Зона обстрела (сборник)

Не взглянув на продолжающую с еще большей увлеченностью свое наблюдение нанимательницу, проходит через комнату. Останавливается перед принесенным им зеркалом, лезет в задний карман штанов, вынимает круглую резинку, автоматическим движением стягивает остаток волос на затылке в pony-tail.

Несколько секунд внимательно смотрит на свое отражение.

Видит молодого атлета – помост, широко расставленные ноги, черное трико, кожаный пояс, перетягивающий еще только намечающийся живот, и чуть вздрагивающие вскинутые руки, вознесшие над головой заметно прогнувшийся гриф штанги. И расплывчатые фигуры зрителей, вскочивших на трибунах, разинувших рты в беззвучном вопле восторга…

Видит толпу, стоящую под афишей «VII Московский кинофестиваль. “Беспечный ездок”»… А вот и он в толпе, в лопающейся на плечах тенниске, в длиннейших и густых кудрях, вот и элегантный Сергей в белой куртке и белых джинсах клеш, вот и остальные…

Крепко зажмуривает и сразу открывает глаза.

В зеркале темная пустота – нет никакого отражения, ни его, ни комнаты…

Выходит из подъезда.

Толкает коленом, отодвигая с дороги, поставленный на снег диван.

Обойдя продолжающих дискуссию хозяина и работников, вынимает из фургона перегородивший проем гигантский пейзаж в тяжелом багете.

Оглянувшись и не найдя, куда поставить картину, сует ее в руки одному из грузчиков, владелец успевает подхватить другой край.

Снимает висящую на запорном крюке фургонных ворот кожаную куртку, натягивает, наглухо застегивает косую молнию.

При полном молчании растерявшихся зрителей лезет в глубь фургона.

Оттуда выдвигается и косо опускается на снег дощатый пандус.

Вылетает пустая пивная банка, еще одна.

И через мгновение, ужасающе ревя двигателем, выпрыгивает из темной глубины, срывается по доскам мотоцикл, старый рогатый «Харлей», а над седлом полустоит пожилой easy rider.

Подняв пологую струю снега, разворачивается возле крыльца, застывает на миг.

Окаменевшая группа смотрит на него от фургона.

Он наклоняется, подхватывает журнальную пачку, кладет ее перед собой на бак.

И уносится в снежном вихре, в реве.

Стелется по ветру жидкая косица.

«Он чего, вообще, по жизни?» – спрашивает, выглянув из-за рамы, новосел.

«Он рояль один на шестой носит, – отвечает, выглянув из-за рамы с другой стороны, грузчик. – А ездит всегда сто тридцать. А сам полтинник осенью разменял. А в обед четыре баночных примет – и нормально. А однажды поспорил на сто баксов и с эстакады…»

Снежный вихрь и рев уже далеко.

Представьте себе – снежный вихрь белых искр.

Крутится с визгом шлифовальный круг, толстые, вроде бы неловкие пальцы прижимают к нему какую-то маленькую железку, почти в этих пальцах невидимую.

Человек подносит железку близко к глазам, рассматривает, вращение круга замедляется, замирает.

Люди с такой внешностью изображают в рекламе милых европейских дедушек – аккуратный седой пробор, седые усы щеточкой на круглом лице, очки «половинки» на кончике носа, вязаная кофта поверх белоснежной рубахи с клетчатым галстуком, на левом мизинце небольшой и явно старинный перстень.

Очень трудно узнать в нем одного из тех пятерых друзей, вернувшихся из армии солнечным сентябрьским днем в начале шестидесятых.

Он сидит за перегородкой, отделяющей рабочую часть помещения от предназначенной для клиентов. Сейчас в мастерской пусто.

На стене позади него висят десятки болванок для ключей, прейскуранты и объявления: «Клепка и точка коньков», «Ремонт зонтов», «Печати и штампы»…

Рассмотрев готовый ключ, он кладет его на верстак, удивительно старомодным жестом, как бы оставаясь в образе, удовлетворенно потирает руки и тянется к стоящему на отдельном столике для инструментов телефону – не столько старому, сколько битому-перебитому, заклеенному скотчем. Одновременно вытаскивает откуда-то из заднего брючного кармана записную книжку, начинает листать, другой рукой не глядя снимает трубку… Есть! Телефон летит на пол.

