Русский

Александр Проханов

Русский

Часть первая

Глава первая

Сергей Александрович Молошников, в обществе приятелей Серж, тридцати двух лет от роду, темно-русый, с узкой переносицей продолговатого носа, золотистыми бровями, под которыми серьезно смотрели большие серые глаза. В их глубине переливалась таинственная неопределенность, какая бывает у художников в ожидании внезапного озарения. На мягких губах вдруг появлялась едва заметная насмешка недоверия, словно мир, данный ему в ощущениях, был не полным и не единственным. Таил в себе иную, восхитительную реальность, доступную лишь художественному прозрению. Он работал арт-директором на популярном телеканале. Создавал образы и композиции телешоу с помощью декораций, света и музыки. Разговоры участников шоу, часто обыденные и банальные, обретали подобие волнующих галлюцинаций. Его жизнь протекала среди увлекательных впечатлений и встреч. Он обладал достатком, позволявшим жить одному в прекрасной квартире у Страстного бульвара и ездить на темно-зеленом «шевроле». У него была очаровательная подруга Нинон, или попросту Нина, которая работала дизайнером в цветочном салоне, создавая из цветов, вечно-зеленых стеблей и листьев чудесные икебаны.

Сейчас он ехал по заснеженной январской Москве, по Щелковскому шоссе, на телестудию, где предстояла премьера нового телешоу «Планетарий». Он наслаждался уютным салоном машины, сладковатыми запахами лаков и кожи. Ему было удобно в легкой кожаной куртке, отороченной волчьим мехом, в мягких мокасинах, позволявших стопе чувствовать педали. Глаза ловили лакированные вспышки автомобилей, розовое морозное небо с кристаллическими фасадами, заиндевелыми рекламами, дорожными знаками и высокой, как легкая сеть, стаей пролетных галок.

Он чувствовал светомузыку города. Морозный румянец неба и поющие струны проводов. Мягкий шелест собственного автомобиля и змеиное шуршание обгонявших его машин. Страстные вспышки красных хвостовых огней и нервные золотые миганья. Нетерпеливый вой «скорой помощи» сопровождался фиолетовыми всплесками. Мелькали на тротуарах сгустки толпы, облепившие торговые киоски, а сами киоски, освещенные изнутри, с мерцающими гирляндами, были похожи на крохотные часовни, собравшие вокруг себя богомольцев. Дома казались огромными клавишами, каждая из которых издавала особый звук – бархатный, нежно звенящий, металлически-визгливый, глухо рокочущий. Шоссе, по которому он катил, было желобом, где струились лакированные и стеклянные волны, плавные линии, разноцветные поля. Неслись шаровые молнии света, радужные переливы. Им сопутствовали бесчисленные мелодии, которые издавали серебряные саксофоны, черные полированные рояли, деревянно-гулкие виолончели с натертыми канифолью смычками. Серж чутко ловил каждую из пробегавших гармоник, отыскивая созвучный ей цвет, сплетая в затейливый узор спектры и гаммы.

Внезапно среди перламутровых звуков и поющих спектров он уловил тончайшую черную струйку, едва различимый звук, похожий на свист. Так блестит на разноцветных камнях чешуйчатая змейка. Так тихо посвистывает она среди безопасных и радостных звуков.

Черная тончайшая линия, обнаружив себя среди многоцветных звучаний, исчезла, нырнув в сплетение цветастых нитей. И снова возникла, как темная рыбка, ныряющая среди жемчужных вод.

Серж чувствовал ее как нечто отдельное, появившееся в цветомузыке города, обращенное прямо к нему. Темная нить завязала узелок в его душе и тянула к себе. Он не видел место, откуда она исходила, только чувствовал ее натяжение и пульсацию.

Теперь издаваемый ею звук напоминал звон невидимой осы, которая могла укусить. Но этот звук не отталкивал, а болезненно притягивал, управлял поворотами руля, вел его автомобиль, казалось, вопреки его воле.

Серж свернул с шоссе, ехал, повинуясь незримому навигатору. Оказался в пространстве, черном от кипящей толпы, в тесном скоплении автомобилей, запрудивших проезд. Отсюда, из этого черного клубка, исходила загадочная нить, как магнитная силовая линия, вовлекала его в людское месиво.

Кое-как, давя колесами сугробы, он поставил машину и вышел. Толкаемый со всех сторон тюками и кошелками, окруженный азиатскими и кавказскими лицами, косноязычной речью, он протиснулся сквозь толкучку и очутился перед стрельчатой деревянной аркой, на которой буквами, стилизованными под арабскую вязь, было начертано: «Райский рынок». Красовалась вывеска с веселым торговцем в чалме, который предлагал покупателям пучок женских бюстгальтеров.

Шедшая впереди женщина несла на плечах туго набитый тюк. Поскользнулась, тюк упал на снег, и из него посыпались упакованные в целлофан мужские плавки, зеленые, красные, синие. Женщина, жалобно охая, стала собирать упаковки, и в глаза Сержу бросилось ее умоляющее изможденное лицо, красные плавки с вышитым голубым дельфином.

Чувствуя, как тянут его безымянные силы, он обогнул женщину с плавками, прошел сквозь арку и оказался на рынке.

Рынок был похож на табор из шатров, балаганов, дощатых навесов, пестрых расцвеченных тканей. Клубился, галдел, голосил. Тянулись ряды, прилавки, заваленные товаром лотки. Убегали в сторону закоулки. Морозный ветер раскачивал на веревках кофточки, блузки, мужские пиджаки, женские платья. Висели дубленки, коричневые, черные, золотистые. Ветер дергал лисий и куний мех. Шубы, тулупы, зимние шапки всех фасонов и форм. Приплясывали от ветра женские сапожки, мужские туфли, детские башмачки, бесчисленные, нанизанные на одну бесконечную бечеву, на всякий размер и вкус. Продавщицы, укутанные в платки, с красными, как яблоки, щеками, дышали паром, зазывали покупателей, зыркали озорными глазами. Рядом с ними появлялись кавказские, синие от холода, мужчины в нахлобученных шапках, и тогда продавщицы начинали громче зазывать прохожих, теребили напоказ край дубленки, демонстрируя качество выделки, или размахивали перед глазами покупательниц кожаной дамской сумочкой. А кавказцы, оживив торговлю, удалялись вглубь балагана, где краснела накаленная электрическая спираль. Замерзшие горцы грели руки, пили дымящийся чай, оставляя своих русских краснощеких подруг торговаться, считать деньги, с помощью деревянных палок снимать с веревок блузку едко-зеленого цвета или дамский пеньюар, прозрачный, как крыло стрекозы.

– Красавчик, купи своей дамочке блузку. Она тебя за нее поцелует, – окликнула его пышная продавщица, пылающая на морозе, как роза.

Серж двигался рядами, погружаясь в толпу и снова выбираясь на свободное место, увлекаемый вглубь рынка упрямой невидимой силой. Словно по нему наносили чуть слышные удары, менявшие его траекторию, и он, как бильярдный шар, катился туда, куда его направляли толчки.

Теперь, вместо кавказских лиц, отовсюду выглядывали китайцы. Одинаковые, смуглые, в собачьих ушанках, с ласковыми косыми глазами, они широко улыбались, открывая кривые крепкие зубы. Здесь висели махровые полотенца с грудастыми красавицами, зубатыми драконами и ядовито-красными розами. Пестрели плюшевые медведи, верблюды, обезьяны, собаки всех размеров, перед которыми замирали мамаши с детками, желавшими сразу все – и рыжего хвостатого пони, и шелковистого кудрявого пуделя, и веселую макаку с шерстяным хвостом. Из балаганов с игрушками тянуло сладким дымком, запахом вкусной еды. Китайцы подкладывали в железные печурки мелкие щепочки, грели жестяное блюдо с лапшой и мясом, хватали еду деревянными палочками.

– Холосый каспадин, купи твоя детка коску. Все мыски дома нету, – улыбнулся ему узкоглазый продавец, показывая плюшевого полосатого кота с шелковым бантом на шее.

Серж не понимал, зачем он оказался на рынке, кто и куда увлекает его, нанося мягкие направляющие удары. Он испытывал болезненное безволье, странное непротивление, наркотическую расслабленность. Окружавший мир казался миражом. Плюшевый лев с зелеными стеклянными глазами вдруг высунул алый, окруженный паром язык. А в махровом халате померещилось млечное женское тело, и соски на морозе казались фиолетовыми сливами.

Ему чудилось, что за рядами прилавков, за висящей занавеской платьев, ковров, полотенец, скрывается потаенная жизнь. Он видел, как в свете костра люди в халатах и тюбетейках режут барана, и кровь из рассеченного горла хлещет в медный таз. Видел удалявшуюся в глубину узкую улочку с разноцветными китайскими фонариками, и китаец, впряженный в двуколку, везет молчаливого господина в черном цилиндре. И все это сопровождается музыкой, едва различимой, будто ветер приносит заунывные звуки барабанов и флейт, и под эти звуки алая струя из бараньего горла омывает темную медь, и мелькают желтые деревянные спицы китайской двуколки.

Подобные состояния были ему знакомы. Предвещали творчество. Были навеяны таинственными, витавшими в мире силами, которые вселялись в него, убаюкивали разум, усыпляли волю. Расширяли разум, куда вдруг слетались воспоминания и случайные образы, создавая фантастический мир. Преображали обыденные картины в драгоценные панорамы, многомерные витражи, где музыка истекала из цвета, а цвет порождал радуги музыкальных звучаний. Темная струйка, которая влилась в его кровь, была ядом ужалившей невидимой змейки. И этот наркотический яд рождал галлюцинации.

