Конан - Сердце Аримана

      Сир Лайональ, койфитский посланник, походивший на тощую крысу, трепетал вроде бы от ужаса, но его маленькие водянистые глазки хитро поблескивали. Был он, по мнению Конана, глуп, и притащил с собой такую же глупую супругу, набожную до судорог, но жадную ко всякому добру; оставалось лишь удивляться, что в Хоршемише не нашлось людей поумнее. Возможно, коварный Страбонус, деспот Кофа, послал сира Лайоналя для отвода глаз или выбрал его за умение одеваться с великой пышностью, совать нос в любую щелку и болтать от восхода до заката, не сказав при том ничего дельного.
      Остальные трое, сир Алонзель из Аргоса, сир Винчет Каборра из Зингары и офирец сир Мантий Кроат трепетали разом от гнева, возмущения, гордости и страха. Алонзель был щеголеватым, невысоким и изнеженным; Каборра был довольно высок для зингарца, поджар, со смуглым хищным лицом и черными прямыми волосами. Алонзель имел черты тонкие и благородные, Каборра выглядел попроще, не таким красавцем; щеки у него слегка отвисали, а нос лиловел, что намекало на давнюю страсть к аргосскому вину и знойным южным красоткам. Но было известно, что зингарец - опытный воин, никому не спускающий обид; он считал себя рыцарем и настоящим мужчиной и хватался за меч по десять раз на дню. Что касается офирца Мантия Кроата, то этот посланец был невысок ростом, изысканно бледен и носил черные локоны до плеч, шитый золотом хитон, короткую шелковую накидку и пояс с драгоценным кинжалом; в движениях его, как и у зингарца, ощущалась, однако, военная выправка, которую не могли скрыть ни кудри, ни пышная одежда.
      Все эти четыре мерзавца, включая в список и койфитскую крысу Лайоналя, не вызывали у Конана ни малейшей симпатии, не говоря уж о доверии. Он считал их лазутчиками, шпионами и соглядатаями, по которым стосковались темницы в Железной Башне; и лишь хрупкий мир на границе да верительные грамоты южных владык спасали этих нобилей от строгого дознания у мастера Хриса. Что касается шемита, то он, как возможный союзник, не вызывал у Конана особой неприязни, но и восторга тоже. Конечно, и он являлся шпионом, ловкачом и продувной бестией, но стигийские жрецы были для него страшней аквилонских всадников и пехотинцев. О кхитайце, человеке скрытном, Конан пока не составил определенного мнения; тот в основном кланялся да шипел, шипел да кланялся. Шипел почтительно, кланялся ниже всех, но в раскосые его глаза оставались ледяными, как заснеженные пики киммерийских гор.
      Вот и сейчас пять посланцев поклонились, встав на одно колено, а Минь Сао опустился на оба, переломился в пояснице и трижды ударил лбом об пол. Впрочем, эту небывалую в западных странах вежливость Конан всерьез не принимал, памятуя, что у всякого жителя востока по три лица - для общения с высшими, равными и низшими. У хитроумного же кхитайского посла могло оказаться не три физиономии, а много больше.
      Послы замерли в почтительных позах; у каждого с шеи свисал медальон на оранжево-красной ленте с изображением аквилонского льва - знак их неприкосновенности и королевского покровительства. Король осмотрел согнутые спины и кивнул.
      – Дозволяю встать! - произнес он, пристукнув ножнами меча. Послы поднялись, и Конан, не спуская с них грозного ока, добавил: - Вы просили о встрече, почтенные. Ну, вот вы здесь, передо мной! Говорите!
      Каборра, зингарец, высокомерно приосанился.
      – Долго же нам пришлось просить тебя, король! Державы наши столь же древние и могущественные, как Аквилония, и ты мог бы уважать нас больше и принять побыстрее, как сделал бы владыка любого из хайборийских королевств. Или при аквилонском дворе уже забыли о вежливости и приняли обычаи диких киммерийцев?
      – Что ж, - сказал Конан, - раз ты помянул диких киммерийцев, я и поступлю с тобой, как киммериец. Выбирай: либо будешь молчать до конца нашей встречи, либо побеседуешь с моим палачом, мастером Хрисом. А до того я сорву с твоей шеи этот знак!
