Смейся, паяц!

И вот настал момент распределения. Я понимал, что в Киеве мне не остаться, да, честно говоря, и не хотелось: антисемитский заслон, который я ощутил при первых же моих начинаниях в творчестве, подталкивал меня попробовать свои силы в другом месте, не на Украине. Поэтому я решил проситься куда-нибудь подальше. Посоветовался с мамой – она меня, как всегда, поддержала.

Комиссия по распределению была очень авторитетна, в неё входили руководители министерства автотранспорта, работники ЦК партии, обкома, горкома и, конечно, педагоги нашего института и члены партбюро. Председательствовал всё тот же академик из Москвы. Люди старшего возраста, наверное, ещё помнят, что такое комиссия по распределению – там вам сначала задают лицемерный вопрос «Куда бы вы хотели?», а потом посылают туда, куда они хотят. Не поехать по назначению и не отработать положенные три года, было невозможно: в случае отказа – суд и срок. Предварительно нас ознакомили со списком городов, которые дали заявки на выпускников нашего института.

Когда меня спросили, куда бы я хотел поехать, я ответил:

– С детства меня привлекали города с двойным названием: Монте-Карло, Буэнос-Айрес, Баден-Баден… Но туда вы направить не можете. Поэтому пошлите меня в Кзыл-Орду, она есть в списке.

Раздался смех.

– Почему именно в Кзыл-Орду? – с улыбкой спросил председатель.

– Я прочёл в энциклопедии, что там много сушёной рыбы, а я рыбу очень люблю.

Члены комиссии снова рассмеялись.

– Неправда! Я знаю, почему он хочет в Кзыл-Орду! – произнёс Сюньи. – Там женщины носят паранджу – это единственное, чего он с них ещё не снимал.

Раздался хохот – и мне дали направление в Кзыл-Орду. Проходя мимо Даденкова, я ехидно бросил ему:

– А там теплей, чем за Северным Полярным Кругом!

Сразу после распределения состоялся банкет, в новом, только открывшемся ресторане «Поплавок». Присутствовали все педагоги и все студенты со своими дамами. Я пришёл с Зосей. Сюньи, потрясённый её яркой внешностью и роскошным телом, проходя мимо, шепнул: «Она суперсексуальна – тебе надо есть побольше сметаны!»

За день до банкета ребята попросили меня написать прощальное стихотворение и зачитать его за столом. Я согласился, но при условии, что меня посадят напротив директора Даденкова. Мне пообещали, и после первого тоста-напутствия, который произнёс Академик, слово дали мне, и я прочитал стихи, которые почти полностью воспроизвожу здесь:

Друзья мои! Прошу вас не сердиться —

Решил я снова к рифме обратиться.

Я часто рифмой мучил вас,

Позвольте же в последний раз,

И уж поверьте, больше никогда

Своих плохих стихов я вам читать не буду:

Мы все разъедемся, меня ждёт Кзыл-Орда

И слушатели верные верблюды.

И там, под тенью кактусов зелёных,

Я напишу поэму «Скорпионы»,

В которой докажу реалистично,

Что жалить инженеров – не тактично!

Потоки рифм польются без запруды,

И зарыдают бедные верблюды.

Но это после, в Кзыл – Орде далёкой,

А нынче предо мной накрытый стол,

Закуска смотрит на меня с упрёком

И думает: «Кончай, чего завёл

Ты разговор прескучный и предлинный,

А главное, без видимой причины»

Причина есть, и важная причина,

Здесь все сидящие меня поймут:

Сегодня я – не мальчик, я – мужчина,

Сегодня я окончил институт!

Тот институт, который ненавидел,

Который все пять лет мне клеткой был,

Которым Бог меня, казалось мне, обидел,

И, наконец – который полюбил!

Здесь многих, многих, многих я узнал,

Ко многим всей душою привязался,

Не раз экзамены пересдавал,

На первых лекциях частенько не являлся,

Шпаргалкой пользовался иногда

(Товарищи экзаменаторы, да, да!

