Старик и ангел

Сев, старый строитель еще поерзал, удобней вмещаясь в кресло, и, конечно, немедленно заговорил с соседом – видно же, что тоже пенсионер, хотя одет богато. Едва открыл попутчик профессора Кузнецова рот, как к земляному запаху грязи добавился запах сырого мяса, какой бывает от плохого алкоголя, болтающегося в больном желудке. Но деваться было некуда, и Сергей Григорьевич слегка повернул голову, вежливо приблизив ухо к зловонному рту.

Первые же слова, которые он услышал, его насмерть напугали, поскольку он решил, что на фоне неожиданного спазма сосудов головного мозга у него начались психические явления типа галлюцинаций.

– Простите, что, не будучи представлен, – сказал бомжеобразный попутчик с любезной интонацией персонажа старой пьесы, – начинаю разговор. Но обстоятельства вынуждают, Сергей Григорьевич. Через двадцать минут будем на конечной остановке, вы отправитесь читать лекцию по вашему любимому сопромату, а я пойду в свою любимую чебуречную, где сто граммов дурной водки стоят всего пятьдесят рублей…

– Извините, не понимаю, о чем вы, какие обстоятельства, – Кузнецов заворочался в тесноте, с трудом доставая из кармана дубленки коробочку, где должен быть капотен от давления, – и ваша речь…

– А вы, уважаемый профессор, не придавайте значения внешнему, – перебил старый оборванец, – и даже не совсем внешнему, – тут он милейшим образом улыбнулся и, открыв рот с тремя разрозненными зубами, заслонил выдох ладонью с черными ногтями. – И о давлении не беспокойтесь, нормальное у вас давление для ваших лет, сто сорок на восемьдесят пять, позавчера в академической поликлинике измеряли… Последнее, от чего хочу предостеречь: как всякий мало-мальски культурный человек, вы сейчас вспомните удивительно популярный роман писателя Булгакова. «О, как я угадал!..» Да? Так вот: поверьте, я не Коровьев и никого и ничего из этого прекрасного, но, на мой вкус, легкомысленного сочинения в действительной жизни и нашей истории не появлялось и не появится. А хоть бы и появилось… Что, запрещено, что ли? Я же… ну, может, слышали такое выражение, если хотя бы раз смотрели американский полицейский фильм… нет?.. в общем, это называется «работаю под прикрытием», играю роль… Согласитесь, роль удобная: никакого интереса и опасения господин вроде меня вызвать не может. Только держался бы на обонятельно безопасном расстоянии, да? Словом, вот…

Тут он выдернул откуда-то из куртки красную продолговатую книжечку с золотым гербом, в которой любой, даже молодой и не сильно пуганый гражданин нашей страны, сразу распознает Удостоверение, именно так, с большой буквы. Вот уж почти двадцать пять лет прошло, а все вздрагиваем… Бомж удостоверение на миг распахнул, Сергей Григорьевич успел прочесть «полковник» и «ФСБ». Так и есть, подумал Кузнецов, дожил. Удостоверение в секунду само сложилось и исчезло, а полковник улыбнулся вполне нормальной, любезной улыбкой приличного человека.

– Если не запомнили, представлюсь устно: Петр Иванович Михайлов, – назвался он. – Возможно также обращение Петр или даже Петя – мы ведь, если не ошибаюсь, ровесники. И меня тоже сослуживцы, прямо скажем, пожалели, не турнули в отставку, хотя давно пора. Вот и служим мы, ну, скажем так, Родине, каждый, как еще может, да, Сергей Григорьевич?