      Он показал на посольский медальон и мрачно шевельнул бровями.
      Несколько мгновений Каборра, побелев от ярости, переводил взгляд с лица короля на фигуру мастера Хриса, небрежно игравшего плетью, затем поклонился и отступил за спины остальных послов. Те вытолкнули вперед офирца. Язык у него был подвешен лучше, чем у остальных, и отличался он большим самообладанием - еще один признак, говоривший о том, что Мантий Кроат побывал не в одной битве.
      – Великий государь! - начал он. - Тринадцать лет прошло, как ты отнял власть у недостойного и воцарился на престоле в Тарантии, славной и прекрасной столице могучей державы. Ты, подобно солнцу, взошел над аквилонскими нивами и городами; ты освещаешь и согреваешь их своими милостями, ты хранишь мир, закон и справедливость, и всякий в этой стране и за ее пределами знает, сколь тяжела твоя карающая рука и стремителен меч. И потому аквилонцы и соседи их наслаждаются благословенным покоем, ибо ты прекратил войны, искоренил разбой и дозволил людям благородного звания править своими уделами, купцам - торговать, крестьянам - трудиться на земле, и всем прочим добывать хлеб свой мирным ремеслом, в соответствии с их умением и прилежанием. И все сопредельные державы, на севере и на юге, на западе и востоке, благословляют тебя, ибо на границах великой твоей страны тоже наступили мир и покой. Ты - светоч, вспыхнувший во мраке, ты - факел справедливости, рассеявший тьму беззакония, ты…
      Конан прервал велеречивого офирца, вновь стукнув ножнами о пол. Затем он взглянул на стоявшего слева капитана гвардейцев.
      – Пышные слова, клянусь Кромом! Что скажешь, Паллантид?
      – Есть три вида лжи, господин мой: простая ложь, гнусная ложь и хитроумные речи послов. Они - самые лживые, ибо в них ложь искусно смешана с истиной.
      Мантий раскрыл было рот, намереваясь возразить, но король с грозным видом глянул на него и поманил к себе Альбана, десятника Черных Драконов.
      – А ты что скажешь, Альбан?
      Десятник выкатил глаза. Мнение Альбана спрашивали редко, так как отличался он больше силой, чем разумом, и потому пребывал в невысоких чинах. Однако на сей раз Паллантид, командир Черных Драконов, уже дал совет королю, что облегчало дело.
      – Согласен с доблестным Паллантидом! - рявкнул Альбан. - Самая гнусная ложь - хитроумные речи послов!
      – Вот видишь, - произнес Конан, поворачиваясь к опешившему Мантию Кроату, - даже Альбан, простой воин, усмотрел лживость твоих речей. Может, теперь спросим у палача? - Он оглянулся на мастера Хриса, затаившегося в углу.
      Посланцы содрогнулись, а офирец, вскинув вверх руки, в панике возопил:
      – О Митра! Что же я сказал лживого, государь?
      – Сейчас объясню. - Конан, скрывая усмешку, поправил свой королевский венец. Он был доволен, ибо маленькое представление с Паллантидом и Альбаном лишило Кроата остатков спокойствия. - Долгое время не было мира в моей державе, офирец, и о том тебе известно. Были мятежи и битвы, были бунты в Тауране и Гандерланде и война с немедийцами, когда мне пришлось отдать Тарантию и бежать из аквилонских пределов… Не было мира, и нет его сейчас! Ибо на южных границах наших неспокойно, и шайки мерзавцев из Кофа и Офира, Аргоса и Зингары грабят моих подданых, жгут их дома и уводят людей в неволю. Такова твоя ложь, посол. Но еще совершил ты святотатство, сравнив меня с солнцем, оком пресветлого Митры. Я не буду тебя наказывать железом и огнем, но больше ты, как и зингарец, не скажешь ни слова. Стой и слушай! Пусть говорит он! - Рука Конана протянулась к аргосскому послу. - Речь твоя, сир Алонзель, должна быть краткой. Скажи, что вам нужно, и не больтай лишнего!
