Петля (Инспектор Лосев - 2)

      - Что за разговор! - откликаюсь я с энтузиазмом. - Конечно, пойдем.
      Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.
      Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам присоединяется Валя.
      Раечка со смехом передает ей мой рассказ о "дядюшке", "племяннице" и Косте.
      - Так это же я ему рассказала, - говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко мне: - Вы хотя бы сослались на источник?
      - Их два, - отвечаю я. - Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу, товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. - И я важно вытаскиваю из кармана знаменитую фотографию. - Вот, Игорь Леонидович, та девчонка, которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.
      Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию.
      - Валечка, - говорю я, - а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне сказали, он ухаживал за Верой, - и я пальцем указываю на Павла.
      Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец качает головой:
      - Нет, не помню.
      - Его зовут Павел.
      - Павел?.. Нет, не помню я его.
      - А вы, Игорь Леонидович? - не теряю надежды я.
      Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.
      - Нет, милый мой, что-то не припоминаю, - и мечтательно добавляет: Вот если бы он тоже исчез...
      - Этого еще не хватает, - я машу рукой. - Только не накаркайте, ради бога.
      - Ну, пойдемте же, пойдемте, - торопит нас Раечка. - С этой вашей фотографией наверняка опоздаем.
      Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног. Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного, среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы такую установку и такое везение, конечно.
      Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания Раечка важно говорит:
      - Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два месяца проработали сыщиком...
      - А вы сколько проработали, мадемуазель? - ехидно интересуется Яков Захарович.
      - Но я же не кончила! - возмущается Раечка. - Или прочли бы столько книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в Ирландию? Это же ребенку ясно...
      - Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, - иронизирует Яков Захарович.
      Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие паровозные гудки.
      У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими цветами.
      На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не имеем, наоборот, всегда и всюду - с жестокостью, подлостью, низостью. Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми, кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса душевных сил должно хватить.
      И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? "Если бы вы хоть два месяца поработали сыщиком"? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто и признаться нельзя.
      Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев, доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете доложить?
      Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает - без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем.
      Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали, чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы ее потом своим детям и внукам: "Каждая человеческая жизнь священна и неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец".
      Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль, где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.
      Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж, тем лучше.
      Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит. Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.
      - Чем доволен? - спрашиваю я.
      - Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, - хвастливо сообщает Виктор. - Теперь в счет будущего года уголек даем.
      - Небось и премию вручат?
      - А на кой нам премия? - усмехается Виктор. - Нам почет давай. Портрет в газету.
      - Ну, лишних две-три сотни не помешают, - возражаю я и, усевшись на кровать, тоже закуриваю. - Особенно семейным. Ты передо мной-то не выпендривайся.
      - Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. - Виктор небрежно машет рукой. - Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не снилось. Купить нечего - вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней купаться не будешь.
      - Как это так - нечего купить? - удивляюсь я.
      - А так. Вот, к примеру, "Жигули". Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на "Яву" уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что. Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим, Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен. Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит... - Виктор широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. - Даешь портрет, и точка!
      - Да уж, твой портрет любую газету украсит, - говорю я.
      - А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: "Холостой". Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель - всему голова... Если бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.
      - Так вот, скажи учителю, - в тон ему говорю я, - ты кого-нибудь на этом фото узнаешь?
      И показываю ему ту самую фотографию.
      - Ну-ка, ну-ка!.. - весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает ее у меня из рук. - Страсть как люблю знакомых узнавать.
      Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.
      - Да-а... - наконец с сожалением произносит он. - Не сумел я тогда с ними поехать. А то бы... Нарушил, понимаешь, режим.
      - На губу посадили? - улыбаюсь я.
      - Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь, накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и... Сам понимаешь. Еле потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: "Цыц! Я ж тебя прижигаю". А она слушать не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как навалилась.
      - А что было, если бы ты поехал?
      Виктор сокрушенно вздыхает.
      - Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе даже не представляешь. Во любовь взяла, - он зажимает пальцами горло. - А главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки, понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, - Виктор тычет пальцем в фотографию, назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все. Уехала невенчанная.
      - Здрасьте! - говорю. - Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец. Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном.
      - А я на второй день как встал, так и одумался, - смеется Виктор. Чего же мне за ней скакать?
      - То есть - как одумался?