Странным образом он оказался в густой толпе восточного рынка Хомедия в Дамаске или на Гранд-базаре в Стамбуле. Сквозь стеклянную кровлю падало оранжевое солнце, и лавки в сумерках казались отпечатками этого смолистого, как расплавленная канифоль, света. Разноцветные кальяны стояли рядами, как стеклянные гуси, вытянув шеи. Продавец, сладко зажмурив глаза, тянул из мундштука пахучую струйку. Рябило в глазах от медной посуды – пузатых кувшинов, нежных, с узкими горловинами ваз, огромных чеканных чанов, сияющих самоваров и чайников. В антикварной лавке висели старинные сабли, кривые ятаганы, длинноствольные, с большими курками пистолеты. Торговец восточной мебелью любовно отирал куском синего бархата столы, инкрустированные перламутром, оглаживал резные скамеечки, на которых удобно сидеть в тени жасминового куста, поднося ко рту пиалу душистого чая, слыша дремотное воркование фонтана.

– Салям, – поймав его взгляд, поклонился ему торговец.

Серж упивался пластикой восточных изделий, орнаментом ковров, метущимися вихрями арабской вязи на застекленных картинах с изображениями мусульманских святынь. Руководство телеканала поручило ему оформить студию, где замышлялась программа «Исламский час». Выполняя поручение, он приехал в Стамбул, чтобы напитаться духом Востока. Толкался по рынкам, наслаждался зрелищем Босфора с проплывавшими кораблями, с туманными нитками парящих мостов.

Но кончились ювелирные лавки с золотыми перстнями и браслетами, гроздья яшмы и бирюзы, гирлянды костяных и каменных четок. И он снова оказался на московском морозе под розовым небом.

Рынка не было, а черная, словно посыпанная пеплом земля уходила вниз, образуя провал. Воронка ввинчивалась в глубину, словно огромный туманный карьер. Вдоль стен, сжимаясь книзу, кружилась спираль дороги, и по ней вверх и вниз двигались люди – катили тачки, толкали вагонетки. Слышался неумолчный гул, скрежет, подземные глухие удары. Шло строительство. Казалась, строится Вавилонская башня, опрокинутая в центр земли.

Серж спускался по серпантину, глядя в изможденные лица строителей. На них были тюремные робы, ноги схвачены кандалами, руки прикованы к тачкам. Серж шел не сам, а его понукали невидимые погонщики, тянули вниз незримые канаты. Привели на дно котлована и поставили на краю бесформенной черной щели.

Дыра уводила в бездну. Ее края казались мягкими, телесными, в темных морщинах и складках, покрытых блестящей слизью. Щель дрожала и трепетала, сжималась и расширялась, словно в глубине пробегала судорога, и оттуда исходило теплое зловоние утробы. Казалось, в глубине шло пищеварение, непрерывный распад, извергались газы, истекало липкое вещество.

Серж в страхе смотрел на эту скважину в центре Москвы, уводившую вглубь земли, откуда неслись неясные урчания и всхлипы. Что-то набухало и лопалось, хлюпало и струилось. Его влекло заглянуть в эту пугающую глубину, где мерцали тусклые вспышки, летали туманные отблески, и все говорило о потаенной жизни, непознанной и ужасной, наполнявшей чрево Москвы.

Серж приблизился к краю, чувствуя, как скользят его ноги по слизистой оболочке. Его затягивало в глубину, неодолимо засасывало в черное трепещущее влагалище.

Он был готов упасть в бездну, стать добычей чудовищного моллюска, который переварит его, сжует, превратит в зловонный выхлоп.

Он вдруг почувствовал едкий запах муравьиного спирта, хотя рядом не было муравейника, а только отвратительная щель. Сзади раздался голос:

– Холосый каспадина заблудил, потелял долога.

Серж оглянулся и увидел китайца, того, что предлагал ему купить плюшевого кота. Но теперь на китайце не было шапки из собачьего меха и нейлоновой стеганой куртки. Он был голым по пояс, обмотан по бедрам тугой малиновой тканью. На голове топорщился стальной седеющий бобрик. Шевелились кошачьи усики. Грудь, натертая маслянистой мазью, отливала рельефными мышцами. Запястье охватывал серебряный браслет, кулак сжимал двухременную плетку с красной деревянной рукоятью. Кривые голые ноги были обуты в кроссовки, и он был похож на дрессировщика в цирке или на банщика, предлагавшего услуги восточной бани.

– Холосая каспадина будем больно делать. – Китаец открыл в улыбке кривые зубы, взмахнул плеткой, собираясь ударить.

Серж отшатнулся, вскрикнул, ноги его скользнули, и он полетел в черное, окруженное губчатой кожей отверстие.

Очнулся. Стоял перед стрельчатой аркой с надписью «Райский рынок». Женщина подбирала рассыпанные по снегу целлофановые упаковки, и на красных плавках виднелся вышитый голубой дельфин.

Серж вернулся в машину и сидел, устало улыбаясь, вспоминая свое наркотическое видение. Старался извлечь из него музыкальные и пластические образы, которые лягут в основу его новой композиции.

Подумал о своей очаровательной подруге Нинон, с которой вечером собирался пойти на каток. Достал телефон и отправил ей сообщение:

«Чем занята? Какими букетами и цветами? Не забыла коньки? Привиделся китаец. К чему бы это? Очень тебя люблю».

Держал в руке телефон, позволяя электронному посланию долететь к ней через грохочущий туманный город, зажечь на ее мобильнике голубые кнопки, нежным треньканьем отвлечь от работы.

Через несколько минут в его кулаке телефон дрогнул, как оживший птенец. Уронил две капли нежного звука. Улыбаясь, Серж прочитал ответ:

«Коньки не забыла. Китаец к хорошей погоде. Делаю композицию из красных роз и белых гвоздик „Очарование“. Ты моя любимая роза».

Серж поцеловал телефон, удобнее устроился на сиденье и пустил мотор.

Глава вторая

Телешоу «Планетарий» проходило в студии, задуманной Сержем как космическое пространство. Зажигались и гасли светила, пролетали пучки излучений, полыхали разноцветные сияния. Гости размещались в крестах, напоминавших сиденья звездолетов. Их беседа казалась диспутом мудрецов, прилетевших из разных уголков Вселенной. Зрители, погруженные во мрак, внезапно озарялись спектрами и пучками лучей и казались духами Космоса. Студия была полна осветительных приборов, телекамер, акустических установок, лазерных излучателей. В ней звучала музыка небесных сфер. Острые, как скальпели, лучи резали пространство, создавая фантастические композиции, призматические и пирамидальные объемы. И все пребывало в движении – музыка превращалась в цвет, изреченная мысль, окрашенная цветом и музыкой, преображалась в эмоцию. И возникало ощущение сна, сладостной галлюцинации, когда слова утрачивали свой обыденный смысл, обретали тайное значение. Становились изначальной стихией, из которой божественная воля соткала мир.

Программа посвящалась межрелигиозным отношениям. На нее были приглашены модный театральный режиссер Самуил Полончик, священник православной церкви отец Иннокентий, муфтий Хаснутдин и раввин Исаак Карулевич. Присутствовали префект округа Игорь Федорович Нательный и ведущий программы Семен Каратаев.

Серж наблюдал мистерию, прячась за темными экранами, среди вьющихся кабелей и штативов, не мешая сосредоточенной работе операторов, акустиков, режиссеров. Словно тени, они перемещались за кулисами, подобно демиургам управляя космической жизнью.

Ведущий Семен Каратаев, в красном одеянии, в блестящем плаще, поворачивался на каблуке в пятне яркого света, выбрасывал руку, как фехтовальщик, перемещался скачками, словно летал в пустоте. Истерические жесты, тонкие, с клекотом вскрики делали его похожим на демона, летающего в мироздании. Теперь он устремлялся к режиссеру Самуилу Полончику, указуя перстом. С перста сорвался конус света, окружил режиссера прозрачной плазмой, и тот пламенел, как грешник в адском огне.

– Ведь это вы, Самуил Полончик, поставили скандальный спектакль «Богоносец», где рассказываете о пророке наших дней, возвестившем рождение новой религии? Эта религия отрицает христианство, иудаизм и ислам, раздирающие человечество на части. Новый бог Люден собирает воедино разрозненное человечество, прекращает вражду, устанавливает счастливое царство. Но ведь это, по мнению православных, ересь и сатанизм. Вы не боитесь, что вас отлучат от церкви, как Льва Толстого?

Режиссер был маленький, с огромной головой, крючковатым носом. Углы его рта были сердито опущены, и он напоминал надменную птицу, хлопающую круглыми рыжими глазами. Он был культовым маэстро для либеральной интеллигенции, которая ходила в его театр, как в новую церковь.

