Трилогия - Могила воина

Отказаться от приглашения победителя при Ватерлоо было почти невозможно. Вдобавок, Веллингтон недавно купил великолепный дом, Apsley House, и желал его показать. Георг IV и вообще недолюбливал герцога. При мысли же о том, что придется осматривать и хвалить разные сокровища и достопримечательности, дурное настроение короля усилилось. Ему достаточно надоели и собственные, и тем более чужие дворцы, картинные галереи, стильная мебель, коллекции фарфора, старинное серебро. Если б дело было зимой, можно было бы сказать, что при свечах нельзя ничего оценить по достоинству. Но в августе в семь часов вечера еще было светло, как днем. Король понимал, что хозяин его не пощадит и покажет решительно все.

Достопримечательности начались уже в холле. Георг IV покорно остановился перед огромной статуей; это был Наполеон Кановы с земным шаром в руке. Хозяин дома рассказал историю сокровища. «…Когда же лорд Бристоль сказал скульптору, что земной шар недостаточно велик по размерам статуи императора, Канова ответил: «Vous pensez bien, mylord, que la Grande Bretagne n'y est pas comprise». Король слабо улыбнулся. Ответ показался ему довольно забавным; однако он подумал, что, если не только осматривать произведения искусства, но еще выслушивать по их поводу исторические анекдоты, то обедать вообще не придется.

Георг IV пошел дальше тяжелой, переваливающейся походкой. Почти не глядя на вещи, почти не слушая объяснений, он, как при открытии разных музеев, повторял, в зависимости от предмета: «Это поистине прекрасно» или «Очень, очень интересно». Увидев в зеркале свою грузную фигуру, помятое, теперь совсем старческое, лицо, король только вздохнул. Он по-прежнему одевался лучше всех в Англии; по-прежнему знал, что, если сегодня криво застегнет пуговицу или воткнет носовой платок в туфлю, то завтра то же сделает весь Лондон. Но теперь ему было ясно, что все это ни к чему.

За ним почтительно следовали хозяин и гости: маркиз Лондондерри (его по старой памяти все еще называли лордом Кэстльри), русский посол, граф Ливен, и еще три человека, – Георг IV не помнил одного из них: знал его по наружности, знал, что этот гость был в свое время представлен (иначе он не мог бы быть приглашен на обед), знал, что фамилия гостя значилась в списке приглашенных, и все-таки не мог вспомнить, кто это. «Плохой признак, старость», – хмуро подумал он: память у него вообще была профессиональная, очень хорошая. По облику гостя король понял, что это денди (больше не говорили «Ьеаu») самого последнего образца: он был нехорошо одет, ногти у него были длинные, волосы немного растрепанные, вид болезненный, рассеянный и роковой, – Георгу IV было известно, что новая мода эта создалась в подражание сумасшедшему поэту Байрону, тому, который находился в любовной связи с собственной сестрой. «Да, странное, странное время!» – сердито думал он, вспоминая себя и друзей своей молодости, Фокса, графа д'Артуа, так худо кончившего Филиппа-Эгалитэ. Когда из разговора фамилия гостя выяснилась, король пожал плечами. Это был обыкновенный, ничем не замечательный лорд, дальний родственник Веллингтона, – очевидно, герцог хотел его угостить королем. «Но кем-же он угощает меня!…» Георг IV, от природы человек умный, хорошо знавший общество, перевидавший всевозможных знаменитых людей, больше никем вообще не интересовался и ни для кого себя не утруждал. Разговоры на серьезные темы были еще хуже глупых разговоров. Сам он говорил почти всегда одно и то же: так проще, и незачем стараться, и совершенно неинтересно, что о нем подумают Веллингтон, Кэстльри, растрепанный лорд, да и вообще кто бы то ни было.