Но прежде чем была снята трубка, прежде чем коснулся пола многострадальный аппарат, раздался звонок – короткий, прервавшийся.

«Алле-о, – по-барски растягивает слесарь, – будьте добры, погромче, у меня… гм-м… плохой аппарат… Да, Виктор Павлович слушает… Кто?!. Да, слушаю, конечно, слушаю!..»

Прижимая трубку к уху, кряхтя, медленно сгибая и скрещивая по-турецки ноги в отличных фланелевых брюках и домашних туфлях с меховой опушкой, он усаживается на пол – этого требует слишком короткий, перекрученный шнур между трубкой и аппаратом, поднять который уже невозможно, он развалился на части, но почему-то продолжает работать.

«Слушаю, Руслан, – повторяет старик время от времени, – да, я тебя слушаю… Ужас… Я понял… Понял…»

Он выходит на улицу – грузный, важный, в дорогом светлом пальто, в хорошей английской кепке – пожилой джентльмен. Запирает дверь, над которой написано «Металлоремонт». Открывает дверцу старого, но вполне приличного на вид «Мерседеса»…

Открывает сетчатую дверь старого лифта в старом просторном, со следами сталинского шика подъезде…

Открывает толстую, красиво обитую дверь квартиры…

Из глубины коридора, спотыкаясь, падая и скользя на животе по паркету, бежит его встречать мальчишка лет пяти – круглолицый, копия деда.

Из кухни появляется высокая немолодая дама, красиво причесанная, в светлом фартуке поверх элегантного темного платья, в туфлях на каблуке.

Из гостиной выходит, катя за собой пылесос, молодая женщина в джинсах и клетчатой мужской рубахе навыпуск.

Из кабинета, оставив открытой дверь, за которой видны книжные стеллажи и стол с компьютером, делает шаг в коридор мужчина лет тридцати, фамильно круглолицый, в сползших на кончик носа точно так же, как у отца, очках.

И это все тоже как бы из рекламы или сериала: эпизод называется «Клан встречает патриарха».

А сам патриарх, не раздеваясь, оставляя на полу мокрые следы, проходит в спальню, становится на колени перед кроватью и с трудом вытаскивает из-под нее небольшой старый чемодан – такие были в моде в пятидесятые: черный, лакированный, с желтым кожаным кантом по ребрам.

Сев на постель, раскрывает его. Это походный набор слесаря-взломщика – отвертки, сверла, коловороты, клещи и плоскогубцы в ременных петлях и гнездах, ручная дрель, разводной ключ, фомка и гроздья отмычек на проволочных кольцах…

Входит и садится на постель рядом с ним жена. Он делает вид, что не замечает ее, она двумя руками поворачивает к себе его голову – возможно, таким жестом она когда-то начинала поцелуй – и просто смотрит в его лицо.

Он высвобождается, склоняется к чемодану, рассматривает, вынимая, некоторые инструменты, кладет их на место…

На дне чемодана лежит старый альбом в плюшевом переплете.

Жена вынимает альбом, раскрывает на коленях.

И он заглядывает сбоку.

Он видит:

старые черно-белые фотографии,

на одной – застолье в «Арагви», все пятеро еще почти такие же, какими вернулись из армии, он – в центре,

на другой – он возле новенького «москвича», на капоте сидит его молодая жена, друзья позируют, как бы толкая машину,

на третьей – он, уже немного погрузневший, с молодыми усиками, держит на руках сына, жена стоит рядом, позади «волга» и недостроенная дача – открытые стропила – посреди пустого, со штабелями досок и грудой кирпича участка,

на четвертой – он, худой и заросший серой щетиной, в зэковской телогрейке и мятой ушанке, с узелком в руке, перед воротами лагеря,

на пятой – современной, цветной – уже почти такой, как сейчас, с непокрытой седой головой стоит у небольшого надгробья на заснеженном кладбище, а рядом – трое, тоже старые…

Он закрывает альбом, кладет на кровать.

Закрывает чемодан.

Несколько минут они молча сидят рядом на постели – Виктор и его жена…

В коридоре садится на банкетку возле вешалки невестка…

В кабинете сын сел за стол, достал из пачки сигарету, но не прикурил – невидящими глазами смотрит на экран монитора, по которому бегает заставка: за маленьким человечком бесконечно гонится огромный динозавр…

И мальчишка тоже присел, чтобы деду была удача в дороге, – выкатил откуда-то педальный пластмассовый вездеход, влез…

Виктор садится в машину, перегнувшись, бросает чемодан на заднее сиденье.