      - А так. Чего это я вдруг буду жениться! Года мои не вышли. Пузо не залечил. Девку толком не узнал. Легкомыслие это одно курортное, вот и все. Это самый опасный брак, я тебе скажу. Человека надо не на отдыхе узнавать, дорогие товарищи. Все они тут, понимаете, как конфета "Маска" или даже трюфель. Все сладкие, когда оближешь. А если глубже? Какая там начинка?
      Виктор вскакивает со стула и, сунув руки в карманы брюк, возбужденно прогуливается из угла в угол по комнате, упиваясь своим красноречием и словно сам себя заклиная.
      - Значит, ты на этой фотографии Оксану узнал? - спрашиваю я. - Твердо?
      - Ясное дело, она это. Эх, какая девка! Она ж на самом деле в сто раз красивей. Ты сюда даже не смотри.
      В тоне Виктора звучит явное сожаление.
      - А еще кого ты здесь узнаешь?
      - Еще?..
      Виктор подходит к столу и, не вынимая рук из карманов, склоняется над фотографией, как бы заново ее рассматривая. Кажется, в первый раз он никого, кроме Оксаны, там не заметил.
      - Ну, вот Вера стоит, - говорит он, не отрывая глаз от снимка. - Костя, Максим, Павел... Да все тут наши.
      - Кто такой этот Павел?
      У меня нет необходимости непременно запутать Виктора и отвлечь его внимание от интересующего меня человека.
      По-моему, чем проще, тем лучше, и я без всякой радости и увлечения воспринимаю, например, мою теперешнюю "учительскую" легенду, а порой это мне даже неприятно. Ложная романтика хитрости, притворства и обмана в дешевых "шпионских" книжках и фильмах, по-моему, ничего, кроме вреда, не приносит. Ведь получается, кто коварней и хитрей обманет, тот и победит. Безнравственно это. Тут восхищаться нечем, и когда в нашей работе приходится все же хитрить, это всегда неприятно, поверьте мне.
      У Виктора, однако, не закрадывается никаких подозрений и не возникает никаких вопросов в связи с моим интересом к Павлу. Виктор вообще парень искренний, простодушный и открытый. К тому же сейчас он охвачен волнующими воспоминаниями. Видно, эта Оксана все же оставила след в его душе.
      - Павел кто такой? - переспрашивает Виктор, все еще не в силах оторвать взгляд от фотографии на столе. - Ничего парень, вот за этой самой Верой ударял.
      - Тоже жениться собирался? - как можно беззаботнее спрашиваю я. - И тоже курортный роман?
      - Во-во. Именно, - усмехается Виктор.
      Он наконец отходит от стола, усаживается в кресло возле меня и достает сигареты.
      Мы закуриваем, и я задаю новый вопрос:
      - А откуда он, из какого города, не знаешь?
      - Откуда?.. Из Орла, что ли. Или из Воронежа. Не помню уж. Да зачем он тебе сдался?
      Я давно жду этого вопроса и уже готов к нему.
      - Вроде мы где-то с ним встречались, - говорю я. - Ты его фамилии не помнишь?
      - Нет, - подумав, отвечает Виктор. - Не помню.
      - Ну, такой тихий, скромный парень, робкий такой, да?
      - Ого, робкий! - Виктор хохочет. - Мы, знаешь, пошли как-то в театр вчетвером. Оксана-то моя с Верой этой дружила. Видишь, вон, обнявшись, стоят на фото. Ну вот. Вечером, значит, через парк возвращаемся после театра, а на одной аллее шпана собралась. Ну, и на гитаре какую-то похабщину наяривают. Девушки наши, конечно, вперед ходу. Испугались, понятное дело. А Павел так, знаешь, спокойно к ним подходит, гитару забирает и говорит: "Чего ж вы такой божий дар калечите? А ну, слушайте". Да как выдал... Мать честная! Девушки наши в стороне стоят как завороженные. Я, понятно, возле них охрану несу. А ребята те его окружили, рты разинули и не вздохнут, не охнут. Вот как забрал!
      - Что же он спел?
      - Не помню уж. Душевное что-то. Вроде того, что мать, значит, сына из тюрьмы ждет, а он за любовь сидит. Потом гитару отдал и говорит: "Вот, гаврики, мотайте на ус. В тюрьме холодно". И к нам пошел. А ты говоришь робкий.
      Да, Павел начинает обрисовываться. Интересная личность, кажется. Однако пока я не вижу, за что Вера его полюбить могла. За песенки?