Кузнецов молча пожал плечами. В голове стоял звон, болел затылок. Мало ли, что вчера было нормальное давление… Черт возьми, откуда он это знает? Следят, что ли?!.. В таком состоянии только лекцию читать, студенты сразу заметят и устроят свинский шум…

Автобус тем временем уж подкатил к конечной, затормозил, слегка оттопырив в сторону тяжелый зад, двери зашипели…

Главный учебный корпус и перед ним памятник головастому и носатому основателю института стояли через площадь, ее предстояло перейти, а голова кружилась, и надо было взять себя в руки, сосредоточиться… Однако первое, что заметил Сергей Григорьевич на этот раз, выйдя из автобуса, была никогда им прежде не замечавшаяся фанерная забегаловка с крупной надписью «Чебуречная» над дверью. Заведение было как бы пристроено к стеклянно-пластиковому навесу остановки и сводило на нет всю его современность и аккуратность.

– Итак, будем считать, что познакомились, – сказал все невыносимей благоухающий полковник Михайлов. – И до следующей встречи, Сергей Григорьевич, тогда и поговорим конкретно о нашем деле. А сейчас вы полкрупинки нитроглицерина рассосите, рисковать-то не надо. Ну, кланяюсь…

Преодолев площадь и придя на кафедру – до лекции оставалось еще минут двадцать, – Сергей Григорьевич без всякого стеснения прилег на старый кожаный диван, скинув с него какие-то папки. Коллеги немедленно засуетились, начали вызывать скорую, но он категорически эту несколько наигранную суету прекратил, твердо сказав, что полежит спокойно четверть часа и пойдет на лекцию. Принял все же полтаблетки капотена…

И крепко заснул. Лекцию вместо него прочесть было некому, и ее просто отменили. Студенты с грохотом и воплями обрушились по лестнице к выходу, а он спал.

Конечно, полноценным сном назвать это нельзя было, Кузнецов находился в как бы легком забытьи, но все слышал – и как шумели в коридоре студенты; и как приглушенно, будто уже при покойнике, разговаривали преподаватели; и как завкафедрой велел кому-нибудь из них, кто на машине, отвезти старика (то есть меня, понял Кузнецов) домой, а уж оттуда вызвать скорую и подождать, пока врач решит, госпитализировать или так пусть полежит. Когда же дед (опять я, подумал Кузнецов) очнется, сообщить, что ему оформляют академический отпуск на семестр, чтобы отдохнул и ни о чем не волновался, а насчет денег он, завкафедрой, с проректором договорится…

Неплохой оказался парень этот завкафедрой, хотя взялся неизвестно откуда пять лет назад, докторскую его найти не удавалось никакими силами ни в одной библиотеке, и лекционной нагрузки у него почти не было, а те лекции, что читал, легко определялись даже студентами как пересказ популярного учебника… Звали его Руслан Эдуардович.

А Сергей Григорьевич все лежал на холодном кожаном диване в помещении кафедры и дремал.

Потом брел по коридорам института, поддерживаемый двумя ассистентами, раздвигавшими студенческое месиво.

Потом ехал, полулежа на заднем сиденье чьей-то машины и слегка сползая с этого скользкого сиденья на ухабах.

Потом лежал в своей постели одетый, а ассистент – кажется, по имени Максим – стоял у двери и оттуда осматривал кабинет, книги, кипы старых ежегодников.

Потом вошли мужчина и женщина в одинаковых толстых синих куртках и штанах, с двумя металлическими ящичками в руках. Сергею Григорьевичу помогли раздеться, что его очень смутило, померили давление, потом долго возились с холодными и все время отклеивающимися от заросшей седым волосом груди кружочками кардиографа, потом сделали неприятный, горячий укол в вену… Наконец все успокоились, ассистент Максим исчез, сказав что-то об оплате отпуска, а двое в синих куртках помогли Кузнецову опять одеться, найти всякие мелочи вроде зубной щетки, сложить их в пластиковый пакет и сойти к их кургузому бело-красному автобусу, в котором пришлось ехать, лежа на носилках, – другого места для него не оказалось…

И все это время он не то чтобы спал, но дремал, иногда и совсем выключаясь.

И видел длинный сон про себя.