      Алонзель слегка побледнел и сглотнул слюну.
      – Наши государи обеспокоены, - пробормотал он. - Войска твои, повелитель, стоят у наших границ, и нет им числа!
      – Всех ли государей ваших терзает беспокойство? - спросил Конан, прищурившись.
      – Всех, - после мгновенного колебания ответил Алонзель.
      – Прости, владыка гнева, это не так! - Хашами, шемит, надув толстые щеки, демонстративно отодвинулся от аргосца. - Мой господин, восседающий на серебряном троне в Эруке и золотом - в Асгалуне, совсем не обеспокоен! Нет, не обеспокоен!
      – И правильно, Пусть он сидит на своих тронах, а я подарю ему еще один, украшенный слоновой костью из Стигии - в знак дружбы моей и нашего будущего союза. Теперь о войсках, что стоят на границе… - Король помедлил, оглаживая рукоять меча. - Там - всадники в броне, с длинными копьями и клинками из доброй аквилонской стали, на сильных скакунах, что мчатся быстрее ветра; там - щитоносцы и мечники из Гандерланда, из-под Тарантии и Шамара; там - стрелки из Боссона, не знающие промаха… Их много, но сила войска не в одном лишь числе, но и в умении. А умение, коль нет войны, обретается в боевых играх. Так почему бы рыцарям и солдатам моим не поиграть, а?
      – Только не у наших рубежей, - угрюмо буркнул сир Алонзель. - Страна твоя велика, повелитель, пусть играют в другом месте. Скажем, на севере.
      – На юге теплей, - с усмешкой возразил Конан.
      В приемном покое повисла мрачная тишина. Каборра и Мантий Кроат, коим было запрещено говорить, помрачнели; офирец нервно теребил свои длинные локоны, зингарец переглядывался с аргосцем, а придурковатый сир Лайональ вцепился в пышные кружева на груди да посматривал на аквилонского короля с опасливым любопытством. Наконец он поклонился и, не спуская с Конана водянистых зрачков, высоким писклявым голосом произнес:
      – Говорят, что ты, великий и доблестный, собираешься сам отправиться к войску. Так ли это?
      – Конечно. Клянусь Кромом! Должен я увидеть, чему за лето научились мои солдаты, или не должен?
      Взгляд Конана обратился к Паллантиду, и тот сказал:
      – Должен!
      Сир Лайональ задал новый вопрос:
      – Говорят, что ты, отважный и могучий, берешь с собой прекрасную королеву и наследника престола?
      – Королева желает совершить путешествие и развлечься. А наследник мой уже не дитя, и пора ему поглядеть на военный лагерь и боевые игрища. Так или не так?
      Конан подмигнул Альбану, десятник напыжился и рявкнул:
      – Так, государь!
      – Куда же ты поедешь, славный и мудрый - на запад, в Пуантен, или на восток, к Тайбору? - пропищал сир Лайональ, да так и замер с раскрытым ртом. Остальные послы застыли тоже; этот вопрос являлся для каждого из них первоочередным.
      – Сперва, - неторопливо начал Конан, с любопытством наблюдая, как заостряются носы и отвисают губы - даже у Хашами Хата, шемитского посланника, - сперва я отправлюсь в одно место, а потом - в другое. Куда пожелает королева! Мне все равно.
      Послы разом издали глухой стон. Затем койфит, у коего, видно, имелось бесконечное количество вопросов, поинтересовался:
      – Говорят, что ты, сильный и твердый, возьмешь с собой не только благословенную свою семью, но и некий камень, знак могущества, наделенный волшебной силой. И еще говорят, что сей талисман извлекается из твоей сокровищницы в дни войны, а не мира.
      Вот мы и добрались до истины, подумал Конан. Вот что они хотят знать! Камень!
      Он уставился на трепещущего сира Лайоналя и рыкнул:
      – Говорят! Кто говорит, койфит? Базарные нищие и досужие пьянчуги в кабаках? Но ты год просидел в Тарантии, под моим кровом, и знаешь, что в дни солнцестояния, когда народ наш славит Митру, камень выносят из подземелья и показывают людям! Не для убийств и войны, а ради творимых им чудес. Ты видел сам, как талисман врачует больных и увечных, и как с его божественной помощью я могу отличить правого от виноватого - среди тех, кто ищет моего суда.