Хозяин давал объяснения, и по его интонациям был виден чин художника: Сальватора Розу он представлял королю не так, как Мурильо, а Мурильо не так, как Тициана. Гости вставляли замечания, и Георг IV видел, что они ничего не понимают в искусстве. Сам он знал толк в картинах; в другое время, в лучшем настроении духа, быть может, кое-что посмотрел бы в этом доме: наряду с плохими картинами и подделками, тут были превосходные вещи. Но ему не хотелось доставлять удовольствие Веллингтону, и ничего, кроме «Это поистине прекрасно» и «Очень, очень интересно», он так из себя и не выдавил. Позабавило его и вместе раздражило, что Наполеон был в Apsley House буквально на каждом шагу, во всех видах, – скончавшийся в прошлом году император был в Лондоне вообще в большой моде. При виде картины Уилькиса, изображавшей, как английские инвалиды читают в газете сообщение о битве при Ватерлоо, король подумал, что картина неважная и что вывешивать ее Веллингтону не следовало бы. Когда же дело дошло до часов Типпу-Саиба, захваченных после взятия Серингапатама, Георг IV так открыто и решительно зевнул, что хозяин тотчас повел гостей к столу.

Ваши русские идеи у меня сегодня побеждают, как вы увидите, лишь наполовину, – сказал он русскому послу, смеясь и показывая на стол. Его слова относились к революции, которая происходила в мире в вопросах сервировки. Старые, французские правила тут боролись с новыми, русскими. Во Франции, а за ней во всей Западной Европе, при званых обедах на огромный стол ставились сразу десятки самых разных блюд, под крышками, под колпаками, на жаровнях. Однако в последнее время стала распространяться русская мода: блюда приносились в столовую из кухни одно за другим. Между знаменитыми поварами, мэтр-д-отелями, гастрономами шел ожесточенный спор о недостатках и преимуществах новой моды, assiettes volantes. На столе герцога Веллингтона стояли золотые и серебрянные блюда, но их было не так много, и ясно было, что это не весь обед, – Сегодня мой шеф придумал «diner tout en boeuf», – пояснил герцог. У короля вытянулось лицо.

– Я знаю эту штуку. Идея Элио, да? Карем всегда это отрицал, – сказал он довольно угрюмо. Речь шла тоже о новой моде, вернее, о возрожденной моде времен Людовика XV: многочисленные блюда обеда готовились из одного и того же мяса. Георг IV взял меню и прочел с хмурым видом. Там значились: «potage a la jambe de boeuf», «alimelles de palais de boeuf», «petits p

– Это меню сделало бы честь самому Камбасересу, великому архиканцлеру покойного Наполеона, – сказал Ливен.

– Ах, не говорите мне об этом человеке, – ответил герцог. – В Париже он пригласил меня к себе на обед и я имел неосторожность ему сказать, что не очень интересуюсь едой. – «Чем же вы интересуетесь?» – закричал он, – «и зачем же вы ко мне пришли?»

Король улыбнулся, гости засмеялись. Лакеи подали мадеру в золотых кубках, она была превосходна. Растрепанный лорд сказал, что гораздо лучше начинать обед не с хереса, а именно с мадеры, «особенно если с такой, ведь это Мальвазия бабоза?» Граф Ливен высказал мнение, что обед надо начинать с русской водки, которая лучше всякой мальвазии бабоза, «и вдобавок стоит не два фунта бутылка, а пять или шесть пенсов». Король, смеясь, заметил, что Карем бежал от императора Александра и перешел к нему на службу, так как не мог вынести этого варварства: перед началом обеда люди убивают чувствительность неба, глотая залпом разбавленный водою спирт; а затем из кухни, откуда идти в столовую не меньше пяти минут, приносят одно за другим стынущие по дороге блюда!

– Я высказываю не свое мнение, а мнение великого Карема, – сказал он Ливену. – Впрочем, великий Карем сбежал и от меня. Он так мне и объяснил: король поваров может творить только в Париже.

