Статьи разных лет

Александр Александрович Формозов

Статьи разных лет

^{А.А. Формозов. 2008 г.}

ОТ АВТОРА

Профессор С.П. Щавелёв предложил мне издать в Курске мои неопубликованные рукописи. Человеку, близящемуся к своему восьмидесятилетию, трудно не откликнуться на столь заманчивое предложение. Между тем я сознаю, что мои старые тексты вряд ли будут интересны всем сегодняшним читателям. Впрочем, если таковые найдутся, им будет виднее.

Вошедшие в этот сборник статьи отражают представления о месте науки и ученого в нашем обществе, складывавшиеся у меня более чем за полвека работы. Для многих моих коллег эти представления чужды. Недаром мои последние книги – «Русские археологи в период тоталитаризма» (2004, второе издание 2006), «Человек и наука» (2005), «Рассказы об ученых» (2004) – подверглись массированной критике в журнале «Российская археология» (2006, № 3). При этом ответить мне не дали.

Работы, составившие настоящее издание, писались в разные годы, но все по разным причинам не были изданы. «Заметки о русской интеллигенции» написаны в 2003 г., «Русская археология на грани XX и XXI веков» – в 1999. «К спорам о моих публикациях 2004–2005 годов» – в 2006 г. Статья о Б.С. Жукове написана в 2006 г. для издания в Нижнем Новгороде, но света пока не увидела. Здесь она дана в дополненном виде.

К этим четырем статьям я добавил три очерка из книги «Человек и наука», писавшейся в 1956–1976 годах и содержавшей три части. Первая вышла в Москве (под таким же заглавием), вторая (под названием «Рассказы об ученых») в Курске. Обе с небольшими дополнениями в свете сегодняшнего дня. Два очерка из третьей части я перенес в эти книги. Три оставались неизданными, и я предлагаю их читателям вместе со статьями.

А.А. Формозов.

5 марта 2008 г.

Москва.

ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ 1940-х – 2000-х ГОДОВ

1. Герой «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова Васиссуалий Лоханкнн – карикатурный образ русского интеллигента – всё время предается размышлениям о судьбах интеллигенции. Это подмечено точно. Интеллигенции присуща рефлексия. Одна моя близкая знакомая находила, что мой главный недостаток в том, что я непрерывно обсуждаю, как надо поступать, вместо того, чтобы просто действовать. В ответ я говорил, что думаю не о том, как поступать, дабы заработать лишние рубли, а о том, как вести себя достойно в нашей нелегкой ситуации. Да, всю жизнь меня мучило именно это, – ив повседневной жизни, и в кабинетной работе, когда я писал об ученых XIX века, о своем отце, и, конечно, когда занялся историей советской археологии.

2. Я родился в семье научных работников. Отец – профессор Московского университета, зоолог. Мать – сперва преподавала в ряде московских вузов, затем – сотрудник Академии наук, геохимик. Научным работником был и ее брат А.Н. Промптов, известный орнитолог. При этом случилось так, что на протяжении своей жизни все они несколько меняли профиль работы. После торжества лысенковцев отец был вынужден покинуть биофак МГУ и служить в Институте географии Академии наук СССР. Кандидатскую диссертацию мать защищала по химии, докторскую – по геологии. Дядя от чистой орнитологии обратился к физиологии высшей нервной деятельности. Сам я, окончив кафедру археологии исторического факультета МГУ, занимался как археологией с раскопками, так и смежными с ней науками – антропологией, искусствознанием, литературоведением, историей России. В результате круг ученых, с которыми мне приходилось общаться, был весьма широк. Правда, всё это гуманитарии и естествоиспытатели. Физиков, математиков я знаю плохо. И всё же у меня накопилось немало наблюдений над научной интеллигенцией России лет за шестьдесят, если не более. Я застал еще остатки дореволюционной профессуры. Помню биологов Б.М. Житкова, Н.М. Кулагина; геологов Д.В. Наливкина, А.Н. Криштофовича; на истфаке слушал лекции С.В. Бахрушина, Е.В. Тарле. Значит, имею некоторое представление и об интеллигенции предреволюционной поры.

