Всемирная история в романах - Людовик XIV, или Комедия жизни

– Собственный страх за себя, бездельник, заставил тебя удалиться, трусость и сознание вины написаны у тебя на лице!

Серасин вздрогнул, и лицо его налилось кровью, но он сдержал себя.

– Не знаю, почему бы это могло быть, ваше высочество. Я служу вам десять лет и в продолжение этих десятилетних трудов во время войны я ничем не опозорил себя. Мне более всего совестно и прискорбно, что эта переписка была украдена в самое дурное для вас время, и больно, что подозрение ваше падает при этом на меня, которого вы могли бы лучше знать, который в…

– Молчи ты со своими сладкими речами! Отвечай на доказательства!

– Где они?

– Станешь ты отвергать, что день и ночь ты напевал мне, чтобы я примирился с правительством, что, когда Даниель прибыл из Парижа с брачным предложением Мазарини, ты употребил всю силу своего красноречия, чтобы заманить меня в ловушку хитрого кардинала? Станешь ты утверждать противное?

– Нет, ваше высочество. Но и аббат делал то же самое. Подумайте же, если бы вы не поступили, как советовала вам моя преданность и заботливость о вас, в каком ужасном положении находились бы вы теперь, вместо того чтобы быть губернатором Лангедока!

– О, прекрасно! Привести меня именно в это ужасное положение, заставить выбрать между моей погибелью и рабством – вот подлое дело, на которое ты был подкуплен!!!

– Ваше высочество, я – писец, а вы – принц. Но во мне течет благородная кровь гидальго, который на подозрение в подлости и измене отвечает ударом ножа!

С этими словами он судорожной рукой схватился за нож, но тотчас же выпустил его. Он страшно побледнел.

– Напрасно все это хвастовство. Переписку, украденную из моего рабочего кабинета, из надежного шкафа, и о существовании которой ты торжественно поклялся ничего не знать, я нашел после свадьбы в руках Мазарини!

– Боже милосердный, в собственных руках Мазарини?

О, адская проклятая низость!

– А, наконец-то ужас открытой вины овладевает тобой!

На колени и признавайся, что Мазарини подкупил тебя совершить это воровство и предать меня, беззащитного, в его руки!

– Ваше высочество, берегитесь быть в одно время обвинителем и судьей, преследуемая жертва может с отчаяния сама ответить за себя! Эта рука чиста от всякого предательства. Моя вина только в том, что я советовал вам хорошее.

– Чья же была эта воровская рука?

– Много других людей находятся постоянно в вашей близости, они могли знать, где лежали бумаги и как достать их. Аббат Даниель тоже имеет пальцы, а на поповские проделки – поп годится!!!

– Только страх загрязнить себя удерживает меня, а то бы я убил тебя собственной рукой! Низкий клеветник, так-то ты уважаешь священнический сан? Час назад Даниель поклялся мне, что не принимал никакого участия в этом мошенническом деле!!!

– Так. Он поклялся? Ха-ха. А если я произнесу такую же клятву, будет ли она иметь меньше значения перед Богом потому только, что у меня не выбрита часть головы? Ну да пусть будет, что будет! Если Даниель не солгал и не украл писем, так украла их госпожа Кальвимон и…

При этих словах принц, не владея уже собой, вскочил в бешенстве и, подняв каминную лопатку, закричал:

– Ты мне заплатишь жизнью за эти слова, бездельник!

Но не успел он исполнить своей угрозы, как Серасин выхватил в таком же бешенстве свой нож и в мгновение ока нож этот пролетел мимо головы принца и вонзился в противоположную стену. Насилие не осталось без ответа. Принц железной рукой швырнул лопатку в голову Серасина.

– Пресвятая Мария!

Он пошатнулся, развел руками по воздуху и грянул о землю: кровавая лужа образовалась вокруг него. Конти остановился бледный, дрожащий.

– Убит!!! – закричал бледный Лорен. – Он убил его! Помогите, помогите! – Он бросился к двери, с силой дернул ее, и голос его раздался на дворе.