Разговор был приятный. Настроение короля стало улучшаться, особенно когда разные griblettes de boeuf были убраны и начался настоящий обед. Однако, к концу, после шампанского (никаких тостов на малых приемах не полагалось) произошел не совсем приятный инцидент. Король заговорил на военные темы, которые очень любил. Он высказал мнение, что первая пехота в мире – русская. Наступило молчание. – «После пехоты Вашего Величества», – ответил очень холодно герцог Веллингтон, – «Ну, какая же у нас пехота! Наша кавалерия это, пожалуй, другое дело!… Думаю, однако, что при столкновении с французской армией, в случае равных сил, мы непременно должны потерпеть поражение, правда?» – «Я не могу согласиться и с этим мнением Вашего Величества», – ледяным голосом произнес хозяин дома. Король так озлился, что стал хвалить военные таланты генерала Англьси. Нельзя было задеть Веллингтона чувствительнее: в военных кругах многие приписывали не ему, а лорду Англьси, честь победы при Ватерлоо. Гости переглянулись. Граф Ливен поспешно заговорил о предстоящем в Вероне международном конгрессе, составлявшем главную злобу дня.

Маркиз Лондондерри, бывший лорд Кэстльри, не сказал почти ни одного слова за весь вечер. Он и вообще был не очень разговорчив, но на этот раз его молчаливость и измученный вид обратили на себя общее внимание гостей. Хозяин дома раза два пытался вовлечь его в разговор; министр отвечал кратко «да», «нет», и то невпопад. Он мало ел, зато пил в этот вечер несколько больше обычного, хоть гораздо меньше, чем другие гости. Когда разговор зашел о Веронском конгрессе, министр иностранных дел вдруг оживился, но оживился, как потом вспоминали гости, несколько странно.

– Этот конгресс очень, очень опасен, – взволнованно сказал он. В его словах ничего особенно удивительного не было. Однако, голос и вид министра были таковы, что гости с недоумением на него взглянули.

– Почему же? – спросил Веллингтон. – Вы сами, дорогой друг, не раз мне говорили, что предпочитаете систему непосредственных встреч и переговоров с иностранными монархами и государственными людьми. Вы указывали, что она удобнее дипломатической переписки и дает лучшие результаты. А я всегда думал, что нужно выбирать меньшее зло. «In all circumstances the duty of a wise man is to choose the lesser of any two difficulties which beset him», повторил он ту же мысль в афористической форме и оглядел гостей.

Я вам говорю, что ехать в Верону опасно, – повторил Кэстльри, – очень, очень опасно.

– В каком же смысле? – осторожно спросил граф Ливен.

Министр иностранных дел пробормотал чтото невразумительное. «Заговор, заговор!» – произнес он и оглянулся в сторону окна. Гости насторожились. Веллингтон сказал, что поездка в Италию очень утомительна.

– Не для железного герцога, надеюсь? – спросил король, желавший перед уходом загладить свои нелюбезные замечания.

– Увы, и я, Ваше Величество, начинаю чувствовать тяжесть лет.

– Я знаю, что вы родились в один год с Наполеоном, – сказал король. Граф Ливен спросил хозяина, видел ли он когда-либо Наполеона. – «Никогда. Но в самый разгар Ватерлоо я вдруг услышал совсем близко от себя крики: «Vive l'Еmpereur!…». Помню, я тогда стоял под деревом, на перекрестке двух дорог…» Георг IV подавил зевок и подумал, что все-таки, в былые времена, обеды с Филиппом-Эгалитэ бывали веселее. Он знал, что о Ватерлоо герцог рассказывает долго; зато решил минут через пять после окончания рассказа проститься и уехать к маркизе Конингэм. – …«Думаю, что он был от меня тогда совсем близко. Мне очень жаль, что я никогда его не видел. Всех знаю, а его никогда не видал».

– «Всех» можно будет увидеть в Вероне. Положительно, туда собирается весь Лондон, – сказал Ливен.

– Да, но лошади? Где достать надежных лошадей? – вскрикнул маркиз Лондодерри. Хозяин взглянул на него уже с тревогой. «Кажется, ровесник Наполеона начинает понемногу выживать из ума», – подумал король и решил, что можно уехать и сейчас. Он встал, поднялись все гости, вопрос министра иностранных дел остался без внимания.