Теперь уж поздно принимать вам меры:

Теперь мы не студенты – инженеры!)

Итак, друзья, я предлагаю тост

И за него бокал свой опорожню:

Давайте встанем во весь рост

И выпьем за автодорожный,

Который мы сегодня покидаем

И о котором с грустью вспоминаем!

Я предлагаю тост, друзья мои,

За нашего любимого Сюньи,

С весёлою, открытою душой,

Всегда приветлив и всегда простой,

Я за него готов пить до утра,

Георгию Камилычу – Ура!..

А где же Вериженко, наш декан?

Послушайте, да он ещё не пьян!

Он должен пить и счастлив быть сейчас:

Он, наконец, избавился от нас!

Потом я обращался в стихах ко всем сидящим за столом преподавателям, с искренними, тёплыми словами благодарности. Не всё уже помню, многое просочилось сквозь песок лет, но вот обращение к заведующему кафедрой строймеханики в памяти ещё осталось:

Яков Давыдыч, простите,

Очень я вас прошу,

Вы на меня не сердитесь,

Правду сейчас расскажу:

Я ненавидел проекты,

Эпюры, и сигмы, и гаммы,

На лекциях, вместо конспектов

Соседям строчил эпиграммы.

Думал я, что за нелепость

Прогиб и прочность считать…

Но эту вот рюмку, на крепость,

С вами готов испытать!

Так я попрощался со всеми преподавателями.

Ребята аплодировали каждому. Кто-то в ответ жал руку, кто-то обнял меня, кто-то прослезился.

Дошла очередь и до директора. Глядя прямо на него, сидящего напротив, я прочитал:

Я о директоре хотел сказать два слова.

И рифма у меня была готова,

Но в институте мне шептали все подряд,

Что о директоре у нас не говорят!

И потому молчу, друзья, молчу,

Традицию нарушить не хочу!

После этих строк началась овация, аплодировали даже педагоги, а бывшие студенты подскакивали на местах и орали «Браво!». Директор побагровел, но продолжал сидеть. Он досидел до конца моего выступления, потом, ни с кем не прощаясь, поднялся и ушёл. А я, между тем, продолжил:

Нам подарили праздничный букет

Из самых лучших, юношеских лет,

И их уже назад не возвратить,

Так наливайте и давайте пить

За нашу дружбу, что родилась в ВУЗе,

Которая пойдёт за нами вслед,

И будет жить в любом конце Союза,

И будет жить через десятки лет.

Пусть эта дружба не боится непогоды,

Пускай она живёт у каждого в груди —

Так выпьем за студенческие годы,

За жизнь, которая открылась впереди!

После банкета мы все бродили по Днепровским склонам, пели песни, обнимались, прощались. Потом мы с Зосей поехали к ней домой (Её родители отдыхали в Кисловодске) и стали прощаться индивидуально. Прощались долго, неоднократно, до утра – потрясающе прощались, наверное, потому, что по совету Сюньи, я съел всю сметану, которая была в холодильнике.

А теперь, прежде чем мы с вами, на колёсах этого повествования, помчимся в Среднюю Азию, я расскажу о нескольких моих сокурсниках, с которыми подружился за годы учёбы в институте и которые навсегда вошли в мою жизнь.

О Марике Глинкине я уже упоминал. В отличие от меня, он был старательным и дисциплинированным студентом, лекций не пропускал, все задания выполнял в указанные сроки, всё досконально записывал очень красивым, почти каллиграфическим почерком – его конспекты считались лучшими на курсе, в них содержалась «выжимка» самого главного, они были более конкретны и понятны, чем учебники, поэтому перед экзаменами каждый старался заполучить их хотя бы на полдня. Собственно, с этих конспектов и началась наша дружба: Марик открыл мне неограниченный кредит, я получал конспекты по первому требованию, вне очереди, вместе с Мариком, который ещё давал мне и дополнительные разъяснения. Он был худенький, невысокого роста, вечный мальчик, внешне – тихий, спокойный, внутри – незатухающе активный. Длинные, зачёсанные назад жгуче чёрные волосы и чёрные усы делали его похожим на мини-грузина.