– Мне лестно сравнение со Львом Толстым, – нахохлившись, ответил Полончик. – Кто помнит иерарха, отлучившего гения? А Толстой по-прежнему кумир для всего человечества. – Над головой Полончика вдруг загорелось багровое светило, окруженное заревом, отчего лицо режиссера стало красным, с резкими тенями и складками. Нос увеличился непомерно, и казалось, голова с трудом удерживается на чахлой шее. Он еще больше походил на уродливого птенца колдовской птицы, обитающей в сумрачных глубинах Вселенной. – Современное человечество переросло средневековые представления, и у него есть только один бог – гуманизм. Этот бог объединяет человечество в единую мировую семью. У этого бога есть жрецы – Эйнштейн, Планк, Капица. И образ этого бога – не человек с измученным бородатым лицом, а скорость света.

Режиссер умолк, над ним полыхало багровое светило, от которого загорались черные глубины Вселенной. Уродливый птенец взрастал, отбрасывая зловещие тени.

Ведущий Каратаев весело взвился, плеснув плащом, напоминая едкий клок огня. Повернулся на каблуке вокруг оси и направил остроконечный палец в сторону православного священника. Из пальца ударили лучи, поместив отца Иннокентия в аметистовое сияние. Как на горе Фавор, окруженный лепестками дивного света, священник парил, златобородый, с голубыми глазами, с золотым крестом на черном облачении, который драгоценно переливался и трепетал.

– Отец Иннокентий, быть может, прав режиссер и настала пора церквям и вероучениям объединиться и не подвергать человечество риску погибнуть в мировой религиозной войне? Ведь уже существует «исламская бомба» в Пакистане, «иудейская бомба» в Израиле, «православная бомба» в России, созданная в Сарове, обители Серафима Саровского.

Священник пропустил сквозь кулак свою золотую бороду, словно выжимал из нее сверкающую влагу. Над его головой зажглось голубое светило, и он, залитый лазурью и золотом, стал похож на икону.

– Наша либеральная интеллигенция, пораженная в чреве своем атеизмом, предлагает разрушить все религии, заверяя нас, что «скорость света», эта константа физического мира, может описать мир духовный, мир непознаваемой тайны, перед которой бессильны любые приборы… – Священник говорил, ясно раскрыв голубые глаза, не осуждая, но прощая заблуждения режиссера. – Но, увы, вместо веры, разрушенной во имя гуманизма и просвещения, рождается не атеизм, а поклонение Князю мира сего, то есть Сатане. И этот пресловутый Люден есть не кто иной, как воцарившийся Сатана, к которому придут поклониться все изнуренные, потерявшие веру народы.

Голубое светило нежно затрепетало, как таинственное око в черной глазнице Космоса. От него исходили разноцветные волны света. Казалось, Космос ликует, слушая священника, как теплое море, в котором всплывает перламутровая раковина. Два светила, багровое и голубое, посылали друг другу волны света, словно между ними происходило таинственное соитие, и множество жемчужных икринок плыло в черном океане Вселенной, заселяя безжизненную пустыню.

– К вам вопрос, почтенный муфтий. – Каратаев лихо повернулся на пятке и полетел к Хаснутдину, красный и едкий, как стручок перца. – Многие ставят под сомнение веротерпимость ислама. Не секрет, что в мире протекают кровавые исламские революции. Наш Кавказ дымится от взрывов. И террористы взрывают себя в московском метро с именем Аллаха на устах. Что это значит?

Муфтий Хаснутдин, плотный, туго затянутый в зеленый халат, в белой навороченной чалме, с маленькой бородкой и усиками, вначале сонно прикрыл свои желтоватые веки, а потом резко приподнял, так что яростно загорелись его вишневые выпуклые глаза. Над его головой в черноте загорелась серебряная звезда, ослепительная и прекрасная. Чалма стала белой, как снег, а халат замерцал изумрудом. Муфтий издал певучий горловой звук, каким муэдзин созывает с минарета правоверных.

– Именем Всевышнего, Всемилостивого и Милосердного. Ислам – это мир. В Коране, в каждой суре, в каждом аяте, вы найдете проповедь мира, взыскание справедливости. Всевышний требует от мусульманина любви и смирения. А тот, кто убивает и взрывает именем Аллаха, тот богохульник, а не мусульманин. Достоин наказания земного и небесного.

Звезда над его головой переливалась, дивно струилась. В ней была женственность, нежность. Она говорила, что мир был создан во имя красоты и любви – и лучистые силы неслись в мироздании, чтобы оно не погибло, – что в нем торжествует бессмертие и Господь восхищен творением рук своих.

Ведущий Семен Каратаев, как танцор-конькобежец, покатился в серебряном блеске. Замер. Пошел, осторожно переставляя ноги, как канатоходец, балансирующий на тугой струне. Его перст протянулся к раввину Исааку Карулевичу, впрыскивая в темноту пучок лучей, и раввин изогнулся, как испуганная черная кошка, горбя худую спину, вжимая в плечи маленькую бородатую голову в кипе.

– А вы, достопочтенный рабе, верите в веротерпимость нашего общества? Ведь рост антисемитизма и ксенофобии налицо. И Святейшему Патриарху еще далеко до папы Римского, который снял с евреев вину за распятие Христа.

Над головой раввина появилась комета, похожая на красную головню с золотой сердцевиной. Сердцевина пульсировала, как уголь, на который дует ветер. За кометой раскинулся хвост, драгоценный, как павлинье перо. Перо переливалось, в нем расцветали радуги. И казалось, что это космическое послание, летящее из одной Вселенной в другую, ищет своего адресата. Когда состоится встреча, полыхнет огромный взрыв, как цветок алой розы, а когда лепестки осыплются, возникнет спираль галактики, бесчисленные миры и планеты.

Раввин, согнувшись под кометой, словно боясь ее павлиньих радуг, произнес:

– Еврейский народ за свою историю вынес столько гонений, что нет другого такого народа, кто больше, чем мы, хотел мира. Я видел спектакль нашего гения Самуила Полончика. Особенно поразила сцена, когда Моисей получает от Бога скрижали и находит на них формулу Эйнштейна: «Энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате». Это и есть формулы истинного единобожия.

Комета переливалась над его головой, и казалось, что к его кипе прикреплен волшебный плюмаж.

Серж наблюдал мистерию, созданную его фантазией. Слова участников шоу утрачивали очевидное значение и своим сокровенным смыслом зажигали небесные светила. Обретали истинную, творящую силу, которая останавливала и гасила солнца, воспламеняла остывшие участки Вселенной, воскрешала миры. Слова, превращенные в спектры, подхватывались кометами и мчались, как семена, в неодушевленные пространства, где превращались животворящие планеты – становились «словами Божьими».

Каждое светило начинало звучать, пело свою космическую песню, вливалось в дивный хор мироздания. Электронная музыка, состоящая из волшебных гармоник, определяла орбиты планет, траектории метеоритов, была космическим дыханием, которое раздувало костры созвездий, разносило искры небесных лампад, возжигая в непроглядном мраке светильники. Вселенная благоухала, как сад. Планеты и солнца были розами, лилиями, гладиолусами, взращенными небесным садовником. Трепетные, как крыло бабочки, переливы пробегали по рядам зрителей, которые вдруг выступали из мрака. Их восхищенные и изумленные лица. Их околдованные глаза. Их шепчущие губы. Они то исчезали, то появлялись в прозрачных спектрах. Казались душами, покинувшими бренное тело, ожидавшими свою участь во мраке, прежде чем вспыхнет ослепительный свет и их повлекут на суд.

Серж находился под воздействием магических сил, которые сам вызвал к жизни, погрузив телестудию в лунатический сон. Его сознание обладало таинственным свойством рождать видения и образы, будто где-то в области сердца находилась крохотная колбочка с дурманом, малая, неведомая железа, вырабатывающая тонкие яды. Они впрыскивались в кровь, рождая галлюцинации, которые питали творчество.

Ведущий Семен Каратаев, с жестами шута, был похож на красного беса, который перескакивал с планеты на планету, внося дисгармонию в стройный ход светил. Теперь он подлетел к префекту округа Игорю Федоровичу Нательному. Крупный, мягкий, сдобный, раздобревший в уютных кабинетах, в салонах дорогих автомобилей, префект благодушно наблюдал за Каратаевым. Тот выделывал перед ним дьявольские коленца, развевая плащ, под которым чудился поросший красной шерстью хвост.

– А все ли благополучно в вашем округе с межнациональными отношениями, любезный Игорь Федорович? Ведь не далее чем на прошлой неделе в кафе «Эльдорадо» состоялась схватка между дагестанцами и москвичами, которая кончилась стрельбой и дырками в мужественных русских и кавказских телах. Где гарантия, что в центре Москвы не случится злосчастная Кандопога?

– Дорогой Семен, – по-отечески мягко, с легкой укоризной ответил префект. И тут же над его головой зажглись два полумесяца – желтый, как лимон, и оранжевый, как апельсиновая долька. И казалось, в студии запахло цитрусами, так вкусно и сочно сияли луны над головой префекта. – Всегда возможны конфликты между молодыми людьми, особенно если их горячие головы кружатся от вина. Но это единичный случай, поверьте. Мы уделяем особое внимание тому, чтобы коренные москвичи и представители диаспор жили в нашем округе в мире и согласии. Не случайно почти рядом возвышаются у нас православный храм, мечеть и синагога. Я сам в дни больших религиозных праздников появляюсь в церкви со свечей, или стою в синагоге в кипе, или присутствую на пятничной молитве в мечети.

Две луны раскачивались над его головой, как небесные плоды, которые созрели на Древе познания Добра и Зла. И он, мудрец, благодетель, заступник, находился под сенью этого благодатного древа.