В холле повеселевший король наговорил любезностей Веллингтону. Георг IV умел быть очаровательным, когда хотел. – «Конечно, это была с моей стороны большая смелость спорить о военных предметах с Вашей Светлостью», – сказал король на прощанье, крепко пожимая руку хозяину. «Нет, все-таки он прекрасный человек, совершенный джентльмен и гордость Англии»… – «Напротив, замечания Вашего Величества показались мне чрезвычайно интересными», – ответил почтительно железный герцог.

Гости, смеясь, еще поговорили о леди Конингэм (ее в Лондоне называли просто «the lady»), об ее предшественнице, леди Хертфорд, об их острой ненависти друг к другу, о том, насколько достойнее вела себя в свое время, получив отставку, госпожа Фицгерберт. Первый встал граф Ливен, за ним поднялись другие гости. Маркиз Лондондерри, повидимому, еще не собирался уходить. – «Вот это мило, дорогой друг», – сказал хозяин дома, – «мы с вами допьем портвейн 1788 года, оставленный нам безумцами»… Граф Ливен почему-то взглянул на маркиза Лондондерри.

Проводив гостей, Веллингтон с неприятным чувством вернулся в столовую. Лорд Лондондерри сидел, откинувшись на спинку стула, неподвижно глядя в сторону окна и вертя в руках фруктовый ножик. Беспокойство хозяина усилилось. Он изобразил на лице преувеличенную радость; при его совершенной правдивости, это не очень ему удалось.

– Я думаю, не стоит переходить в гостиную? Здесь отлично, не правда ли, старый друг? Выпьем еще портвейна, он недурен.

Маркиз Лондондерри ничего не ответил; он все вертел ножик, гладя лезвие пальцем.

– Теперь так трудно доставать настоящий портвейн, без примеси этой проклятой джеропиги, – сказал хозяин. – Вы знаете, что такое джеропига? – Лондондерри встал, подошел к окну и вернулся с ножиком на свое место. Веллингтон беспокойно следил за ним взглядом. – Нет, дождя нет.

– Это Джон, – сказал министр иностранных дел, – я так и знал: Джон тут.

– Какой Джон? – мягко спросил Веллингтон.

– Мой кучер. Ведь это он ее настраивает против меня.

– Кого?

– Ее. Гнедую лошадь.

Хозяин дома испуганно замолчал. Он еще не отдавал себе ясного отчета в том, что произошло, но чувствовал, что случилось нечто очень, очень нехорошее. «Может быть, он пьян? Однако, эти глаза!…» В полном замешательстве, Веллингтон зачем-то отодвинул стул, снова его придвинул, переставил бокал. «Что же надо теперь сделать?….» Такого случая в его жизни никогда не было.

– В портвейн они обыкновенно подбавляют какую-то аптекарскую дрянь, которая называется джеропига, – произнес он после долгого молчания. Помолчал еще и высказал мнение, что политика изнуряет людей, как война. – Да тут еще эта светская жизнь. Я сам часто чувствую себя переутомленным. И знаете, что я тогда делаю, дорогой друг? Я первым делом иду к нашему милому доктору Бэнкхеду. Он меня посылает в Брайтон или в деревню и через две недели я возвращаюсь в Лондон другим человеком.

Вы возвращаетесь в Лондон другим человеком. – задумчиво повторил гость.

– Да… Этот доктор творит чудеса и с настоящими больными, тогда как просто усталые люди…

– Какой хороший ножик! – перебил его лорд Лондондерри. – Какой хороший ножик! Вы обратили внимание, какой ножик?

– Вам нравится? Этот сервиз мне поднесли после сражения при Талавере, – сказал Веллингтон, стараясь говорить особенно вразумительно. – По поводу этого сражения мне вспоминается один интересный случай…

– При Талавере? Да, при Талавере… Это какой год?

– 1809-ый год, – тихо сказал хозяин дома. Они опять помолчали. Веллингтон почему-то не сводил глаз с ножика. – Да, так по поводу сражения мне вспоминается один интересный случай. Моя ставка была…

– Вы обратили внимание на то, что этот нож шеффильдской работы? Я убежден, что это шеффильдская работа!