Сон этот удивительнейшим образом начался точно с того места, до которого успел он вспомнить свою биографию сегодня утром, по дороге в институт.

Глава пятая

Сон больного

Примерно через два года семейной жизни Сергея и Ольги Кузнецовых жизнь эта стала однообразной настолько, что можно было подумать, будто они женаты по крайней мере лет десять.

Сергей Ольгу не то чтобы любил – его отношения к женщинам вообще никак нельзя было описать этим словом, – но испытывал к ней сильную, ровную и, если можно так выразиться, безотказную страсть. Это значило, что как только они оставались в закрытом помещении – в своей комнате родительского дома Шаповаловых; в фанерном домике институтского пансионата на Азовском море, где они проводили по крайней мере месяц из длинного преподавательского отпуска Сергея; в купе дорогого вагона СВ, билеты в который, при жестком осуждении мотовства со стороны Георгия Алексеевича и Варвары Артемьевны, потому и брались, что купе было двухместное; или даже в большой темной комнате, в которой их оставлял ночевать после долгой гулянки приятель, живший на другом конце области, причем в этой же комнате спала на полу еще одна пара, – Сергей немедленно и без всякой подготовки удовлетворял свое желание. Он придавал Ольге более или менее удобную в этих обстоятельствах позу и через минуту-две однообразных и очень энергичных движений достигал желаемого, успокаивался, а еще через минуту крепко засыпал – поскольку очень часто бывал в это время не вполне трезв. Единственное ограничение, которому он привык подчиняться, – соблюдение тишины в любой момент ввиду абсолютной звукопроводимости всех стен, которые окружали их жизнь, а то и присутствия в помещении посторонних. Так что он почти беззвучно хрипел, будто во сне, вот и все, а Ольга и вовсе не издавала ни звука, только если приложить ухо к ее груди можно было иногда услышать тонкий писк, будто где-то далеко плакал потерявшийся щенок. Но Сергей никогда уха к груди Ольги не прикладывал, ему это было совершенно ни к чему.

Словом, любовь их все еще существовала как бы в бараке, обнаруживая связь поколений.

Так происходило каждую ночь, иногда и два раза за ночь, поначалу и три, и даже не обязательно ночью – если обстоятельства благоприятно складывались днем.

При таком абсолютном забвении каких-либо мер предупреждения беременности ребенка у них не получалось. Сергей, конечно, не знал историю своего рождения, не то обязательно подумал бы, что и тут есть некая таинственная закономерность – при своем суровом математическом образовании он был отчасти склонен к мистическим объяснениям жизни. Но у молодых Кузнецовых ребенка не получалось решительно, и никакие советы бедной Марии Яковлевны Коган, давно истлевшей на поселении под Карагандой, не помогли бы. Потому что и без этих советов новое поколение Кузнецовых принимало любые, самые невообразимые позы, в том числе, конечно, и ту, благоприятную для зачатия, даже не придавая значения ее простонародному неблагозвучному названию, – а ребенок не получался.

Страдали от этого только старики, особенно Георгий Алексеевич.

Главная тайна и гордость этого семейства состояла в том, что Шаповаловы были из дворян. Никаких чувств, узнавши это, Сергей не испытал, но понял, что это знание – серьезная часть мира, в который он попал. И при любом повороте в эту сторону любого разговора делал почтительное лицо. Дворяне Шаповаловы были настоящие. Отец Георгия Алексеевича рано дослужился до статского генерала по почтовому ведомству, в революцию быстро от голода помер. А сам Георгий Алексеевич еще мальчишкой понял, что о дворянстве надо забыть раз и навсегда, никуда не лезть, жить тихо и незаметно – тогда, может, не истребят. Учиться дальше, чем на мастера-электрика, даже не пытался, от вступления в партию как-то удачно уклонялся. Всю войну прошел в ремонтной мастерской бригады тяжелой артиллерии, а после войны как устроился в только что организованный институт, так с тех пор и никуда. Портрет его висел, конечно, на доске почета, и на этой фотографии дворянство явно проступало и в чертах, и в выражении лица, но кто же разглядывает фотографии на досках почета… А первый отдел режимного института дворянство тов. Шаповалова не то чтобы просмотрел, а значения ему, видимо, не придал: у государства теперь были другие главные враги – евреи, например, прежде заслуженно считавшиеся этого революционного государства опорой, а теперь сделавшиеся сионистами…