В одно мгновение все было на ногах. Интендант, шталмейстер, кавалеры и служители наполнили комнату. Принц ничего больше не видел и не слышал, а Серасин с помертвевшим взором лежал перед ним и с умоляющим видом протягивал ему руку. Конти наконец наклонился к нему.

– О, принц, вы отняли у меня жизнь, а я был вам верен! Позовите аббата, пусть он повторит в моем присутствии, что не украл ваших писем, не предал вас!

Страшная мысль промелькнула в голове Конти, мысль, что он убил невинного.

– Аббата сюда! – закричал он. – Доктора! Позовите графа д’Аво и президента! Положите его на диван, оставьте меня одного с ним!

Все разбежались. Одни положили тяжелораненого на постель, другие поспешили за аббатом. Кто мог, бежал от этой ужасной сцены. Конти стал на колени подле своей жертвы и сжал ее худые руки.

– Дорогой принц, велите обыскать мой дом, найдется ли там хоть один ливр, который бы дал мне Мазарини в награду за преступление. У меня никогда не было ничего, кроме того, что я получал от вас. Я умираю бедняком. Сжальтесь над моей женой и моими детьми!

– Серасин, прошу тебя, не заставляй меня думать, что я убил самого верного из своих слуг! Не лишай меня Божьего милосердия! – говорил принц, сжимая его похолодевшие руки.

Гурвиль и Фаврас привели бледного аббата Даниеля. Вне себя принц вскочил.

– Во имя вечного суда и мучений ада сознайся перед этим умирающим, этим несчастным, убитым мною, – ты или он украл для Мазарини мою переписку? Проклятие здесь и там да падет на того, которого вид этой ужасной смерти не заставит сказать правду!

Даниель зашатался, он не мог стоять без помощи кавалеров.

– Я, я украл их для Мазарини, страх сделал меня клятвопреступником!

– Серасин, друг, товарищ, и я убил тебя! – воскликнул Конти, рыдая, и с отчаянием схватился за голову.

– Уберите священника… Я не ручаюсь за себя! О Мольер, Мольер! Горе бедному, чья судьба в руках сильного!

Почти без чувств опустился он перед умирающим, голова его склонилась на тяжело дышавшую грудь Серасина.

Серасин слабо и печально улыбнулся, его руки в последнем пожатии обвились вокруг неблагодарного господина.

– Простите мою горячность, она одна была всему виной, нож в стене тому доказательство! Ах, но дайте мне умереть спокойно: простите аббату. Он поступил дурно, но хотел вам добра! Перед Богом, поверьте мне еще в этом! Позже, позже узнаете вы это! О, жена моя!

В эту минуту в комнату вошли жена Серасина, бледная, испуганная, и его дети. Граф д’Аво и президент следовали за ними.

– Президент, – сказал Конти, – я, я убийца и ваш пленник!

– Нет, он совершил это по необходимости, – простонал Серасин. – Я первый напал на него! Там, в стене… – Раненый не договорил, он сделал последнее усилие, и его не стало.

Арман же, принц Конти, всемогущий губернатор Лангедока, лишился чувств.

Глава V. Благие последствия юмора

К вечеру второго дня, последовавшего за печальной аудиенцией Мольера и кровавой кончиной Серасина, отверженный актер стоял перед дверью маленькой гостиницы в той части Пезенаса, которая лежала у канатного моста над Херольтом.