– Очень может быть, хотя…

– Шеффильдские бритвы – самые лучшие в мире. Я всегда пользуюсь шеффильдскими бритвами, но мой маленький ножик куда-то пропал! – сказал с ужасом в голосе лорд Лондондерри. Веллингтон взглянул на него и тотчас, побледнев, опустил глаза.

– Ах, у вас пропал нож? Ценная вещь?

– Нож пропал, тот нож! Разве вы не видите как я плохо выбрит? Все заметили, все! Видите, вот волосы и вот здесь!

– Напротив, вы выбриты превосходно, как всегда… Но я говорил, кажется, о докторе Бэнкхеде, – начал снова Веллингтон и остолбенел: маркиз Лондондерри опустил палец в стакан с портвейном, провел пальцем по шее и стал пробривать горло фруктовым ножиком.

Так они просидели минуты три или четыре. Веллингтон думал, что произошла катастрофа, последствия которой еще нельзя охватить; думал, что надо немедленно, не теряя ни секунды, обратиться к доктору Бэнкхеду, взяв с него клятву молчать; думал что это могло случиться в присутствии короля; думал что, быть может, русский посол уже что-либо заметил.

Швейцар громовым голосом вызвал коляску маркиза Лондондерри. К подъезду подкатила карета, запряженная гнедыми лошадьми. – «Это она! Левая! Вот она!» – закричал в ужасе министр. Веллингтон грозно оглянулся на испугавшегося швейцара, взял своего друга под руку и велел кучеру ехать домой: «Мы хотим пройтись пешком».

По дороге он вразумительным тоном, с расстановкой и повторениями, говорил о докторе Бэнкхеде, о преимуществах сельской жизни, о том, что самому крепкому человеку бывает нужен отдых. «Я советовал бы вам даже отказаться от поездки в Верону. Если хотите, я могу вас там заменить… А вы, дорогой друг, это время провели бы в вашем милом Крэй-фарме». – Он говорил мягким успокоительным голосом и, по своей природной жизнерадостности, почти начинал верить, что может быть, в самом деле все окажется пустяками. «Головокружение, прилив крови к мозгу, мало ли что!» – «В Верону я охотно съезжу вместо вас, если, как я надеюсь, вы мне доверяете», – повторил он. Вдруг у фонаря министр иностранных дел повернулся и задыхаясь, прошептал: «Вы ее не знаете! Она способна на все!…» Увидев глаза Кэстльри, его бледное, искаженное, безумное лицо, Веллингтон похолодел и отшатнулся, едва не вскрикнув. Им овладел ужас, подобного которому он не испытывал никогда в жизни. Они пошли дальше. «Все надо скрыть! Все!» мелькало в голове у Веллингтона. Но он уже понимал, что скрыть трудно, что скрыть невозможно, что через неделю всем станет известно: Англией правил сумасшедший! Англией правит сумасшедший!

Леди Лондондерри уже целый месяц находилась в Крэй-Фарме. Герцог Веллингтон пошептался с камердинером, глядя на него страшными глазами, затем особенно крепко пожал руку своему другу и вышел. Оставшись один на улице, он вздохнул с облегчением и, все еще вздрагивая, поспешно отправился к доктору Бэнкхеду.

На его сильные, властные удары молотком – стучит герцог Веллингтон, – не сразу отворила дверь молодая, хорошенькая горничная. Она обомлела, узнав посетителя. Доктора Бэнкхэда не было дома. Веллингтон задумался, затем поспешно направился в кабинет. Он был так взволнован и расстроен, что против своего обычая не оглядел красивой горничной и не улыбнулся ей. Герцог написал Бэнкхэду записку: лорд Лондондерри заболел и нуждается в немедленной помощи. «I have no doubt he labours under mental delyrium»,[8] – писал он своим твердым отчетливым почерком. Горничная растерянно зажигала в кабинете одну свечу за другой, бросая взгляды на гостя, заранее себе представляя, как завтра всем расскажет, что у них был железный герцог и что она тотчас его узнала. Веллингтон потребовал сургуч и тщательно запечатал листок: нельзя было оставлять открытой записку, содержавшую в себе государственную тайну.