«А вот усач-красавец Глинкин,

Как будто выпал из лезгинки…»

– написал я о нём когда-то.

В те годы Марик был трогательно-наивным и по-детски непосредственным, не обидчив и незлопамятен. Мы, официальные шалопаи, я, Коля Высоцкий, Илья Хачик, всегда сидели в последнем ряду, «на Камчатке». Марик сидел в предпоследнем, перед нами. Любимым нашим развлечением было воровать у Марика завтраки – он всегда приносил что-то свеженькое и очень вкусное. Помню, как мы утащили у него жареную курицу, потрясающе пахнущую, ещё тёпленькую. Ели её у него за спиной, садистски почмокивая, постанывая, похрустывая косточками. Занятие вёл какой-то очень строгий педагог, поэтому Марик, всё слыша, ни разу не повернулся к нам, боясь получить замечание (я уже писал, что он был очень дисциплинированным студентом). Зазвенел звонок, мы все трое встали и поклонились Марику:

– Спасибо, кормилец! Курица была прекрасна!

Другой бы возмутился, психанул, обругал нас, но Марик выбрал более «беспощадную» месть: он произнёс, торжествуя:

– А это была не курица, а кролик!

Марика и его жену Майю я полюбил на всю жизнь, наши судьбы шли параллельно до тех пор, пока, к великой моей печали, жизнь не разбросала нас по разным странам.

Илья Хачик, о котором я уже писал, считался у нас эталоном худобы. Нормальный человек состоит из костей, мышц и жира – Илья состоял только из рёбер, которые выпирали на спине, на груди, и даже на животе Он мог бы работать скелетом в мединституте, но его не брали, потому что рядом с ним остальные скелеты казались бы раскормленными боровами. В нём бурлила вулканическая энергия и буйствовал безразмерный аппетит: он мог поглощать пищу по двенадцать раз в день, в любом месте, в любом количестве, не поправляясь ни на грамм, в нём всё сгорало – аппетит подкармливал энергию, энергия подстёгивала аппетит. Грек по национальности, незаменимый в компании, щедрый, гостеприимный, он участвовал в любых авантюрах и розыгрышах. Обожал ходить на базар и торговаться, особенно, с «лицами кавказской национальности»: сразу же сбивал цену наполовину, добавлял по десять копеек, по рублю, соглашался, но тут же передумывал, уходил, возвращался, бил по рукам, снова уходил и, наконец, когда измученный продавец уже готов был доплатить ему, только чтобы избавиться от такого покупателя, Илья жал ему руку, обнимал, клялся в вечной дружбе и, даже, оставлял «чаевые». Он был хорошим другом, всегда откликался на призывы о помощи. Однажды, лет через пять после окончания института, я пожаловался, что у меня в квартире холодно. Илья, который тогда руководил строительным участком, через день прислал мне несколько «списанных» секций батареи парового отопления. На очередном вечере встречи наших выпускников (которые всегда организовывал Илья) я написал об этой «гуманитарной» помощи:

«…Зубами я от холода стучал,

Но Хачик батареи мне прислал.

Неважно, что они в пыли —

Меня его забота греет,

И слёзы благодарности текли,

Текли, как эти батареи…»

Одному из героев серии моих эксцентричных рассказов, самому худому и подвижному, самому энергичному и неуёмному, я дал имя – Хачик.