На противоположном берегу этой реки главная улица разветвлялась на два направления, из которых одно вело прямо с севера на Ним, а другое, повернув направо, тянулось вдоль берега и потом шло к западу, через виноградный холм, на Монпелье. Мольер смотрел с грустной задумчивостью на освещенную закатом солнца красивую местность, которую он должен был покинуть, не зная еще, куда направиться. Недалеко от него, опираясь на палку, стоял полицейский служитель. Он по приказанию его высочества дожидался солнечного заката, чтобы вывести актера из городской черты. Трогательно простился актер со своими товарищами, только одна Мадлена осталась равнодушной к его отъезду. Чувствительная девица испытывала даже настоящее облегчение и удовольствие, отделавшись от того, которого восемь лет назад она же с помощью всяких женских хитростей и кокетства соблазнила оставить Париж и начать скитальческую жизнь. Стоя у окна своей комнаты в нижнем этаже, она безучастно следила за сборами изгнанника. Но даже великое несчастье не остается без утешения и ни одно горе не лишено надежды. Все покинули Мольера, которому были так многим обязаны, он остался без всяких средств, а между тем Шарль Койпо, седой площадной певец, седлал уже своего осла Иеремию и приговаривал: «Ну, брат, я, по крайней мере, поеду с тобой! Ты в счастье все делил со мною, а теперь я хочу узнать, не сможет ли мое горло содержать тебя». Наконец серый Иеремия был готов, дорожная сумка, в которую актер уложил свое скудное достояние, привешена к седлу. Койпо взял гитару в руки, насмешливо снял шляпу перед негостеприимной гостиницей и низко поклонился полицейскому служителю.

– Прощай, благородный Пезенас, я по всем ветрам разнесу молву о твоем великодушии! Прощай, достохвальное начальство, благодетельная, уважаемая полиция! Слава о твоей справедливости должна разойтись по всей Франции! И в других местах зреет виноград и радуются люди острому словцу!

Сказав это, он ударил по струнам и пошел, танцуя, вперед, а осел Иеремия и Мольер, комедиант и сочинитель, следовали за ним. Никто, кроме Мадлены, не проводил их взглядом, а взгляд этой женщины не выражал никакого сожаления.

Старый король Рене

Сидит печально дома,

На всякое он слово

Рифмы не находит,

Помогите, дон Фигерас,

Посоветуйте, дон Фигерас,

О, рифма, ах, рифма,

Тяжела она Рене Ратату!

Так пел Койпо свою тирольскую песню и шел вперед. Вот прошли уже и старый канатный мост. Полицейский служитель остановился у берега и смотрел им вслед. Солнце зашло за горы, и долина скоро покрылась, как во всякой гористой местности, голубоватой тенью. Законная стража видела, что невольные путешественники замешкались по ту сторону реки. Песня Койпо умолкла, он некоторое время о чем-то оживленно спорил со своим товарищем, потом оба пошли вдоль правого берега реки.

– Гм, так они идут в Монпелье? Это надо записать и сообщить в замок на случай, если что произойдет.

Полицейский служитель посмотрел на монастырь Святого Гвилома и, когда на его золотом кресте исчез последний солнечный луч, он взял пику на плечо и важно, с сознанием исполненной обязанности повернулся к ратуше. Но только он ушел со своего поста, как зашелестел ивняк, густо покрывавший отлогий берег вплоть до самой воды. Двенадцатилетняя девочка быстро вынырнула оттуда, осмотрелась кругом блестящими глазками, отстранила свои красно-белокурые волосы и, подняв узелок, поспешно побежала через мост и пропала в темноте противоположного берега.

Два часа спустя, когда часть общества Бежар печально сидела в верхнем этаже гостиницы, содержательница Мадлена вбежала туда подобно мегере.

– Где Арманда? Мое дитя, Арманда? Видела ты ее, Женевьева?

Луи, младший брат ее, встал испуганно с места.

– Мы? Нет. Мы не видели ее с обеда! Не внизу ли она?

– Я видела, как она связывала в узелок платья, это было под вечер, – поспешно отвечала Женевьева Бежар, двадцатилетняя сестра ее.

– Узелок с платьем? Бесстыдница бежала с Мольером?

О, противная девчонка! Недаром он ласкал ее, когда я ее била! Недаром вешалась она вечно ему на шею! Мое дитя, я хочу, чтобы она вернулась! Поезжай, Жозеф! Ты должен привезти наше дитя!

Мосье Жозеф горько засмеялся:

– Наше дитя? Ха, ха, твое дитя, хочешь ты сказать! Если ты нуждаешься в отцовской помощи, чтобы поймать ее, обратись к маркизу де Модена или герцогу д’Эпернону в Бордо, и они решат между собой, кому принадлежит эта честь!