Секунду сидит, глядя прямо перед собой.

И уезжает.

Ряды окон на огромном фасаде сталинской высотки, они блестят, отражая свет, и нельзя понять, из каких именно смотрят вслед уехавшему.

Представьте себе – сверкающие стекла шикарной московской новостройки.

А за стеклами длинный коридор, ведущий от холла к холлу, искусственный мрамор, полированный пластик под дерево, искусственные березы в кадках, синтетические ковры, металл под бронзу и через каждый метр светильники в виде факелов над маленькими нефтяными вышками…

По коридору очень быстро идет молодой человек под стать интерьеру – длинное черное пальто нараспашку, черный костюм, черная рубашка, черный галстук, черный cellular держит возле уха. За ним спешат двое почти таких же, только по сложению видно, что охрана.

«Все уже едут, дядя Миша, – говорит молодой человек в телефон, – я тоже еду, вы только не волнуйтесь, дядя Миша, посоветуемся и придумаем, ладно, да?..»

У подъезда стеклянного офиса среди огромных контейнеров и остатков строительного мусора стоят два черных, с черными стеклами, угрожающего вида джипа, словно готовые к прыжку ротвейлеры. Молодой человек, подобрав полы пальто неожиданно дамским жестом, садится на водительское место в первый, двое сопровождающих идут к другому, но юноша, высунувшись, решительно машет рукой – оставайтесь, еду без вас. Один из охранников подходит: «Но как же, Руслан Ахметович?..» «Позвоню, если что, – твердо обрывает Руслан, – будьте на связи, keep in touch, ясно? Конкретно на связи…»

Швыряя в стороны грязный снег, «Шевроле Тахо» берет с места.

Руслан, почти неразличимый в черной одежде внутри черного кожаного пространства – видно только лицо: твердые скулы со смугловатым румянцем, пробивающимся из-под трехдневной молодой щетины, короткий прямой нос, неожиданно пухлые губы, – сует в держатель телефон и, положив левую руку поверх толстого кожаного руля, правой шарит где-то под сиденьем, достает пистолет, несколько секунд искоса рассматривает «настоящего» советского выпуска ТТ, советский кольт.

Почти по осевой, как и положено такой машине, летит, обдавая отстающих дорожной жижей, джип.

Светится космическими цветами приборная панель, блики на лице Руслана скрывают щетину, жесткую линию скул и подбородка, и пухлогубое лицо молодого мужчины превращается в совсем мальчишеское, детское.

Губастый мальчик сидит на краешке больничной табуретки рядом с койкой, на которой лежит умирающий, – резиновая трубка капельницы делит пополам то, что видит мальчик: серое, уже почти неживое лицо отца, выпуклый серо-желтый лоб, короткий заострившийся нос…

Подросток на роликовой доске с разгону тормозит перед стоящими посреди заполненной скейтбордистами площади четырьмя немолодыми мужчинами, нелепыми среди этого мелькающего детского сада, ловко выбрасывает из-под себя доску и, держа ее под мышкой, лезет в рюкзак, достает папку, из нее вынимает лист плотной бумаги и гордо поднимает его перед дядей Сережей, дядей Лешей, дядей Витей, дядей Мишей – вверху листа, заполненного по-английски, крупное Certificate…

Уже взрослый Руслан, уже со всеми приметами удачника нового времени – телефон в руке, охрана позади – идет, проваливаясь в снег, по унылому редколесью, между деревьями видны часто клюющие журавли нефтяных качалок, группа выходит на поляну, где стоит вертолет, идет к нему, лопасти начинают медленно раскручиваться, вдруг Руслан застывает, охранники, недоумевая, останавливаются тоже, внимательный и спокойный взгляд Руслана шарит по вертолету и площадке, будто приближая и увеличивая детали, – на снегу следы с противоположной стороны поляны, они обрываются возле стрекозиного хвоста машины, из-под которого едва заметно выступает край прилипшей к нему снизу коробочки, – Руслан падает ничком, прикрыв затылок руками, а взрыв уже гремит, вертолет пылает, летят в небо оторвавшиеся куски обшивки, присев, стоя на коленях, бессмысленно тычут в разные стороны стволами телохранители…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.