Чернобыль. Летопись мертвого города

Александр Эсаулов

Чернобыль: летопись мертвого города

От автора

КОГДА СЛУЧИЛАСЬ АВАРИЯ на Чернобыльской АЭС, я работал заместителем председателя исполкома Припятского городского Совета депутатов, по-современному говоря, был заместителем мэра города. Уверен, что очень многие недоуменно пожмут плечами: при чем здесь Припять? Авария же была в Чернобыле! А те, кто знает, что и как происходило в 1986 году на ЧАЭС, так же недоуменно пожмут плечами: что за дурацкий вопрос? Припять, собственно, и есть город, где жили работники АЭС и строители, продолжавшие строить в 1986 году 5 и 6-й энергоблоки Чернобыльской АЭС. Чернобыль находился в пятнадцати километрах от станции, и в нем жило тысяч пятнадцать народу. Припять находилась в трех километрах, и в городе проживало пятьдесят тысяч населения. Но в прессе Припяти вроде как не существовало. Был скромный поселок энергетиков. Без названия, без людей. Эти записки были написаны по горячим следам, в 1987–1989 годах. Все фамилии, названия и данные подлинные.

Это все-таки случилось.

НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ ИГРОЙ ПАМЯТИ вызвано то, что я запомнил именно этот, в общем-то рядовой, разговор. Мы с Игорем Никифоровичем Ракитиным, в 1984 году работавшим начальником штаба гражданской обороны города, сидели у него в «голубятне» (так называли в исполкоме его комнатку, находившуюся на пятом этаже). Глядя на ЧАЭС, которая была видна из окна, я спросил:

– Игорь Никифорович, а что если она в один прекрасный день пшикнет?

Ракитин, неторопливо затягиваясь сигаретой с кубинским крепчайшим табаком, стал со знанием дела рассказывать мне, почему на АЭС невозможен ядерный взрыв. Потом, немного подумав, добавил:

– Если допустить, что взрыв возможен, то только тепловой. Например, если вдруг перестанет охлаждаться реактор, а потом вода пойдет, холодная и много, но там все так перестраховано, что даже теоретически это очень маловероятно, ну а практически…

Потом, после аварии, я его спрашивал, помнит ли он этот разговор, но Ракитин только недоуменно пожал плечами.

Итак, то, чего не допускали даже теоретически, все же случилось.

Как прошла эта первая ночь, ночь, разделившая историю на «до» и «после», ночь, ставшая мерилом для многих ошибок человечества? Она была удивительно будничная, эта ночь. Звонок секретаря горисполкома Марии Григорьевны Боярчук, поднявшей меня в половине четвертого утра, никаких особых эмоций, разве что чувство досады за прерванный сон, не вызвал. Досады и удивления, так как и до этого на станции бывали аварии, и достаточно серьезные, но никогда исполком из-за этого «в ружье» не поднимали. Станция имеет свои подразделения гражданской обороны. Гражданская оборона города при авариях на станции к действиям не привлекалась. Аварии, которые были до этого, ликвидировались быстро и без лишнего шума, отчего и складывалось впечатление, что в таких случаях особых сложностей нет и быть не может. Пожар? Что ж, на станции был и пожар, правда, на строящемся блоке, так что это тоже была не новость.

На всякий случай вызвали начальника штаба ГО города B.C. Иващенко (Ракитин в то время уже работал на станции). Что делать, никто не знал. Второй секретарь горкома партии А.А. Веселовский, оставшийся «на хозяйстве», так как А.С. Гаманюк был в Киеве, в больнице, уже уехал на станцию (там же находился и В.П. Волошко).

Честно говоря, я не помню, был в эту ночь кто-то в горкоме кроме дежурного или нет, но даже если и был, то вряд ли и там была какая-то ясность. Да и какая в то время могла быть у нас информация? Работники станции, высококвалифицированные специалисты, разобрались более-менее, что к чему, часам к восьми-девяти утра.

Звонить на станцию было бесполезно, потому что там либо никто не брал трубку, либо отвечали уклончиво и невразумительно. Оставалось ждать, когда со станции приедет шеф и внесет хоть какую-нибудь ясность. Мы разошлись по кабинетам. По улице Курчатова, на которую выходили окна моего кабинета, бесшумно пролетела «скорая», неся перед собой два покачивающихся столба света.