Капли дурмана из заветной колбочки вливались в кровь, подхватывались горячим потоком, омывали мозг, заставляя работать его уснувшие, запечатанные доли. Серж верил, что средствами музыки, цвета, молитвенными словами или божественными стихами можно расколдовать окаменелый разум. Вызвать в нем неведомые доселе переживания, так что окружающий мир обнаружит бездонную глубину, раскроет неописуемые красоты, еще не открытые законы и знания. Приблизит человека к тому, что именуется Богом. Веря в это, он изучал искусства и культуры народов, первобытные верования, законы физики и иконописи. Сравнивал стихи поэтов Серебряного века с молитвами Отцов Церкви, обнаруживая их богооткровенную суть.

Лазерные лучи секущими лезвиями вспарывали мрак. Призмы превращались в пирамиды. Параболы пересекались с эллипсами. Одна Вселенная сменялась другой. Миры разлетались, как отражения в зеркалах, и сердце было готово разорваться от упоения, вмещая в себя бесконечность божественного творчества.

Вдруг все погасло. Непроглядная тьма наполнила студию. Умолкла музыка, и возникло ощущение глухой пустоты. И в этой тьме, как цветная аппликация на темном бархате, появился китаец. Парил в вышине, голый по пояс, в малиновой на бедрах повязке, с рельефными глянцевитыми мускулами. Кривые ноги в кроссовках. На запястье браслет. В кулаке двухременная плетка на красной деревянной рукоятке. Он улыбался, топорщил кошачьи усики. Губы его шевелились, и по движению губ Серж угадал слова: «Холосая каспадина, как позиваеся?» И в студии странно дохнуло едким муравьиным спиртом.

Китаец танцевал в пустоте. Был явлением Космоса. Был порождением возбужденной фантазии. Наваждением переутомленного разума. Сделал несколько танцевальных движений, как танцор Пекинской оперы, и исчез. И Сержу показалось, что он почувствовал едкий запах муравьиного спирта.

Несколько секунд была полная тьма. А потом зажглись все планеты и луны, грянула музыка. Ведущий Семен Каратаев воздел руки и патетически возгласил:

– На этом мы заканчиваем передачу «Планетарий», продемонстрировав в очередной раз «парад планет» нашей российской действительности! До новых встреч, друзья!

И казалось, Космос наполнился колокольным звоном, несчетными трубами, пением скрипок. По всему бескрайнему мирозданию засверкали бриллианты звезд, зажглись бессчетные солнца, полетели кометы и метеоры. И ликующая молодая Вселенная наполнилась бессмертной жизнью, словно в ней расцветали сады, плыли волшебные букеты.

Гости покидали кресла. Зрители вставали, поднимая вверх изумленные лица, на которые лилась небесная бриллиантовая роса.

В гостевой комнате собрались участники передачи и пили кофе, не торопясь расставаться. Серж вошел и был представлен Семеном Каратаевым, который к этому моменту уже сменил свой ядовито-красный наряд на обычный костюм.

– Это наш кудесник Серж Молошников. Это он превратил тривиальную студию в космический аквариум, где плавают небесные рыбы.

– Ох уж я и переволновался, – произнес отец Иннокентий, добродушно поглаживая золотистую бороду. – Наверное, Гагарин меньше волновался, улетая в Космос, чем я.

– Ну что вы, батюшка, – с мягким поклоном ответил Серж. – Ведь каждая молитва – это выход в открытый Космос.

– Я хочу сделать вам предложение. – Режиссер Исаак Полончик, сердитый, носатый, с опущенными углами губ, по-прежнему напоминал уродливого птенца. Он протянул Сержу визитку. – Я начинаю репетицию нового спектакля о жизни Ван Гога. Меня увлекает психология творчества. Может, вы подумаете о декорации в духе его картины, где на небе одновременно несколько лун и фантастических светил? Вам это интересно?

– Очень лестное предложение, – принял визитку Серж. – Я ваш поклонник. Думаю, Ван Гог действительно побывал в другой галактике на планете, где небо выглядит именно так – с несколькими лунами и ночными солнцами. Подсолнухи, излучающие неземное золото, были сорваны им на этой неизвестной планете.

– А вы и нас, грешных, почтите своим вниманием. – Префект Нательный, с розовым белобровым лицом, протянул Сержу свою визитку. – У нас готовится партийное мероприятие, своего рода съезд в масштабе префектуры. Может, вы нам поможете оформить зал? Хочется чего-нибудь этакое, необычное.

– В политике я мало что смыслю, – любезно отказал Серж, пряча визитку. – Тут нужен ум, а не чувство.

– Ну, все равно, вдруг вам что-нибудь понадобится. Пока меня не сняли с работы, я к вашим услугам.

Серж поклонился муфтию Хаснутдину, у которого из-под чалмы текла струйка пота. И раввину Карулевичу, дружелюбно мигавшему бусинками черных глаз.

В машине, прогревая мотор, Серж достал мобильник и послал сообщение подруге Нинон, которую представил среди цветов, в перчатках на ловких руках, которыми она перебирала колючие стебли роз:

«Не опаздывай на каток. Залитая льдом Красная площадь очень красива. Что ты сейчас делаешь?»

Через несколько минут телефон отозвался двумя солнечными каплями звука.

«Сейчас я создаю композицию „Воспоминание“ из красных и желтых роз с листьями пальмы. „Храм Василия Блаженного“ – икебана из райских цветов. Ты моя любимая роза».

Серж улыбнулся, прижал телефон к щеке и поехал в артистический клуб, где у него была назначена встреча.

Глава третья

Артистический клуб «А12» собирал в свои стены художников-нонконформистов и музыкантов авангардных рок-групп, модных критиков и журналистов эпатажных изданий. А также богемную публику, прожигавшую жизни в соседстве с экзальтированными творцами, которые нуждались в обожателях и поклонниках. Серж явился в «А12» на встречу с продюсером и дельцом шоу-бизнеса, известным под кличкой Вавила. Тот настоятельно требовал свидания, обещая сделать Сержу заманчивое предложение.

С мороза он вошел в теплое, мягко освещенное помещение, пахнущее сладковатой, едва ощутимой прелью. Так пахнут уголки тропических парков, где влажно истлевают остатки плодов и листьев, опавших лепестков и нераскрытых бутонов.

В зале были расставлены столики, за которыми завсегдатаи попивали крепкие коктейли. Праздно болтали, сыпали пепел сигарет на рубахи и куртки. Рука, сжимавшая горящую сигарету, обнимала за шею женщину, и ее волосы наполнялись синим тягучим дымом.

Серж с порога бегло оглядел зал, отмечая присутствие известного стилиста, делающего из провинциальных дурнушек ослепительных примадонн. Фотографа эротического журнала, снимавшего обнаженных звезд на фоне новейших марок «вольво» и «мерседесов». Модельера, привносящего в моду элементы гей-культуры. Поэта-абсурдиста, чьи безумные стихи гуляли по Интернету. На маленькой сцене шли приготовления к перформансу, которым хозяева клуба хотели порадовать посетителей. Среди этого негромкого гама, дыма, блеска стаканов и рюмок навстречу ему поднимался Вавила, делая издалека черпающий взмах огромной руки, словно хотел от порога перенести Сержа за свой столик.

– Привет, гений! – Вавила сгреб Сержа в объятия, и тот почувствовал рыхлость дышащего живота и запах, какой исходит от старых кожаных кресел. – Что будешь пить?

Вавила был крупный, изношенный, неопрятный, с заплывшим экземным лицом, на котором висели нечесаные усы и скомканная борода. Он напоминал морского льва, в складках жирной кожи, с едва различимыми глазками. Еще он был похож на старого байкера, расставшегося с мотоциклом и неистовыми ведьмами, которые, вцепившись в его спину, визжат от восторга, перевертываясь в воздухе в момент аварии.

– Так что будешь пить? – повторил он, кивая на свой стакан, где на донце желтел коньяк.

К ним подошла официантка Астор, тонкая, с приоткрытой грудью мулатка. Серж залюбовался ее гибкими смуглыми руками, вырезом платья с лунно-фиолетовой лункой и пухлыми африканскими губами, среди которых ослепительно блестели зубы и влажно краснел язык.

– Свежевыжатый сок авокадо. – Серж мимолетно коснулся ее руки с сиреневыми ногтями и бледными подушечками пальцев. – Сделай первый глоток, чтобы было слаще.

– Лучше я сделаю последний, – усмехнулась Астор, показав свой страстный африканский язык.

Они сидели с Вавилой, который сосал сквозь усы коньяк, а Серж, окунув трубочку в зеленую сладкую пену, впитывал приторную душистую струйку.

– Слушай, Серж, есть большие деньги, очень большие! И большое дело, очень большое! – Вавила говорил, захлебываясь, словно тонул в нахлынувшем на него богатстве. – Один человек, очень большой человек, хочет вложить деньги в суперпроект. Ты меня слышишь? – Он раздраженно требовал внимания, потому что Серж отвлекся, наблюдая, как стилист, кокетливо виляя бедрами, приглаживая петушиный кок, переходил к соседнему столику, где восседал рок-певец, выступающий в гей-клубах.

– Что за проект? – Серж всасывал сладкую мякоть, в которой чуть похрустывали крохотные семечки экзотического плода.

– Дискотека. Или ночной клуб. Или гигантский развлекательный центр. Все, вместе взятое, плюс Космос, плюс храм наслаждений, плюс центр магического искусства. Это все твое. Ты это можешь придумать!