Миша Рисман провёл всю жизнь во сне: во сне учился, во сне сдавал экзамены, во сне защитил диплом. Он был уверен, что все это ему приснилось, поэтому говорил медленно, тягуче, ходил плавно, не делал резких движений, чтобы не проснуться. Так он и прошёл сквозь жизнь, в полусонном состоянии: окончил институт, продвигался по службе, встречался с друзьями, эмигрировал в Америку… Только два раза его жена Неля разбудила его, чтобы сделать двух детей, и он снова продолжал спать. Когда я слышу в трубке его тихий, постельный голос, я понимаю, что он всё ещё досматривает сон, который снился ему в институте.

Есть люди, которые всю жизнь остаются детьми, есть люди, которые рождаются старичками. Таким был Гарик Лапицкий, уже лысеющий, уже седеющий, с ранними морщинками на лице, тщедушный, с тонкой шеей, со скрипучим старческим голосом.

Весёлый молодой старичок, постоянный участник всех наших тусовок (особенно, если там были девушки), он хотел казаться неотразимым обольстителем и регулярно рассказывал о своих любовных победах.

Мы с наигранным любопытством расспрашивали его о подробностях, и его несло:

– Позвонил человек, попросил бросить пару палок, я пошёл и бросил три – пусть одна будет ей назавтра!

Не выдержав, мы начинали хохотать: надо было видеть Гарика и представлять его в роли «палкобросателя»!.. Но это не мешало нам любить его, славного и забавного. Бывая в Киеве, я непременно встречаюсь с ним. Он сейчас выглядит лучше, чем в молодости: наконец, дошёл до своего пикового возраста и чувствует себя прекрасно.

Не могу не упомянуть Эрика Оськина, маленького, шустрого, с постоянно смеющимися глазами. Это о нём я написал в одном из журналов «Цап-Царап»:

«…Куда девался Эрик Оськин?

Он выпал сквозь петлю в авоське»

Эрик уже тогда был фанатичным любителем сауны, которую он регулярно, по субботам, посещал вместе с тремя друзьями, с солёной рыбкой и водочкой. С годами это превратилось в одну, но пламенную страсть. Он и его партнёры взрослели, старели, но не пропускали ни одной субботы. Сауна настолько вошла в его жизнь, что он, даже в самые голодные годы на Украине, отказался уехать в сытую Канаду, куда настоятельно звал его младший брат, уже устроенный там и благополучный.(«Как я могу бросить свою команду?») Забегая вперёд, скажу, что и по сей день, получая нищенскую пенсию, на которую прожить невозможно, он, всё же, умудряется подсобрать несколько грошей на бутылочку, на рыбку и спешит в сауну, как на праздник. Я уверен, что когда-нибудь дирекция этого заведения поставит ему памятник при жизни за преданность и верность.

ВПЕРЁД, В НОВУЮ ЖИЗНЬ!

Всё. С самыми близкими институтскими друзьями я вас познакомил, а теперь вперёд, дальше, в самостоятельную жизнь! Вместе с дипломами нам выдали стипендию за два летних месяца плюс подъёмные от тех организаций, которые нас ждали.

У меня получилась очень приличная сумма, я с удовольствием её тратил, но ехать не спешил, хотя там меня ждали к первому сентября. Вместо Кзыл-Орды махнул в Сочи, пробыл там две недели, потом вернулся в Киев и весь сентябрь проводил прощальные вечера с друзьями и подругами. Где-то в начале октября, наконец, мы выехали в Москву. Мы – это я и Аллочка, выпускница Строительного института, с которой в последние месяцы я закрутил очередной роман.

В Москве мы прожили двое суток, дотратили все оставшиеся деньги, и мои, и её. После этого я пошёл к своим родственникам, одолжил у них деньги на билеты, на Курском вокзале посадил Аллу в её поезд Москва – Ашхабад (у неё было туда направление), и спустя два часа тоже сел в поезд и отправился в город с вожделенным двойным названием Кзыл-Орда.