Что до Варвары Артемьевны, в девичестве Гарт, то она была и вовсе поповская дочка. Отец ее, как положено младшему в большой мелкопоместной семье давно обрусевших немцев, пошел в священники. Был рукоположен некстати в начале четырнадцатого, неожиданно – уже творилось во всех сферах жизни один Бог знает что – получил приличный приход в ближней слободе… Но тут загремела Германская война, и попа с немецкой фамилией добрые прихожане несколько раз собирались бить, однако до поры до времени обошлось – пока все не рухнуло окончательно, и покатилось, и разлетелось… Отца Артемия застрелили на паперти, куда он вышел благословлять буйную молодую толпу, надеясь усмирить ее, перекрестя, – но уж конечно, застрелили не за то, что из немчуры, а как попа, наемника помещиков и буржуев. При этом семейство его небольшое – вдову и троих девочек-погодков – почему-то не тронули, возможно, бабы не разрешили: матушка была единственная на всю слободу и при этом первоклассная акушерка. Старших девочек сыпняк прибрал, а Варя выжила, и уже в восемнадцать – как-то просочившись в медицинский техникум – приняла от матери всю брюхатую клиентуру. В священнический дом после второй войны и пришел в зятья Георгий Алексеевич, в доме этом тогда еще немногое изменилось – только иконы, обернутые рогожей, были прибраны подальше, в подпол. Дом понемногу подновили, провели свет, воду, завели привозной газ в баллонах… И жили себе, пока не продолжил традицию приймаков Сергей. Времена были новые, но Шаповаловы привычно всего опасались – при этом гордились всем, включая уцелевшие из поповской библиотеки энциклопедии, и ненавидели все, из-за чего гордиться приходилось тайком. Сергею – и то не в первый год – под большим секретом рассказали про шаповаловско-гартовское происхождение. И про деда-генерала, не только вынужденно, но и специально уморившего себя голодом, покончившего таким образом с собой из отвращения к новому подлому порядку. И про позорную страницу из жизни священнической вдовы, Ольгиной бабки, а Варвары Артемьевны матери, сошедшейся и зарегистрировавшейся – от страху, чтобы из дому с девчонкой не выставили и чтобы без хлеба не пухнуть, – через полгода после убийства законного мужа с каким-то уполномоченным по фамилии Мирский. Так что, может, поэтому-то дом и не отобрали. Мирского, ездившего по губернии с инспекциями насчет зерна, мужики вскоре благополучно сожгли в сарае ночью, но бывшая матушка осталась Мирской, никто ее не трогал, сделав вид, что забыли поповское прошлое повивалки. А после, когда пришел к ней в зятья фронтовик Шаповалов, и вовсе стали они обычной советской семьей, простыми советскими людьми.

Про все это рассказывалось вечерами, тихо, с мелкими подробностями и с непролившимися слезами застарелого злопамятства в глазах. Сергей скучал, Ольга сидела с непроницаемым лицом, можно было обнаружить в этом выражении и некоторую неприязнь, и обиду, но Сергей не присматривался, так что на кого обида и к кому неприязнь – оставалось неизвестным. Вообще Ольга, неразговорчивая от природы и по воспитанию, сделалась постепенно почти безъязыкая.