      – Но сей рубиновый шар обладает многими таинственными свойствами, - прошептал Лайональ, опуская глаза. - Он может не только исцелять…
      Это было верно. Об истинной природе Сердца Аримана никто из людей не мог вынести справедливого суждения, даже такие великие чародеи, как стигиец Тот-Амон, Дивиатрикс, верховный друид пиктов, Хадрат или Пелиас, белый маг, давний знакомец Конана. Одни мудрецы утверждали, что это подлинное сердце бога, каменно-твердое и несокрушимое, вечное, как мир; другие считали его звездой, павшей с неба много тысячелетий назад; третьи не сомневались, что сей кристалл изготовлен руками древних колдунов, живших еще до Великой Катастрофы,*) и наполнен ими магической силой. Вероятней всего, Сердце Аримана попало в земные пределы из какой-то иной вселенной, полной огненного света и силы. Талисман мог служить добру или злу; в руках посвященного он обретал способность исцелять и защищать, даровать процветание и победы в боях, карать силы тьмы и даже предсказывать грядущее. Но он являлся обоюдоострым мечом, коим можно было поразить и доброго, и злого; он мог вернуть жизнь, но мог и отнять ее. Конан всегда помнил о том, что в руках Хадрата, жреца Асуры, камень обратился огненным клинком, поразившим Ксальтотуна, владыку древнего Ахерона.
      Он ничего не ответил Лайоналю, а только глядел на него, насупив брови, и всякому было ясно, что аквилонский король не желает распространяться о свойствах своего загадочного талисмана. Койфит, вконец устрашенный мрачным ликом повелителя, пробормотал:
      – Прости, могучий и грозный, еще один вопрос… Все мы, как и посланцы иных далеких земель, обитаем сейчас в твоем прекрасном дворце, под твоим покровительством и защитой… - он коснулся своего посольского медальона. - Но что будет с нами, если случится война? Моя благочестивая супруга Джеммальдина… она так напугана…
      – Обещаю, что твою благочестивую супругу проводят до Хоршемиша под конвоем всей моей армии, - сказал Конан. - Ну, а вам, почтенные, придется сменить мой прекрасный дворец на Железную Башню… - Он покосился на мастера Хриса, затаившегося в уголке и добавил: - Но тем, кто решится покинуть сейчас Тарантию, вреда чинить не будут. Уезжайте! Легкой вам дороги!
      Слова его означали, фактически, объявление войны, что было ясно всем, даже глуповатому Лайоналю. Послы побледнели, Паллантид насмешливо усмехнулся, Альбан брякнул рукоятью меча о панцирь, а каменные лица Черных Драконов, подпиравших стены приемной, внезапно сделались хищными, как у волков, завидевших добычу. Добрая половина из них была пуантенцами и шамарцами, не питавшими симпатий к Офиру, Кофу и Зингаре.
      – Наши владыки не давали дозволения отбыть в родные пределы, - пробормотал сир Алонзель, аргосец.
      Конан пожал плечами.
      – Дело ваше! Сегодня вы посланцы, коих я защищаю ради священных законов гостеприимства, установленных Митрой; но, случись война, и вы станете лазутчиками - как и мои люди в ваших державах.
      – Ты повелел им вернуться, господин? - спросил Алонзель после недолгой паузы.
      – Я повелел им беречь свои шкуры! - рявкнул Конан, утомленный затянувшейся аудиенцией. Потом он до половины вытащил меч, с лязгом загнал его обратно в ножны и уставился на послов. - Ну, что еще?
      И тут раздался тихий щелестящий голос Минь Сао. Щуплый кхитаец стоял в почтительной позе, опустив взгляд и соединив руки перед грудью, но темные его зрачки поблескивали словно шарики, выточенные из агата. Конан не мог разобрать, что таилось в них: ненависть или насмешка, страх или любопытство. Морщинистая физиономия Минь Сао тоже была непроницаемой, но голос звучал уверенно и твердо.
