ТРЕБУЕТСЯ ЧУДО. Сказки большого города

      — Кто мы?
      — Я с одним товарищем.
      — С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
      — Один не могу. Сюрприз, — и брякнул трубкой.
      — Псих ненормальный, — беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
      Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет — глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных — этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка — чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта — от скрупулезного расчета. Не человек — арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
      Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату — гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге — Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так — «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух — ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена — толстая, русая, до пояса аж. Стоит — улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
      Алексей отступил на шаг, сказал:
      — Прошу, — и не удержался, добавил. — Не ожидал.
      — Как так не ожидал? — зачастил Давид, влетая в прихожую. — Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу — из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
      — Попробую, — сказала Настасья.
      — Что попробуете? — спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
      — Полюбить, — вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах — заметил Алексей — ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
      — И получится? — Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
      — А это как захотите.
      — Уже захотел, — Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
      — Не спешите, Алексей Иванович, впереди — вечность.
      И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера — целая вечность…»
      — Как вы сказали?
      Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
      — Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон — полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, — и сам потащил в кухню саквояжик.
      Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
      А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
      — Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
      — Кто такая?
      — А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом — не поверишь! — из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
      — Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
      — А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад — ни в жилу. Что у них там в деревне — навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
      — Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
      — Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
      — И не надо.
      — Нет, надо! — голос у Давки стал жестким, начальственным. — Я тебе никогда ничего зря не советовал, все — в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
      — То есть как?
      — Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя — квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
      — В домработницы мне ее предлагаешь?
      — Смотри в корень — в жены.
      — С ума сошел!
      — И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
      — Я-то при чем?
      — Ты и есть армия.
      — А она, выходит, командарм?
      — Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она — баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
      — Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
      — Я о ней всегда помню, — в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. — Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей — тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
      — Ишь, доброхот… — сказал Алексей.
      И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
      — Где стол накрывать?
      — Где? — Алексей пожал плечами. — Я обычно в кухне завтракаю.
      — В-кухне, Алексей Иванович, — улыбнулась Настасья, — готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
 
      Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено — искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды — обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
      Неужто путешествие к концу близится?..
      А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
      — Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
 
      Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше — пусто. Писать он, что ли, разучился?..
      Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
      Алексей крикнул:
      — Настя, вернись!
      Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
      — Ты почему молчишь? — спросил Алексей. — Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
      — Мешать вам не хочу, — безразлично сказала она. — Вы вроде работаете…
      — Именно «вроде», — усмехнулся Алексей, — не прикладая рук…
      — А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки — что еще нужно?
      — Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки — что еще нужно?
      Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
      — Я и не поступала, — спокойно сказала Настасья.
      — То есть как? — опешил Алексей.
      Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное — оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи — в живую Галатею.
      — Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
      — Вруша ты, Настасья, — сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. — Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле — о стирании граней… Сознайся, было?
      — Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
      — А что твое?
      — Мое? — Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. — Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, — она подошла к столу. — Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь — все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, — она подняла два потертых блокнота, — эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.
      Алексей резко поднялся. Стоял злой.
      — А кто тебе позволил подходить к моему столу? — чуть ли не рыком на нее.
      А Настасья — как не слышала.
      — Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, — и пошла прочь. У двери обернулась: — Чай я вам принесу…
      Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные — по темам! — записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
      — Вот стерва! — Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
      — Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, — проклюнулся чертяка. — Пора его кончать, третий раунд на исходе.
 
      И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
      — Стоп! — крикнул рефери.
      Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
      Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
      — Молоток, — сказал тренер. — И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
      А зал скандировал:
      — Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
      Правда, кое-кто и свистел, не без того.
      — Сейчас я тебе один разговорчик представлю, — сообщил черт. — Не отходя от кассы.
 