В те годы в Среднюю Азию ездили поездами, потому что самолёты туда летели небольшие, с четырьмя-пятью промежуточными посадками. Поездом было дольше, но надёжней. Кроме того, я всегда любил поезда, а к самолётам относился с недоверием. (Наверное, именно поэтому, чтобы избавить от самолётобоязни, Господь, впоследствии переселил меня в Израиль, где основное средство общения с внешним миром – самолёты!) На вторые сутки за окном расстелилась безразмерная степь, потом – жёлтая полупустыня, за ней – оранжевая пустыня. Я изучал географию страны из окна вагона, поезд пересекал страницы атласа. В вагоне было полно пассажиров, шумно, жарко, пьянно и весело. Постепенно пассажиры выходили, вагон пустел. На четвёртые сутки вышел и я – мы прибыли в Кзыл-Орду. Настроение у меня было ужасное: в вагоне, в справочнике-путеводителе по Средней Азии, я прочитал, что в Кзыл-Орде расположен самый большой в стране лепрозорий – мне это сразу не понравилось! Дело в том, что я очень мнительный и когда при мне говорят о какой-то болезни, я тут же обнаруживаю признаки этого заболевания у себя в организме, вплоть до гинекологии. А тут: лепрозорий, прокажённые – кошмар! Это же ничего нельзя взять в руки, нельзя пить газировку на улице, нельзя поцеловать девушку – всюду будет подстерегать зараза! Я стоял у вагона, ветер мёл пыль, песок хрустел на зубах… Вдоль вагонов шёл путевой обходчик, постукивая по колёсам. Когда он подошёл к моему вагону, я увидел, что его голова периодически дёргается, очевидно, он страдал от нервного тика. Но я это воспринял, как явный симптом проказы, вскочил обратно в вагон, подошёл к проводнику и взмолился:

– Довези меня до Алма-Аты, у меня ещё осталось три рубля – я тебе поллитру куплю.

– Ехай, – разрешил проводник, – всё равно в вагоне уже никого не осталось. А поллитру разопьём вместе.

И я поехал в Алма-Ату – в конце концов, тоже город с двойным названием!

Наутро мы прибыли. Я сдал чемодан в камеру хранения, пересёк перрон, вышел на привокзальную площадь и обалдел от многоцветной красоты этого города: улицы в осенне-золотых тополях; горы, окружающие город, покрыты ещё зелёной травой, а их вершины уже в белых снежных папахах, а над всем этим – густо-синее небо. И, самое главное: масса молодых девичьих лиц! Причём, красивых, экзотичных, ведь здесь смешалось много национальностей: казахи, узбеки, русские, корейцы, и немцы, и французы, которые были когда-то сосланы сюда и здесь прижились. А главное, меня удивило их количество – они шли, одна за другой, как на параде, как на конкурсе красоты. (Потом мне объяснили, что во время войны сюда было эвакуировано много ВУЗов и часть из них осталась в Алма-Ате.)Я, как боевой конь, услышав зов трубы, забил копытом и рванулся за двумя хорошенькими девчушками, проходившими мимо, очевидно, причастными к музыке, потому что у каждой в руке были ноты в футляре.

– Девчонки, помогите попасть на главпочтамт.

– У вас там свидание?

– Надо дать родителям телеграмму, чтоб денег прислали. А свидание у меня здесь, с вами – специально из Киева приехал.

Они улыбнулись и повели меня по тополиному проспекту, вдоль журчащего арыка, мимо многочисленных цветочных клумб… Пока дошли до почтамта, мы уже были друзьями и перешли на «ты».

– А где ты будешь ночевать? – спросили они, после того, как я отправил телеграмму.

– Ещё не знаю. Мне бы только сегодня где-то перекантоваться, а завтра получу деньги и что-нибудь сниму.

– Пойдём к нам. – И они повели меня к себе, в общежитие музыкального училища, где жили только девушки, и в этом раю, среди поющих и играющих гурий, я прожил целую неделю.