      – Многие люди, о Сын Северных Небес, говорили мне про великое твое сокровище, про сердце мрака, в коем заключены спасение и проклятие, жизнь и смерть, свет и тьма, начала доброго и начала злого. Ведомо мне, что пришел сей могущественный амулет из самых глубин тысячелетий, и владел им некогда великий маг Ксальтотун, царствовавший в Пифоне, столице Ахерона… И было все это в незапамятные времена, когда земли востока принадлежали не моим предкам, а лемурийцам, приплывшим с материка Му. Еще ведомо мне, что талисман был похищен у Ксальтотуна колдуном северных варваров по имени Эпимитриус, коему и была дарована победа над Ахероном. Когда же Ахерон пал, камень скрылся от глаз людских на долгие века, а потом объявился в твоей державе, о Дракон Ледяных Гор! Прости мое ничтожное любопытство, величайший, но как это случилось?
      Любопытство, даже ничтожное, не доводит до добра, подумал Конан, с внезапным интересом разглядывая кхитайца. О том, как Сердце бога объявилось в Аквилонии, знали лишь избранные; кое-кто из них уже странствовал по Серым Равнинам, а остальные, по большей части жрецы Митры, были связаны обетом молчания. Самому Конану историю талисмана поведал Хадрат, глава тарантийского святилища Асуры.
      Когда Ахерон пал, Сердце в самом деле было сокрыто от глаз людских, но находилось в Аквилонии и за три тысячелетия стало душой великого королевства. Эпимитриус, вождь и шаман варварского хайборийского племени - тот, что похитил талисман и обратил против Ксальтотуна, - спрятал его в подземелье, наложив могучие охранные чары и призвав в помощь им демона - жуткое порождение тьмы, призрака с Серых Равник. Затем над пещерой воздвигли небольшое святилище Митры, которое с течением времен не раз перестраивалось и расширялось; место сие почитали священным, исполненным божественной благодати, но причина этого уже исчезла из памяти людей. Лишь в древних книгах и летописях, к которым были допущены немногие из жрецов Митры, удалось бы отыскать упоминание о том, ч т о сокрыто в земле, под камнями старейшего из тарантийских храмов.
      Затем, по велению Ораста, камень был похищен заморанскими грабителями усыпальниц. Из похитителей ушел лишь один, хоть были они людьми искусными и опытными, да и Ораст снабдил их колдовской защитой. Но страж пещеры оказался жутким чудищем: хоть не уберег талисман, однако заморанцев перебил почти полностью. Вероятно, тварь эта до сих пор таилась под тарантийским храмом Митры, связанная древними заклятьями, не позволявшими ей ни убраться в царство Нергала, ни вырваться наружу. Дальнейшие события лишь подтверждали это.
      Вскоре после кражи талисмана заморацами верховный жрец Митры со своим учеником, движимые необходимостью, спустились в пещеру под стенами древнего храма - впервые за три тысячи лет. Там, глубоко под землей, в обширном квадратном зале, они увидели алтарь из черного мрамора, подобный алтарям Сета, но излучавший сияние и блеск. На алтаре лежала шкатулка, драгоценное изделие из золота, имевшее форму двустворчатой раковины; она была раскрыта и пуста, ибо заморанские грабители, как говорилось выше, успели побывать здесь до адептов Митры.
      Старый жрец и его ученик принялись рассматривать шкатулку и размышлять о ее свойствах, но страж подземелья, демон тьмы, был, несомненно, жив и напал на пришельцев. Он смертельно ранил старика, но спутнику его, молодому магу, удалось справиться с жуткой тварью - если не изгнать навеки, то хотя бы защититься и дать злобному призраку отпор. Затем юноша вынес умирающего учителя к свету и солнцу и поведал своим собратьям о случившемся - о раскрытой шкатулке, об украденном талисмане, о страже пещеры и поединке с этим воплощением тьмы. Все сказанное было записано в хрониках и, по велению умирающего верховного жреца, сохранено в тайне. Но не было тайн среди людей, недоступных ушам и глазам адептов Асуры.