– Что за человек и что за большие деньги?

– Ты о нем слышал. Керим Вагипов, азербайджанский тат. Держит рестораны, ночные клубы, вещевые рынки. Миллиардер. Построил дворец в Эмиратах за миллиард долларов «Чудо света». Хочет построить в Москве нечто грандиозное, еще одно «Чудо света». Ищет дизайнеров, балетмейстеров, знатоков спецэффектов. Это все твое. Ты сможешь предложить образ, родить метафору. Я о тебе говорил.

– Какие рынки держит Вагипов? – Серж испытал странное беспокойство, словно рядом пробежала едва уловимая тень.

– Несколько, вдоль Кольцевой дороги и в Москве. Самый большой «Райский рынок» на Щелковском шоссе.

Тень вновь пробежала. Серж вздрогнул от странного чувства, как если бы к нему приблизилась неведомая опасность. Третий раз за сегодняшний день он получил загадочное сообщение о рынке, на котором прежде никогда не бывал. Стрельчатая арка с торговцем в арабской чалме. Полуголый китаец на краю зловонного провала. И тот же китаец, возникший в черной пустоте телестудии. Он не знал, что было здесь явью, а что наваждением. О чем предупреждало его неясное беспокойство. Говорило о грозящей опасности или сулило небывалый успех.

– Ну, так что, гений? Согласен?

Серж не ответил. Был рад, что на сцене зажглись огни. Вышел известный критик и культуролог, опекавший авангардные направления в поэзии, и возвестил:

– Друзья, благодарим «А12» за возможность каждый раз, вновь и вновь, демонстрировать опыты, продвигающие новые формы, где синтез искусств позволяет увидеть предмет в его неожиданном, скрытом, а значит, истинном воплощении. Снятие оболочек с предмета является целью искусства, которое сегодня, как и в былые времена, штурмует истину.

Картинно взмахнув руками, культуролог отступил, и на сцену два ассистента вынесли толстую матерчатую куклу. Ее тулово было скрыто под тугими витками грубого бинта. Слабо угадывались голова, плечи, скрещенные на груди руки. Это был мертвец, замотанный в саван. Так изображался на фресках Лазарь, стоящий в глубине пещеры.

Один из ассистентов стал вращать куклу, а другой сматывал с нее витки белой ткани, которые падали на сцену рыхлым ворохом. По мере вращения кукла становилась все тоньше, явственнее проступали голова и острые плечи, виднелись босые ступни, топтавшиеся вокруг оси. Наконец, спал последний виток савана. Из него вышел голый человек с впалым животом, худыми ключицами и вялой мошонкой. Голова была лысой, губы мертвенно-синие, и глаза обведены могильной тенью. В человеке все узнали поэта Лубянчикова, снискавшего славу модного эпатажного стихослагателя. Он сделал шаг вперед и стал читать:

В холодную могилу не подают горячий кофе.

При жизни моя фамилия была Иоффе.

В могиле не пьют полусладкие коктейли.

Червяки копошатся во всем моем теле.

При жизни я любил женщин и креветок.

Теперь надо мною дерево голых веток.

В могиле не услышишь ни слов, ни идей.

В могиле ты не эллин и не иудей.

Уж лучше лежать в горячей ванной,

Чем быть закопанным в Земле обетованной.

Лубянчиков раскланивался во все стороны, от чего мошонка его комично болталась, а потом убежал со сцены, тряся вислыми ягодицами. Ему вяло хлопали.

– За такое теперь не платят, – презрительно сплюнул в его сторону Вавила. Вновь страстно придвинулся к Сержу: – Ты понял, о чем я тебе сказал? Понял, какие грандиозные возможности открываются перед нами?

– Какие возможности? – рассеянно ответил Серж, ощущая невидимую, окружающую его реальность, которая подавала ему тревожные знаки.

На сцене между тем шли приготовления к следующему перформансу. Смуглый, с длинными смоляными волосами человек, похожий на индуса, размещал на сцене приспособления, штативы, натягивал бечевки и струны. Развешивал на них крупные морские раковины, плоды сушеной тыквы, узкие сухие дощечки. Там же оказался белый бычий череп с рогами и желтыми оскаленными зубами, обруч с натянутой кожей.

– Я тебе не все сказал. – Вавила зло оглядывался на сцену, видя, что Сержа отвлекают приготовления. – Есть один специалист, биофизик… или как там его. Зовут Лукреций Кар. Создает препараты, расширяющие сознание. Если твой дизайн, твою космическую метафору совместить с его препаратами, то действительно попадешь в «Русский рай».

– Наркотики меня не интересуют, – отрезал Серж.

– Да это не наркотики. Препараты усиливают умственную и сенсорную деятельность. Обостряют зрение, слух, осязание. В сотни раз ускоряют умственную и эмоциональную деятельность. Разработки ведутся на правительственном уровне. Их хотят применять в Сколково и в других центрах. Это будут фабрики научных открытий, фабрики нобелевских лауреатов. Если препарат употребляет художник, или поэт, или музыкант, то он рождает шедевры. Ты же сам говорил, что шедевры уже существуют в непознанных мирах. Задача гения – добыть их оттуда. Препараты открывают путь к месторождениям шедевров и научных открытий.

– Примешь таблетку – и начинаешь писать: «В могиле не услышишь ни слов, ни идей. // В могиле ты не эллин, не иудей».

– Не отшучивайся, Серж. У нас есть грандиозный шанс.

На сцене появился культуролог и с загадочной улыбкой факира произнес:

– А сейчас вы услышите нечто неслыханное. Наш гость из Перми Иван Нилов продемонстрирует реликтовую музыку, которую он извлекает из морских глубин и лесных чащ, из костей умерших животных и земных плодов. Это прамузыка первобытных племен, которые с ее помощью общались с сонмом языческих богов. Послушайте ее, и, быть может, вам откроется тайна пермской скульптуры, созданной лесными шаманами и песнопевцами.

Культуролог отступил, и худощавый брюнет, чей лоб был перехвачен темной тесьмой, приблизился к своим амулетам. Молоточком нанес удар по висящей древесной дощечке. Раздался певучий звон, словно дрогнула в сосновом стволе смоляная струна, – и проснулся далекий, горячий от солнца бор. Музыкант ударил висящую рядом дощечку. Печальный гулкий стук, как удар дятла в сухую осину, вылетел на свободу, и ему отозвалась далекая роща с дрожащими от ветра вершинами. Музыкант ударил третью дощечку, которая сладко хрустнула сухими волокнами, и упругий звук окликнул и разбудил дубраву с волнистой листвой. Дубы дрогнули, осыпав золотые желуди, застучавшие по лесным дорогам. Музыкант бил в дощечки, наклоняясь гибкой спиной, извлекая из деревянных клавиш гулкие трели, певучие звоны, на которые откликались липы и ели, рябины и клены. Заваленные снегами боры и обледенелые рощи оживали, гудели, передавали друг другу таинственную весть, которую посылал им темноволосый колдун. Повелевал глухими чащами и непролазными буреломами, ревущими от ветра вершинами и расколотыми молнией дубами.

Серж восхищенно слушал музыку лесных волхвов. Могучие хоры растений, рост подземных корней, песнопение цветов и трав.

Музыкант хватал морские раковины – рогатые с перламутровым лоном, свернутые в фиолетовые спирали, плоские, с радужными створками. Подносил к губам, извлекая из раковин переливы и свисты, бурлящее бульканье и нежный посвист. Казалось, звенит и рокочет горный водопад, ревет морская буря, плещет о скалы волна, булькает болотная топь. Вся мировая вода откликалась на песню перламутровых флейт, рожков и свирелей. Ломались льдины замерзших рек. Поднимались в лазурных морях темные бури. Взметались в океанах зловещие цунами. Воды выходили из берегов, проливались из небес, били несметными ключами из земных толщ. А волшебник, повелитель вод, будил стихию своими горловыми стенаниями, певучими воплями, бурлящим клекотом. Всплывали из пучин глубоководные чудища, выплескивались под звездами серебряные рыбины, извивались донные гады, и в огромных воронках тонули корабли.

Серж чувствовал, как гудит и плещет в нем кровь. Он был рыбой с растопыренными плавниками. Ныряющим в глубинах китом. Морской звездой. Ночной светящейся водорослью. Поющие раковины звали его в моря, где зародилась жизнь.

Музыкант прижал к губам бычий череп, просунул язык сквозь звериные зубы внутрь костяной головы и издал свирепый рев, переходящий в умоляющий стон, в нежный зов. Словно лесной великан звал соперника на битву, выкликал пугливую подругу. И в ответ взревели все дикие звери лесов, заголосили все птицы вершин, зашелестели все змеи камней. Чародей и колдун кричал в глубину пожелтелого черепа, и на этот вой бежали стада лосей и оленей, мчались волчьи стаи, летели разноцветные тучи бабочек. Вся земная, видимая и незримая жизнь стремилась на эти призывные звуки.

Серж чувствовал, как расширилось и стало огромным сердце. Сладость и сила наполнили его плоть. Звериная воля обуяла его, и он был готов идти за этими первозданными звуками, проламываясь сквозь чащи, пробираясь болотами, переплывая озера и реки.