Комендантша подозревала, что в общежитии ночует какой-то тип, но поймать не могла: меня передавали из комнаты в комнату. В те дни на экранах с огромным успехом шёл фильм «Убийство на улице Данте», где впервые появился молодой Михаил Козаков, ещё с шевелюрой. Девочки нашли между нами какое-то сходство и присвоили мне его экранное имя – Шарль. В общежитии был всего один электрочайник, который, как и я, кочевал из комнаты в комнату. Впоследствии, мои гостеприимные хозяйки признались, что меняли меня на чайник. («Дадите чайник – отдадим Шарля»)

Через восемь дней, обласканный и похудевший, я собрал весь свой гарем и заявил:

– Всё, девчонки, пора устраиваться на работу. Сегодня – прощальный банкет! – и вытащил из сумки несколько бутылок.

Мы наполнили чайник вином, долили водки, накидали туда гвоздику, фрукты, ягоды, закипятили всё это, обозвали получившееся пойло пуншем, и всю ночь пили и подпольно веселились, подливая в чайник всё новые порции вина.

Как мне потом рассказали, бедняга-чайник после этого пиршества долго не мог выйти из запоя и ещё неделю выдавал хмельной кипяток.

Назавтра я пришёл в министерство культуры, заглянул в приёмную министра – там никого не было. Я постучал в большую массивную дверь, ведущую в кабинет.

– Можно?

– Заходите! – с лёгким восточным акцентом ответил министр. Это было ещё то, святое время, когда к самому большому чиновнику можно было прийти без предварительной записи. Я вошёл в кабинет, поздоровался, подошёл к столу, вынул из сумки свои первые публикации в газетах, характеристики, рецензии на пьесу и разложил их на столе.

– Что это? – удивлённо спросил он.

Я объяснил ему, что это подтверждает мои занятия литературой, хотя я учился в автодорожном институте. Рассказал про направление в Кзыл-Орду, которую я проехал, и попросил помочь мне устроиться инженером здесь – я буду полезен как писатель, буду сотрудничать с театрами, с эстрадой. Он надел очки и внимательно прочитал всё, что я выложил, потом вдруг встал, протянул мне руку и с чувством произнёс:

– Такие люди, как вы, нужны Казахстану, мы вам поможем!

Снял трубку одного из десятка телефонов, стоящих на столе (Я всегда удивлялся, как они запоминают, по какому куда звонить), долго говорил по-казахски, потом написал что-то на бумажке, протянул её мне и сказал:

– Идите к заместителю министра Дорожного Транспорта – он ждёт вас.

Окрылённый первой удачей, я помчался по указанному адресу. Замминистра оказался курносым и белобрысым, рязанского разлива, с усталыми ироничными глазами.

– Библиотекари у нас есть, врачи тоже – писателей ещё не было, вы – первый. Где бы хотели служить?

– Там, где меньше работать, – честно признался я.

– Ценю за откровенность. Значит так: есть места в ГУШОСДОРЕ при Совете министров, есть ещё и…

– Что такое ГУШОСДОР, не знаю, – прервал его я, – но Совет министров меня устраивает. Какие там должности?

– Старший инженер проектно-сметной группы и просто инженер.

– В чём между ними разница?

– В окладах: сто десять и девяносто.

– Конечно, я хочу старшим.

Он протянул мне направление.

– Подозреваю, что в вашем лице Гушосдор приобретает уникального работника. Желаю удачи!

Когда назавтра я вошёл в отдел, где размещалась проектно-сметная группа, меня встретили аплодисменты и радостные выкрики: «Здорово, Канева!», «Привет, Шурик!» – половина отдела состояла из выпускников нашего института. Мне сразу стало радостно и спокойно. И началась моя инженерная деятельность в Главном Управлении Шоссейных Дорог (Так расшифровывалась загадочная аббревиатура ГУШОСДОР).