– Негодный плут, я за тем разве кормила тебя так долго, чтобы ты теперь восстал против меня и отказался от супружеских обязанностей, которые, однако, охотно брал на себя, когда голод гнал тебя лизать мне руки?! Сейчас же запряги лошадей в карету, или я выгоню тебя из труппы и ты пойдешь нищенствовать, подобно вероломному бездельнику Мольеру! Иди и исполни свои обязанности.

Жозеф Бежар с неудовольствием сошел вниз.

– Тарильер, – сказала, вздыхая, директорша, – вы всегда были мне другом и ничего, кроме хорошего, не видели от меня. Скажите, бога ради, не знаете ли вы, куда мог направиться Мольер? Арманда у него, это не подлежит сомнению…

– Мольер хотел идти прямой дорогой в Ним!

– Они, верно, и пошли туда, – заметил де Круасси. – Я видел из окошка, как они проходили мимо монастыря.

– Так в Ним! Завтра утром мы вернемся, и я заставлю поплясать под розгой негодную девчонку! Она уже больше не убежит от меня!

Директорша поспешно вышла, оставив своих товарищей предаваться дальнейшим размышлениям.

Между тем изгнанный Мольер продолжал свой печальный путь вместе с Койпо. Сначала он действительно шел прямо к Ниму, желая быть как можно дальше от Пезенаса, но потом сдался на просьбы Койпо и повернул к Монпелье.

– У меня там старые добрые друзья, милый сын, которые помогут нам, и там все меня любят – и сильные и слабые. Смотри, надежда, может, опять обернулась к тебе, и кто знает, не последует ли за тобой твое счастье из Пезенаса?

– Глупости, Койпо. Счастье преследует только тех, кто в нем не нуждается. Хотя я и не заслужил своей горькой судьбы, но перенесу ее без ропота. У меня уже вертится в голове план, который, по моему мнению, не совсем дурен. Мне больно только то, что ни один из моих старых товарищей сердечно не простился со мной, ни один не одарил меня на прощание слезою, исключая кроткой Дебрие. Даже Арманда не плакала, а я очень любил этого ребенка!

– Вот есть о чем горевать! Ты плохо знаешь комедиантов! Кто раз упал, через того, смеясь, перелезают другие – это всегда так и было. Арманда, несмотря на свою молодость, такое же негодное создание, как и ее мать. Ну веселее смотри вперед на дорогу, а не назад! А скажи-ка лучше, в чем состоит твой план?

– Я согласился идти в Монпелье только потому, что мне оттуда рукой подать в Сетжу, где за дешевую цену меня возьмет с собой шкипер в Прованс. Затем я поеду в Авиньон, туда хотел направиться Гаржу.

– Гаржу? Ты с ума сошел! Идти к Гаржу, когда он твой злейший враг!

– Он им больше не будет. Я виноват в его погибели, и если меня постигло и в Пезенасе то же, что его в Лионе, то я вижу в этом справедливое возмездие, поражающее нас тем же оружием, которым мы раним другого. Я помирюсь с ним, мы соберем новую труппу, я буду писать для него пьесы, и мы увидим, кто в конце концов останется в выигрыше: труппа Бежар или наша.

Мольер остановился.

– Послушай, кто-то зовет нас!..

– Пустяки! Это, верно, была кукушка.

– Мне послышалось, однако, мое имя.

– Ну вот еще! Так ты думаешь перейти к Гаржу? Как бы не так! Неужели ты думаешь, что я за тем пошел за тобой? Нет, не будет этого: я позабочусь, чтобы ты не попал в руки бездельника. Спроси де Круасси и Лагранжа, спроси тех, кто его знает, не самый ли он коварный, жадный, низкий человек. Если он еще…

– Мольер, Батист! – раздалось очень явственно позади них.

– Черт побери, это что такое? Сюда! Здесь! Как будто женский голос.