Черноволосый музыкант метался среди своих амулетов. Ударял в деревянный клавесин. Дул в гулкие раковины. Кричал в бычий череп. Хлопал ладонями в желтые бока сухой тыквы. Колотил в кожаный бубен. То сгибался и свертывался, как пружина. То распрямлялся, стараясь взлететь. Вертелся вьюном, дрожал, бешено трясся, обливаясь потом. Закатывал глаза, так что оставались видны только голубые белки. Скалил зубы, сквозь которые излетало пламя.

Звуки то сливались в бессмысленную какофонию, то обретали стройный грохочущий ритм. Этот ритм порождал вибрацию, волновал и рябил пространство. Вибрация заставляла дрожать стаканы и рюмки, туманила лампы светильников. Сидящие за столиками люди притоптывали ногами, стучали кулаками. Официантка Астор, сладко закрыв глаза, пританцовывала на месте, словно в ней ожили стуки тамтамов, пляски ее африканских предков.

Сержу казалось, что его захватили могучие ритмы мира. Его сердце, дыхание созвучны приливам и отливам морей, восходу и заходу солнца, фазам луны и смене времен года. Эти ритмы управляли планетами, историческими циклами, приходам рас и культур. Вибрация сотрясала древние склепы, кости умерших пророков, прах разрушенных храмов. Это были ритмы, сотворившие мир, и ритмы его неизбежного конца. Их нарастающая сила, их непомерная мощь раздвигали пределы разума. Набухали черепные швы, лопались и расходились кромки. Открывались проемы, и начинали дышать другие, непознаваемые миры, от соседства с которыми мутился ум, сладко останавливалось сердце, цепенело в ужасе и восхищении. Серж, словно в обмороке, был готов узреть свое скрытое будущее, ту пугающую реальность, которая подступила к нему, опасно приблизилась, присылала пугающие видения.

Но звуки шаманской музыки смолкли. Музыкант обессилено рухнул, и над ним, покачиваясь, мерцали раковины, деревянные дощечки, рогатый бычий череп.

Через минуту музыкант поднялся и, белый как мел, ушел со сцены.

Серж сидел потрясенный. Сокровенные, внеразумные миры отступили. Кромки реальности сомкнулись, как черепные швы, спрятав непостижимую тайну.

– Вот это да! – произнес Вавила, выдувая из моржовых усов звук облегчения, словно вынырнул из глубины и набирал в легкие воздуха. – Этот парень может нам пригодиться в нашем проекте. «Русский рай» – это собрание пермских деревянных скульптур, то ли православных святых, то ли языческих идолов. Возьму на заметку этого Нилова. Так мы пойдем к Кериму Вагипову?

– Куда? – рассеянно спросил Серж. В нем все еще пребывало разочарование от несостоявшейся встречи с иными мирами.

– Слушай, этот Керим Вагипов – миллиардер с чудачествами. Он купил подземный бункер, построенный Сталиным на случай атомной войны. Представляешь, под Москвой туннели, электростанции, казармы, командный пункт, личный кабинет Сталина. Туда может спрятаться половина Москвы. Он устроил там подземную резиденцию, и, кто был, говорят, что он отделал ее чистым золотом. Золотые стены, полы, потолки. Золотые столы, посуда. Золотой рояль. Может, он нас туда пригласит, вот бы отщипнуть от стены маленький слиточек! – Вавила захохотал, тряся тяжелыми плечами, и Серж отчетливо уловил запах старой кожаной мебели, от него исходящий. – Ну что, согласен? – Было видно, что он страстно ждет согласия Сержа, остро в нем нуждается, уже включил его в свои планы, сообщил о нем миллиардеру.

– Не знаю. Дай подумать. Через несколько дней скажу.

– Чтобы тебе не скучно было думать, возьми вот это. – Вавила извлек из нагрудного кармана крохотный пенальчик, похожий на капсулу. Раскрыл и вытряхнул на ладонь маленький шарик, слепленный из разноцветных крошек.

– Что это? – поинтересовался Серж.

– Препарат, изготовленный кудесником Лукрецием Каром. Называется «Кандинский». Глотаешь – и тебе кажется, что вокруг расцветают сто цветов. Попробуй.

– Я сказал, меня не интересуют наркотики.

– Да это не наркотик. Препарат для ясновидящих. Одна красота, никаких побочных явлений.

Он спрятал шарик в пенальчик и передал его Сержу. Тот неохотно опустил в нагрудный карман.

На сцене появился распорядитель клуба «А12»:

– Уважаемые господа, друзья клуба. В рамках нашей программы «Встреча с персонами ВИП» сейчас перед нами выступит известный нам всем и любимый оппозиционный политик Ефим Борисович Гребцов. Он уже достигал олимпийских высот в политике, был вице-премьером в правительстве первого президента России, чуть ли не его преемником и духовным чадом. Но политика – капризная дама, и теперь Ефим Борисович оппозиционер, сражается с нынешним президентом, и как знать, не займет ли со временем его место в Кремле?

Распорядитель очаровательно и загадочно улыбнулся, как человек, который сознает неисповедимость судьбы. И на сцену вышел Гребцов, рослый красавец с кудрявой густой шевелюрой, оранжевым загаром, приобретенным на южных островах, в прекрасном костюме, рубашке с кружевным жабо, вальяжный, раскованный, привыкший к успеху у женщин, любимец и баловень, испытавший в свои молодые годы головокружительный успех. Блистая белозубой улыбкой, не сомневаясь в своей неотразимости, он произнес:

– Вы – цвет современного искусства, его авангард. Вы – борцы с рутиной, которая означает энтропию, тепловую смерть, кладбищенский застой. Такой же авангард существует в политике, и, не стану скромничать, я его представляю. Доколе страной будут править самозванцы, жестокие чекисты, жулики, проходимцы, тайные антисемиты, которые одной рукой крестят свои толоконные лбы, а другой лезут в казну? Давайте объединим усилия политического и художественного авангарда. Давайте превратим политику в перформанс и опрокинем изнурительные политтехнологии правящего режима. Давайте вернем в нашу жизнь дыхание свободы, а эту кучку проходимцев изгоним из Кремля туда, где складируют мусор.

Гребцов улыбался, веря в свою неотразимость и убедительность. Он был в обществе, где ценились свобода и творчество, и сам был художником, превращавшим политику в искусство.

– Ефим, – отозвался с места дизайнер, конструирующий автомобили. – Мусор – любимый объект поп-арта. Как только тебя вынесли из Кремля, ты перестал быть скучным и стал привлекательным. В каком-то смысле, ты сейчас политический мусор, и должен дорожить этим качеством.

За столиками раздались аплодисменты и веселый свист.

– Ценю твое остроумие, Марк, – дружески улыбнулся Гребцов. – Но смысл поп-арта в том, что он извлекает мусор из помойки, помещает его в золотую раму и воскрешает для жизни. Я – тот мусор, которому уготовано воскрешение.

Опять раздались аплодисменты и веселый свист.

– Ефим, я слышал, ты был на Сейшелах и тебя сопровождал эскорт топ-моделей, – отхлебывая виски, сказал поп-музыкант с помятым лицом. – Не боишься, что наша чопорная православная публика назовет тебя развратником и гедонистом?

– Крестьяне ценят бычков, которые могут покрыть сразу несколько телок. И не любят импотентов, которые тайно мастурбируют в кремлевских кабинетах. Говорят, президент и премьер не вылезают из порносайтов. Уверен, за меня на выборах проголосует вся женская половина населения.

Серж видел, как улыбалась Астор, слабо двигая бедрами. Женщины, находившиеся в клубе, аплодировали. Он вдруг понял, что Гребцов обращается прямо к нему:

– Я вижу среди вас талантливого авангардиста Сержа Молошникова, увлеченного магическими технологиями. Серж, в моем окружении находятся несколько магов, экстрасенсов, астрологов. Они составляют гороскопы на моих оппонентов, отбивают от меня их парапсихологические атаки, предсказывают политические ходы неприятеля. Идите в мою команду. Помогите оформить помещение, где мы проводим наш партийный форум.

Вторично за сегодняшний день его зазывали в политику. Префект Нательный приглашал его послужить правящей партии. А Ефим Гребцов заманивал в оппозицию. И вторично Серж отказался:

– Благодарю за доверие, но я равнодушен к политике.

– Это иллюзия, – сказал Гребцов. – Вы можете быть равнодушны к политике, но она не равнодушна к вам. Поверьте, она от вас не отстанет. И найдет вас в объятиях женщины или даже на Марсе.

– Все-таки я попробую ускользнуть.

Серж поднялся, кивнул Вавиле и вышел, оставляя на сцене самодовольного красавца, не привыкшего, чтобы ему отказывали.

Глава четвертая

Серж ждал у цветочного салона, когда Нинон выскользнет из стеклянных дверей, в своей короткой шубке из чернобурой лисицы, в милых сапожках, с тем сияющим, обращенным к нему лицом, от которого у него в груди на мгновение исчезало сердце – и в открывшейся пустоте начинало сверкать, переливаться и петь. Словно восхитительная птица переступала на ветке, готовая взлететь.

Нинон села рядом, занося в машину холод, запах оранжерейных цветов, тонкий аромат духов и то веселое беспокойство, которое она создавала, кидая на заднее сиденье сумку с коньками, целуя Сержа быстрыми смеющимися губами, заглядывая ему в лицо зеленоватыми блестящими глазами.

– А вот и я, в урочный час назначенный!