      - А какой он из себя? - спрашиваю я.
      - Какой? Ну, длинный такой, худой, - Виктор окидывает меня взглядом. Немного, пожалуй, пониже тебя. Ты уж слишком... Ну, какой еще? Кудлатый такой, глаза черные, цыганские, горячие. И чего я еще заметил, помню, это руки у него как у музыканта, пальцы длинные.
      - Кем работает, не говорил?
      - Профессия у него, знаешь, мировая. Портной. Да еще женский, представляешь? Оксанка ему как-то говорит: "Ой, как я вашей жене будущей завидую. Вот уж оденете". Ну, и смеется, конечно. А он так, знаешь, на Веру взглянул и говорит: "Если в этом все дело, то я вам советую лучше за богатого выходить. И любовь в таком случае не обязательна". А глаза злые, как у пса.
      - А Вере-то он нравился?
      - Кто ее знает. Она, между прочим, молчаливая была, серьезная. Но вроде нравился. Оксана говорила. Да и вместе они всегда были. Вообще-то мы все так и думали, что поженятся, дурачки.
      - Почему же дурачки?
      - Потому, почему я не женился. Вот батя мой говорит знаешь как? Он у меня в колхозе работает. Это уж я с братаном на шахту подался. Так вот, батя и говорит: "Гляди, сын. Жену выбирать, что раньше лошадь. Дело ответственное и на всю жизнь. Никак ошибиться нельзя. Пропадешь".
      Я качаю головой.
      - Смотри с такой философией бобылем не останься. Все так и будешь примерять да отмеривать.
      Странно как-то перемешались в Викторе замшелые, старокрестьянские черты с новыми, городскими, рабочими.
      - Что ты! Мне никак бобылем нельзя. У меня знаешь какой план? Трех ребят иметь! Это вроде как техминимум. Можно и больше. Так что я долго примеряться не буду. Но хозяйка мне нужна на все сто, - он счастливо смеется. - Вот фото в газете будет, тогда и поглядим. Ребята мне так и пишут: "Готовься, Витек, округляй физию, загорай, чтобы в полной форме в газете получиться. И желудок луди, обмывать это дело будем, как приедешь". Виктор неожиданно вздыхает. - Вот, понимаешь, дружат ведь черти, а не уважают.
      - Как так - не уважают?
      - А так. Вот, к примеру, никуда не выбирают. Незрелый, говорят. Каким-то, понимаешь, физоргом сделали.
      - А тебе чего надо?
      - Ну вот ты сам посуди, - Виктор вскакивает с кресла и снова начинает разгуливать по комнате. - У нас в бригаде два депутата горсовета, так? Делегат на областную конференцию, и еще один делегат... забыл куда. Еще. Член бюро горкома комсомола. Член шахткома. Ты чуешь, какой состав? Красное знамя держим.
      - Вот и гордись.
      - А я и горжусь. Но мне ж этого мало. Я, брат, впереди тоже хочу быть. А вот ходу не дают. - Виктор энергично потирает руки. - Ладно. Я им еще спину покажу. Сами меня в президиум выбирать будут, - он победоносно мне подмигивает. - Увидишь. Следи за прессой.
      - Ладно, будущий вождь, - говорю я, - давай ложиться. Вон часто который.
      На этот раз свет мы гасим одновременно.
      Я с наслаждением вытягиваюсь под легким одеялом, но заснуть быстро не удается. С завистью прислушиваюсь я к сладкому посапыванию Виктора. Он уснул, как только положил голову на подушку. Впервые за четыре дня совместной жизни мы с ним так разговорились, и впервые мне так открылся этот парень. Да, я думаю, еще не скоро его выберут депутатом или делегатом, хотя парень он в общем-то неплохой. И знают его там, на шахте, как облупленного.
      А вот в Павле я только начинаю разбираться, даже не разбираться, а только знакомиться с ним. Интересно, почему он тогда связался со шпаной? Хотел порисоваться перед Верой? Самый, казалось бы, естественный вывод. Но что-то мне мешает его сделать. Может быть, сама Вера? А если это была не рисовка, то что же? Как он легко подошел к тем ребятам. И та песня... И его слова насчет тюрьмы... Нет, что там ни говорите, а интересный эпизод рассказал мне Виктор. Неужели этот Павел - портной, дамский портной? Что-то тут не вяжется. А Веры все равно нет. Вера убита. Этим любителем душевных песен и знатоком тюрьмы? Нет Веры...