Нашим отделом руководил полковник в отставке по фамилии Завадский, человек без лба – его причёска «ёжик» начиналась сразу от бровей. Он пытался насаждать в отделе воинскую дисциплину и порядок: никто без разрешения не имел право до перерыва или до конца рабочего дня даже на минуту отойти от стола или от кульмана. Естественно, мне это сразу не понравилось: чтобы наладить контакты с редакциями газет и журналов, с эстрадой, с театрами, мне надо было посещать их именно в рабочие часы. Посоветовался с ребятами, и мы разработали специальную систему, в которую вовлекли массу народа. Я приходил на работу, вешал свой плащ, или пиджак, или пальто (в зависимости от погоды), раскладывал на столе свои расчёты, оставлял незавершённую строчку, клал рядом авторучку и исчезал на пару часов. Когда Завадский входил в нашу комнату и интересовался, где я, ему объясняли, что я только что, буквально секунду назад, пошёл за каким-то справочником в нашу техническую библиотеку, которая находилась в другом корпусе. Подождав минут двадцать, Завадский звонил в библиотеку и просил позвать меня к телефону. Девушка-библиотекарь сообщала ему, что я только что, буквально секунду назад, был вызван в комитет комсомола по поводу выпуска стенгазеты (которую, конечно же, на меня сразу навесили). Когда ещё через полчаса шеф звонил в комитет комсомола, там ему тоже отвечали, что я, буквально секунду назад, ушёл на склад за красками для газеты. Устав звонить, Завадский надевал пальто и шёл ловить меня на складе. Естественно, и там ему сообщали, что я только-только ушёл. Во время его отсутствия я проскальзывал на своё рабочее место, делал измождённое расчётами лицо и, когда он возвращался, я набрасывался на него с упрёками за его отсутствие, именно тогда, когда мне, молодому специалисту, нужно с ним посоветоваться!

Вообще, с моим приходом, его жизнь явно усложнилась. Он стал постоянным героем моих фельетонов в стенгазете и куплетов и пародий на вечерах отдыха, которые я регулярно организовывал и вёл. Я сочинил о нём целый сериал под общим названием «Та Завадскaя проходная, что в люди вывела меня» А со временем его ждал ещё один сюрприз. Но начну с предыстории.

За первый же месяц я наладил контакты с газетами, которые стали охотно публиковать мои рассказы и фельетоны. Параллельно я написал весёлое обозрение «Алма-атинские яблочки» и небольшой коллектив артистов его успешно исполнял на эстраде. Однажды меня вызвал к себе начальник нашего ГУШОСДОРа. Я вошёл в его кабинет, не сомневаясь, что меня ждёт большой разнос, который я, если быть честным, конечно же, заслужил. Каково же было моё приятное изумление, когда он сказал, что с интересом прочитал мой рассказ в газете и что вчера побывал на моём обозрении и получил удовольствие – он гордится тем, что я работаю у него в Управлении. Нуждаюсь ли я в его участии?.. И вдруг в голове моей сверкнула дерзкая, нахальная мысль:

– Знаете, когда писатель работает в редакции журнала или в издательстве, ему предоставляют творческий день в неделю. Нельзя ли и мне иметь такой творческий день, тогда я смогу больше написать?

Мой собеседник развёл руками:

– Но мы же не издательство.

– Верно, – согласился я. – Там творческий день дают без вычета зарплаты, а я прошу за свой счёт, пусть эти дни мне не оплачивают.

Начальник растерянно посмотрел на своего зама, который присутствовал при разговоре:

– Неожиданная просьба. Что скажешь?

Тот перевёл взгляд на меня. Я понимал, что от его ответа зависит решение, поэтому в моих глазах зажёгся такой кричащий призыв о поддержке, что он промямлил:

– Ну… Если с вычетом зарплаты… Я думаю, можно.

Так я получил «добро». Примчался к Завадскому и сообщил ему эту приятную новость. На лице у моего шефа застыло такое недоумение, как у пятикантропа, увидевшего расчёску.