Он просунул в ее меховой рукав свою нетерпеливую руку, улавливая ее тепло, прелесть, чудесную свежесть:

– Весь день, каждую минутку желал тебя увидеть.

Чувство, которое он вдруг испытал, напоминало ту радость, когда долго плутаешь среди буреломов, путаницы ветвей и темных чащ и нежданно выходишь на солнечную поляну.

Они пробрались сквозь вечернюю, переполненную машинами Москву. Остановились у Васильевского спуска. Нинон на заднем сиденье натягивала теплые рейтузы, пушистый свитер. Неся коньки, они прошли по брусчатке мимо сумрачного Василия Блаженного, пылавшего в темноте, как куст чертополоха. И оказались на катке, в сизых переливах и блестках, с метущимися конькобежцами, шелестом, искрами, звоном, среди соборов, алых зубцов, янтарных и бирюзовых огней.

– Догоняй! – Она первая скользнула на лед, в короткой юбке и свитере, перебирая длинными ногами, на которых красовались высокие ботинки с серебряными завитками коньков. – Как чудесно! – И умчалась, исчезая среди летящей толпы, шуршащего льда, сверкающих проблесков.

Он чувствовал ее восхищение, свободу и молодость среди морозной туманной площади.

Он вдруг вспомнил, что в кармане его находится крохотный пенальчик, подаренный Вавилой, и в нем – шарик возбуждающего препарата со странным названием «Кандинский». Ему захотелось испытать действие волшебного снадобья здесь, на этом волшебном катке, где соборы, кресты, зубчатые стены, малиновый кристалл мавзолея предполагали близкую, в морозном мерцании тайну, которая вот-вот себя обнаружит.

Серж извлек пенальчик. Вытряхнул на ладонь шарик, слепленный из разноцветных крошек. Кинул в рот под язык. Почувствовал слабый ожог, в котором присутствовали приторная сладость, горечь миндаля, кислота лимона, вяжущая пряность мяты. Видимо, каждая из разноцветных крошек впрыскивала в кровь тончайшую струйку вкуса. Он ощутил прилив веселья, огни кругом загорелись ярче, морозный воздух затрепетал бесчисленными голубыми искрами, и звон коньков превратился в непрерывное пение, среди которого мчались прекрасные и любимые люди. Серж взмахнул руками, словно собирался взлететь, и скользнул на лед.

Он не видел Нинон. Она смешалась с толпой, исчезла среди мелькающих теней. Но он чувствовал ее среди летящего многолюдья. Она оставляла слабый благоухающий след, и он своим обостренным обонянием ловил запах ее духов, чудный аромат ее волос. Так бабочка, пролетая, оставляет в воздухе прозрачный шлейф благовоний, и другая бабочка гонится за ней, находит среди лесных чащ и пустынных холмов.

Счастливыми зрачками он смотрел на лед в бесчисленных надрезах и росчерках. Среди овалов, волнистых линий, затейливых монограмм угадывал серебряный след ее коньков, бежал, стараясь не наступить на него.

Не торопился ее нагнать. Чувствовал ее прелесть, плавность движений, пленительную красоту ног в высоких ботинках, чудесную, под свитером, грудь. Не видя ее, целовал и ласкал, проводил рукой по плечам, по бедрам, касался хрупкой подвижной щиколотки.

Он пробегал вдоль ГУМа с янтарно озаренными витринами, в которых стояли манекены, укутанные в меха, облаченные в изысканные костюмы с модными галстуками, переливались золотые украшения и бриллианты. Делал плавный поворот – и справа от него оставался Исторический музей со своими шпилями и мерцавшими орлами. Еще один поворот – и розовая Кремлевская стена нависала над ним, и круглилось золотое ночное солнце колокольни Ивана Великого.

И снова собор Василия Блаженного, как ночные фиолетово-алые чертополохи со своими иглами и колючими листьями.

Он знал, что она где-то рядом, впереди. Он заполняет своим сильным и страстным телом пространство, где только что была она. Помещает свое счастливое сердце туда, где только что билось ее сердце. Это слияние с ней было восхитительно. Сочетание с ней через музыку, звоны, змеящиеся на льду огни вызывало умиление, благоговение перед ней, любимой, дарованной ему божественным предначертанием.

Ему показалось, что где-то между куполов и шатров Василия Блаженного растворился темный прогал, словно отогнулся уголок декорации с нарисованным храмом. И сразу смолкла музыка, потускнели огни, и он испытал смертельную тоску, будто его окружала безжизненная пустыня, поглотившая драгоценного человека, обрекая на уныние и необоримую печаль.

Он кружил по катку, как слепой, натыкаясь на конькобежцев. Больше не находил на льду чудных росчерков ее коньков. Не улавливал в воздухе аромата ее духов. Помещал свое несчастное сердце туда, где не было ее сердца, а оставалась жестокая пустота.

Но музыка снова взыграла, плеснула огнями и скрипками. В морозном воздухе заструился едва уловимый запах ее духов. На льду голубым серебром мелькнул надрез ее коньков. Нинон возвратилась из черной бездны и снова была здесь. Он видел ее светлый свитер, длинные летящие ноги, счастливое лицо. Ее исчезновение было связано с испепелением времени, из которого выпал малый, им не прожитый отрезок, оставив в сердце тончайший рубец.

Серж догнал ее, охватил гибкую талию, и они скользили рядом, в струях огня и музыки, оставляя на льду два хрупких лучистых надреза.

– Какое счастье, что ты вернулась, – сказал он.

Но она не расслышала, и они скользили вдоль малиновой Кремлевской стены с янтарным дворцом.

Шарик, который он проглотил, продолжал оказывать свое волшебное воздействие. Словно поворачивались в разные стороны зеркала, ослепляли внезапным блеском, погружали в синеватую тьму, отбрасывали вдаль его отражение и внезапно его приближали.

Зеркала повернулись, и ему показалось, что он прожил свою жизнь – и в глубокой старости вспоминает этот каток, праздничное ликование музыки, прелестное девичье лицо, золотое солнце Ивана Великого. Это видение явилось к нему из далекого прошлого, в сумрачное одиночество старости, в тусклый дом, где погашены огни, за окном хлещет холодный осенний дождь, и уже некому поведать об этом чудесном катке, ликующей женщине, серебряных вспышках у нее под ногами.

Зеркала повернулись, и он увидел этот каток, как сон своего детства, когда душа полна предчувствий и сладких томлений, сказочных ожиданий и тревожных ночных видений. Он, мальчик, проснулся в ночи, свет уличного фонаря лежит на стене зеленоватой полосой, и в этой полосе пленительная танцовщица кружит на льду, упираясь кончиком серебряного конька, и он восхищенно следит за всплесками ее гибких волнующих ног.

– Смотри, – сказала Нинон, когда они, взявшись за руки, пролетали мимо Василия Блаженного. – Совсем как моя икебана из роз, садовых васильков, пионов.

Зеркала повернулись, и сочный, влажный букет стоял на брусчатке, распускаясь в ледяном небе благоухающими цветами. Вспышка света и музыки, и цветы прянули в небо, распускаясь волшебным салютом, наполняя огненными лепестками черную бездну неба. Серж и Нинон скользили в этой черной кристаллической тьме, оставляя слюдяные надрезы, огибая цветы. Парили в невесомости, переворачивались вниз головой, как космонавты. Висели над голубым васильком, кружась среди его бирюзы.

– Люблю тебя, – сказала она, перелетая с цветка на цветок. Исчезла на мгновение за бутоном полураскрытого пиона. Появилась из-за красной пылающей розы. – Догони меня!

В Космосе, где они парили, сияло огромное золотое солнце – купол колокольни Ивана Великого. Под куполом, трижды огибая колокольню, круглился поясок с бегущими золотыми буквами. Нинон подлетела к колокольне, превратилась в золотую букву и побежала, оставляя за собой сверкающую надпись. Серж стремился ее настигнуть, летел вслед за ней. Читал эту летучую, мерцающую строку, в которой переливалась ее душа, ее драгоценная сущность, ее любимое имя. Догнал и обнял, целуя в лицо, в золотое солнце, сияющее над ночной Москвой. Почувствовал губами морозный ожог золоченого поднебесного купола.

Возбуждающее действие волшебного шарика ослабело. Кругом был каток. Мчались конькобежцы, и Нинон удивленно на него смотрела:

– Ты что, побывал на небе?

Они подъехали к его дому на Страстном бульваре. Он поставил машину недалеко от подъезда, среди других наполнивших двор машин. Им встретился участковый, капитан Петр Петрович. Из-под фуражки смотрело широкое приветливое лицо, какое бывает у русских крестьян, привыкших к сенокосам, пахоте, неусыпным трудам на земле. Так думал об этом добродушном симпатичном лице Серж, здороваясь с участковым.

– Что вас потревожило в столь поздний час, Петр Петрович? – Серж пожал крепкую руку участкового.

– Да вот, поступил сигнал от жильцов, что какие-то подозрительные здесь слоняются. Как бы машину не угнали!

– Все собираемся поставить ворота. Да руки никак не доходят.

– Уж вы поставьте, Сергей Александрович. А то угонщиков у нас развелось. – Он козырнул Нинон, улыбаясь ей, и Серж с благодарностью подумал об этом заботливом честном служаке, явившемся в Москву из какого-нибудь русского захолустья.

