Новое платье короля

– Почему? – удивился Алексей. – Вы же давно совершеннолетняя… Кстати, как давно?

– Мне уже двадцать один, – серьезно сказала Нина. – Старая, да?

– Ужасно, – подтвердил Алексей, – прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером?

– А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера – целая вечность…

Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой.

– Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… – И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.

– Я побежала, – сказала Нина. – Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.

– Вот тебе и раз, – разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: – Называется: приехал к партизанам…

– Черт, черт, где ты? – крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.

– Ну, здесь я, слышу, чего орешь!

– Остановись, мгновенье…

– Погоди, – быстро прервал цитату черт, – не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту – в столицу. Нину не увидишь…

– Я же потом опять прилетел, через месяц.

– Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.

– Почему наврал? Задумал. И написал.

– Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?

– Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.

– Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.

– Дон Жуан, черт.

– Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!..

– Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, – Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. – Вот, как обещал…

– Неужели из Москвы? – ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. – Сладкое… Не забыли…

Они сидели в тесной землянке «для гостей», которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь – один, королем.

– А вот бокалов нет, – огорченно сказал Алексей. – Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?

– Никуда.

На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…

Алексей снял с бутылки фольгу.

– Как открывать? С бабахом или без?

– Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.

– За вас, Нина, – сказал Алексей и поднял кружку.

– Лучше за вас. Вы все-таки гость.

– Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?

– Можем, – улыбнулась Нина. – Наверное, даже должны.

Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.

– Остановись, мгновение… – повторила душа.

– Рано, старик, – грустно ответил черт, – сверхновой еще пылать и пылать…

И, кроме тишины, была темнота.

– Зачем ты появился? – спросила Нина.

– За тобой, – сказал Алексей.

– Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…

– За тобой, – повторил Алексей.

– Пусть это будет правдой.

– Это правда.

– