Удача – это женщина

– Все, что ты здесь видишь, Фрэнси, по справедливости принадлежит тебе. Без тебя я остался бы навсегда ничтожеством, ничем.

Она в изумлении посмотрела на Мандарина.

– Мне кажется, что уж кому-кому, а тебе не следует говорить об этом.

Лаи Цин хранил молчание, пока слуги убирали со стола и вносили в гостиную чай в чудесных фарфоровых кувшинчиках.

– Завтра мы отправляемся в Шанхай, – наконец произнес он, – а затем поплывем дальше вверх по реке, пока не доберемся до моей родной деревни.

Фрэнси пришлось удивляться снова – за все время их знакомства Мандарин ни разу не предлагал ей совершить подобное путешествие. Лаи Цин продолжал:

– Я хочу показать тебе место, где я родился и где прошло мое детство, а также храм предков, посвященный моей матери Лилин. Я езжу туда дважды в год, чтобы напомнить себе о своем прошлом – мне не следует забывать, что роскошь, которая меня окружает нынче, явление временное. Я езжу туда, чтобы очистить сердце от суеты и освежить душу. – Он сделал паузу и добавил: – Мне чрезвычайно важно, чтобы ты поехала со мной.

Сказав это, Лаи Цин опустил глаза, словно изо всех сил старался что-то рассмотреть в кувшинчике с ароматным чаем. Озадаченная Фрэнси не могла скрыть своего удивления – видно, сегодня был какой-то особенный день. Ей еще не приходилось видеть Лаи Цина в таком состоянии. Казалось, он не мог избавиться от несвойственной ему неуверенности в себе.

– Разумеется, я поеду с тобой, – сказала Фрэнси. – Для меня большая честь, что ты решил мне показать родные места.

На следующее утро они отплыли в Шанхай, а прибыв туда, пересели на сверкающий белый пароходик, принадлежавший Лаи Цину, – назывался он «Мандарин». Пока они плыли по реке, Фрэнси почти не покидала палубу, громко восхищаясь открывающимися каждую минуту все новыми и новыми великолепными видами, но мандарин в течение всего путешествия хранил странное молчание.

В Нанкине Лаи Цин и Фрэнси сошли на берег, и Мандарин провел молодую женщину по улицам и переулкам, по которым они с сестрой когда-то вместе бежали, скрываясь от работорговца. Фрэнси явственно слышала скорбные нотки в его голосе, когда он говорил о Мей-Линг, и догадалась, что всякий раз, совершая паломничество к родным местам, Мандарин высаживался в Нанкине и бродил по улицам в надежде разыскать сестру, хотя в глубине души был уверен, что это бесполезно.

Великая река величаво несла свои воды. Временами взорам путешественников открывались крутые и высокие берега, и тогда их пароходик казался совсем крохотным, как ореховая скорлупа, временами же берег становился настолько плоским и ровным, что только по зарослям можно было определить, где кончается вода и начинается суша.

Когда они наконец стали подплывать к крохотной пристани, за которой скрывалась деревня Лаи Цина, он спустился в каюту и надел синие вышитые одежды и парадную шляпу с пуговицей из редкого белого жада, закрепленной на верхушке. Красивый белый пароход осторожно приблизился к причалу, и матросы высыпали на палубу, помогая вахтенным пришвартоваться.

На пристани тем временем начала собираться толпа. Затем с борта спустили сходни, и Лаи Цин вместе с Фрэнси сошли на берег. Люди на берегу стояли ошеломленные, молча наблюдая за странной иностранкой в варварском облачении, которая приехала вместе с их знаменитым земляком. Особенно их поразили ее светлые волосы и глаза, сверкавшие холодным синим огнем. Некоторые в страхе отворачивались от нее, потому что никогда до этого не видели белую женщину, некоторые падали ниц перед путешественниками, когда те проходили мимо и Лаи. Цин щедрой рукой раздавал монеты из висевшего у него на поясе кожаного кошелька. Наконец они вышли на тропинку и направились по ней к деревушке, в которой родился Мандарин.