Они остановились. На ближайшем холмике с узелком в руках появилась двенадцатилетняя дочь Мадлены.

– Арманда?! – воскликнул Мольер и поспешил к ней навстречу. – Дитя мое, что ты делаешь? Ты убежала из дома!

– Наконец-то я поймала тебя! – Она уронила узелок и бросилась к нему на шею. – Ха-ха-ха, конечно, я убежала. Я хочу остаться с тобой, ты меня любишь, я не хочу больше, чтобы старая била меня, и пойду с тобой, мой друг, мое сокровище!

Она целовала его с какой-то вакхической страстью, смеялась, плакала и едва могла говорить от усталости. Сердце ее сильно билось, и она страшно запыхалась. Мольер был глубоко тронут. Девочка эта, его любимица, осталась верна ему, она бросила родителей и привольную жизнь, чтобы делить с ним заботы и лишения. Чувство горячей, ревнивой, полуотеческой, полубратской любви загорелось в его сердце к этому запыхавшемуся, дрожавшему ребенку, который не мог достаточно нацеловаться с ним и был так счастлив.

– Будь благоразумна, милочка, – сказал он, слегка покраснев и отстраняя волосы с ее лица. – Пойдем, уже становится поздно, и ты очень утомлена, бедняжка!

Он больше потащил, чем повел, ее к Койпо.

– Она едва стоит на ногах.

– Шарль, я лучше сам понесу свою сумку, а ты посади ее на Иеремию, пока она не отдохнет.

– Как хочешь, – проворчал Койпо, – но эта девчонка причинит нам только одно беспокойство! Подумаешь, право, какая приятная обуза!

С этими словами он снял с осла различную поклажу, и Мольер посадил на седло Арманду, которая молча взяла повод в руки. Оба мужчины понесли вещи и, не говоря больше ни слова, продолжили свой путь.

– Ну скажи ты мне, негодная девчонка, – вырвалось наконец у Койпо, – и с чего ты выдумала бежать за нами? Дьявольщина, что мы будем делать с тобой? Ты слишком еще молода, чтобы зарабатывать себе на хлеб, и слишком уже велика, чтобы бегать так за мужчинами!

– Почему я бегу за Мольером, папа Шарль? Ха-ха, потому что хочу! Я хочу теперь иметь свою волю и стоять на собственных ногах! Теперь уже навсегда останусь с Мольером. Что ж, я разве не могу петь и плясать? Не правда ли, Батист, ты скоро сделаешь из меня прекрасную актрису? А ты думал, Койпо, что я хочу быть вам в тягость. Нет, у меня тоже есть своя гордость. Если же вы меня приведете обратно домой, я все-таки убегу от старой! Где вы переночуете?

Мольер колебался между умилением, тягостным беспокойством и замешательством. Он давно знал, что Арманда – сумасбродное существо, которое трудно обуздать, и знал также, что она могла быть чрезвычайно сердечной. Самостоятельность же ее, страстность и понятия, несвойственные ее возрасту, немало смущали его.

– В Пти-де-Пре, там, внизу, – отвечал он коротко. – Нам осталось еще добрых три четверти часа до того места, Шарль.

Вдруг на кустах и на дороге показался свет. Путешественники обернулись с испугом. Лошадиный топот раздавался недалеко от них.

– Нас преследуют, – воскликнул Койпо, – и, верно, благодаря этой проклятой девчонке! Это люди принца.

– Которые обвинят нас в том, что мы тебя отняли у матери, Арманда!

– Ну, этого не будет!

И девочка соскользнула с Иеремии.

– Прощайте, я побегу вперед, чтобы они не нашли меня с вами.

– Но я скажу, что ты была здесь и помогу разыскать тебя. Твоя мать имеет на тебя права, и я не хочу, чтобы меня считали похитителем детей!

– В таком случае я скажу им, что убежала сама. Мать, конечно, прибьет меня до крови и запрет, но, как только я буду свободна, я опять убегу и отыщу тебя.

Тут девочка с решительным видом пошла навстречу всадникам, которые приближались к ним в числе десяти или двенадцати человек.