– Я не совсем понимаю… Что значит «творческий день»?..

– Это значит, что восемь часов в неделю я могу официально не работать.

С этим же выразительным выражением на лице Завадский молча поднялся, ушёл в свою комнатушку и там долго разговаривал по телефону. Конечно, он звонил начальнику Управления, чтобы удостовериться, что я это не выдумал. Когда он вернулся, мне показалось, что от напряжения мозгов его лоб ещё уменьшился, и ёжик уже начинался не от бровей, а от ресниц.

– Какой день вы выбираете для прогулов… то есть, для творчества? Понедельник? Вторник? Пятница?…

Он думал, что всё так просто. Ан, нет!

– Я не стану брать один день целиком, – сообщил ему я. – В моём творческом дне восемь рабочих часов, так?

– Так, – согласился он.

– Ну, вот. Если их разбить на четыре части, получится по два часа в день. Так?

– Так. – Он уже был совершенно заморочен.

– Значит, четыре дня подряд, я имею право уходить на два часа и возвращаться на рабочее место. Правильно?

На Завадского уже жалко было смотреть – он выглядел, как победитель конкурса идиотов.

– В общем, да… Но как же… Как же я буду вести учёт?

– А вы заведите специальную тетрадь приходов и уходов Александра Каневского. Графа «ушёл», графа «пришёл» – и отмечайте.

Он всерьёз принял мой совет, расчертил страницы тетради на недели, дни и часы, проставил числа на год вперёд – он думал, что я там задержусь надолго. Но ему повезло… Впрочем, об этом позже. А сейчас – немного о моём быте и личной жизни.

Квартиру я снял потрясающую: туалет во дворе, мини-прихожая, в которую были втиснуты печурка-лилипутка и малюсенький столик, похожий на вытянутую табуретку: на нём, кроме одного блюдца, больше ничего не помещалось. Поэтому весь свой «сервиз»: две тарелки, две ложки, две вилки и два ножа – я держал в авоське, которую подвешивал к печурке.

И ещё была дверь, ведущая в комнату размером два метра на полтора: там стояла только тахта и были вбиты в стенку четыре гвоздя, на которых висела вся моя одежда – пятый гвоздь уже не помещался. У этой комнаты-тахты было одно неоценимое достоинство: те, кто в неё входили, вынуждены были сразу ложиться, что очень облегчало мне мою личную жизнь. Традиционный вопрос: «Кто вчера был у тебя в гостях?», адресованный ко мне, звучал уже несколько изменено: «Кто вчера лежал у тебя в гостях?»

Даже участковый, который пришёл штрафовать меня за то, что я не чищу снег под своим окном, тоже вынужден был писать протокол лёжа. Конечно, такую ситуацию грех было не использовать, моя комната-тахта не простаивала ни одну ночь, сквозь неё прошло множество девиц, разных расцветок и весовых категорий, но они там долго не задерживались, вернее, не залеживались.

Пока не появилась Лика.

ЛИКА

Яполучал почту на Главпочтамте. Ещё в первые дни приезда, стоя у своего окошка, почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся и увидел девчушку лет восемнадцати, которая тоже получала письма в соседнем окошке: точёная фигурка, пшеничные волосы, короткая стрижка, чуть вздёрнутый нос и озорные-озорные глаза, которые, казалось, искали, чего бы такого учудить. Она была похожа на мальчишку, и стояла в окружении мальчишек, и одета была, как они: узкие брючки, кеды, спортивная куртка и фуражка, сдвинутая на бок. Когда я обернулся, она резко отвела взгляд и залилась краской.

Потом, когда бы я не приходил на почтамт, у соседнего окошка появлялась она со своей мальчишеской свитой. Я заметил, что с каждым разом её окружение редело и однажды она подошла к своему окошку уже одна. Опять несколько раз метнула в меня взглядом и, наконец, решившись, подошла и поздоровалась.