика» поместил репродукцию его «Ярмарки». Все его выставленные работы были куплены.

А еще через полгода, в июне 1922, Сальвадор Дали успешно сдал выпускные экзамены в институте Фигераса и получил степень бакалавра. Осенью уже предстояли другие экзамены – вступительные, в давно вожделенную Королевскую академию.

Королевская академия изящных искусств Сан-Фернандо была основана Филиппом V, первым испанским Бурбоном, в 1742 году. Ее художественный факультет располагался в красивом здании неподалеку от музея Прадо, куда Дали будет ходить почти ежедневно во время своей учебы в Мадриде.

О поступлении в Академию очень занимательно рассказал и сам Дали, и его сестра в своих мемуарах. Приехали они в Мадрид всей семьей – он, его отец и сестра – и являли для столичных жителей такое комичное зрелище, что на них стали просто показывать пальцем. И неудивительно: Сальвадор ходил в длинном, до пят, плаще, огромном черном мохнатом берете, длиннющий шарф свисал с шеи анархистским знаменем, в руках – длинная трость, лицо обрамлено бакенбардами, а иссиня-черные волосы отпущены до плеч. Можете себе представить, как смотрелись рядом с ним провинциально одетый отец и девочка-подросток в локонах. Когда они однажды отправились в кино, их просто обсмеяли, и вспыльчивый отец сказал, что в кино он больше ни ногой.

Итак, предстояли экзамены. Первый – по рисунку. Дали должен был выполнить «Вакха» по скульптуре Якопо Татти иль Сансовино. Шесть дней, отведенные на рисунок, описаны у Дали примерно так. Два дня Сальвадор усердно трудился, а на третий смотритель Академии заметил отцу Дали, что у его сына рисунок меньше, чем у остальных, да и поля слишком широкие. Отец был явно обеспокоен этим замечанием и посоветовал сыну, пока не поздно, начать рисунок заново. Сальвадор без колебаний скомкал начатый рисунок (воля отца была для него законом), однако на третий день у него ровным счетом ничего не получалось, и отец впал в панику, ругая себя, что посоветовал сыну начать сызнова. Да уж, действительно, послушался смотрителя! На четвертый день Дали скомпоновал столь неудачно, что ноги Вакха на листе просто не поместились.

Итак, оставался всего один день, за который надо было сделать рисунок, а ведь требовался еще один день на проработку. Отец в буквальном смысле рвал на своей лысой голове остатки волос.

В оставшийся, шестой, день Сальвадор всего за час сделал рисунок, но он оказался еще меньше первого! Отец был в полном отчаянии и говорил, что придется «хвост поджавши домой возвращаться». Однако комиссия вынесла иной вердикт: «…несмотря на несоответствие представленной работы требуемым размерам, рисунок выполнен столь безукоризненно, что комиссия считает возможным отступить от правил».

Вся семья была несказанно счастлива. Довольный отец уехал с дочерью домой в Фигерас, а ставший студентом Королевской академии молодой Дали поселился в «Студенческой резиденции» – элитном общежитии для детей состоятельных родителей. Это общежитие состояло из пяти корпусов, где жили 150 студентов, имело прекрасную библиотеку, удобные комнаты с душевыми и ванными и было окружено садами.

В «Рези», как называли общежитие сами обитатели, царил дух свободы. Это был, единственный, пожалуй, из учебных центров в Испании, не подконтрольный церкви. В разное время с лекциями здесь выступали многие знаменитости: писатели Герберт Уэллс, Луи Арагон, Поль Валери, физик Альберт Эйнштейн, философ Хосе Ортега-и-Гассет. На музыкальные вечера сюда приезжали не менее известные Мануэль де Фалья, Андрес Сеговия, Игорь Стравинский, Морис Равель, Франсис Пуленк. Дали, как одержимый, принялся за учебу. После занятий в Академии шел в Прадо, где проводил долгие часы. Наконец-то он мог хорошенько изучить и насладиться своим любимейшим Веласкесом. В нем Дали видел не только одного из прославленных старых мастеров, но и великого новатора, – позже он писал, что в одном куске Веласкеса содержится весь так называемый современный авангард.

В «Резиденции» он запирался у себя в комнате и усердно трудился. Ни с кем из студентов он не знакомился, отчасти по причине своей сверхзастенчивости, о которой ходили впоследствии легенды, отчасти из провинциального снобизма и параноидальной уверенности в своей избранности. Удивительнейшим образом в нем уживались робость, полная некоммуникабельность, боязнь в одиночку перейти улицу (как свидетельствует сестра, его надо было, как малыша, переводить за ручку), зачехленность от окружающих и в то же время – агрессивное навязывание своих взглядов, страсть к скандалам и чудовищный эгоцентризм.

В то время в «Рези» жил человек, обладавший талантом дружеского общения, которого звали Пепин Бельо. Он был знаком почти со всеми обитателями элитного общежития. Его добродушное обаяние и умение слушать снискали ему славу доброго малого. Он страдал бессонницей и вел поэтому ночной образ жизни. Пепин был студентом медицинского факультета, но врачом так и не стал, как, впрочем, художником или поэтом, хотя и в этих областях подавал надежды, растратив себя на общение с друзьями.

Был он приятелем и Луиса Бунюэля, также любителя ночной жизни. Бунюэль был типичным упрямым арагонцем, причем эти провинциальные качества усугублялись его мужскими доблестями: он занимался боксом, греблей и другими видами спорта, был подтянутым красавцем и регулярно посещал лучшие публичные дома испанской столицы. Именно Пепин Бельо и познакомил Бунюэля с Дали, хотя Бунюэль в своих воспоминаниях говорит, что «открыл» Дали именно он. А сам художник пишет, что все-таки именно Пепин Бельо как-то однажды заглянул в оставленную открытой горничной дверь и увидел кубистические работы, о чем и рассказал другим своим приятелям…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.