Поднялись на лифте, вошли в квартиру. Нинон, небрежно сбросив шубку в прихожей, обежала все комнаты, в каждой зажигая свет. На кухне, с большим столом, белым холодильником и застекленными полками. В гостиной, с удобными диванами, креслами, баром, книгами по дизайну, истории искусств, томиками стихов. В спальной, с просторной, под сизым покрывалом, кроватью, с высокой стеклянной вазой, в которой стоял сухой букет смуглых роз – ее подарок трехмесячной давности. Серж улыбался, видя, как она хозяйничает во всех комнатах, озаряя знакомые предметы, словно создавала их заново. Облетела все комнаты, как бабочка.

– Ты вари глинтвейн, а я согреюсь в ванне после мороза.

Он достал эмалированную кастрюлю с нарисованным цветком розовой мальвы. Откупорил бутылку бордо и влил в кастрюлю черно-красную струю вина. Сыпал сахар, глядя, как тот мгновенно пропитывается сочным гранатовым цветом, распускаясь в вине. Кинул ломтики корицы, ощутив их приторную пряную сладость. Тонко нарезал апельсин, видя, как из-под ножа выступают душистые капли и ложатся на дощечку золотистые, с оранжевой кожицей ломтики. Смуглое, с малиновым румянцем яблоко он рассек на дольки и ссыпал фрукты в вино. Поставил кастрюльку на малый огонь, прикрыв стеклянной крышкой, из-под которой начинал сочиться пьянящий дух, разлетаясь по квартире.

Все это время он прислушивался к звукам в ванной, где Нинон пустила воду в джакузи. Начинало тихо рокотать, звучала музыка. Сквозь приоткрытую дверь пробегал зеркальный блеск, мелькала белизна.

Оставил свое пьяное снадобье на крохотном огне и вошел в ванную.

Нинон сидела среди пышной пены, выглядывая смеющимися глазами из перламутровой чаши, и в ее глазах было наслаждение морского существа, окруженного приливом, блеском, разноцветными брызгами. Ее плечи выступали из пены, золотистые волосы потемнели от влаги. И ему вдруг захотелось увидеть ее всю, во всей ее прелестной наготе, всплывшую из морской пучины, на жемчужной раковине, окруженную игрой дельфинов, голубыми брызгами, искрами солнца.

– Встань, – сказал он.

Она послушно поднялась, сбрасывая с себя пену, не стесняясь наготы. Блестящая, отшлифованная волнами, с маленькими заостренными грудями, округлым животом, под которым золотился лучистый влажный лобок. У ее колен мягко клокотала вода, словно не остывшее живородящее лоно, из которого она появилась на свет. И он любовался ей с целомудренным восхищением художника, которому удалось подсмотреть морское диво среди разноцветных вод. Действие волшебного шарика, который он проглотил на катке, продолжалось.

– Иди ко мне, – позвала она.

Они сидели в теплой овальной чаше, среди душистой пены, и ему казалось, вокруг спины, живота, погруженных в воду плеч снуют невидимые существа, ластятся к нему, касаются замшевыми телами. Кругом бурлили тугие ключи, и он чувствовал прикосновение ее быстрых ласковых ног.

Из глубины, из бездонных пучин, поднимались разноцветные шары света, мягко лопались у поверхности, делая пену бирюзовой, розовой, золотой. И раздался тихий вздох музыки, словно пели глубины, шумели раковины, неслись косяки волшебных рыб.

– Ты похож на морского котика. – Она смеялась, наклоняясь над ним.

От наслаждения он закрыл глаза. Ее руки под водой летели вокруг его бедер, ног, живота. Сладость, которую он испытывал, лишала его воли. Он был в ее власти, она колдовала над ним, повелевала, и он, лишенный воли, становился этой музыкой, перламутровой пеной, разноцветными огнями, излетавшими из пучины.

Он видел ее запрокинутую голову, напряженную шею, жадные губы, из которых вырывался непрерывный бурлящий звук. Ему казалось, яростная птица бьет над ним радужными крыльями, поднимая фонтаны брызг. Глазированный сильный дельфин сечет его плавниками, больно ударяет в живот. Вода переплескивалась через край, пена падала ему на лицо. Он тонул среди огней, колдовской музыки и ее птичьих бурлящих вскриков. И когда огромный шар света поднялся из глубины и он в сладости, последним видением увидел ее, раскинувшую руки, падающую навзничь, все вдруг смолкло – музыка, клекот, бурление. Они лежали, отпав друг от друга, среди тишины, в округлой перламутровой чаше. Пена чуть колыхалась, слабо шелестела, и он видел, как из белых хлопьев выглядывает ее колено.

В спальной царил мягкий сумрак, и широкая постель с отброшенным покрывалом позволяла им лежать, не касаясь друг друга. Они пили из высоких стаканов горячий глинтвейн. Серж после каждого пряного глотка прижимал донце стакана к груди. Чувствовал на губах душистый ожог, а на груди горячий отпечаток стекла.

– Какие букеты собирала сегодня в салоне? Для каких торжеств и свадеб?

– Молодоженам композицию «Очарование» из пунцовых роз и белых гвоздик. Розы еще не до конца раскрылись, и в полной красоте должны распуститься праздничным вечером.

– Еще какой букет?

– «Воспоминание» – двум пожилым людям, прожившим вместе пятьдесят лет. Красные и желтые розы, окруженные листьями пальмы, и две белые целомудренные лилии.

– Еще?

– «Триумф» – из нарциссов, роз, оранжевых и фиолетовых пионов и огромных садовых васильков. Словно салют в честь победителя, снискавшего славу.

– А какой букет преподнесут нам на свадьбу?

– Пусть будет корзина роз, белых и алых. Цвета любви и верности.

Он протянул руку, нащупал ее мягкие пальцы, повел ладонью вверх, к округлому плечу, осторожно сжал хрупкую ключицу, накрыл рукой небольшую, с теплыми сосками грудь, услышал сердце. Оно ровно билось под его ладонью, словно он держал ее сердце в руке, – и ее беззащитность, доверчивая неподвижность внушали ему страх, обожание, изумление. В этом огромном морозном городе, в бескрайнем мире билось ее сердце, одно-единственное, сотворенное для него одного.

– Ты хотела пригласить меня к себе домой, познакомить с родителями. Мы должны им сказать, что решили пожениться. По-старомодному я обязан попросить у них руки дочери, испросить благословения.

– Я уже приготовила их к этому. Мама будет ахать, папа нахмурится, а потом он принесет образ и заставит нас поцеловать икону. Ты поцелуешь?

– Я целовал икону в лавре. Мне показалось, что она пахнет медом.

Он уловил ее скрытое нетерпение, ее робость и женскую взволнованность под стать той, какую проявляет птица, готовясь вить гнездо. И эта бессознательная озабоченность и тревога умилили его. Он боялся их спугнуть, испытывал к ней нежность и бережение.

– Ты думаешь, я тебя полюбила на той новогодней вечеринке, когда мы танцевали в масках, и ты снял маску, и я увидала твое лицо?

– А разве нет?

– Я была девочкой, совсем маленькой, и мне приснился сон. Будто я вижу цветущий куст в каком-то прекрасном саду, должно быть жасмин. И в этих белых благоухающих цветах стоит юноша, сказочный принц, и смотрит на меня с улыбкой, протягивает руки, и я иду к нему навстречу. Я проснулась в темноте моей детской спальни, и отчетливо помню запах жасмина. А когда тебя увидала, я поняла, что это ты мне приснился…

Он верил в таинство снов, в которых невоплощенные души, лишенные плоти, перемещаются в пространстве и времени, ищут своего воплощения. И быть может, ее душа сотворила его, наделила внешностью, заставила жить по таинственным законам, которые через много лет привели их друг к другу.

– Когда я училась в девятом классе, к нам пришел учитель литературы. Он был изумительный. Читал стихи Гумилева и Марины Цветаевой, водил к дому Булгакова, где рассказывал евангельские притчи. Поражал воображение, уверяя, что где-то здесь, в подземельях Варварки или Воздвиженки, хранится библиотека Ивана Грозного с неизвестными рукописями Софокла и Вергилия. Я влюбилась в него, обожала его голос, жесты, его серые пушистые брови, его крохотный шрамик на щеке. А потом он исчез – кажется, уехал в Германию. Я целый год тосковала. А когда тебя увидала, ахнула: «Да ведь это ты! Такой же на щеке крохотный шрамик!» Это тебя я тогда полюбила…

– Мальчиком упал на велосипеде, вот и появился шрамик.

– А потом, когда кончила школу и училась в колледже, я пошла с подругой в джаз-клуб. Там играл саксофонист блюзы собственного сочинения. Это была упоительная музыка, тягучая и благоухающая, как мед. Я была околдована. Его саксофон был похож на серебряного морского конька, который всплыл на поверхность моря и переливался волшебными звуками. Лицо музыканта было окружено сиянием. После концерта он подошел ко мне, мы пили вино, и он предложил отвести меня домой. На окраине темного парка в машине он стал меня целовать, расстегивал на мне платье, уверял, что обожает меня. Я помню его лицо с безумными глазами, жадные, жестокие губы. Кое-как я вырвалась и убежала. И это тоже был ты?

Он не удивлялся, что его образ мог кочевать отдельно от него, становясь достоянием других людей. Где-то рядом существовали его двойники, как отражения в зеркалах. Она и была тем зеркалом, в котором из бесчисленных отражений, женских влюбленностей и предчувствий собралось, наконец, его лицо.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.