3. Не буду давать определения, что такое интеллигенция, но хочу оговорить один момент. Я считаю неисторичным употребление таких выражений, как «древнерусская интеллигенция», «декабристская интеллигенция» и т. п. Русская интеллигенция – явление относительно позднее, окончательно сложившееся не ранее середины XIX века. Разумеется, и до того были на Руси образованные люди, прежде всего из духовенства и дворянства. Но основная сфера деятельности у всех них заключалась в чем-то другом, а в области науки они оставались любителями. Только после создания системы университетской подготовки возникли условия для сложения значительного круга людей, посвятивших себя целиком науке, преподаванию, врачебной, инженерной и т. п. деятельности и выработавших со временем свои особые идейные позиции. С Петровской эпохи, а тем более при Екатерине II и Александре I велась учебная подготовка горных инженеров, врачей, художников и т. д., что дает право говорить и о «русской интеллигенции XVIII века». Но по-настоящему интеллигенция – порождение реформ Александра II. Было отменено положение об обязательном продолжении детьми духовенства службы родителей. В университеты хлынули сыновья священников, причетников, мелких чиновников. На первых порах русская интеллигенция прежде всего разночинческая. Выпускники университетов, шедшие в земские врачи, учителя, вдохновлялись идеей служения обездоленному народу, оттесненному от культурных ценностей привилегированными классами. Эти люди призывали сверстников и учеников отдать свой долг народу, просвещая его. Идея оказалась крайне живучей и определяла многое в поведении интеллигенции уже в XX веке. Противопоставленная этой идее другая – служения истине и красоте, культуре, чистой науке – разночинцами всячески опорочивалась и нашла своих приверженцев в основном в дворянских кругах. В целом наша интеллигенция XIX века – наследница старого духовенства, не только по происхождению, но и по христианским установкам: «за други своя», «свет Христов просвещает всех»[1] и т. д. Н.К. Михайловский писал: «В нас говорит щемящее чувство ответственности перед народом, неоплатного долга за то, что за счет его воловьего труда и кровавого пота мы дошли до возможности строить… логические выводы… Мы… – интеллигенция, потому что мы много знаем, обо многом размышляем, по профессии занимаемся наукой, искусством, публицистикой. Слепым историческим процессом мы оторваны от народа, но мы не враги его, ибо сердце и разум наши с ним»[2]. Эти исходные установки разделяли люди как консервативных, так и революционных убеждений. Лишь во второй половине XX века идеи служения народу или служения науке, культуре постепенно стали выветриваться, уступая место сугубому практицизму, заботе о собственном благополучии.

4. Насколько верно звучащее сегодня, а выдвинутое еще в сборнике «Вехи» обвинение всей интеллигенции в пособничестве революционерам, в расшатывании традиционных основ русской жизни? Я с ним не согласен. Большинство профессуры было вполне лояльно по отношению к правительству, а многие придерживались крайне консервативных убеждений. Как пример первого назову А.П. Богданова – организатора Антропологического и Политехнического музеев и Зоопарка в Москве (я писал о нем в «Следопытах земли Московской»[3]). В качестве примера второго напомню о профессоре государственного права К.П. Победоносцеве[4]. А.Н. Герцен заметил некогда, что «никто не падает в раболепии перед властью ниже, чем журналисты и ученые»[5]. Так что большевики могли позднее использовать не одни традиции интеллигентского народолюбия, но также и традиции сервилизма, приспособленчества. При всём преклонении перед словом в России, вряд ли кто поверит, что на революцию массы толкали стихи типа плещеевских: «Вперед без страха и сомненья / На подвиг доблестный, друзья / Зарю святого искупленья / Уж впереди завидел я».