      Такова была история талисмана, которым Конан впоследствии овладел, совершив путешествие в Стигию; но любознательному кхитайцу знать о том не полагалось. И король, мрачно ухмыльнывшись, произнес:
      – Не пытайся, Минь Сао, выведать секрет, способный проложить тебе тропу на Серые Равнины. Но если ты хочешь узнать все в подробностях, то порасспроси демонов… верней, одного демона - того, который стерег талисман три тысячи лет.
      Он с насмешкой поглядел на кхитайца, но морщинистое желтое лицо не дрогнуло.
      – Спасибо, о Нефритовый Лев, - сказал Минь Сао, - я расспрошу… обязательно расспрошу…
      Конан вздрогнул, почувствовав, как под бархатной туникой и мантией спину его пробрал холод. Маг? - промелькнуло у него в голове. Все-таки маг? Явный посланец кхитайского владыки и тайный - Алого Кольца?
      Он снова уставился на Минь Сао, однако физиономия кхитайца была по-прежнему непроницаемой. Конан кивнул Паллантиду.
      – Аудиенция закончена! - торжественно объявил тот. - Послы могут удалиться!
      Шесть посланцев начали пятиться к дверям, кланяясь на каждом шагу; Черные Драконы сопровождали их. Поклоны кхитайца, шемита и сира Лайоналя были глубокими, аргосца Алонзеля и офирца Кроата - в меру почтительными, но Винчет Каборра едва склонял шею. На пороге он остановился и произнес:
      – Мои речи не понравились королю, и я молчал да слушал. Могу ли я молвить слово в конце?
      – Молви, - разрешил Конан.
      Зингарский рыцарь тряхнул черными волосами, и смуглые его щеки побагровели от прилившей крови.
      – Скажу я вот что, владыка: не только ты любишь играть в боевые игры. Если солдаты твои двинутся к Мессантии, то встретят их достойно! Ибо там, на склонах Рабирийских гор, стоят наши всадники в броне, с длинными копьями и клинками, такими же острыми, как у твоих аквилонцев, на сильных скакунах, что мчатся быстрее ветра; там - щитоносцы и мечники, нанятые в Бритунии; там - конные стрелки с равнин Хаурана, не знающие промаха… Приходи, поиграем!
      Каборра горделиво выпрямился, коснулся рукой кинжала и вышел вон.
      – Дерзок! - сказал Конан.
      – Дерзок, - подтвердил Паллантид. - Присмотреть за ним особо, мой господин?
      Конан хмыкнул.
      – Если за кем и присматривать, так за проклятым кхитайцем, - пробурчал он, поднимаясь и с облегчением сбрасывая мантию.
      Однако не прошло и дня, как ему пришлось убедиться в своей ошибке.
 

____________________

 
      *) Великая Катастрофа случилась за четыре или пять тысяч лет от эпохи Конана. Во время нее в Западном океане погибли острова пиктов и материк Атлантиды, а очертания Гирканского континента значительно изменились. Память об этом страшном бедствии пережила тысячелетия (примечание автора).

Глава 4. Койфит

      Густо рассыпанные по черному небу звезды сверкали и переливались, словно алмазы на темном бархате; где-то там, вдали, за невидимым сейчас горизонтом, высились прекрасные и мрачные горы, а за ними - Бельверус, немедийская столица. С этим городом у Зенобии были связаны давние и неприятные воспоминания. Рабыня! Одна из сотен королевских рабынь и наложниц! Хвала Митре, что руки Нимеда и Тараска не коснулись ее… Но остального пришлось хлебнуть с избытком! Унижения, издевательства, вечные страхи и ночные кошмары - вот что составляло тогда ее жизнь! До тех пор, пока…
      Зенобия улыбнулась, припомнив, как и каким образом ее киммериец очутился в стенах Бельверуса. Впрочем, обстоятельства его появления там вряд ли давали повод для улыбки.
      Точеные плечи королевы дрогнули, прекрасное лицо застыло, лишь глаза налились грустью. Ничего хорошего не вспомнишь о тех временах, разве только про молодость свою да любовь к киммерийцу, вспыхнувшую внезапно, как пламя, раздуваемое ветром… Но все это есть у нее и сейчас - и любовь, и молодость, и много больше… Любимый супруг, лев среди людей, подаривший ей сына-львенка, богатые наряды, слуги и рабы, роскошные покои… Да, покои… А покоя нет!
