О себе в те годы

– кожа да кости, на нем – толстый слой пудры, на пальцах – золотые кольца, на груди – золотая цепочка от часов, на широком поясе оби[37] – золотая пряжка. И ко всему прочему ее рот был полон золотых зубов (я заметил это, когда она зевала). На этот раз (в отличие от последнего посещения театра Кабуки) меня в большей степени интересовали Шопен и Шуберт, чем пришедшие на концерт щеголи и щеголихи. Поэтому я перестал обращать внимание на эту старуху, погребенную под горами пудры и золота. Видно, она считала себя очень значительной персоной. На ее лице было написано такое безразличие к музыке, такое разочарование… Она беспрестанно крутила головой, не удостаивая взглядом лишь Ямада Косаку[38], взмахивавшего на сцене дирижерской палочкой.

Кажется, после соло супруги Ямада наступил перерыв, и мы втроем поднялись на второй этаж в курительную комнату. У входа в нее стоял низенький человек, у которого из-под черного сюртука выглядывал красный жилет[39]. Вместе со своим спутником, одетым в хакама и хаори, он курил сигареты с золотым мундштуком. Увидав его, Кумэ наклонился к нам и шепнул: «Это Танидзаки Дзюнъитиро». Я и Нарусэ, проходя мимо, исподтишка внимательно разглядывали этого известного писателя-эстета. Характерная особенность его лица состояла в том, что глаза мыслителя и губы животного все время как бы соревновались между собой, пытаясь утвердить свою волю. Мы сели в удобные кресла, открыли коробку «Сикисима»

– одну на всех – и, покуривая, стали обсуждать творчество Танидзаки. В то время Танидзаки на издавна возделываемой им, подернутой таинственной вуалью ниве эстетизма выращивал такие зловещие «цветы зла», как «Убийство Оцуя», «Вундеркинд», «Осай и Миноскэ» и другие. Эти великолепные, словно сверкающая цветами радуги шпанская мушка, цветы зла, хотя и испускали тот же величественный аромат разложения, что и произведения По и Бодлера, к которым тяготел Танидзаки, но по своему направлению коренным образом отличались от них. За болезненным эстетизмом По и Бодлера стояла до ужаса холодная, безразличная душа. И эта окаменевшая душа, хотели они того или нет, вынуждала их отбросить мораль, покинуть бога, отказаться от любви. Однако, погружаясь в старое болото декаданса, они в то же время не хотели согласиться с таким концом. И это нежелание должно было в них враждовать с ощущением, выраженным в строфе «Une Vieille gabade sans mots sur une mer monstrueuse et sans bord»[40]. Поэтому их эстетизм порождал вереницу ночных бабочек, которые неизбежно поднимались и взлетали со дна их истерзанных этим ощущением душ. Поэтому в произведениях По и Бодлера безысходная скорбь (Ah! Seigneur, donnez-moi la force et' le courage de contempler mon cceur et mon corps sans degout»[41]) всегда перемешивалась с ядовитыми испарениями гнилого болота. Нас глубоко потряс их эстетизм именно благодаря тому, что мы увидели, например, в «Дон-Жуане в аду» [42] страдания холодной души. Эстетизм же Танидзаки вместо атмосферы неподвижного удушья был слишком уж переполнен эпикурейством. Танидзаки вел свой корабль по морю, где там и сям вспыхивали и гасли светляки преступления и зла, с таким упорством и воодушевлением, словно искал Эльдорадо. Этим Танидзаки напоминал нам Готье, на которого он сам смотрел свысока. Болезненные тенденции в творчестве Готье несли на себе тот же самый отпечаток конца столетия, что и у Бодлера, но, в отличие от последнего, они были, так сказать, полны жизненных сил. Это были, выражаясь высокопарно, болезненные тенденции пресыщенного султана, страдающего от тяжести висящих на нем бриллиантов. Поэтому в произведениях Готье и Танидзаки не хватало той напряженности, которая была характерна для По и Бодлера. Однако, взамен этого, в описаниях чувственной красоты они проявляли поистине потрясающее красноречие, напоминавшее реку, несущую вдаль бесконечные волны. (Думаю, когда недавно Хироцу Кадзуо [43], критикуя Танидзаки, высказал свое сожаление по поводу чересчур здорового характера его творчества, он, очевидно, имел в виду эту самую полную жизненных сил болезненную тенденцию. Но сколь бы творчество Танидзаки ни было переполнено жизненными силами, для него остается несомненным присутствие болезненной тенденции, подобно тому как она сохраняется на всю жизнь у страдающего ожирением больного.) И мы, ненавидевшие такой эстетизм, не могли не признавать недюжинный талант Танидзаки именно благодаря его блестящему красноречию. Танидзаки умел выискивать и шлифовать различные японские и китайские слова, превращать их в блестки чувственной красоты (или уродства) и словно перламутром инкрустировать ими свои произведения (начиная с «Татуировки»)[44]. Его рассказы, словно «Эмали и Камеи»[45], от начала до конца пронизаны ясным ритмом. И даже теперь, когда мне случается читать произведения Танидзаки, я часто не обращаю внимания на смысл каждого слова или отрывка, а ощущаю наполовину физиологическое наслаждение от плавного, неиссякаемого ритма его фраз. В этом отношении Танидзаки был и остается непревзойденным мастером. Пусть он не зажег «звезду страха» на мрачных литературных небесах[46]. Но среди взращенных им радужных цветов в Японии нежданно начался шабаш ведьм…

Прозвенел звонок. Мы прервали разговор о Танидзаки, спустились в зал и заняли свои места. По дороге Кумэ спросил у меня:

– А ты вообще-то понимаешь музыку?

На что я ему ответил:

– Уж побольше, чем сидящая рядом кожа да кости, золото и пудра.

Я снова занял свое место рядом с этой старухой. Пианист Шольц[47] исполнял, если не ошибаюсь, ноктюрн Шопена. Саймонс[48] писал, что однажды в детстве он слушал похоронный марш Шопена и все понял. Глядя на быстрые пальцы Шольца, я думал, что в этом смысле мне далеко до Саймонса, даже если не принимать во внимание разницы лет. Не помню сейчас, что исполнялось дальше на этом концерте. Когда он окончился и мы вышли на улицу, стоянка перед театром была настолько забита каретами и автомобилями, что трудно было даже пройти. И тут мы увидели, как к одному из автомобилей подошла, пряча в меха лицо, та самая в пудре и золоте старуха, которая сидела рядом с нами на концерте. Мы подняли воротники пальто и, пробравшись наконец между машинами, вышли на улицу, где гулял пронизывающий ветер. И в этот момент перед нами внезапно выросло уродливое здание полицейского управления, которое высилось в небе черной громадой. Я почувствовал какое-то беспокойство из-за того, что там находилось полицейское управление.

– Странно, – невольно сказал я.

– Что странно? – стал допытываться Нарусэ.

Я сказал ему первое, что мне пришло в голову, не желая углубляться в обсуждение охватившего меня настроения. Тем временем мимо нас стали одна за другой проноситься автомашины и кареты.

5

На следующий день после лекции, которую читал профессор Оцука[49] (эта лекция на тему о философии Риккерта[50] была наиболее поучительной из всех, которые мне довелось слушать), мы с Нарусэ, подгоняемые пронизывающим ветром, отправились в харчевню Иппакуся, чтобы съесть свой обед за двадцать сэнов.

– Ты не знаком с женщиной, которая на концерте сидела позади нас? – неожиданно спросил меня Нарусэ.

– Нет. Единственная, с кем я знаком, это сидевшая рядом золото, кожа да кости и пудра.

– Золото, кожа… О чем это ты?

– Не имеет значения. Во всяком случае, ясно, что это не женщина, которая сидела сзади. А ты что, влюбился?

– Какое там влюбился! Я даже не знал…

– Что за чепуху ты говоришь! Если ты ее не знал, то какая разница, сидела она позади нас на концерте или нет?

– Дело в том, что, когда я вернулся домой, мама спросила, видел ли я женщину, которая сидела позади меня. Оказывается, ее прочат мне в жены.

– Значит, тебе устроили смотрины?

– До смотрин еще не дошло.

– Но раз ты захотел ее увидеть, это и есть смотрины. Не так ли? Твоя мамаша тоже хороша. Уж раз она хотела показать тебе эту девушку, надо было ее посадить впереди нас. Поверь, если бы мы имели глаза на затылке, мы бы не пробавлялись, как теперь, обедом за двадцать сэнов.

Услышав от меня такую тираду, воспитанный в почтении к родителям Нарусэ удивленно взглянул на меня, затем заговорил снова:

– Если предположить, что эти смотрины устраивались в первую очередь для нее, то получается, что нас правильно посадили впереди.

– В самом деле, если в таком месте хотят устроить смотрины, кому-либо одному ничего не остается, как подняться на сцену… Ну, а что ты ответил матери?

– Сказал, что не видел. Я ведь на самом деле не видел ее.

– Ну и что же. Теперь ты собираешься излить мне свои горести. Не выйдет… Эх, жаль. Сглупили мы. Не надо было устраивать эти смотрины на концерте. Другое дело, если бы шла какая-нибудь пьеса. Во время пьесы меня и просить не надо. Я глазею на всех, кто пришел в театр. Ни одного не пропускаю.

Тут мы с Нарусэ не выдержали и расхохотались.

В этот день после обеда были занятия немецким языком. Мы посещали их, так сказать, по ямбической системе: когда Нарусэ шел на лекцию, я отдыхал, когда я присутствовал на занятиях, отдыхал Нарусэ. Мы по очереди пользовались одним учебником, проставляя каной[51] транскрипцию немецких слов, и по нему потом вместе готовились к экзаменам. На этот раз была очередь Нарусэ, и я, вручив ему после обеда учебник, вышел из харчевни на улицу.

Пронизывающий ветер поднимал в небо тучи пыли. Он подхватывал на аллее желтые листья гинко и загонял их даже в букинистическую лавку, что напротив университета. Внезапно мне пришла в голову мысль навестить Мацуока. В отличие от меня (да и, должно быть, от большинства людей) Мацуока считал, что в ветреные дни на него находит душевное успокоение. Вот я и подумал, что в такую погоду, как сегодня, он обязательно находится в приятном расположении духа, и, придерживая то и дело норовившую слететь с головы шапку, отправился на Хонго, 5. У входа меня встретила старушка, которая сдавала Мацуока комнату.

– Господин Мацуока изволит еще отдыхать, – сказала она с выражением сожаления на лице.

– Неужели еще спит? Ну и соня!

– Нет, он изволил работать всю ночь и совсем недавно еще был на ногах. Он сказал мне, что ложится спать, и теперь, наверно, изволит отдыхать.

– А может быть, он еще не уснул. Пойду-ка я взгляну. Если спит, сразу же спущусь обратно.

Ступая на носки, я поднялся на второй этаж, где находилась комната Мацуока. Раздвинув фусума[52], я вошел в полутемную из-за закрытых ставен комнату, середину которой занимала постель Мацуока. У изголовья стоял своеобразный столик из папье-маше, на котором в беспорядке громоздились страницы рукописи. Под столом на разостланной старой газете лежала довольно большая горка шелухи от земляных орехов. Я сразу вспомнил, как Мацуока однажды сказал, что работает над трехактной пьесой. «Пишет», – подумал я. При обычных обстоятельствах я бы сел за стол и попросил Мацуока прочитать только что вышедшую из-под пера рукопись. К сожалению, Мацуока, который должен был откликнуться на мою просьбу, спал как убитый, прижавшись к подушке давно не бритой щекой. У меня, конечно, и в мыслях не было разбудить отдыхавшего после ночных трудов Мацуока. Но в то же время мне почему-то не хотелось просто так встать и уйти. Я присел у его изголовья и стал наудачу читать отдельные страницы рукописи. В этот момент резкий порыв ветра потряс весь второй этаж. Но Мацуока по-прежнему спал, тихо посапывая. Я понял, что делать мне здесь больше нечего, нехотя поднялся и стал потихоньку отходить от изголовья. В это время я случайно взглянул на Мацуока и увидел у него между ресницами слезы. Мало того. На его щеках были тоже видны следы слез. Он спал и плакал во сне. В тот самый момент, когда я обратил внимание на столь необычное его лицо, бодрое настроение, которое охватило меня вначале (мол, человек пишет, работает), куда-то улетучилось. В душе внезапно поднялось чувство невыносимой безысходности, словно я тоже всю ночь напролет страдал, одну за другой исписывая страницы рукописи. «Глупый человек! Занимается таким тяжелым трудом, от которого плачет даже во сне. А если здоровье потеряешь? Что ж ты будешь делать тогда?» – такими словами хотел я обругать Мацуока. Но за этим желанием скрывалось и другое – похвалить: «Вот ведь как он страдает!» Когда я так подумал, у меня самого незаметно выступили на глазах слезы.

Я потихоньку спустился по лестнице вниз. Старуха с беспокойством спросила:

– Он изволит почивать?

– Спит, как сурок, – резко ответил я и, не желая, чтобы старуха заметила мое заплаканное лицо, быстро вышел на улицу.

На улице по-прежнему ветер поднимал тучи пыли. В небе что-то ужасно ревело. Я раздраженно взглянул вверх. Высоко в небе плыл в зените маленький белый диск солнца. Я остановился посреди улицы и стал думать, куда бы теперь пойти.

Декабрь 1918 г.

Примечания

1

Нарусэ Масакадзу (1892—1936) – впоследствии историк французской литературы, профессор университета в городе Фукуока.

2

Мацуока Юдзуру (1891—1969) – в то время студент философского факультета.

3

«Новое течение» – первый номер этого журнала, составленный Акутагава, Кикути, Мацуока, Нарусэ и Кумэ, вышел в феврале 1916 г.; журнал просуществовал всего год.

4

Сэн – одна сотая иены.

5

Лоуренс (1855—1916) – англичанин, профессор университета Тодай.

6

«Сикисима» – марка папирос.

7

Тоеда Минору (1885-?) – окончил английское отделение литературного факультета университета Тодай, впоследствии был ректором института в Аояма.