А старики страдали от того, что Шаповаловы и Гарты не продлятся во внуке или хотя бы внучке. И никакие профессиональные советы матери Ольге не помогали. Она уже поступила в институт и понемногу дошла до третьего курса самого девичьего факультета – вычислительной математики. При этом она не ушла и из лаборанток, получала какую-никакую зарплату, так что Сергей честно половину своего доцентского немалого заработка отдавал теще на хозяйство, а оставшееся спокойно прогуливал. Разве что на день рождения покупал жене какое-нибудь колечко, пользуясь знакомством с продавщицей из ювелирного отдела, да на Восьмое марта добывал духи «Клима» – пользуясь знакомством с другой продавщицей, из галантереи.

Так и шло, и шло, и шло.

И все бегал он в Дом ученых, не в КВН уже, конечно, да и отошел КВН, а просто посидеть в ресторане или буфете с приятными людьми из коллег, такими же тридцатипятилетними балбесами при ученых степенях и званиях. Рассказывали анекдоты, обсуждали последние новости – кому ВАК утвердил степень, кому отложили, кто к кому пошел в оппоненты… К середине вечера появлялись дамы – веселые и легкие в общении аспирантки, самыми быстрыми путями двигавшиеся в науку. Ехали к кому-нибудь из холостых всей компанией или двумя парами…

Натурально, Сергей советскую власть не любил, как не любили ее все его приятели и вообще все, кого он знал, – кроме разного рода парторгов и прочих активистов, с которыми общался вынужденно и сухо, да случайных каких-нибудь и не имевших в его жизни никакого значения людей. Например, партийных ветеранов из выездной комиссии райкома, разрешивших ему поездку в Болгарию, в Дом отдыха ученых, причем вместе с Ольгой. Никакой благодарности к этим полоумным старикам он не испытывал – еще бы они его не пустили, тоже, между прочим, активиста. На нем, между прочим, весь Дом ученых держится, в прошлом месяце самого Окуджаву привез с концертом, а в позапрошлом – молодого писателя Аксенова…

То, что сам он был активистом, не мешало ему активистов презирать и в партию не вступать ни под каким видом, ссылаясь на свою непреодолимую тягу к женскому полу, в связи с которой он опасается запятнать звание женатого коммуниста аморальной какой-нибудь историей. И его признания в парткоме выслушивали с пониманием, поскольку великий ученый, возглавлявший институт, сам был большим ходоком, почему и практиковалась в партийной организации научного заповедника моральная терпимость.

Через партком же – ну и, конечно, профком – купил он и свой первый автомобиль «Запорожец», и заменил его через два года вполне солидным уже «Москвичом-403». А потом даже и шикарной «Волгой» ГАЗ-24…

И в перспективе светила доценту Кузнецову квартира в институтском доме, поскольку он с женой проживал в частном секторе, на площади тестя и тещи, – однокомнатная, конечно, как бездетным, но квартира, ведомственная, без всяких там кооперативных неподъемных взносов. Допустим, такая же однокомнатная, но кооперативная стоила бы (если, конечно, попадешь в кооператив, прождав года четыре в очереди) тысячи три. А получал Сергей Григорьевич в месяц около трехсот пятидесяти – это десять зарплат надо было бы отдать за квартиру, которую можно и так получить, – ну, тоже со временем, конечно, лет через восемь-десять.

И при всех этих бесплатных или почти бесплатных, очередных или внеочередных, основных или побочных благах, полученных от советской власти, Сергей ее терпеть не мог. Вот в Болгарии, например, купили на все разрешенные для обмена триста, по сто пятьдесят на человека, Ольге местную дубленку, а Сергею джинсы, не американские, конечно, но по лицензии Super Rifle. Однако же из всего этого вывод Сергей сделал единственный: даже болгары лучше нашего живут.