      Смутная тревога давно томила ее, особенно в последние месяцы, когда ее король замыслил обрушить свои войска на южные страны. Это являлось великим начинанием, так как, хоть Зенобия и не была посвящена в дальние планы супруга, но догадывалась, что цель его - не Аргос и Зингара, не Офир с Кофом, но Стигия. Таинственная и страшная Стигия, земля Великого Змея, держава колдунов! А как защититься от колдовства? Только магией, могучей магией, более древней, чем все познания стигийцев! Магией Сердца Аримана, хранившего Аквилонию и ее короля!
      Но огненный шар, их защиту, залог победы, могли украсть… Похитить, как случалось уже не раз! Враги могли овладеть им - силой, хитростью, коварством или волшебством!
      И потому смутная тревога продолжала томить Зенобию, вторгаясь в ее в сны, заставляя просыпаться среди ночи от неведомого мучительного чувства и долго потом лежать, уставившись в потолок и кусая губы от бессилия. Это было похоже на болезнь ума и сердца, от которой ни один целитель еще не придумал лекарства.
      Но с недавних пор она стала спокойней. Сегодня, в тихий летний вечер, она стояла у окна, глядя в чудесное и спокойное звездное небо, и думала о том, какие новые испытания уготовлены судьбой ее супругу - а значит, и ей самой, и ее сыну. Конан рассказывал немногое, но она чувствовала сердцем, как всякая любящая женщина, что обычное течение жизни нарушилось чем-то или кем-то, или вскоре нарушится, и вновь наступит странное время томления, беспокойства и недоговоренности. И еще она чувствовала, что Конан войдет сейчас в ее опочивальню.
      Верно! Двери приоткрылись, и в проеме возникла огромная могучая фигура короля. Он сунул голову внутрь, вытянул шею, пытаясь, кажется, разглядеть ее ложе… Зенобия тихонько рассмеялась. Сейчас великий воин и властелин был похож на дитя, на их Конна, высматривающего на столе сладкое печенье.
      – Ты не спишь, моя красавица? - мягкими шагами король приблизился к ней, бросил в кресло перевязь с мечом, прикоснулся легонько к лицу Зенобии шершавыми подушечками пальцев. - Кром! Ты не спишь, мечтаешь и ждешь меня… А-то я боялся тебя разбудить!
      Зенобия всем телом прижалась к нему.
      – Посмотри, какая ночь, мой повелитель… Звезды, луна… Глаза владычицы Иштар, что смотрят на нас…
      – Ночь как ночь, - бросив взгляд в окно, пожал плечами король. - Звезд многовато, это точно. Иштар, как все женщины, слишком любопытна, моя милая!
      Она улыбнулась, приподнялась на цыпочки и заглянула ему в глаза. И в них Зенобия увидела тревогу, так похожую на ее собственную, что сердце королевы сжалось в крошечный комок. Она редко спрашивала его о том, чего он не желал говорить, но сейчас слова вырвались сами собой:
      – Что-то случилось, мой владыка? Ты встревожен?
      Он сморщился.
      – Кром! Как тебе сказать… Эти послы… Сегодня я принял их: глупца из Кофа, гордеца из Зингары, велеречивую змею из Офира, аргосского щеголя, толстого шемита и тощего кхитайца. Долго же им пришлось стоять на ногах и выпытывать у меня, кто будет проглочен первым! Но они не узнали ничего! Впрочем, не это меня встревожило, нет… - Он резко повел рукой, словно отметая дневные заботы. - К Нергалу! Не хочу говорить об этих змеях и крысах! Я уже лег, но постель моя была холодной… Кром! Твоя теплее! И ты все равно не спишь, а?