XII

За день до приезда герцогини Пармской к отведенному ей в Вероне дому подъехали под вечер три телеги со слугами и вещами. Мажордом-немец с ругательством слез с первой телеги, держась рукой за кованый сундук, и, увидев стоявшего на крыльце толстого человека, нерешительно снял шляпу: начальство или нет? Оказалось – начальство. Толстый человек сказал, что назначен от императорского двора в распоряжение ее высочества герцогини Пармской, Пьяченской и Гвастальской. – «Вы кто? Дворецкий?» – строго спросил он. – «Так точно, мажордом», – ответил, оробев, немец, не зная, как называть толстого человека. – «Сколько всего слуг?» – «Шесть». – Когда приезжает ее высочество?» – «Завтра». – «Знаю, что завтра, да когда?» – «Думаю часов в десять утра». – «Надо не думать, а знать. Перемен нет? С ее высочеством прибудут господин почетный кавалер и две фрейлины?» – «Так точно». – «По приказу его величества, ее высочеству отведен этот дом».

Слуги сердито снимали с телег вещи и вносили в первую большую комнату. Все устали и проголодались: съестных припасов в Парме было отпущено в дорогу немного. «Сейчас же все убрать. Вымыть стекла, почистить, ну, сами должны знать», – приказал толстый человек. – «Завтра с утра все сделаем», – начал было недовольным тоном один из слуг. «Не завтра, а сегодня». – «Надо сначала поесть и отдохнуть. Завтра встанем с зарей и все сделаем». «А я приказываю: сегодня!» – вспылил чиновник императорского двора. Слуги притихли, – «Вещи ее высочества откладывать отдельно. Я укажу комнаты… Это еще что такое?» Камеристка внесла огромную клетку с птицей. – «Это попугай ее высочества». – «Louise, je t'aime!» – вдруг хрипло заорал попугай. Чиновник усмехнулся и, видимо смягчившись, объявил слугам, что ужин им будет через час доставлен от дворцового ведомства. – «Хороший ужин. Его величество приказали, чтобы всех во время конгресса кормили как следует. Будете получать по бутылке вина в день, нашего, отличного».

В сопровождении мажордома, он пошел по комнатам, отдавая распоряжения, раcспрашивая о вкусах и привычках герцогини. – «Это будет спальная ее высочества… Господина почетного кавалера мы поместим здесь. Тут столовая… Вот гостиная»… Дом был не очень большой и довольно запущенный. Мажордом, следуя за чиновником, думал, что ее высочество могли бы устроить лучше. Когда они вернулись в первую комнату, пол уже был засыпан соломой и стружками. Слуги вынули из ящиков серебро, посуду, клавесин. – «А это что?» – «Кровать ее высочества. Еe высочество привыкли спать на своей», – робко ответила камеристка. Чиновник взглянул на огромную двуспальную кровать и опять усмехнулся. – «Поставить в спальную. Ту вынести. Клавесин в гостиную. Для серебра и посуды есть три буфета. Это все сундуки с туалетами?» – «Так точно». «Раcставить и разложить так, как любит ее высочество. И так же вещи господина почетного кавалера. Попугая куда хотите. Свечи в том ящике. Зажжете, когда стемнеет. Лишних не жечь».

Он с любопытством осмотрел серебро и посуду и подумал, что есть вещи недурные, а в общем дешевка. «У ogresse de Corse могли бы быть вещи получше»… Отдав еще несколько распоряжений, чиновник строго сказал, что придет завтра в девять часов утра и все осмотрит самым тщательным образом. – «Чтоб было готово, слышите? Все чтоб сверкало», – потребовал он и, кивнув головой мажордому, удалился. – «Будет тут сверкать! Дом после нашего дрянь. Грязь, паутина», – сказал недовольный слуга. Все принялись за работу. Поминутно оказывалось, что нет того, другого: щеток не захватили, тряпок мало. – «Кто же мог знать?» – огрызались виновные. Скоро принесли ужин, в самом деле очень хороший: были и макароны, и рыба, и мясо, и сыр, и вино. Все с жадностью набросились на еду. В Парме кормили хуже.