По пути Лаи Цин указывал на некоторые места и предметы, известные Фрэнси до сих пор только по его рассказам. Так, он продемонстрировал ей знаменитый пруд, в котором разводили белых уток и который в этот день напоминал стальную пластину, отражая в своих водах серое пасмурное небо. Увидела она и бесконечные серо-зеленые рисовые поля и детей, работавших на них; место, куда принесли тело младшего брата Лаи Цина, маленького Йена, на растерзание собакам и птицам. И вот, наконец, в отдалении запылал яркими красками и позолотой храм Лилин, где ее душа и душа ее маленького сына наслаждались покоем и общением с душами предков.

От желтой глиняной стены, когда-то опоясывавшей деревню, остались только жалкие кучки камней и мусора, а многие домики наполовину разрушились и выглядели покинутыми. Один только дом старшего брата Лаи Цина на их фоне казался настоящим дворцом – на окнах красовалась натянутая на рамы по зимнему времени прочная рисовая бумага, а из трубы вилась узкая струйка дыма, вертикально уходившая в холодное неприветливое небо. Молодая жена старшего брата, издалека завидев знатных гостей, успела подмести двор и теперь стояла, застенчиво выглядывая из-за спины мужа, ожидавшего младшего брата в дверях – Лаи Цин после первой встречи больше ни разу не переступил порог их дома. Ее глаза расширились от удивления, когда она увидела, что рядом с Мандарином идет женщина с варварским обличьем, а старший брат пробурчал себе под нос: «Когда же, о боги, сын наложницы перестанет наносить ущерб славному имени Ки Чанг Фен? Он додумался до того, что притащил белую девку в дом своих родителей!» Впрочем, эта тирада, естественно, не предназначалась для ушей Лаи Цина – ведь лишь благодаря его деньгам они могли есть каждый день рис до отвала, да еще и наполнять флягу рисовой водкой, что старший брат делал, правда, несколько чаще, чем следовало.

Молодая жена старшего брата тем временем выбежала из-за мужниной спины и преклонила колени перед Мандарином и белой женщиной. Коснувшись земли лбом, она произнесла:

– Добро пожаловать, достопочтенный младший брат Ки Лаи Цин, добро пожаловать, достопочтенная гостья.

Мандарин по-доброму улыбнулся женщине и помог ей подняться с колен. Потом он вежливо поблагодарил жену старшего брата за теплые приветствия. Старший брат также низко кланялся Мандарину, стараясь при этом не смотреть на иностранку, но та странным образом притягивала его взор. Ему еще не приходилось видеть белой женщины, и он решил, что она – уродливейшее существо в мире, а ее голубые глаза, излучавшие непривычный свет летнего неба, могли принадлежать только дьяволу в человеческом облике. Судя же по светлым, почти белым волосам, ей можно было, на его взгляд, дать, по меньшей мере, сто лет.

– Добро пожаловать, младший брат, – проговорил хозяин дома, обращаясь исключительно к Лаи Цину и как бы не замечая Фрэнси. – Ты увидишь, что храм предков Лилин тщательно подметен и содержится в чистоте. К сожалению, позолоту местами сорвало из-за сильных зимних ветров, и мне пришлось потратить определенные средства, чтобы ее заменить. Каждую неделю моя жена ходит в храм твоих предков и в молитве отдает им дань уважения. Сходи, и ты увидишь все собственными глазами.

– Спасибо за сообщение, старший брат, – ответил Лаи Цин. Затем он повернулся к Фрэнси и сказал по-английски: – Это второй сын Ки Чанг Фена от первой жены. Другие уже давно разбрелись по городам в поисках работы, но этот – слишком ленив, да и пьет много. Его молодая жена – добрая женщина, и ей жилось бы гораздо лучше без него, но она – китаянка и, согласно традициям, будет подчиняться своему мужу и никогда не осмелится его бросить, хотя он бьет ее и относится к ней хуже, чем к любой служанке. Такова судьба женщины в Китае.