      Я беспокойно ворочаюсь и не могу уснуть. Это не первая такая ночь. Хоть снотворное принимай.
      И все-таки он приходит в конце концов, тяжелый сон, но, к счастью, без всяких сновидений.
      Утром мы с Виктором делаем зарядку.
      - Эх, без тебя бы нипочем не делал! - признается он. - Уж больно лень.
      А тут мы даже возимся с ним в узком пространстве между кроватями. Виктор парень крепкий, и с ним не просто сладить. И мы добросовестно пыхтим минут десять. А потом с наслаждением плещемся под краном.
      После завтрака меня ждут всякие неприятности по медицинской линии. Во-первых, выясняется, что завтра утром у меня должны взять на анализ желудочный сок, для чего, оказывается, надо глотать какую-то кишку. Кроме того, мне предстоит сдать кучу других анализов.
      Нет, отсюда надо удирать как можно быстрее. Пока цел. Вот завтра Дагир все узнает о Павле, и завтра же меня тут не будет. Но для этого уже сегодня мне надо связаться с Москвой.
      Придя к такому выводу, я после завтрака отправляюсь не на электрофорез, как мне предписано, а в город.
      Не спеша миновав несколько тихих, затененных густыми деревьями улиц курортной зоны, я попадаю на суетливые, шумные, набитые магазинами и учреждениями улицы деловой части города и вскоре, после беглых расспросов, добираюсь до двухэтажного здания городского отдела внутренних дел.
      Я знакомлюсь с дежурным, который обо мне знает и на случай моего звонка или прихода уже проинструктирован.
      Руководства отдела на месте не оказывается, так что представляться мне некому. Дагира тоже в отделе нет. Ответив на мои вопросы, дежурный в свою очередь вежливо осведомляется, никак не выражая своего отношения к затронутому вопросу:
      - Вы, кажется, не должны были к нам приходить?
      - Это мы вначале так решили, - отвечаю я. - Не знали, с какой обстановкой столкнемся. Но теперь все стало ясно. Интересующий меня человек в вашем городе не живет. А пришел я вот зачем. Нужна Москва.
      И даю номер телефона Кузьмича.
      А через несколько минут я уже слышу в трубке его знакомый, сиплый голос.
      Сколько уже раз и откуда только, из каких только городов не слышал я в трудные и счастливые минуты этот знакомый, спокойный голос. Он мне выговаривал и ободрял, порой мне здорово доставалось, порой я только успевал сказать "слушаюсь", получая короткий приказ. И уж совсем редко у нас случались обычные разговоры обо всем. Но случались. Кузьмич понимал, что мне порой необходимо хлебнуть порцию кислорода. Но сейчас... Как говорить мне с ним сейчас?
      Я в двух словах докладываю Кузьмичу ситуацию, прошу отозвать меня подходящей телеграммой из санатория и разрешить лететь в город, где проживает этот Павел.
      - Какой город-то? - сдержанно осведомляется Кузьмич.
      - К завтрашнему дню уточним. Сообщу отдельно. Вылет туда разрешите?
      - А кому еще прикажешь лететь? Сам вот и лети.
      - Как там Откаленко? - через силу спрашиваю я. - Перед моим отъездом он уже шевелил пальцами.
      Кузьмич хмыкает в трубку.
      - Ему сейчас мозгами надо шевелить, а не пальцами. Пальцы, слава богу, в порядке. А вот...
      - Так он вернется к нам?! - бестактно перебиваю я. - Как вы думаете? Возьмете его?
      - С нашей стороны возражений нет. Как пожелает.
      - Что за вопрос! Конечно, пожелает!
      - Тогда все. Что У тебя еще?
      - Мои вам звонили? - поколебавшись, все же спрашиваю я.
      - А как же! И еще начальник мне тот звонил, из министерства, как его?..
      - Меншутин?
      - Во-во. Он самый. - Кузьмич неожиданно усмехается. - Жаловался на тебя. Помощь общественности не принимаешь. Не опираешься. И, оказывается, вообще не умеешь работать. Заменить тебя требовал.
      - А он вам не объяснил, как надо работать? - весело спрашиваю я.