Что же касается «расшатывания основ», то не забудем, что одна из задач интеллигенции – выражение общественного мнения, донесение его до власть имущих. Лев Толстой верно говорил, что крестьян освободил не Александр II, а освободили их Радищев, декабристы, петрашевцы, положившие свои жизни за благо ближних. Интеллигенция должна была отстаивать перед правительственной бюрократией интересы культуры и науки; бороться, скажем, за университетскую автономию. Угроза культуре со стороны надвигавшегося «грядущего хама» осознавалась немногими. Всех шокировали слова М. Гершензона в «Вехах», призывавшего благословлять штыки и нагайки, защищающие людей культуры от темных масс, способных ее уничтожить. Крестный отец моей матери артист Императорского Малого театра Н.М. Падарин прятал от жандармов на своей квартире Н.Э. Баумана и В.И. Ленина. Революцию устроили не интеллигенты. Первая, 1905 года, стала прямым следствием поражения России в войне с Японией; войне, затеянной не интеллигенцией, а царским правительством. Обе революции 1917 года – следствие тяжелого экономического положения страны к третьему году Первой мировой войны, затеянной опять же не интеллигенцией, а тем же царским правительством. Его тупость, консерватизм, нежелание прислушаться к общественному мнению, встать на путь реформ, в немалой степени предопределили победу революции. Воспользовались же этой победой не интеллигенты, а худшие из худших – люмпены, гунны и хамы, приход которых предвидели В.Я. Брюсов и Д.С. Мережковский.

Другой вопрос, что многих интеллигентов эти новые люди очень интересовали. Ницше, столь пленивший русскую публику на грани XIX–XX столетий, предсказывал появление «нового человека». Вот и хотелось посмотреть, что же это такое. Судя по дневникам и мемуарам Зинаиды Гиппиус, ей и ее мужу Мережковскому очень дороги были контакты с Савинковым, Керенским. Сергей Есенин, по словам В.Ф. Ходасевича, предлагал дамам сводить их к друзьям в ЧК (Блюмкину[6] и т. п.) посмотреть, как расстреливают. «Двенадцать» Блока надо читать в этой же связи. Готовность приблизиться к экстремистским группировкам, а не критика царизма – вот, на мой взгляд, действительная вина интеллигенции перед Россией. Аморализм «новых людей» интеллигентов не отталкивал.

5. Ситуация, наступившая после октябрьского переворота, ударила по интеллигенции, в том числе и научной, со страшной силой. Холод и голод, захват и разорение родовых гнезд, экспроприация квартир, библиотек, коллекций, прекращение финансирования университетов, Академии наук, даже средних школ, надругательство над традициями России.

По опубликованным данным, в 1923 году на обучение одного студента тратилось в 8 раз меньше, чем в 1914 году. Расходы на образование в целом стали в четыре раза меньше. Жалование сельского учителя (того самого народолюбца) составляло лишь 17 % от довоенного[7]. Всё это затронуло сотни интеллигентов. Они просто-напросто умирали от голода (См. «Солнце мертвых» И. Шмелева, «Сивцев Вражек» М. Осоргина, «Пещеру» Е. Замятина, «Взвихренную Русь» А. Ремизова). Отсюда тяга к эмиграции в поисках более нормальной жизни. Но уезжали не все. У кого-то элементарно не было к тому возможностей. Кто-то тешил себя надеждой, что постепенно жизнь наладится и «жаворонки обязательно прилетят» (М. Осоргин). Находились и такие, кто считал своим долгом «быть с своим народом там, где народ, к несчастью, был» (А. Ахматова); остаться, чтобы сохранить университеты, музеи, архивы, театры и т. п. Казалось, большевики ведут дела так нелепо, что их крах, уход неизбежны. В обожествляемом столько десятилетий народе интеллигенты уже разочаровались (Слова С.Ф. Платонова, переданные А.А. Блоком).