Фрэнси дружелюбно улыбнулась женщине, и та стыдливо юркнула за спину мужа. Лаи Цин протянул старшему брату небольшой кожаный кошелек, и тот опять принялся низко кланяться и благодарить, а хищное, выжидающее выражение на его лице сменилось масленой льстивой улыбкой.

Жители деревни давно уже собрались и тихо стояли в почтительном отдалении, наблюдая за встречей братьев, но стоило Мандарину и Фрэнси направиться к ним, как они стали отворачиваться и прятать лица, опасаясь, что женщина, которую привел с собой Мандарин, является самым настоящим дьяволом.

По дороге к храму Лаи Цин и Фрэнси повстречали кучку веселых ребятишек, которые, в отличие от взрослых, не испугались «белой дьяволицы», поскольку с ней вместе был Лаи Цин, а он всегда раздавал им монетки и маленькие подарки, доставая их из необъятных карманов широкого синего халата.

Так они добрались до храма Лилин, расположенного, на холме. Увидев его вблизи, Фрэнси едва не вскрикнула от восторга. Алые стены храма блестели, словно обитые атласом, – такой эффект достигался тем, что каждый слой краски после просушки полировали мелкой наждачной бумагой, затем наносили новый слой краски, на него – слой лака, и операция повторялась вновь. Декоративная сквозная резьба по дереву отличалась особенной изысканностью, а загнутые к небу острые законцовки крыши были окрашены в зеленый цвет. Изнутри стены храма украшали мраморные плиты с вырезанными на них иероглифами, обозначавшими имена Лилин и ее двух погибших детей. Иероглифы были покрыты толстым слоем позолоты, которую время от времени подновляли.

Лаи Цин зажег ароматические палочки и, вложив их в небольшие бронзовые держатели, многократно простерся ниц, а затем сказал, обращаясь к Фрэнси:

– Я привел тебя сюда, потому что не могу более жить, отягощая свое сознание грехами. Прошу тебя с терпением и вниманием выслушать мой рассказ. Я поведаю тебе о двух истинах, а после – предоставлю тебе право судить меня по своему усмотрению. – Он глубоко вздохнул и добавил: – Давай присядем в доме моей матери, и я поведаю тебе секреты своей души.

Фрэнси взглянула на мраморную плиту с отливающими золотом иероглифами – все, что осталось от Лилин и ее детей, – потом перевела взгляд на доброе лицо Мандарина и проговорила:

– Мой добрый друг, чтобы ни хранилось в твоей душе, знай, что ты можешь поделиться этим со мной. Не опасайся моего суда, поскольку кто я такая, чтобы судить других? И помни – нет ничего под небом, что могло бы разрушить нашу дружбу и ту любовь, которую я питаю к тебе.

– Посмотрим, – тихо сказал Мандарин.

Рассказ Лаи Цина оказался длинным, и, когда он закончил, в глазах Фрэнси стояли слезы. Ее сердце было переполнено сочувствием к другу. Она раскинула руки и приняла Лаи Цина в свои любящие объятия.

– Спасибо тебе, – прошептала она. – Все, что ты когда-либо совершил, имело своей целью одно только добро. Для меня большая честь иметь такого друга, как ты.

Они покинули храм и начали медленно спускаться вниз по крутой извилистой тропке. Так они и шли вместе – гордый темноволосый китаец в торжественных развевающихся одеждах и светловолосая женщина в простой широкой голубой юбке. Они вернулись к ожидавшему их белоснежному пароходу, который был готов в любой момент отправиться в плавание по маршруту, по которому много лет назад двинулись Лаи Цин и его сестра Мей-Линг, и который Мандарину, после его паломничества в храм предков Лилин с Фрэнси, уже не суждено было никогда повторить.

Глава 36

Фрэнси отплыла из Гонконга в Европу через неделю после путешествия на родину Лаи Цина: Она должна была встретиться в Париже с Энни, а затем они собирались вместе отправиться на поиски стоящей виноградной лозы для прививки своему калифорнийскому винограду. Британский корабль, на котором плыла Фрэнси, был переполнен семьями колониальных чиновников, возвращавшимися в Англию на время отпуска, суровыми пьющими мужчинами, работавшими на каучуковых плантациях в джунглях Малайи, и загорелыми плантаторами с Цейлона, которые занимались выращиванием чайного куста на этой благословенной земле. Кроме того, как обычно, на борту корабля находилась кучка иностранных дипломатов и бизнесменов.

Как тайпан одного из богатейших хонгов, Фрэнси восседала за одним столом с капитаном в окружении наиболее значительных по своему социальному положению пассажиров и вполне справлялась с ролью очень богатой и деловой женщины. Каждый вечер она появлялась в кают-компании одетая скромно, но очень дорого в один из своих парижских туалетов. Волосы она собирала в высокую прическу, куда вкалывала драгоценные булавки из жада, а на шею надевала нитку превосходного жемчуга. И как всегда, ей сопутствовал запах жасминовых духов. Она улыбалась людям, сидевшим с ней за одним столом, и охотно поддерживала беседу, если с ней заговаривали, но никогда не поощряла тех восхищенных взглядов, которыми ее одаривали мужчины, и не задерживалась после обеда ни на минуту. Стоило ей выйти из-за стола и направиться в свою каюту, как оставшиеся тут же начинали судачить о ней и ее богатстве. Впрочем, никто из джентльменов не позволял себе открыто выказывать Фрэнси знаки своего внимания – все знали, что Франческа Хэррисон является наложницей великого тайпана Мандарина Лаи Цина. Фрэнси догадывалась о содержании застольных бесед, но это ее совершенно не волновало – главное, чтобы попутчики не пытались нарушить ее покой.

Корабль тем временем пересек Индийский океан и ненадолго останавливался в Бомбее и Порт-Саиде по пути в Средиземное море. Настроение Фрэнси стало поправляться, как только она увидела заросшие соснами берега Южной Франция. Она пожалела, что у нее не хватит времени, чтобы провести недельку на чудесном курорте в Ницце, где ей предстояло сойти на берег. Но у нее был уже заказан номер в отеле «Риц» в Париже, а Париж во все времена являлся для Фрэнси землей обетованной, куда она стремилась с того самого момента, как начала изучать французский язык с гувернанткой.

Менеджер отеля лично проводил Фрэнси в ее номер, выходивший окнами на рю Карбон, – он был великолепно осведомлен о богатстве и высоком положении в обществе своей новой гостьи. В номере стояли вазы с алыми розами на высоких стеблях, хрустальные блюда со свежими фруктами и бутылка с охлажденным шампанским – дар отеля высокопоставленной посетительнице. Фрэнси тщательно обследовала комнаты, памятуя о наставлениях Энни, и лично убедилась, что пружинная кровать и белье великолепны, а ванная – безупречно чиста. Потом она наконец осознала, что не только номер в гостинице, но и весь Париж в ее полном распоряжении. Поэтому, не желая терять ни секунды, Фрэнси прихватила с собой путеводитель и отправилась исследовать чудеса, которые открывает перед благодарным путешественником столица Франции.

Бак ехал в американское посольство, направляясь прямо из Елисейского дворца, где он, как глава американской торговой миссии, только что имел важную беседу с президентом Французской республики. Бак находился уже три дня в любимом им городе, но ему так и не удалось выкроить ни одной свободной минуты, чтобы насладиться общением с Парижем. Багаж уже был упакован, и через час ему следовало быть на вокзале и отправиться в Шербур, а там пересесть на трансконтинентальный лайнер «Нормандия», который отплывал в Нью-Йорк вечером того же дня.

Бак с волнением смотрел на парижские улицы, буквально припав к оконному стеклу роскошного лимузина. В последний раз он был в Париже вместе с Марианной, но ее интересовали только светские рауты и встречи с крупными политическими деятелями. Баку же хотелось просто побродить по городу, постоять на каждом из великолепных мостов, переброшенных через Сену, медленно вбирая в себя прелесть Парижа. Он мечтал посидеть на лавочке в парке среди каштанов, прогуляться по знаменитым бульварам и насладиться сокровищами Лувра. Он хотел не спеша попивать красное вино в одном из многочисленных ресторанчиков, наблюдая за праздно гуляющими нарядными французами и в особенности, конечно, француженками. И, черт возьми, почему бы и в самом деле все это не осуществить!

В посольстве Бак, неожиданно для себя самого, быстро отменил намеченный рейс в Нью-Йорк, попрощался с послом, вернул багаж в отель «Крильон», из которого уже выписался, и, выйдя за чугунную ограду, окружавшую посольство, неторопливо направился через пляс Де-Ля-Конкорд. Присев за столик в уличном кафе и заказав рюмку «перно», он решил наслаждаться свободой. Он был один и впервые за долгое время мог распоряжаться временем по своему усмотрению. Бак скользнул взглядом по даме, сидевшей за столиком справа от него, и вдруг его сердце екнуло. Она сидела спиной к нему и с глубоким вниманием изучала путеводитель, чуть ли не зарывшись в него лицом, но он узнал бы ее где и когда угодно. Прошел почти год с тех пор, как они с Фрэнси пили вместе чай в Нью-Йорке, а он все еще носил в бумажнике письмецо, которое она прислала ему с благодарностью за подаренную картину. За этот год он побывал в Сан-Франциско несколько раз – чаще, чем это было нужно для дела, – в надежде повстречать Франческу, но Энни Эйсгарт хранила молчание, подобно сфинксу, когда Бак расспрашивал ее о Фрэнси, или отвечала, что та уехала к себе на ранчо. И вот теперь, за шесть тысяч миль от Америки, в Париже, судьба вновь посылает ему встречу с этой женщиной.

Фрэнси, как всегда, выглядела великолепно, и ей очень шел Сиреневый шерстяной жакет, обшитый черным кантом. Короткая юбка открывала стройные ноги, затянутые в черный капрон, а светлые волосы были завязаны на затылке черным шелковым бантом.

Почувствовав, что на нее смотрят, Фрэнси обернулась и увидела Бака.

– Господи, – только и могла сказать она и в смущении уронила путеводитель на землю. – Бак Вингейт. Вот это сюрприз.

Она прикусила губу и раскраснелась, как маленькая. Чтобы скрыть свое замешательство, она наклонилась за книгой, но Бак опередил ее и, передавая путеводитель, задержал ее руку в своей и поднес к губам, чтобы поцеловать, как это принято у французов.

– Тоже не могу себе представить большего сюрприза, – произнес Бак, улыбаясь и глядя ей прямо в глаза. – Вам сейчас не дашь и двадцати, и вы выглядите здесь даже лучше, чем в Нью-Йорке.

Фрэнси от души рассмеялась:

– Тут носится в воздухе нечто особенное, что позволяет женщине вновь почувствовать себя девятнадцатилетней. Это или Париж, или, в крайнем случае, «перно». Но что, собственно, здесь делаете вы?

– Да так, приехал по делам. – Он усмехнулся. – В сущности, я ведь сжульничал. Но идее сейчас я должен был находиться на борту «Нормандии», плывущей в Нью-Йорк, но внезапно мне пришло в голову все изменить, словно по мановению волшебной палочки. Я пробыл в Париже три дня и не успел даже забежать ни в одно из своих любимых бистро. Поэтому я решил отложить отплытие, вновь вселился в «Крильон» и, наконец, встретил вас. Вот и скажите мне теперь, Франческа Хэррисон, что это, если не судьба?

Пока Бак говорил, Фрэнси заметила, глядя на него, что, когда он улыбается, в уголках его глаз собираются крохотные морщинки. Еще она заметила, что седины у него на висках прибавилось, но он по-прежнему энергичен, строен и удивительно привлекателен. Она улыбнулась и сказала:

– Что ж, если это судьба, то почему она сводит нас исключительно на уличных перекрестках?

– Ну, это только потому, что встретить вас в каком-нибудь другом месте просто невозможно. Я, признаться, пытался, но Энни Эйсгарт сделала все, чтобы этого не допустить.

Фрэнси почувствовала, как при этих словах у нее радостно забилось сердце. Между ними с самой первой встречи образовалось своего рода взаимное притяжение. Она знала, что самым разумным было бы распрощаться с Баком и не видеться с ним больше, но с тех пор, как они расстались с Эдвардом, ее ни к кому не тянуло так властно, как к Вингейту. Кроме того, она была в Париже совершенно одна, а ведь этот город – самый прекрасный и романтичный на свете.

Она задорно взглянула на Бака и произнесла конспиративным шепотом:

– До приезда Энни осталось еще четыре дня, – и оба рассмеялись.

– Может быть, дама нуждается в гиде? – шутливо осведомился Бак. – Я к вашим услугам. Мы можем начать осмотр достопримечательностей прямо сейчас.

Он подхватил ее под руку, и Фрэнси больше не сопротивлялась – она почувствовала себя маленькой девочкой, которой ничего не остается, кроме как последовать за более старшим и опытным. Она позволила Баку усадить себя в такси, и они отправились в Лувр, а потом в собор Парижской Богоматери, где слушали хоровое пение в сопровождении органа, а мягкий свет струился внутрь через высокие готические окна и чудесные витражи на стеклах. Они бродили по лавочкам букинистов, жавшихся на набережной Сены, и лишь изредка останавливались, чтобы немного передохнуть и выпить густой крепкий кофе, который подавали в маленьких чашечках из толстого белого фаянса. Когда же он спросил у нее, где бы она хотела пообедать, то Фрэнси, уже ни в чем не сомневаясь, радостно выпалила: «У «Максима», на что он ответил: «У «Максима» так у «Максима». Решено».

Сомнения пришли позже, когда она стояла у раскрытого гардероба и обдумывала, какое платье надеть по такому знаменательному случаю. Она вынимала их одно за другим и, глядя в зеркало, прикладывала к себе, а затем отшвыривала прочь на кровать. Наконец она остановилась на платье из крепдешина цвета морской волны, доходившем ей до щиколоток и свободно струившемся вокруг тела, с длинными узкими рукавами и глубоким прямоугольным вырезом на груди. По углам выреза она вколола две алмазные булавки в форме листиков, а прическу, по обыкновению, украсила гребнями из драгоценного жада. Потом, немного подумав, вынула гребни и распустила волосы. Нет, лучше она просто зачешет их назад и перетянет сзади бантом – как было днем, когда они с Баком встретились. Бросив на себя последний, так сказать, завершающий взгляд в зеркало, Фрэнси решила, что она довольна собой.

Тем не менее, она подумала, что будет неплохо заставить Бака подождать минут десять, и некоторое время прогуливалась по своему просторному номеру, поглядывая на часы, – пусть сенатор не думает, что ей не терпится броситься к нему на шею. Выждав, таким образом, четверть часа, она спустилась в холл, где была назначена встреча. Бак действительно уже ждал Фрэнси, и она, направляясь к нему, снова подумала, что Бак, несомненно, самый красивый мужчина из всех, кого она когда-либо встречала. Сенатор, в свою очередь, встретил ее столь выразительным взглядом, что Фрэнси почувствовала себя тоже самой привлекательной женщиной в мире.

Метрдотель в ресторане «Максим» узнавал влюбленные парочки с первого взгляда, поэтому, увидев Фрэнси и Бака, он сразу же повел их к столику, расположенному в уютной нише, откуда можно было видеть все происходящее вокруг, не опасаясь при этом проявлений излишнего любопытства по отношению к себе. Как только они устроились, метрдотель незамедлительно предложил им шампанского.

Довольная и счастливая Фрэнси с любопытством разглядывала знаменитый ресторан. Если бы не Бак, ей пришлось бы обедать в одиночестве у себя в гостинице.