Как и все его знакомые, постоянно и почти в любой обстановке рассказывающие антисоветские анекдоты, Сергей считал себя диссидентом. Ну, конечно, не настоящим, которые подписывают какие-то письма и дают интервью радио «Свобода», но инакомыслящим. Инако – по отношению к кому? И мыслящим – что? Эти вопросы ему в голову не приходили. Ему вообще мало что приходило в голову, кроме некоторых новых методик расчета на прочность, статическую и динамическую, рамных конструкций, методик, которые тут же становились секретными и приносили пользу делу обороны и нападения той самой советской власти, которую он терпеть не мог. Да еще приходило ему в голову, кого из знаменитых авторов и исполнителей самодеятельной песни или модных поэтов и прозаиков пригласить на очередной вечер в Дом ученых. За триста – а фонды для такой оплаты по линии культработы в профкоме были – приезжал кто угодно. И Сергей с его товарищами и коллегами восторженно аплодировали смелым песням и безоглядным стихам, от которых советская власть тряслась и фундамент ее давал трещины…

Вы скажете, что Сергей, будучи кандидатом наук и доцентом, был совершенным дикарем и просто темным остолопом и друзья его были такими же, во что верится с трудом – сливки же технической интеллигенции! А скажите, вы работали в 1961 году, и в 1965, и даже в 1968, и в 1973… в общем, не важно, – вы работали в закрытом научно-исследовательском институте? Или в режимном конструкторском бюро? Или, наконец, преподавали на факультете, который готовил работников этих НИИ и КБ? И знаете, что таких, как Сергей, там не было? А-а, не работали и не преподавали! А Сергей Григорьевич Кузнецов работал и, главным образом, преподавал, а в своих воспоминаниях был к себе беспощаден, потому что давно уж стал другим человеком и вспоминал все, как оно было на самом деле.

Тем более что вспоминал во сне, а во сне трудно не то что соврать, но даже преувеличить – там все, как в жизни, только очевидней.

Да. И, словом, как уже было сказано, жизнь шла, и шла, и шла…

И вся эта жизнь, со всеми мелкими бытовыми подробностями, теперь снилась Сергею Григорьевичу.

Снилась, пока он лежа ехал в микроавтобусе скорой помощи,

пока сидел на неудобном стуле в холодном приемном отделении больницы, продолжая дремать и отвечая на долгие вопросы медсестры, заполняющей первую страницу истории болезни,

пока клевал носом в лаборатории, где ему перетянули руку жгутом, воткнули иглу шприца в вену и вытащили несколько пробирок темной крови,

пока укладывался на высокую, хитро устроенную из стальных стержней и пружин больничную кровать и накрывался до пояса простыней,

и пока не проснулся от слов:

«Больной, больной, вы как себя чувствуете, или дежурного врача позвать?»

Он открыл глаза.

Рядом с его кроватью стояла медсестра сразу удивившей его внешности: как бы специально придуманная полная противоположность его жене Ольге в том возрасте, в каком он ее помнил, хотя давно уж возраст не тот.

Например, у Ольги нос прямой и крупный, а у этой курносый и маленький.

У Ольги глаза светло-зеленые и продолговатые, что давало ему повод в хорошие времена сравнивать их с виноградинами, а у медсестры глаза были круглые, коричнево-вишневого оттенка, что тоже подсказало бы ему какое-нибудь сравнение, если бы он уже был вполне в порядке.

И так далее.

Вообще, медсестра Кузнецову очень понравилась, в то время как жена Ольга в его жизни уже давно играла исключительно раздражающую роль.

Медсестра же смотрела на больного Кузнецова с испугом, с каким смотрят не дежурные медсестры на больных, а любящие жены на мужей, которым что-то не по себе и давит слева.

То есть просто сразу, ну, почти сразу все и случилось.

А с соседней кровати с приятной иронической усмешкой смотрел на Сергея Григорьевича бывший бомж, а ныне чисто вымытый больной второго кардиологического отделения градской больницы № 5 полковник ФСБ Петр Иванович Михайлов.

– Ну, – сказал полковник, – будем вместе симулировать и продолжим разговор?

Медсестра немедленно вышла.