На следующее утро толстый чиновник явился, как сказал, ровно в девять часов и, действительно, все внимательно осмотрел. Немного покричал, но в общем остался доволен. Затем он велел слугам выстроиться, спросив мажордома о старшинстве каждого. – «Когда поезд покажется, всем стать навытяжку. Вы на три шага впереди», – объяснил он мажордому, – «я отрапортую. Затем вы сделаете шаг вперед и шляпой – вот так», – он сделал жест шляпой, коснувшись ею земли, если не как при дворе, то как в театре при изображении двора. Слуги смотрели на него с изумлением. – «У нас в Парме никогда этого не делают», – нерешительно возразил мажордом. – «Делать, что я приказываю, и не рассуждать!» – снова вспылил чиновник, – «то у вас в Парме, а здесь Верона. Здесь владения его императорского величества!»

Прорепетировав со слугами встречу, он сел в кресло у растворенного окна, – осенний день был солнечный, очень теплый. «Все-таки следовало бы выслать ей навстречу какого-нибудь камергера, хоть завалящего», – думал чиновник. – «Правда, сейчас такой разгон, но камергера могли бы отыскать»… Он несколько раз выходил на крыльцо, подозрительно вглядываясь в проходивших людей. Наконец, показался поезд. Впереди на клячах разной масти скакали два драгуна. За ними следовали три кареты, запряженные лошадьми немного получше. Драгуны соскочили с кляч и неловко выхватили шпажонки. С козел слез, ступив на колесо, лакей в дорожном балахоне поверх потертой ливреи и откинул подножку из двух ступенек.

Почетный кавалер, осанистый человек с черной повязкой на глазу, помог герцогине выйти из кареты. Он взглянул на салютовавших солдат и с неудовольствием пожал плечами. Герцогиня, полная, красивая блондинка, приветливо улыбалась, вопросительно глядя на толстого чиновника. Он отдал придворный поклон и почтительно рапортовал: сообщил что, по поручению императорского двора, приставлен в полное распоряжение герцогини. – «Так как час приезда вашего высочества в точности известен не был, то не было возможности устроить у заставы подобающую встречу. Его величеству не было даже известно, именно ли сегодня прибудет ваше высочество». Герцогиня нисколько не была обижена. Улыбнувшись слугам, она прошла в дом. Почетный кавалер, граф Нейпперг, с недоумением взглянул на чиновника, на выстроившихся слуг, на некрасивый фасад дома и последовал за герцогиней. «Да, могли принять лучше», – подумал он.

Фрейлина из второй кареты внесла в дом шкатулку. Толстый чиновник догадался, что это драгоценности герцогини Пармской. Из третьей кареты горничная-негритянка подала кошку; герцогиня страстно ее поцеловала и засыпала нежными словами. «Дайте ей, бедной, молочка, она устала и проголодалась»… Появились и собачки, видимо отлично уживавшиеся с кошками в этом мирном доме. Их тоже было приказано накормить. «Сейчас же сбегать за угол, там лавка», – прошептал мажордому чиновник, не предвидевший кошек и собачек. Герцогиня Пармская была всем очень довольна. Она велела приготовить ванну и подать лиловый халат. – «Я буду завтракать после ванны. Вы меня подождете, правда?» – с нежностью обратилась она к графу. Тот почтительно поклонился. – «Умоляю вас, будьте очень осторожны. Не забывайте о своем положении», сказал он по-английски. Толстый чиновник, знавший английский язык, скользнул взглядом по талии герцогини. «Вот оно что! Поздравляю», – подумал он. – «Louise, je t'aime!» – прокричал радостно попугай. Придворный кавалер, морщась, оглянулся на клетку. Герцогиня засмеялась и протянула попугаю палец. «Я не знал, что у попугаев большой язык», – подумал чиновник и попросил разрешения отлучиться, дабы сообщить о благополучном прибытии ее высочества. – «Вы нам не нужны», – весело сказала герцогиня – «проводите время, как вам будет угодно, а мы всем объявим, что вы с нами не расстаетесь». «Мы королевское или мы с ним? – спросил себя игриво чиновник. – «Не будет ли каких приказаний от вашего высочества?» – «Никаких… Ах, да, скажите: где тут находится гробница Джульетты?» – «Какой Джульетты, ваше высочество?» – «Джульетты! Джульетты Шекспира… Я думала, что это тут все знают?» – «Ах, да, разумеется!» – поспешил сказать чиновник, на счастье знавший, где гробница, «это у Campo di Fierа. Нет, недалеко, здесь все близко, ваше высочество. Верона – маленький город»… Он объяснил, где Campo di Fiera, и, почтительно откланявшись, удалился. На прощанье герцогиня протянула ему руку. Чиновник был очень доволен.