      И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости — телефонный.
      — Как он? — спросил Семенов.
      — Погулять пошел, — ответила Настасья.
      — Работает? — спросил Семенов.
      — Все время, — ответила Настасья.
      — Ну и что?.
      — Это будет очень хороший роман, — ответила Настасья.
      — А когда? — спросил Семенов.
      — В урочный час, — и Настасья засмеялась. — Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
      Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
      — Везет же Лехе с бабами!
      — С бабами — везло, — обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко — как умела. — А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
      И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
      — Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…
 
      — Не было такого разговора! — страстно вскричала душа Алексея Ивановича. — Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
      — Ну, положим, был, — лениво ответствовал черт, — и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
      Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу — или наверху? — плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
      — Верни меня обратно, черт, — тихо попросила душа.
      Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
      — Так я и знал, — мерзко хихикая, молвил черт. — Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
      Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они — волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
      Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
      — Ты никуда не исчезал? — изумился Алексей Иванович.
      — Еще чего! — невежливо ответил черт. — Мне и здесь неплохо.
      — А как… — приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
      — Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался — я не виноват, — дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
      — Но поговорить, поговорить!
      — Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
      — Она в Москву уехала.
      — Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, — сказал почему-то по-украински и исчез.
      А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
      — Вставай, соня, царство небесное проспишь.
      Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!
      — Ты же в Москве, я слышал.
      — Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее «Бурда» новая, а получилось на час… Спускайся вниз, Таня чай собрала.
      Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго.
      Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась.
      — Что-то чувствую себя хреновато, — пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. — Давление, что ли?
      — Циклон с Атлантики, — объяснила Настасья Петровна.
      — Видел, — проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила:
      — Померить давление?
      — Потом. Я таблетки принял.
      Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай — не обед, зачем по пустякам политесы разводить?
      — Мне тортику можно? — тихонько поинтересовался Алексей Иванович.
      — Съешь кусочек, — Настасья нынче была — сама доброта. — Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем.
      — Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил… Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет?
      Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела — факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало грузным, только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то — деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь — светская дама, попробуй подступись!..
      Она аккуратно поставила чашку на блюдце.
      — Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил.
      — У меня нет сил, — сообщил Алексей Иванович.
      — У тебя нет, — согласилась Настасья Петровна. — Зато у меня пока есть.
      Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил — скромник из скромников:
      — Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?
      — Что ты имеешь в виду? — зная мужа, Настасья заподозрила некий подвох.
      — Ты ко мне сама пришла, я тебя не завоевывал.
      — Не говори глупостей, — вроде бы рассердилась Настасья Петровна, но Алексей-то Иванович за сорок лет жену — назубок и сейчас понял: реплика проходная, своего рода кошачий удар левой в перчатки, если пользоваться боксерскими аналогиями, своего рода отвлекающий маневр с хитрой целью вызвать атаку, заставить противника раскрыться. А чего ж не раскрыться?..
      — Хочешь, напомню твои первые слова, когда вы с Давидом пришли?
      — Напомни.
      То ли еще один тычок левой, то ли и впрямь забыла…
      — Давка сказал: «Полюби его, Настюха, не ошибешься». А ты ответила: «Попробую».
      — Ну и что? Попробовала и полюбила. Не ошиблась.
      — Настасьюшка, я тебя никогда ни о чем не спрашивал. Сегодня впервые. Скажи честно: как вы тогда с Давидом договорились?
      Настасья Петровна с шумом отодвинула стул и поднялась — этакой разгневанной Фелицей.
      — Я тебя не понимаю, Алексей. И разговор мне неприятен, продолжать его не желаю.
      Алексей Иванович смотрел на жену снизу вверх и благостно улыбался.
      — Не желаешь — не надо. Извини, родная… Только замечу: свою славу я еще до войны зацепил. Сам. И представь — удерживал.
      Настасья, которая Алексея Ивановича тоже вдоль и поперек изучила, услыхала в его тихом воркованье нечто опасное, нечто, быть может, грозное, пахнущее бунтом на корабле, что заставило ее мгновенно сменить роль, перестроиться на ходу, выдать примиряющее:
      — Сам, конечно, кто спорит?.. — и с легкой горечью: — Просто я думала, что была тебе помощницей, а выходит… — в душевном расстройстве махнула рукой, безнадежно так махнула, пошла из гостиной.
      И Алексей Иванович всполошился, вскочил, догнал жену — она ему позволила себя догнать! — схватил за руку.
      — Ну, не сердись, Настасьюшка, осел я старый… Сон мне приснился пакостный, ерунда всякая — «из раньше».
      Настасья остановилась, повернулась к мужу, пристально посмотрела в его виноватые глаза, проверила: действительно ли виноватые, не ломает ли комедию? Потом поцеловала в лоб, как клюнула, сказала наставительно:
      — Никогда не верь снам «из раньше». Они врут. И воспоминания тоже врут. Что было, то было, а все, что было — было хорошо.
      — Очень много «было», — машинально заметил Алексей Иванович, имея в виду тавтологию в Настасьином афоризме.
      А Настасья Петровна поняла по-своему:
      — Верно, много. Но все — наше. Общее. Твое и мое… — и вдруг смилостивилась, пошла на уступку: — Хочешь, я опять Давиду позвоню, скажу, чтоб ничего не делал?
      — Позвони, Настасьюшка, прошу тебя. Мне так спокойнее.
      И Алексей Иванович почувствовал себя победителем.
      Но вот вам парадоксы человеческой психики: Настасья Петровна тоже чувствовала себя победительницей. В самом деле, какая разница: видный, заметный, гениальный, талантливый? Все это — слова. А дело-то давным-давно сделано.
 
      — Выходит, зря путешествовал? — ехидно спросил черт, когда Алексей Иванович, отсмотрев программу «Время», поднялся к себе и привычно умостился в кресле у письменного ветерана-работяги.
      — Не зря, — не согласился Алексей Иванович, закуривая тайную вечернюю сигарету и пуская дым прямо в чертячью рожу. Но тот и не поморщился: дым для него — одна приятность. — Спасибо тебе, черт.
      — За что? — черт искренне удивился. — Просил вернуть молодость, жаждал остаться на той полянке, а все ж воротился? Как-то не по-фаустовски получается…
      — Прожитого не исправишь. А спасибо — за вновь пережитое.
      — Как не исправишь? Ты же хотел разрушить музей…
      — Поздно, черт. Силы не те, воля не та. Да и музей уже — не только мой.
      — Значит, все будет по-прежнему: большой человек, повелитель бумаги?..
      — Не трать зря иронию: я себе цену знаю. Сам утверждал: ты — это я. И наоборот.
      — Вроде как больная совесть писателя?
      — Больная, черт. Ты же вернул мне лишь те мгновения, которые и вспоминать-то больно.
      — А приход Настасьи?
      — Разве что это… Так она и сейчас со мной.
      — Ну а не оставил бы ты ее у себя, ушла бы она тогда?
      — Ничего бы не изменилось, черт. Она — это тоже я, только писать не умеет.
      — Выходит, будем доживать?
      — Много ли осталось?
      — Верно, немного, — со вздохом согласился черт. — Только холодно у тебя в музее, — поежился, передернул плечами.
      — Хочешь, я лампочку посильнее вверну? — заботливо спросил Алексей Иванович.
      — Не надо. Дай-ка мне сигаретку, подымлю с тобой, — щелкнул пальцами — между ними возник синий огонек. Черт прикурил, затянулся, пустил дым кольцами. — А ничего табачок, приятный… Так что у нас там с погодой?
      — Сам знаешь: циклон. Область низкого давления, обложные дожди, температура — шестнадцать по Цельсию.
      — Совсем в этом году лета нет.
      — И не говори! Одно расстройство…
      Сигаретный дым плавал по комнате, внизу шептал телевизор, ветер раскачивал деревья в саду, космическая станция «Салют» совершала очередной виток вокруг дождливой планеты, где-то в созвездии Кита готовилась вспыхнуть сверхновая, свет от которой, если верить астрономам, дойдет до нас еще очень-очень не скоро.

ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗДЫ
Городская фантазия

      День какой-то сумасшедший выпал, заполошный прямо день, врагу злому не пожелаешь, всю дорогу — на ногах, на ногах, на ногах, а каблуки тонкие и восемь длинных сантиметров, ходули, конечно, но ходули обвальные, да плюс к тому почти задаром схалявила их Зойка, разве стольник — деньги по нынешним временам? Ой, нет, не деньги, считайте: пятерка — левак поутру, да еще за пятерку рожу скривит, гад; трояк — то, что зовется «шведский стол», хотя шведского там — только официант Свен, который вообще-то эстонец; сигареты у того же шведа недоделанного — еще десятку отдай, но это только для нее, для Зойки, — десятка, потому что она шведа сто раз от метра у себя в пенальчике прятала, отоспаться давала с большого бодуна, а для остального пипла сигаретки — по два червонца, какие ж бабки надо делать, чтобы пристойное курить!.. А поужинать? Если задерживаешься, если заезд большой — еще три чирика; три, да три, да три — будет дырка, а зарплата администраторская — кот наплакал, а пошлый зверь этот скуп на слезы, вот. Впрочем, Зойка на судьбу не в обиде, она ее себе сама выбирала, лелеяла. Грех плакаться, девушка она холостая, самостоятельная, буквально — самастоит на красивых ногах, на обвальных каблуках, ни у кого помощи не просит и не станет. А кто говорит, что администраторы в отелях берут, плюньте тому в рожу: не про Зойку это тем более. Ладно, от конфет там, от цветов, от флакончика парфюма она не откажется, так ведь для себя же, а не на продажу, или передарить кому нужному — полезное дело, приятное настроение…
      Да, ноги.
      Ноги гудели часов с пяти, потому что привалили американы, человек шестьдесят, на выставку то ли компьютеров, то ли станков, а заказ был на сорок, куда, спрашивается, двадцать девать? В холлы на кресла?.. Говоров, умный, так и заявил: пусть ночку на креслах перекантуются, если не предупредили, нашилюди ведь кантуются — и ничего, а у них, кстати, за бугром без предварительного заказа в приличный отель тоже гамузом не вселишься. Говорову славно: указание выдал, сел в «Волгу» и свалил на дачу. А старший администратор отдувайся. Жалко себя…
      Жалко американов. Жалко девочек-регистраторш, которым приказано быть вежливыми и держать улыбку на взводе. Жалко борзых мальчиков из МИДа, которые на всех континентах голубой планеты талдычат про перестройку, которой нет альтернативы. И американам талдычат. Перестройка в державе, перестройка в отеле, двенадцатый этаж приговорили к перестройке, поставили на ремонт — подчистить, что загадили. Зойка бездомную американскую двадцатку — взвод? — уболтала, английский у Зойки легкий, активный, хотя и инязовского розлива, до семи и впрямь на креслах их продержала — «Zoya, darling, Zoya, excellent, what about little party tonight?», «Sure, quys, wait а little, you’ll get your lovely rooms and only after…» — а после семи, кроме нее, в отеле начальства нет, вот она своей хилой властью двадцатый-то этажик и распахни, благо ремонтный конь там еще валяться не начинал.
      Но ноги!..
      — Зоенька Александровна, — это Мария Ивановна, старшая в дежурной смене, лапочка сладкая, заботливая, — вы домой пойдете или здесь заночуете?
      «Заночуете» — не шутка, не подхалимская ирония, у Зойки в пенальчике есть диван, на котором можно спать, на котором как раз и кемарил похмельно вышеупомянутый эстонский товарищ швед.
      — Поужинаю и пойду.
      Бог с ними, с деньгами, однова живем! — села в синем зале за служебный стол, взяла себе по-человечески, коньячку тоже, ела-пила, слушала вполуха, как еще не для публики — рано еще для публики! — тихонько стебали что-то свое и для себя ресторанные крутые лабухи, разомлела, разомлела и домой пошла.