Глава шестая

Кругом кровавая гэбня

– Думаю, что продолжим, – сам себе ответил полковник, – поскольку у нас обоих диагностирована ишемическая болезнь сердца, приступы сейчас купируют, однако потребуется лечение по крайней мере в течение двух недель… К слову: за вас-то кто платит? Я, как не имеющий определенного места жительства и безработный, нахожусь здесь иждивением города, а вы? Неужто институт страховку дает? Шикарно по нынешним временам…

Сергей Григорьевич хотел было лечь на бок, чтобы было удобней говорить, но тут заметил, что медсестра, не похожая на Ольгу, успела, прежде чем исчезнуть, поставить ему капельницу. В области локтевого сгиба правой руки двумя полосками лейкопластыря была зафиксирована введенная в вену иголка, так что лежать он теперь мог только на спине, повернув в сторону собеседника голову.

– Простите… Петр Иванович? – Сергей Григорьевич удивился, что вспомнил это имя-отчество. – Простите, мы ведь успели только начать разговор… то есть вы начали… Так о чем, собственно, речь? И чем я могу быть интересен вашей… э-э-э… организации, так сказать? Ко мне даже в прежние времена у вас вопросов не было…

– В прежние, как вы выражаетесь, времена и быть не могло, – перебил полковник. – Во-первых, в прежние времена нашей организации не существовало, а к тем, кого вы, как и многие, считаете нашими предшественниками, мы никакого отношения не имеем…

Лежать с повернутой почти на девяносто градусов влево головой было неудобно, быстро затекла шея. Сергей Григорьевич с некоторым усилием вернул голову в нормальное положение, так что теперь видел только белый потолок. Потолок был далеко вверху, вероятно, больница располагалась в старом здании, в новых таких высоких потолков не бывает.

Полковник Михайлов тоже лежал на спине, тоже глядя в потолок, с иглой капельницы в вене – только левой руки.

И вдвоем они представляли собой симметричную картину – два старика, беседующие с белыми, крашенными водоэмульсионной краской небесами.

А две капельницы, словно почетный караул, стояли по бокам.

– Во-вторых, – продолжал полковник Михайлов, – у нас и сейчас к вам вопросов нет и неинтересны вы нам. То есть не вы нам интересны, а, наоборот, мы вам должны быть…

– Чем же это?! – тут уж перебил соседа Сергей Григорьевич. – Мне, знаете ли, поздно в авантюры лезть, такими организациями интересоваться… Вы и так везде, всю власть забрали и продолжаете забирать…

Из последних, не совсем внятных слов стало понятно, что профессор Кузнецов не чужд был чтению некоторых либерального направления газет. Однако полковника Михайлова это нисколько не смутило.

– Ничуть не поздно, – живо возразил полковник. – Мы с вами ровесники, да и вообще… Вы не заметили разве, что мы похожи и даже говорим одинаково, как никто уж теперь не говорит? И в какие «такие» организации? Вы разве поинтересовались, в какой именно организации я служу? Аббревиатуру углядели, да и ту поняли неправильно. Всюду вам гэбэ мерещится, просто паранойя…

– А как же правильно название вашей славной конторы понимать? – с отважным ехидством тяжелобольного спросил Кузнецов. – Финансовый совет благотворителей?

– Вы меня, Сергей Григорьевич, не обидите, меня кто только ни пытался обидеть, – Михайлов громко рассмеялся. – И ни у кого не получилось. Потому что я не развлекаю публику за гонорар, как малопочтенное художественное сословие, и не удовлетворяю собственное любопытство за казенный счет, как ваш брат-ученый. Вот вас, таких, обидеть легко. А я служу, мне за себя не обидно, а исключительно за державу, как сказано в нашем любимом фильме. Служба – она знаете у кого? Только у священников и офицеров, у прочих же – работа, проклятие Гос-подне.

Кузнецов уже пришел в состояние абсолютно бесстрашное, а последняя ссылка на Бога его просто взбесила – в силу определенных перемен, которые произошли с ним за последние лет пятнадцать.