– Это он, мы нашли его! – закричало несколько голосов, и шевалье де Фаврас подскакал к Мольеру.

– О, милостивый государь, – воскликнула Арманда, – не делайте ему ничего. Я ведь сама убежала от матери!

– Мы не заманивали ее, честью заверяем вас, господин! – с умоляющим видом обратился к ним Койпо. – Возьмите ребенка и оставьте нас спокойно продолжать путь, мы честные люди.

– Но, боже мой, – сказал Фаврас, – я не понимаю, о чем вы говорите! Что нам за дело до девочки и кому она принадлежит? Мы приехали за господином Мольером, нам приказано немедленно везти его обратно в Пезенас. Его высочество только что узнал о вашем отъезде и пожелал опять видеть вас. Вы должны ехать.

– Принц хочет видеть меня?! Честный господин, из милости прошу, отпустите меня! После аудиенции я не желаю иметь еще подобную.

– Не могу помочь вам, Мольер, приказание слишком строго на этот счет, а болезненное состояние принца заставит нас даже прибегнуть к силе, если вы не захотите ехать добровольно.

Не бойтесь ничего! Ручаюсь вам за самый лучший прием.

Ни вы, ни кто-либо из ваших друзей не должны оставить Пезенас с горькими чувствами. Вы, право, сделаете доброе дело, Мольер, если пойдете с нами к его высочеству.

Мольер, Арманда, Койпо и старый Иеремия вернулись наконец в сопровождении всадников около полуночи в Пезенас и, прежде чем вернулась Мадлена, Арманда нашла уже себе ночной приют у удивленной девицы Дебрие. Мольера же привезли со всем его имуществом в замок и поместили в веселенькой, хорошо меблированной комнате.

– Отдохните тут спокойно до завтра! Все, что вы ни пожелаете, будет к вашим услугам. Вы здесь не пленник, а гость принца. Его высочество объявил, что не заснет, пока не узнает о вашем приезде. Спокойной ночи.

– Но какие же намерения его высочества?

– Завтра вы больше узнаете об этом. Верьте только моему слову, что намерения самые лучшие, и будьте спокойны.

Задумчиво лег актер в постель. Прошло немало времени, пока усталость не победила наконец возбужденное состояние его духа. Ему снилось, что Фортуна была великаншей, а он – карликом. Она играла им как мячиком, и он находился в смертельном страхе, что вот-вот она уронит его, и медное колесо, на котором она каталась по свету, переедет через него и раздавит. У Фортуны было безжалостное лицо принца.

Существуют испокон века благородные, богато одаренные натуры, воззрения и понятия которых так противоречат их воспитанию, обстановке и положению в свете, что они становятся похожими на человека, носящего железное платье. Это платье принуждает к движениям, не имеющим ничего общего с внутренним миром, и заставляет всегда поступать против свободной воли. Такие люди обыкновенно находятся в борьбе с собой и выходят из нее такими же рабами обстоятельств, какими были прежде. Только большое несчастье способно заставить их взглянуть на жизнь с другой точки зрения. Оно приводит их к сознанию собственного ничтожества и, разрывая все прежние, стесняющие оковы, возвращает человеку его собственный, лучший, до тех пор извращенный характер.

Такая натура была у принца Конти, и таким тяжелым испытанием была для него смерть Серасина. Его сокрушение и самоосуждение были ужасны!.. Счастье еще, что его прежний противник, граф д’Аво, и энергичный президент де Бокер находились при нем. Оба действовали не только как честные слуги правительства, но смотрели еще на Конти как на нравственно больного, и чем больше в эти ужасные дни заглядывали они в глубину его потрясенной души, тем больше могли и оценить его. Можно было подумать, что Конти обратит весь свой гнев на аббата Даниеля как на действительного виновника этой незаслуженной смерти и что неприязненные его чувства к Мазарини усилятся. Аббат очень этого боялся, но на деле вышло иначе. Для глубоко чувствующей души Конти при ее нравственном пробуждении последние слова Серасина стали законом. Первым его делом, когда разум несколько пришел в себя и физические страдания поутихли, было послать от собственного своего имени донесение Мазарини, в котором, говоря о прискорбном происшествии, он убедительно просил освободить его от важных обязанностей, возложенных на него королем. Он после такого происшествия не считал уже себя способным представлять королевское достоинство и внушать доверие, которое необходимо для исполнения этих высоких обязанностей. Он просил кардинала только об одной милости, а именно: помочь ему искупить перед семейством умершего совершенную против него несправедливость. Граф д’Аво сам повез это послание в Париж.

На второе утро принц пожелал увидеться со вдовой Серасина. Их встреча была потрясающа. Счастье, что бедной женщине слишком хорошо был известен характер ее мужа. Она сознавала, несмотря на свое горе, что если б нож Серасина попал в принца и убил его, она бы стала женой преступника, которого во всяком случае постигло бы позорное наказание, и она с детьми была бы также несчастна. Сильное отчаяние принца несколько уменьшило ее собственное, а пожалованное ей самым трогательным образом в дар богатое поместье Petit des Pres по ту сторону Пезенаса вызвало с ее стороны полнейшую признательность.

– Если бы вы решились, сударыня, смотреть на меня несчастного, похитившего у вас ваше лучшее достояние, как на друга, который всю свою жизнь будет вспоминать о вашем супруге с любовью и раскаянием, вы бы сделали доброе дело и поддержали бы меня настолько, что я смог бы более спокойно прожить остаток дней. Позволите ли вы мне иногда видеться с вами и считать себя опекуном ваших детей?

– Я сделаю это, ваше высочество, – отвечала она, глубоко тронутая, – и убеждена, что этим исполнится только воля моего мужа.

Так они расстались. Конти вскоре после того вспомнил о Мольере и приказал с почти лихорадочным нетерпением ехать за ним. Затем вечером велел позвать дрожащего аббата и успокоил его:

– Я желаю, чтобы вы продолжали исполнять в Пезенасе прежние свои обязанности. Не хочу подвергать вас другому наказанию, как угрызениям собственной совести.

Но он отклонил визит госпожи Кальвимон, несмотря на ее частые просьбы – через Марсана – увидеться с ним. Его мнение о ней и об аббате Даниеле проявлялось весьма сдержанно, но выражало такую сухость и холодность, что ясно было видно, насколько он утратил доверие к своим прежним приближенным. Он сделал исключение только в пользу одного человека, чье низкое происхождение, казалось, не оправдывало вовсе этих чувств, но они-то внезапно и возвели его на такую высоту, о которой он никогда и не мечтал.

Когда на другое утро паж Лорен пришел звать Мольера к принцу, Мольер почувствовал не страх, но какое-то стеснение сердца. Собственный опыт, смерть Серасина и его знание знатных людей и их причуд привели к тому, что он не особенно доверял своему прежнему школьному товарищу. Между тем Мольер был актер, следовательно, смелости у него было довольно; никто не знал лучше него человеческого сердца, и сам он не находился уже в том положении, в котором испытывают страх: терять ему было нечего. Принц сидел один в своем кабинете. Он был весь в черном и очень бледен. Его черты ясно обнаруживали томительную душевную борьбу. Он встал.

– Оставь нас вдвоем, Лорен.

Медленно подошел он к Мольеру, вставшему с глубоким поклоном у дверей, и положил ему руку на плечо.

– Я не думал, Мольер, что ваше мнение насчет людей, мне подобных, так скоро оправдается. Слишком поздно для моего спокойствия является сознание, что могущественные и высокорожденные могут возбуждать иногда больше сожаления и презрения, чем актер, зарабатывающий балагурством свой скудный хлеб. Батист, товарищ моего детства, простите мне мою несправедливость! Облегчите мое сердце по крайней мере в этом отношении.

Он с волнением протянул ему руку. Мольер поцеловал ее.

– Одно сознание, монсеньор, что вы нуждаетесь в прощении бедного комедианта, уже достаточно, чтобы искупить вашу вину. Но вы неверно судите о себе. Вы не более как больной, который должен быть сам своим врачом. Разве ваш дух недостаточно силен, чтобы уврачевать те раны, которые вы нанесли себе?

– Этой-то силы и недостает во мне! Никто так не беспомощен, как я! Сердце, в котором развились такая сильная ненависть к себе самому, такое отвращение к жизни и такое сознание своей пустоты, разбито навеки и его никто не вылечит!

– Скажите лучше, что вы не хотите вылечить себя.

Не взяться ли мне за это дело? Позволите ли вы такому маленькому человеку, как я, быть вашим врачом?

– О, садитесь и выслушайте меня, – сказал принц. – Много людей окружает меня, и все уверяют в своей преданности, но нет ни одного, на которого я мог бы вполне положиться. Между тем я нуждаюсь в честной душе и совершенно открытом сердце, которому бы мог довериться, перед которым мог бы свободно излить свою душу, которое бы стало моим помощником и руководителем, не заставляя опасаться, что оно злоупотребит моим доверием. Таким человеком был для меня покойный, и я сам лишил себя его. Займите его место, старый мой товарищ, бросьте вы это несчастное звание, которое вовсе не соответствует вашему образованию, и станьте моим секретарем!

Лицо Мольера выразило безграничное удивление.

– Ничто не могло быть для меня неожиданнее и лестнее этого предложения, ваше высочество! И именно его-то я никак не могу принять. Если бы я даже взял на себя эту обязанность, то не сумел бы ее исполнить.

– Вы не хотите быть моим поверенным, Мольер! – воскликнул Конти, и его глаза увлажнились. – Единственный человек, на которого я рассчитывал, бежит от меня! Правда, я и не подумал, что вы можете опасаться участи Серасина!

– Неужели, принц, вы допускаете, что во мне говорит страх за свою жизнь? Как, однако, вы плохо знаете самого себя! Вам, по-видимому, и в голову не приходит, что такому благородному человеку, как вы, достаточно один раз совершить тяжкую ошибку, чтоб потом никогда в жизни не повторять ее! Если бы не смерть Серасина, вы, вероятно, совершили бы еще тысячи несправедливостей, погубили бы и оскорбили множество невинных людей, думая в своем небрежном высокомерии, что действуете совершенно справедливо. Теперь вы не обидите и самого ничтожного человека: смерть Серасина сделала вас чувствительнее к судьбе ближних и пробудила в вас человека. Итак, не страх удерживает меня принять ваше предложение, а сознание своей неспособности.

– Если дело только за этим, то вам нечего колебаться. Нет сомнения, что бывший адвокат имеет достаточно знаний и опыта, чтобы быть мне хорошим помощником. Ведь ваше настоящее положение не очень завидно?

Мольер улыбнулся.

– Оно не хуже и не лучше миллионов других, но только более соответствует моим вкусам. Я охотнее стану играть самую плохую комедию, чем сяду за деловой стол. Кто уже истаскал пару сапог на сцене, тот не годится для обыденной жизни. Положим, что ради вас я и совершил бы насилие над собой, но вы скоро стали бы тяготиться мною, а я – вами. Деликатность удержала бы вас отказать мне, благодарность воспретила бы мне покинуть вас. Наши отношения делались бы с каждым днем натянутее, стеснительнее и стали бы наконец так невыносимы, что мы бы обрадовались первой возможности расстаться. Став вашим придворным, я мало-помалу приобрету все пороки тех людей, которые вас окружают и которых вы презираете. Оставаясь же актером, я могу надеяться, что мои шутки иногда понравятся вам и рассеют ваше мрачное настроение. Для меня нет большего наслаждения, как подмечать слабости и пороки людей, представлять их в смешном виде, смеяться самому и заставлять хохотать других над собственными недостатками. Я не считаю себя ни великим актером, ни замечательным писателем, но все же я не променяю своих занятий ни на какие блага мира. О, ваше высочество, не отнимайте у меня этой радости, этого счастья! Я ни на что другое не способен.