      - Объяснил, как же иначе, - довольно рокочет Кузьмич. - И отчета о проделанной работе тоже потребовал. Словом, вот так. А телеграмма придет тебе завтра утром. Передай дежурному, чтобы сразу сообщил мне, куда ты вылетишь. Ну, будь здоров.
      Я вешаю трубку.
      И некоторое время нахожусь в каком-то размягченном, счастливом состоянии. Неужели мы с Кузьмичом помирились?
      Этот день тянется невозможно долго. Так бывает всегда, когда считаешь часы и минуты, когда тебя гложет нетерпение.
      А под вечер в санатории появляется Дагир. Открыто появляется и разыскивает меня. Он тоже позволил себе расшифровку. Мы уходим в дальний конец сада. Здесь сейчас совсем пусто. К вечеру здорово похолодало. По-моему, вот-вот пойдет снег. Здесь это, говорят, тоже случается.
      Мы с Дагиром заходим в беседку.
      - Ну, так вот, - говорит он. - С утра сижу у вас тут в канцелярии и в архиве. Спина заболела. Курить тоже нельзя.
      - Ты вообще-то обедал? - не выдерживаю я.
      - Обязательно, - кивает Дагир. - И даже успел еще кое-какие справки навести через Москву.
      - Ого! Значит, нашел?
      - Обязательно. Имя - Павел. Это верно. А фамилия - Постников. Место жительства - Горький.
      - Ну да?
      - Конечно. Сам выбирал. Родители у него там. Мать.
      - Что значит - сам выбирал?
      - О! - Дагир многозначительно поднимает палец. - Вот об этом я и звонил в Москву. Парень-то судимый. По части второй статьи двести шесть.
      - Да-а... Злостное хулиганство?
      - Обязательно. И еще побег.
      - Вот это подарочек, - задумчиво говорю я. - А Вера бедная ничего, конечно, не знала. Ну что ж. Завтра лечу в Горький.
      Глава IX
      В ГОСТЯХ У ТЕНИ
      В Горьком все белым-бело от снега и царит собачий холод. Семнадцать градусов ниже нуля. Если учесть, что всего три или четыре часа назад в Тепловодске температура была плюс пять, то перепад получается существенный. А тут еще метель, которая закрутила, не успел наш самолет приземлиться. И нам еще повезло, мы, оказывается, попали в "окно" между двумя метелями. Только поэтому Горький нас и принял, а все самолеты до нас и, видимо, еще долго после нас будут отсылаться бог знает в какие города.
      Да и наш полет был не из самых спокойных, особенно в конце. Самолет швыряло из стороны в сторону как щепку среди темных, рваных туч. Кроме того, он поминутно куда-то проваливался с такой стремительностью, что у самых стойких тошнота подступала к горлу и мутилось в голове.
      Из самолета по вздрагивающему трапу мы спускаемся медленно и осторожно, чувствуя необычную слабость в ногах и легкое головокружение. И тут же нас захлестывает ледяной ветер такой силы, что мы судорожно хватаемся за перильца трапа. От такого ветра да еще и мороза мой плащ спасти не в состоянии. Ну, мог ли я подумать, что меня вдруг занесет сюда?!
      Слава богу, здесь меня тоже встречают. Дагир вчера вечером связался по телефону с Москвой. А Кузьмич двинул сообщение дальше. Наши товарищи всюду привыкли не только сами колесить по стране, но и встречать гостей со всех концов. Одним словом, уголовный розыск. Разве есть более мобильная и динамичная сила?
      Встречают меня Слава Волков и Гарик Смирнов, молодые инспектора уголовного розыска, сами еще толком не знающие, зачем я свалился на их голову.
      Мы не успеваем добраться до машины, как начинает крутить метель, порывы ветра со свистом швыряют в лицо тучи острых, как стекло, снежинок. Все бело становится вокруг. За снежной пеленой исчезают дома, еле видны машины, стоящие на площади, как тени, мелькают вокруг люди. Да и пар от собственного дыхания мешает что-либо видеть. Холод пробирается даже под пальто, которое привезли на аэродром для меня мои коллеги, начинают коченеть руки и ноги. Ну и погодка. Повезло же мне, ничего не скажешь.
      Бросаем мой роскошный курортный чемодан в багажник и сами забираемся в теплое нутро машины. Через стекло снежная круговерть вокруг кажется и вовсе бешеной. Нашему водителю сейчас придется несладко.