Мастер-месяц, давно разоблаченный и с позором изгнанный из венты, теперь открыто служил в полиции, в том ее отделе, который соприкасался с дипломатическим ведомством: его часто приставляли к высокопоставленным людям, для их охраны или для наблюдения за ними. На время конгресса он был откомандирован в распоряжение герцогини Пармской. Никто в Вероне не ждал покушения на герцогиню, но время было беспокойное: даже в Парме появились какие-то sublimi. Мастеру-месяцу было поручено следить за герцогиней, охранять ее, и заботиться об ее удобствах.

Он шел бодро, хоть отяжелевшей походкой, подозрительно вглядываясь в прохожих: возможны были неприятные встречи со старыми знакомыми по Венеции. Мастер-месяц не опасался, что у него будут вырваны сердце и внутренности, но неприятность случиться могла. На всякий случай он всегда носил при себе небольшой пистолет и тяжелую, налитую свинцом палку. С палкой и ходить было удобней: он очень потолстел.

Улицы были полны людей. В Верону уже прибыли или должны были прибыть оба императора, пять королей, множество владетельных особ менее высокого ранга и все знаменитые министры Европы. «Естественно, что тут не до моей красотки», – думал мастер-месяц. Герцогиня Пармская ему понравилась. Он, впрочем, не раз и прежде видал ее на улицах Пармы. В последний раз встретил прошлым летом. «Тогда была грустна, голубушка; похоронила мужа», – с улыбкой думал он, вспоминая объявление, появившееся в «Пармской газете»: без траурной каймы, не называя имени, официальная газета сообщала, что 5-го мая скончался почтенный супруг нашей августейшей государыни. Мастер-месяц политикой особенно не интересовался, но его тогда все же развеселило, что как «почтенный супруг нашей августейшей государыни» обозначается Наполеон I. «Нет, нет, в объявлении они могли все-таки его назвать, если не по имени, то хоть по фамилии. Фамилия известная, не утаишь», – весело подумал мастер-месяц и теперь. Чужая глупость всегда очень его радовала. Еще веселее он вспомнил двух кавалеристов на клячах и их салют шпажонками. «Ей, бедненькой, салютовали не такие армии! И мальчишку тоже называют «сыном ее высочества, герцогини Пармской», точно он незаконный сын от неизвестного отца», – благодушно думал мастер-месяц, имея в виду ребенка, которого называли герцогом Рейхштадтским. «Значит, у него будет братец или сестрица. Старайтесь, граф»… – «Louise, je t'aime!», – вспомнил он, засмеялся и вдруг подумал, что немец Нейпперг не стал бы говорить по-французски с немкой Mapией-Луизой: попугай, верно, воспроизводит голос Наполеона. Мастер-месяц ахнул. «Хоть через попугая, а услышал!…»

Он остановился у кофейни. Торопиться собственно было некуда. По правилам следовало бы тотчас оповестить начальство о благополучном прибытии ее высочества. Но мастер-месяц понимал, что большого впечатления это известие не произведет, – можно сначала выпить рюмку марсалы. Он незаметно осмотрелся. На террасе людей было немного, старых знакомых не было, и никто по виду на карбонария как будто не походил. Мастер-месяц, однако, знал, что наружность обманчива: «вдруг добрый родственничек?» Он занял угловое место: так сзади никто подкрасться не мог.