– И чему же вы служите, господин офицер? – спросил он, чувствуя, что бешенство овладевает им, давит изнутри на грудь. – Родине, как вы сказали? Родине, что ли, нужны доносы и слежка, придуманные шпионы и вредители?!

– Старых книг начитались, Сергей Григорьевич, – отсмеявшись, спокойно ответил Михайлов. – Какие доносы, какие вредители? Вы, простите, из ума выжили, что ли? Двадцать первое столе-тие полным ходом идет, вы на сто лет отстали… А ФСБ – это Федеральный Союз Бессмертных, если хотите знать. И вам теперь узнать это – самое время, мне кажется. Вы уже переходите в наше ведение…

Кузнецов все сильнее задыхался от ненависти. Было чувство, что грудь сейчас лопнет, проломленная изнутри.

Полковник Михайлов вырвал иглу из своей вены, встал с кровати и, сильно сгибая руку в локте, зажимая прокол, подошел в кровати Кузнецова.

– Ваша жизнь продолжится бесконечно, Сергей Григорьевич, – сказал он. – И изменится в лучшую сторону. Вы умрете для всех ныне живущих, но это не должно вас огорчать слишком сильно – ведь вам никто не дорог по-настоящему. А на самом деле вы станете бессмертным. Одним из нас – бессмертных и служащих бессмертию.

С этими словами он вырвал иглу и из вены Кузнецова.

В эту же секунду открылась дверь палаты и вбежала медсестра, похожая на жену Сергея Григорьевича, если бы он женился удачно, а не на Ольге.

– Вы что же творите, больной?! – закричала она на Михайлова, и тот мгновенно оказался в своей постели. – Напишу на вас докладную завотделению, живо пойдете на выписку!

Она склонилась к Кузнецову и, быстро налаживая капельницу, прошептала: «Не волнуйся, миленький, тебе нельзя волноваться… успокойся, миленький…»

Тут Кузнецов разглядел наконец, что это не новая жена его, которая не похожа на старую, Ольгу, а просто медсестра, посторонняя женщина.

Очень, следует признать, симпатичная женщина.

– Он сказал, что я умру, – по секрету сообщил Сергей Григорьевич медсестре на ухо. – Умру и потому стану бессмертным… Так я понял… Он не бомж, он полковник… А что говорит врач?

– Спите, больной, – так же тихо ответила медсестра. – Какой еще полковник? Тут никого нет, мы к вам пока второго не подселяли…

С тем она и ушла.

А Сергей Григорьевич Кузнецов огляделся и увидел, что он лежит в двухместной палате, но вторая кровать чисто застелена, банка его капельницы наполовину пуста, а потолок покрашен белой водоэмульсионной краской и очень высок.

Он напряг зрение, чтобы разглядеть какую-то тень, скользнувшую в вышине, но не разглядел, прикрыл глаза и уснул.

Во сне он принялся подводить итоги. Во-первых, потому что слова насчет смерти и бессмертия все же произвели на него впечатление, а перед смертью, как он знал, принято подводить итоги, чтобы вся жизнь промелькнула перед глазами, как говорится. Во-вторых, он вообще привык подводить итоги дня, недели, месяца и так далее – его логический, аналитический склад ума и образование требовали систематизации всего, а что есть итоги, как не систематизация жизненных событий?

Итак, думал во сне Кузнецов, какие параметры жизни мы имеем перед ее окончанием – или даже после этого окончания по гипотезе полковника Михайлова? Что главное?

Глава седьмая

Первая попытка подведения Кузнецовым С.Г., пациентом второй кардиологии Градской больницы № 5, жизненных итогов

Первым пунктом шли рождение и раннее детство в гнилом бараке.

Это начало биографии следовало бы, по прямолинейной логике, оценивать как неудачу, как потерю времени на старте, но Сергею Григорьевичу, одаренному аналитику, прямолинейная логика была несвойственна и наяву, а уж во сне тем более.