      — Спокойной ночи, девочки.
      — Спокойной ночи, Зоя Александровна! — в один голос из-за стекла регистратуры, хор Пятницкого, блин…
      Швейцар, сука старая, кадровый кагэбэшник из бывших, а теперь застрельщик перестройки и гласности, на собраниях рвет на груди ливрею, толкуя о нравственности, а сам без трех стольников домой не идет, увидел начальницу, Матросовым под фотоэлемент влез — двери перед ней раскрыл:
      — Славно вам почивать, Зоя Александровна…
      А шел бы ты… И такси тут как тут. Села на заднее сиденье, спросила:
      — Ты что, на прикорме у швейцара?
      Морда наглая, кулак — с голову пионера, ржет:
      — Двое детишек, Зоя Александровна, все, замечу, кушать хотят, оглоеды.
      — Откуда ты меня знаешь? Что-то я тебя не помню…
      — Где вам всех упомнить! А мы вас знать должны…
      Ну, должны — и хрен с вами, знайте. Закрыла глаза, попыталась подремать — дорога до Марьиной рощи недлинная, но хоть десять минут, хоть пять… А ноги гудят, как провода под током. Все, завязали: на службе — без каблуков, форма одежды летняя, парадная: кроссовки, шорты, майка, в руке серп, в другой — молот…
      — Куда ты меня везешь, ласковый?
      — Домой, куда…
      — А где мой дом?
      — С утра в Марьиной роще был. Девятый проезд, так?
      — Ну ты жох! А ключа от моей квартиры у тебя нет?
      — Ключа нет… — вроде даже обиделся. И сухо: — А все знать — работа требует.
      Странная работа. Может, он из кагэбэ?.. Да хоть из цэрэу, лишь бы довез.
      Довез.
      С моста развернулись через сплошную осевую, въехали в черный Девятый проезд и встали.
      — Дальше, пардон, некуда, Зоя Александровна, у меня не танк.
      Открыла глаза — вот тебе здрасьте: за день все перекопали, ограду поставили, а на нее — красный фонарь. Кстати, почему красный? Какие такие аналогии имеют место?.. Впрочем, вопрос праздный, бессмысленный, скорее домой, скорее — в койку.
      — Может, проводить? — Большого рвения в голосе таксиста не наблюдалось.
      — Обойдусь.
      — Ну, как знаете… — А сдачи с трояка не дал, вонючка.
      На каблуках по таким рытвинам — туфель не жалеть, а Зойка жалела, туфелек у нее — по счету. Сняла, в полиэтиленовый пакет сунула, пошла босиком, пошла своим тридцать пятым номером по сухой земле, по теплой и рассыпчатой марьинорощинской почве, как по летнему полю, как где-нибудь у сестры в деревне Сафарино по Ярославке, а если зажмурить глаза, то и вовсе как в дальнем-предальнем детстве, когда вообще никаких туфель у Зойки не наличествовало. Однако глаза легко было и не зажмуривать: мгла в Девятом проезде, повторим, стояла египетская, а свет из окон дорогу не слишком освещал. Осень. Двадцать один час с копейками, а темно, как в полночь. Зойка миновала первую девятиэтажку, подгребала уже ко второй, к родимой, как из темноты, из-под еле видного тополя услыхала длинный и явно больнойстон.
      Ей бы опрометью — мимо, в подъезд под кодом, а она, дура, встала и стоит, как неизвестная ей жена неизвестного ей Лота.
      — Кто здесь?
      Стон повторился, но тише, приглушеннее, словно Существо — кто там? человек? зверь? не видать — понемногу слабело, отходя, быть может, в мир иной. Это что же такое я здесь стою, не шибко грамотно, зато взволнованно подумала Зойка. Она уронила — именно так: пальцы разжала и уронила — на асфальт пакет со сторублевыми баретками и сумку с документами, деньгами, всякими причиндалами для марафета, она уже не думала, не помнила ни о туфлях, ни о малых деньгах в сумке, она, человек действия, для оного освободила руки и шагнула к тополю — из темноты, значит, в темноту.