– Я до сих пор не могу поверить, что мы встретились именно в Париже, а теперь вместе находимся здесь, у Максима», – воскликнула Фрэнси, не в силах справиться с переполнявшими ее эмоциями. Бак встретил взгляд ее сияющих глаз и тихо, но отчетливо произнес:

– Я тоже, мисс Хэррисон.

И в то же мгновение между ними, из глаз в глаза, пробежала вольтова дуга страсти, настолько отчетливая, что оба отвели взгляд.

Первый тост они подняли за Париж, а затем отведали крошечных белонских устриц, поданных на серебряном блюде и обложенных мелконаколотым льдом. Бак рассказал Фрэнси о своей торговой миссии, а она – о путешествии в Гонконг, сохранив, правда, про себя тайны Мандарина, да и свои собственные. Зато они попробовали мусс из белого шоколада, причем у Фрэнси даже глаза округлились от удовольствия, так что Бак не выдержал и рассмеялся. Фрэнси чувствовала, что превращается в раскованную и легкомысленную особу, и все благодаря шампанскому. Она старалась и не могла припомнить, когда вела себя подобным образом, и то и дело смеялась. Такой она не была даже с Эдвардом.

Фрэнси обвела взглядом переполненный зал ресторана. В нем не было ни единого человека, который мог бы ее узнать. И тогда она обратилась к Баку с ехидным вопросом, иронически выгнув бровь:

– Интересно, что сказали бы люди, если бы вдруг узнали, что сенатор от штата Калифорния обедает у «Максима» с печально знаменитой Франческой Хэррисон.

Бак протянул через стол руку и нежно сжал запястье Фрэнси:

– Они бы сказали, что мне очень повезло.

– А что сказала бы Марианна?

Бак задумался, а потом ответил серьезно и решительно:

– Мы с Марианной не любим друг друга, и я сомневаюсь, что вообще когда-нибудь любили. Я уже неоднократно подумывал о разводе. И знаете что? В последний раз эта мысль пришла мне в голову в рождественское утро. Помните? Я ведь обещал, что буду вспоминать вас. – Фрэнси утвердительно кивнула, а Бак продолжал: – Да, именно в рождественское утро. На первый взгляд на нашем празднике присутствовали все атрибуты Рождества – украшенная елка, огонь в камине, многочисленные подарки, от души веселившиеся дети и наши с Марианной так называемые друзья. Но, как и в нашей семейной жизни, в этом празднике, кроме дорогого фасада, ничего не было, а главное – в нем не было души. Бесконечно любимое мной в детстве Рождество превратилось в очередную показуху, и мне захотелось оказаться как можно дальше от этого домашнего спектакля. – Голубые глаза Фрэнси встретились с его глазами, и он произнес нежно и с оттенком грусти: – Мне захотелось оказаться рядом с вами. Фрэнси молча слушала Бака, и тогда он вынул из кармана бумажник и достал ее письмо. Лист истрепался по краям и линиям сгиба, но не узнать его было невозможно. Бак протянул ей письмо.

– Помните это? Ваше письмо теперь всегда со мной – с того самого дня, как я его получил. И поверьте, я не раз задавался вопросом: отчего я ношу его с собой? Но только сейчас, мне кажется, я нашел ответ.

Он положил потрепанный листок на стол между ними и тихо сказал:

– Фрэнси Хэррисон, возможно, мои слова покажутся вам бредом, но должен вам сообщить, что я, по-видимому, в вас влюблен.

Их глаза снова встретились. Фрэнси ощутила в душе одновременно и спокойствие, и сильнейшую радость, буквально захлестнувшую ее. Могла ли она подумать, повстречав Бака в Нью-Йорке, что когда-нибудь наступит этот чудесный день. Однако жизнь научила Фрэнси во всем сомневаться, и она, не отрывая от Бака глаз, недоверчиво покачала головой:

– Но разве такое возможно? Мы ведь едва знакомы.

– Время не имеет к любви ни малейшего отношения.