8

Фудзиока Кацудзи (1872—1935) – один из крупнейших японских филологов.

9

Макс Мюллер (1823—1900) – английский специалист по сравнительному языкознанию.

10

Рассказ остался неопубликованным.

11

Кумэ Масао (1891—1952) – известный писатель, один из ближайших друзей Акутагавы.

12

Широко распространенное название трех горных цепей на острове Хонсю.

13

Таяма Катай (1871—1930) – писатель, в некоторых произведениях которого заметно влияние натурализма.

14

Гюисманс Жорж-Карл (1848—1907) – французский писатель.

15

Дюрталь – герой некоторых декадентских романов Гюисманса; сопоставление Таямы Катая, остававшегося «добропорядочным» даже в самых по тем временам рискованных описаниях, с Дюрталем, который в поисках сильных ощущений посещает оргии секты сатанистов, производит действительно комический эффект.

16

Сентиментальный пейзажист (англ.).

17

Богиня чувственной любви (лат.).

18

Кикути Хироси (или Кан, 1889—1948) – крупный писатель, в первые годы литературной деятельности близкий к Акутагаве по направлению.

19

Особый способ набивной окраски тканей, отличавшийся богатством цветов: назван по имени его создателя Миядзаки Юдзэна (конец XVII – начало XVIII в.).

20

Нагаи Кафу (1879—1959) и Танидзаки Дзюнъитиро (1886—1965) – выдающиеся японские прозаики.

21

Киркегор Серен (1813—1855) – датский философ и религиозный мыслитель.

22

Эта пьеса, «По ту сторону греха», была опубликована в первом номере «Синсите»; Сакья Муни – имя Будды (Гаутамы), родоначальника буддизма.

23

Мусякодзи Санэацу (1886—1979) – японский писатель и драматург, в 1910 г. вместе с Сига Наоя основал журнал «Сиракаба» («Белая береза»); в то время находился под большим влиянием этического учения Л.Н.Толстого.

24

«Смесь», или «Разное» («Дзаккан»), – раздел в журнале «Сиракаба».

25

Евангелие от Луки, гл. 24, стих 29.

26

Там же, гл. 24, стих 32.

27

Там же, гл. 19, стих 35.

28

Там же, гл. 19, стих 36.

29

Тюся – Итикава Яодзо седьмой (затем Итикава Тюся, 1860—1936) – знаменитый японский актер.

30

Утаэмон – Накамура Утаэмон пятый (1865—1940), знаменитый исполнитель женских ролей.

31

Партер и ложи.

32

«Татибаная» – прозвище Итикава Удзаэмона Пятнадцатого (1874—1945), знаменитого японского актера.

33

Икэда Тэрука (1883—1921) – японский художник.

34

Наука (нем.).

35

Итикава Санки (1886—1970) – специалист по английской литературе.

36

Норвежская пианистка, преподававшая в те годы в Токийской консерватории.

37

Широкий парчовый пояс, несколько раз обматывающийся вокруг кимоно; у женщин – обычно яркий и пестрый, завязывается особым бантом, у мужчин – несколько уже и темных цветов.

38

Ямада Косаку (1886-?) – известный японский дирижер.

39

Деталь, подчеркивающая ироническое отношение Акутагавы к подражательному эстетизму Танидзаки; в красном жилете появлялся в обществе Теофиль Готье (1811—1872), один из провозвестников этого направления в европейской литературе.

40

«И носился мой дух, обветшалое судно, среди неба и волн, без руля, без ветрил» (Ш.Бодлер. Семь стариков. Пер. В.Левина).

41

«О боже! Дай мне сил глядеть без омерзенья на сердца моего и плоти наготу» (Ш.Бодлер. Поездка на Киферу. Пер. И.Лихачева).

42

Стихотворение Ш.Бодлера.

43

Хироцу Кадзуо (1891—1968) – японский писатель и критик.

44

Этот известный рассказ Танидзаки имеется в русском переводе; см. сб.: «И была любовь, и была ненависть». М., 1978.

45

Сборник стихотворений (1852) Теофиля Готье.

46

Эти слова Акутагавы навеяны строками из письма В.Гюго к Ш.Бодлеру, где говорится: «Вы обогатили небосвод искусства каким-то новым, мертвенно-бледным лучом… вы рождаете еще не испытанную доселе дрожь…»

47

Шольц Пауль – немецкий музыкант, преподаватель Токийской консерватории в те годы.

48

Саймонс Артур (1865—1945) – английский поэт и критик.

49

Оцука Ясудзи (1868—1931) – специалист по истории эстетики.

50

Риккерт Генрих (1863—1936) – немецкий философ.

51

В Японии, кроме иероглифов, употребляется звуковая азбука, называющаяся кана; она имеет две графические формы – хирагана и катакана; последняя употребляется реже.

52

Внутренние раздвижные перегородки в японском доме.