      Зенобия вздохнула: и облегчение, и сожаление были в этом вздохе. Она не узнала истинной причины его тревог, хоть догадывалась о ней, зато еще раз убедилась в его любви. Склонив голову на грудь мужа, королева несколько мгновений слушала мерный могучий стук его сердца. Казалось, он был совершенно спокоен, но Зенобия знала, что это не так; напротив, теперь она уверилась, что его гнетет какая-то тревога. Что было причиной этого беспокойства? Мысли о предстоящем походе? Думы о ней, о Конне, об их судьбе? Или он тревожился за свой амулет, хранимый чарами, замками и бдительной охраной?
      И не только этим, сказала она себе, улыбнулась и плотней прижалась к груди супруга, словно желая таким образом принять на себя часть его забот. Потом тихо прошептала:
      – Я люблю…
      – Что? Что ты сказала? - наклонился к ней Конан. - Что-то насчет любви? Ну, так я готов, моя красавица!
      Он легко подхватил ее на руки и понес на широкое ложе, устланное роскошными тканями, легким, как пух, кхитайским шелком, и полупрозоачным бритунским полотном, и гиперборейскими мехами. И там, задыхаясь и кусая губы, она многократно повторила ему свое "люблю" - в последний раз уже перед рассветом, в изнеможении, прикрывая потяжелевшие веки. В последний раз пробормотала она "люблю" и уснула - с улыбкой на устах, легко и крепко, впервые за многие ночи.
 

***

 
      А Конан лежал без сна. Теперь, когда Зенобия неслышно дышала возле него в сладком забытьи, темные брови короля сомкнулись, губы сжались, морщины изрезали низкий широкий лоб. Если бы Зенобия могла видеть сейчас своего супруга, от нее не ускользнул бы след тревоги на его суровом лице.
      Он думал о своих армиях, о Просперо и графе Пуантенском, ожидавших только приказа, чтоб обрушиться на Зингару и Офир; он думал о том, как будет штурмовать Ианту и богатые прибрежные города, как захватит крепости и корабли, как поведет своих солдат на равнины Шема и дальше, к полноводному мрачному Стиксу; он мысленно высчитывал дни, которые понадобятся флоту, чтоб пройти от Кордавы и Мессантии к Асгалуну. Еще он думал об утренней аудиенции, о послах и о своем волшебном камне.
      Сердце Аримана! Великая мощь, великая сила и великая забота! Береги его, говорил Хадрат; береги его, вторила королева… А как сберечь? Чары, замки и охрана - на что еще способен человек, даже обладающий королевской властью? Разве призвать того демона, что три тысячи лет стерег сияющий шар? Но для этого надо опять же обратиться к помощи мага… такого, как Хадрат, как старый Пелиас или этот подозрительный кхитаец…
      Заботы, заботы! Конан скривился, заворочался с бока на бок. Все же в королевском ремесле есть свои недостатки… Разве думал он раньше о великих походах и завоеваниях, о многотысячном войске, о процветании державы и сохранении ее сокровищ? Все было просто, проще некуда… Хоть порой не имел он ни еды, ни питья, хоть ночевал полжизни под открытым небом, зато делал что хотел!
      Король негромко рыкнул с досады, так ясно вспомнились ему былые дни, но вдруг во сне вздохнула рядом Зенобия, и он замер.
      Нет, всему свое время! И нечего сожалеть о прошлом!
      Внезапно острый слух киммерийца уловил какое-то тихое, едва слышное шуршание. Он приподнялся на локте, стараясь не разбудить Зенобию, осмотрел опочивальню, залитую мягким неярким светом раннего утра, потом взгляд его остановился на двери.
      Дверь! Так и есть! Кто-то топчется за порогом, не решаясь вытащить короля из супружеской постели!
      Конан спустил босые ноги на пол, покрытый пушистым туранским ковром, набросил тунику, встал и, осторожно ступая, направился к двери.
      – Паллантид? Ты, старый пес?
      Командир Черных Драконов переминался с ноги на ногу и страдальчески морщился. Он был уроженцем Гиркании, наемником, прослужившим аквилонским королям не один десяток лет, и лицо имел смуглое, властное, с резкими чертами и орлиным носом. Но сейчас щеки его покрылись бледностью, нос заострился, а густые брови беспомощно свисали над темными помутневшими глазами.