6. Но большевики не пали, а, напротив, всё более укреплялись, и в повестку дня стал вопрос, как с ними ужиться, сработаться. Знаковым событием стало обращение И.П. Павлова к властям в 1920 году. Он с предельной определенностью говорил о гибели русской науки и русской интеллигенции после революции и просил отпустить его за границу, чтобы иметь там возможность завершить свои признанные во всем мире исследования. Власти забеспокоились. И дело не только в том, что Павлов был единственным русским лауреатом Нобелевской премии (кроме него из русских премию получил только И.И. Мечников, живший во Франции в эмиграции). Ленин в письме к Г.Е. Зиновьеву ясно объяснил, почему отпускать Павлова «нецелесообразно». Судя по тону его обращения, он и за рубежом будет резко говорить о наших обстоятельствах, чем надолго испортит реноме новой власти в Европе и в Америке. Преступная власть боялась свободного слова, боялась правды.

Позиция Павлова резко отличалась от позиции другого академика – С.Ф. Ольденбурга. И он обращался к Ленину, и он отстаивал интересы Академии наук, но он не обличал, а предлагал сотрудничество. Недаром Павлов обвинял Ольденбурга в лакействе. Ленин и Луначарский совещались, как же поступить с Павловым. Привлекли к обсуждению ситуации и Ф.Э. Дзержинского с его ЧК, и Н.И. Бухарина как «главноуговаривающего», и М. Горького. Решили Павлова не выпускать, а создать ему максимально благоприятные условия для работы: дать пайки и ему, и его сотрудникам, средства на продолжение опытов, печатать его труды и одновременно истолковывать их в марксистском духе. Впечатление на окружающих это произвело. Академик А.Н. Крылов просил Павлова взять его к себе «лабораторной собакой», чтобы не помереть с голоду. Но Павлов хлопотал не о себе лично, он отказывался принять подачку, если такие же пайки не получат другие ученые. И наряду с «горьковскими пайками» – для деятелей литературы и искусства появились «павловские» – для научных работников. Павлов почувствовал свою силу и вплоть до последних лет жизни продолжал писать в верха: то возмущался разрушением церквей, то протестовал против арестов. Не слишком с этим считались. По поводу арестов Молотов ответил в стиле: «Не суйся, дурак, в то, в чем не понимаешь». Есть даже версия, что тогда Павлова просто умертвили. Но так или иначе он добился определенной независимости. В лаборатории в Колтушах делал то, что находил нужным. При поездке за границу в 1923 году отзывался о большевиках очень кисло. Это сошло с рук. Троцкий и Бухарин пытались вести диалог с академиком. После смерти Павлова власти превратили его в икону. Но показательно, что нигде мы не найдем текста его письма в правительство. Павлов был рад, что в 1930-х годах власти стали поддерживать науку, но он оставался им чужд, как и прежде[8]. Фонд Павлова в архиве Академии наук был закрыт до 1990 года.

Когда Павлов почувствовал, что дни его сочтены, он сказал молодому, но пользовавшемуся популярностью академику-физику П.Л. Капице, что вскоре ему предстоит принять его роль. И Капица принял эстафету. К нему тоже не очень прислушивались. И всё же он добился освобождения из тюрьмы Л.Д. Ландау, защищал А.Д. Сахарова. Так наметился один из достойных путей для нашей интеллигенции: работать по собственному разумению, а властям давать рекомендации, отговаривать их от тех или иных глупостей. Увы, ученых с таким авторитетом, как у Павлова и Капицы, было мало, а большинство шло путем Ольденбурга, безропотно приспосабливаясь к требованиям тоталитарной власти.