– Неужели есть пострадавшие? Неужели все-таки случилось что-то серьезное?

В это не верилось. Оказалось, что преодолеть убеждение, что у нас катастроф не бывает, а если что-нибудь и где-нибудь, то обязательно «жертв и разрушений нет», очень непросто.

Точно так же бесшумно пролетела вторая «скорая», и вот тогда, как говорят на Украине, мне стало «моторошно». Нет, не страшно, еще было неизвестно, чего нужно бояться, а как-то зябко, неуютно, неопределенно…

– Да что же там, на этой клятой станции, случилось?!

Приехал шеф, но ясности больше не стало. Как-то между прочим он упомянул, что по требованию КГБ отключена междугородняя автоматическая телефонная станция. Впоследствии, как мне рассказывали, это, а также то, что были отменены автобусные рейсы на Киев нашего АТП, было поставлено в вину исполкому и лично В.П. Волошко. Если честно, то даже не учитывая чисто психологического момента (как же, ведь КГБ потребовало! Не горком, не прокуратура, а КГБ! Если кто-нибудь станет меня сейчас упрекать в том, что мы боялись и даже уважали КГБ зря, что мы слабаки и вообще КГБ не фирма, то пусть меня извинят, но я их пошлю ко всем чертям. Кто не боялся КГБ, те сидели по тюрьмам и психушкам. И уважать КГБ было за что – там работали лучшие специалисты, дураков туда не брали), а просто оценив этот факт с точки зрения рядового жителя, хозяйственника, ничего страшного в этом нет, тем более что тем, кому такая связь была нужна по вопросам, связанным с аварией, она предоставлялась. И несколько слов об отмене автобусных рейсов. Рейсы были отменены до особого распоряжения исполкома, до выяснения обстановки. Правильно или неправильно мы тогда поступили? У меня и сейчас нет готового ответа на этот вопрос. Людей бы отвезли подальше от места аварии? По крайней мере тех, кто ехал в Киев. Наверное. Но ведь, как оказалось впоследствии, АТП-3101 было накрыто облаком радиоактивной пыли и на его территории был довольно высокий уровень заражения, а значит, и автобусы «звенели» тоже и в течение всей поездки (почти трех часов) пассажиры подвергались бы интенсивному облучению, да и, кроме того, повезли бы эту «грязь» в Киев. По прибытии автобусы бы загрузились и повезли ничего не подозревающих пассажиров в Припять, навстречу все той же аварии. Что лучше?

Здесь нельзя обойти стороной вопрос о том, почему жители Припяти не были предупреждены исполкомом об аварии и почему не были предприняты элементарные меры предосторожности.

Я не видел инструкции, регламентирующей действия руководства АЭС в случаях аварии, но мне рассказывали ответственные лица, видевшие ее. В ней названы адресаты, кому руководство АЭС имело право предоставлять данные о радиационной обстановке. Ни горкома, ни исполкома среди этих адресатов нет. Самый низкий уровень руководства, куда могла быть представлена такая информация, – секретарь обкома Компартии Украины. Более того, когда в конце концов второму секретарю обкома В.Г. Маломужу удалось получить такую информацию от директора ЧАЭС В.П. Брюханова, она оказалась намеренно искаженной, и это отмечено приговором суда. Кто ее исказил – В.П. Брюханов или его подчиненные – не знаю.

А потом был известный партхозактив, состоявшийся 26 апреля в 10 часов утра. В президиуме были члены бюро горкома и второй секретарь Киевского обкома партии В.Г. Маломуж. Слово для сообщения предоставили председателю исполкома В.П. Волошко.

Сообщение оказалось неожиданно коротким, всего несколько предложений. Было сказано, что в 1.30 ночи произошла авария на четвертом блоке с частичным обрушением конструкций 4-го блока. Причины и размеры выясняются. Вот и все. Конечно, такая краткость вопросы не устранила, а породила их еще больше. Спрашивали, как быть со свадьбами, проводить ли занятия в школах, как быть с соревнованиями… На все вопросы дал ответ В.Г. Маломуж. Он сказал, что радиационная обстановка в городе нормальная, никакой опасности нет и в связи с этим главная задача – не допустить паники, все мероприятия должны быть проведены в запланированные сроки. С этой минуты все, что делалось любым руководителем, каждое его указание, каждый его шаг, действие, рассматривалось прежде всего через призму вопроса о возможности возникновения паники в городе.