      - Трогай, - говорит ему Слава, он отдувается, расстегивает пальто и оборачивается ко мне. - Ну, привез ты нам погодку. Не было еще у нас такого морозца.
      - И такой метели, - вставляет Гарик.
      - Это уж вы мне приготовили, чтобы не злоупотреблял гостеприимством, отшучиваюсь я. - А я бы мог вам привезти пять градусов тепла, если бы попросили.
      - Знать бы, что приедешь, заказали бы, будь спокоен.
      Машина между тем, с трудом высвечивая дорогу желтыми противотуманными фарами, медленно движется по шоссе. Изредка сбоку проплывают, как в замедленной киносъемке, силуэты встречных машин.
      Говорим мы обо всем, кроме главного - цели моего приезда сюда.
      Сквозь снежную пелену за стеклом машины начинают проступать неясные силуэты высоких зданий. Больше становится встречных и попутных машин.
      - Ну, вот и город, - сообщает Слава. - Скоро будем на месте.
      В самом деле, метель как будто стихает, зажатая, рассеченная каменными коридорами улиц. Снег заметно редеет, уже видны шеренги домов, в большинстве новых, светлых, высоких: на широких тротуарах с черными силуэтами молодых деревьев мелькают фигуры прохожих, а рядом с нами по бесконечному проспекту льется поток машин, автобусов и троллейбусов.
      Впереди вспыхнул красный глаз светофора. Поток машин, нетерпеливо урча, замирает. А я склоняюсь к окну, силясь разглядеть, побыстрее ухватить хоть что-то в этом новом для меня городе.
      Громадный все-таки он. Шутка ли, третий по величине город России, рабочая цитадель, так сказать.
      Проезжаем по обширной площади, мимо старинного кремля, совсем не похожего на наш, московский, мимо памятника Ленину, а потом и Чкалову на высоком берегу над заснеженной Волгой. Снова ныряем в лабиринт суетливых, деловых и уже не таких широких улиц старой, видимо, части города, с бесчисленными небольшими магазинами и конторами в кряжистых, давней кладки, когда-то, наверное, купеческих двух- и трехэтажных домах. А вскоре мы вновь неожиданно выезжаем к высокому волжскому откосу и через минуту оказываемся перед новой гостиницей, величаво и одиноко вознесшейся над заснеженной красавицей рекой. В редкой снежной мгле скрывается далекая заречная часть города. Только перед нами уже Ока, поясняют мне ребята, Волга ушла чуть в сторону и немного правее. За мостом видна стрелка, где сливаются обе реки. Я на минуту представляю себе, какая красота открывается с этого места летом.
      После коротких формальностей у окошка администратора мы поднимаемся на шестой этаж и в длинном коридоре находим нужный номер. Гарик не без торжественности щелкает ключом и распахивает дверь.
      Я с большим удовольствием убеждаюсь, что ребята, оказывается, успели тут побывать до меня. На столе приготовлена всякая снедь и даже некая бутылочка "с мороза" тоже.
      Мы раздеваемся и шумно рассаживаемся у стола.
      - Ну, за твой приезд, - говорит Слава.
      - Господи, - вздыхаю я, - как хорошо среди здоровых людей оказаться! Вам бы ту водичку попить.
      Утолив первый голод и закурив, мы делаем перерыв и принимаемся составлять план моих действий в Горьком.
      Между прочим, Слава Волков оказывается начальником отделения в уголовном розыске областного управления, а Гарик Смирнов - из городского отдела уголовного розыска, он-то в первую очередь и призван мне помогать здесь. Слава типичный волжанин, белобрысый, широкоплечий, приземистый, чуть медлительный, даже, кажется, мечтательный и по всем правилам "окающий". А Гарик поджарый, подвижной, черноглазый и курчавый. В компании он, наверное, первый весельчак и певун. Однако сейчас Гарик так же строг и сосредоточен, как и Слава.
      Я подробно рассказываю о смерти Веры, о ней самой, о ее отношениях с Павлом и о нашем пути к нему, длинном, петлистом и небезошибочном. Но теперь уже, судя по всему, ошибки не предвидится, и путь свой мы тут, в Горьком, должны закончить.
      - Итак, первое, что мне требуется, - это исчерпывающие сведения о Павле Постникове, - говорю я и невольно смотрю на часы. - Все, что известно, включая, конечно, и судимость, и побег, и все его художества тут, в городе. Завтра с утра хотелось бы начать работу.