7. Гражданская война кончилась. В 1921 году, после Кронштадтского восстания, большевики были вынуждены ввести НЭП и пойти на некоторую либерализацию жизни. У интеллигенции снова появились иллюзии. «Сменовеховцы» внушали ей: как-никак большевики сохранили страну, не допустили ее распада, народ их принял. Значит, надо с ними сотрудничать. На благо культуры, науки, национальных традиций. В.И. Вернадский вспоминал о рассказе Абюля Ремюза про китайского сановника, ставшего советником Чингисхана и спасшего тем Китай от разгрома. По мнению Вернадского, этот мандарин был морально более прав, чем те, кто обвинял его в предательстве[9].

С другой стороны, большевики убедились, что без специалистов и поезда не ходят, и водопровод не действует. Решили подкармливать «спецов». Альянс вышел непрочен. Спецы не чувствовали благодарности и по-прежнему всё критиковали. Чтобы их припугнуть, понадобилось «Шахтинское дело» 1928 года и «Академическое дело» 1930–1931 годов, по которым расстреляли и отправили в концлагеря сотни инженеров и ученых. Властям хотелось заменить ненадежных спецов из старой интеллигенции новыми своими людьми. Отсюда и институт «красной профессуры», и преобразование вузов.

8. Овладение вузами состояло из двух элементов. Во-первых, «чистки» («Чистка сверху донизу» – лозунг Троцкого). Во-вторых, – «внедрение» нужных людей. В процессе чисток увольняли и студентов из бывших (т. е. детей духовенства, дворян, предпринимателей), и профессоров, выступавших против начинаний большевиков. Жертвами чистки 1923 года стала моя мать – дочь действительного статского советника; и жена дяди З.Н. Зачатейская – дочь священника. Потеряв ряд лет, моя мать всё же сумела получить высшее образование, а З.Н. Промптова (в замужестве) добиться этого не смогла и проработала всю жизнь на лаборантских должностях.

Одновременно в студенческую и в профессорскую среду внедряли людей с определенными заслугами перед революцией, готовых выполнять любые требования ЦК; и молодежь «от станка» и «от сохи». Первых сразу же производили в профессора, благо, по новому положению для этого не требовалось ни защиты диссертации, ни даже университетского диплома. Среди большевиков находилось некоторое число людей, получивших образование до революции. Теперь они оказались востребованы. О.Ю. Шмидт учился на физико-математическом факультете университета святого Владимира в Киеве, с 1918 года стал там приват-доцентом. После революции его «бросили на культуру». То он начальник Госиздата[10], то главный редактор «Большой советской энциклопедии», то начальник Главсевморпути, то вице-президент Академии наук. А.Д. Удальцов учился в Горной академии, но «бросили» его на медиевистику, а потом на археологию. Медику В.Б. Аптекарю доверили языкознание, юристу И.И. Презенту– биологию. Окончивший юридический факультет Казанского университета, побывавший послом в Китае Б.В. Легран оказался директором Эрмитажа, а потом заместителем ректора Академии художеств. Педагог С.Т. Шацкий возглавлял Московскую консерваторию. Конечно, эти люди были грамотнее обычных комиссаров (за что интеллигенция их ценила), но всё равно они занимали чужие места. Университетская корпорация вынуждена была их принимать. В противном случае, как свидетельствовал И.А. Ильин, грозили закрыть университет[11].

А дальше начиналась всяческая демагогия: «Посаженный нам на голову NN не так уж и плох, с ним можно говорить, что-то ему объяснить, постепенно он всё поймет, сработается с нами». Этого не происходило, но демагогия прокладывала путь к власти невеждам. Учась на истфаке МГУ в конце 1940-х годов, я еще застал кое-кого из «красных профессоров» (многих из них ликвидировали в 1930-х годах). Мы, студенты, без труда отличали их от старой профессуры, но приспособленцы из наших учителей, вроде А.В. Арциховского, делали вид, что это достойные коллеги, члены единой университетской корпорации.