Не знаю, кто как, а я отнесся к словам В.Г. Маломужа с полным доверием. До аварии он пользовался авторитетом как грамотный, объективный руководитель, как человек, принимающий обоснованные решения, почему сейчас должно быть иначе? Раз второй секретарь обкома партии говорит о том, что опасности нет, почему в этом должны возникать сомнения? Кроме того, его слова подкреплялись и авторитетом организации, которую он представлял, и, конечно же, партийной дисциплиной, которую тоже никто не отменял.

Советовался ли с кем-нибудь В.Г. Маломуж при принятии такого решения? Трудно предположить, что, побывав на станции и увидев все собственными глазами, он не доложил об увиденном первому секретарю обкома партии Г.И. Ревенко. А кому докладывал Григорий Иванович? С кем советовался он? Интересовался ли он или В.Г. Маломуж мнением специалистов? Не знаю. Однако, несмотря ни на что, в действиях В.Г. Маломужа четко проглядывалось лицо нашей известной и трижды проклятой перестраховки, только, к сожалению, она была направлена на заботу не о здоровье населения, а о сохранении чистоты областного мундира. Ведь одно дело, когда на территории области произошла авария локального, так сказать, порядка, которую можно ликвидировать без особой огласки, как было, например, в 1981 году, когда длительное время стоял первый энергоблок из-за разрыва одного из тепловыделяющих элементов. Кто знал об этой аварии? Кроме работников станции, почти никто, и все прошло тихо и мирно. Только вроде бы неожиданно сняли главного инженера станции Акинфиева да уложили новый асфальт на улице Ленина (от чего дорога стала только хуже, если честно). Минэнерго скорректировало план, станция его выполнила, все получили причитающееся, а станция по итогам пятилетки была представлена к ордену Ленина, о чем вообще-то после аварии сразу стыдливо замолчали. А ведь соответствующего Указа Президиума Верховного Совета СССР ждали со дня на день. А ведь это не слабо: это ордена и медали, а может быть, и золотые геройские звездочки. И вот так, за здорово живешь, все перечеркнуть? Перечеркнуть славу одной из лучших станций Союза? Сдать все позиции без борьбы? Ну уж нет! Надо постараться все сделать без шума и пыли, ведь удалось же в 1981 году, почему сейчас не удастся? Может, это не главная причина, почему В.П. Брюханов предоставил данные с умышленно заниженными уровнями заражения города, почему В.Г. Маломуж до последнего старался делать хорошую мину при плохой игре, но эта причина не из последних.

Но ведь мало сказать, что то или это было сделано неправильно, самое главное – надо принять меры, чтобы в подобных ситуациях, которые могут возникнуть в будущем, ошибочные действия не повторились. Что для этого сделано? Насколько учтен опыт, полученный при аварии на ЧАЭС такой дорогой ценой? Пусть этот вопрос зададут себе те, кого это касается. Я знаю одно – никто меня не опрашивал, никто не задавал мне вопросов про тот опыт, который я получил, участвуя в этих событиях, нигде он не учтен и никому он не нужен. Взять хотя бы следующее. В городе было всего 167 автобусов и 533 грузовых автомобиля, из которых можно было приспособить под перевозку людей 266. По плану гражданской обороны население должно было собираться на сборных эвакуационных пунктах, часть из них размещаться в транспорте, а часть в пешем порядке двигаться в сторону Полесского. Что получилось на самом деле? Собирать людей на сборных эвакопунктах – значит держать людей на открытом воздухе и подвергать их ненужному облучению. Все машины оказались в зоне заражения. Что-то потом отмыли, но в основном они так и остались похороненными в зоне. Вести людей пешим порядком в сторону Полесского – все понимают сейчас, что это бред. В конечном итоге пришлось гнать из Киева 1100 автобусов, чтобы эвакуировать население. Учтен ли этот опыт в современных планах гражданской обороны?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.