– Ну, тогда, возможно, волшебство Парижа…

– Я мог бы сказать вам то же самое и в Детройте, – возразил Бак и поцеловал ее руку.

– Но как же распознать, что это действительно любовь? Он снова поцеловал ее пальцы, и Фрэнси ощутила, как по ее спине сверху вниз пробежали крохотные искорки возбуждения.

– Судьбе не задают вопросов, а берут с благодарностью то, что она предлагает.

Она испуганно взглянула на него и пробормотала:

– Мне пора уходить…

Вингейт подозвал официанта и попросил счет. Потом они вышли из ресторана, погруженные в свои переживания и не замечая устремленных на них любопытных взглядов.

Фрэнси хранила молчание и в такси. Она была растеряна – в своей жизни она знала только двух мужчин, но было ли то чувство, которое она испытывала по отношению к ним, любовью?.. «Судьбе не задают вопросов…» – сказал Бак, и когда они подошли к позолоченной клетке лифта, Фрэнси решилась.

– Как вы думаете, что скажут окружающие, если я приглашу сенатора к себе в номер выпить кофе?

Он счастливо улыбнулся и притянул ее к себе.

– Пусть говорят все, что им заблагорассудится.

Лампы, затененные шелковыми абажурами, по-прежнему горели, а бутылка шампанского дожидалась своего часа в серебряном ведерке со льдом. Бак открыл шампанское и разлил его по бокалам, затем поднял свой и сказал:

– У меня есть новый тост, Фрэнси, – за любовь!

Она выпила свой бокал до дна, затем поставила его на стол, взяла Бака за руку и повела в спальню. Тяжелые вышитые шторы были задернуты, и мягкий свет позолотил лицо Фрэнси.

– Я не знаю, что делать, – беспомощно прошептала она.

– А тебе ничего и не надо знать, – так же тихо сказал Бак и заключил ее в объятия.

Ему показалось, что раздевать Фрэнси – то же самое, что открывать суть цветка, отгибая лепесток за лепестком. Он снимал с нее один шелковый покров за другим, пока она, наконец, не предстала перед ним обнаженной, тронув его сердце своей стыдливостью и красотой. Бак нежно прижал ее к себе и стал гладить бархатистую кожу, чувствуя, как она, подобно цветку, раскрывается для его объятий. Ему нравилось ощущать теплую наготу ее тела, а потом, после нежных и страстных ласк, он медленно вошел в нее и столь же медленно и нежно проделал весь путь до обжигающего пронзительного конца.

– Не могу себе представить, что мне придется уехать от тебя именно в тот момент, когда я тебя обрел, – сказал он ей тихо, когда восторги любви сменились приятной, обволакивающей усталостью. – Мне кажется, что именно тебя я искал всю мою жизнь, – он взял ее лицо в руки и долго в него всматривался. – Пожалуйста, не пропадай больше никогда.

– Тс-с, – Фрэнси прижала указательный палец к губам, – так говорить нельзя. – Она выбралась из его объятий и села на постели, отбросив рукой волосы со лба. – Давай хоть некоторое время постараемся ни о чем не думать, а будем наслаждаться тем, что есть.

Она продолжала сидеть, обхватив руками колени, а ее прекрасные золотистые волосы струились по плечам и груди. Бак смотрел на нее во все глаза и думал, как мало в ней самоуверенности и самолюбования, столь свойственных Марианне, – казалось, Фрэнси даже не подозревает о своей красоте, она была естественна с головы до пят.

– Как скажешь, – произнес он, вновь обнимая ее, – кроме тебя, мне никто не нужен.

В его руках она чувствовала себя любимой и защищенной от мира, хотя знала, что долго это не продлится и, следуя логике, этого ни в коем случае не следовало допускать. Но ей было так хорошо, что не хотелось двигаться – ни выбираться из кольца его рук, ни вылезать из кровати, а уж тем более – уезжать из Парижа… Холодная и суровая реальность была позабыта на время, загнана в глубины подсознания. Пусть счастье окажется мимолетным, но пусть все же оно осенит ее своим крылом.