Со студентами-выдвиженцами всё обстояло еще хуже. Когда О. Мандельштам писал: «Наглей комсомольской ячейки и вузовской песни наглей…», он имел в виду, конечно, это новое студенчество – малограмотное, агрессивное, самоуверенное, ибо они из народной гущи, а не детки проклятых буржуев. Преподаватели-приспособленцы их боялись и искали их дружбы. Так, Арциховский покровительствовал весьма темным своим ученикам П.И. Засурцеву и А.Ф. Медведеву. А.М. Беленицкий говорил мне: «Я очень уважаю Дориана Сергеева. Он на Дальнем Востоке был официантом, а стал директором Ленинградского музея этнографии».

Мой отец писал домой из экспедиций, что в поле с ним бывший боец-буденновец и недавний чекист. Никакого проку из этой публики не вышло. Чекист Рыбальчик, став директором Крымского заповедника, быстро там проворовался. Я сказал об этом в полном варианте биографии отца, и почти у всех читателей этот пассаж вызвал недовольство: как можно столь недоброжелательно и надменно говорить о людях!? Не все же рыбальчики! Вот был Авенир Томилин – совсем из простых, а вырос в хорошего зоолога.

Настроения такого рода порождены давними народофильскими установками нашей интеллигенции. В народе-де таятся тысячи Ломоносовых, не получивших возможности раскрыть свои таланты. Интеллигенция должна всячески помогать им «взять штурмом высоты науки». Так ли это? Таланты есть во всех слоях общества, и тем или иным путем они обычно находят свою дорогу. Крестьянские дети скульпторы С.Т. Коненков и А.С. Голубкина, живописец К.С. Петров-Водкин, поэт С.А. Есенин сумели выбиться в люди еще до революции. Им помогали меценаты, о которых они потом старались забыть. Условия, созданные для выдвиженцев после Октября, позволили кое-кому из народной массы получить приличное образование, приобрести специальность. Но сколько темных людей использовали свое происхождение вовсе не во благо науки, а только для того, чтобы занять выгодные места в той или иной сфере, сделать большую карьеру, не приложив усилий для серьезного овладения специальностью. А.Ф. Медведев провел раскопки в Старой Руссе и Городце, что было небесполезно, но результаты раскопок в науку не ввел и памятен в нашей среде больше как стукач, а отнюдь не как ученый. Н.И. Вавилов на первых порах покровительствовал Т.Д. Лысенко, а тот из агронома в ученого не превратился, зато стал официальным лидером советской биологии и постарался убить Вавилова руками Госбезопасности.

Это достаточно типично. Члены группы народного театра, созданного в приокском селе Страхове семьей художника В.Д. Поленова, охотно написали в НКВД донос, что Поленовы – английские шпионы и отправили их в концлагерь. Выдвиженцам внушали, что их педагоги из «бывших» – классово им чужды, и надо не столько у них учиться, сколько с ними бороться. Да, появлялись и полезные работники, вроде того же А. Томилина, но из «простых» ли он? Отец учитель, мать – дворянка. К тому же этот знаток китов – очень узкий специалист, а не ученый с широким кругозором. Выдвиженцы в лучшем случае усваивали достаточно ограниченный круг специальных знаний, а не свойственное интеллигенции идеалистическое восприятие жизни. Это предчувствовал А.П. Щапов еще в 1866 г.: «Они требуют знаний хлебных, прямо необходимых или полезных в их промышленном быту, в их пропитании и домохозяйстве»[12].

9. В 1930-х годах, овладев вузами, большевики взялись за Академию наук и прочие исследовательские учреждения. Схема та же: внедрение своих надежных товарищей и чистки от неблагонадежных. Теперь не ограничивались простым увольнением. Дело шло к большому террору. Только в маленьком археологическом мирке было репрессировано более семидесяти ученых и около десяти из них расстреляно. Для большего контроля Академию наук перевели из Ленинграда в Москву и слили с существовавшей там с 1918 года Коммунистической академией. Члены ее – «философы» М.Б. Митин, П.Ф. Юдин и прочая шушера – стали полноправными академиками Академии наук СССР. Выборы новых академиков строго контролировались властью. Выдвигать кандидатов могли сами ученые, но дальше спускались указания, кого продвинуть, а кого забаллотировать. Со временем появились партгруппы академиков, которых обязали неукоснительно следовать этим рекомендациям.

Кое-кого из громил, спущенных в науку в 1930-х годах (С.Н. Быковского, Ф.В. Кипарисова, В.Б. Аптекаря и некоторых им подобных), убрали и расстреляли. У власти возникло желание видеть среди своих пособников респектабельных седовласых старцев в профессорских шапочках, вроде бы старомодных, но изо всех сил восславляющих великого Сталина. Эту роль с удовольствием исполняли Н.Д. Зелинский, В.В. Струве, Б.Д. Греков. Слова Герцена о сервилизме ученых находили подтверждение на каждом шагу.

Что двигало этими людьми? Ответ не прост. Стимулов набиралось несколько. Очень силен был элементарный страх. Жутко читать следственное дело Е.В. Тарле. Он с готовностью соглашался подписать всё, что требовал следователь. Предлагал сам: вот есть такая поэтесса Ахматова. Не дать ли мне показания об ее враждебной деятельности? Я готов (Трусость Тарле известна с его первого ареста еще до революции). Но одного страха мало. Возникла целая идеология. Мы идем на уступки властям в малом, чтобы спасти большое – традиции русской науки, университеты, библиотеки, музеи. Дочь академика А.Н. Крылова А.А. Капица писала, что отец ее был чужд политике, считал любую власть скверной, но верил, что нужно лишь работать в своей области как можно лучше[13]. Звучит неплохо. Но верно говорил Макс Фриш: «Кто не занимается политикой, тем самым уже демонстрирует свою политическую принадлежность, от которой хотел откреститься. Он служит господствующей партии».

Примечания

1

Ср.: Успенский Б.А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // В его кн.: Этюды о русской истории. – СПб., 2002. – С. 393–413.

2

Михайловский Н.К. Записки современника (1876–1882) // Соч. Т. V. – СПб., 1997. – С. 538.

3

См. второе, дополненное издание этой книги: Формозов А.А. Исследователи древностей Москвы и Подмосковья. – М., 2007 (Глава 3. «А.П. Богданов и широкие раскопки подмосковных курганов») – Примечание составителя.

4

См. подробнее: Против течения: исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия / Отв. ред. А.Ю. Минаков. – Воронеж, 2005. – Примечание составителя.

5

Герцен А.И. Собр. соч. в 30 томах. Т. XVII. – М., 1958. – С. 142.

6

«Человек, среди толпы народа / Застреливший императорского посла, / Подошел пожать мне руку, / Поблагодарить за мои стихи», – писал польщенный этим Н.С. Гумилёв о левом эсере, сотруднике ВЧК Якове Блюмкине, убившем германского посла в Москве графа фон Мирбаха – Примечание составителя.

7

См.: Эткинд А.Е. Эрос невозможного. Психоанализ в России. – М., 2003. – С. 321.

8

См.: Самойлов В.О. Эволюция политических взглядов И.П. Павлова в годы советской власти // Павлов pro et contra. – СПб., 1999.

См. также: Григорьев А.К, Григорьян Н.А. И.П. Павлов о проблемах России // Вестник Российской академии наук. – 2008. – Т. 78, № 1. – С. 65–70.

9

Вернадский В.И. Я верю в силу свободной мысли // Новый мир. – 1989. – № 12. – С. 217.

10

Это о нем как «владыке Госиздата», отвергнувшем роман Ю. Тынянова «Кюхля», писал К.И. Чуковский.

11

Ильин И.А. Русская академическая традиция // Советская литература. – 1991. – № 1.

12

Щапов А.П. Реализм в приложении к народной экономии // Собр. соч. Дополнительный том. – Иркутск, 1937. – С. 27.

13

См. кн.: Крылов А.Н. Мои воспоминания. – М., 2006.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.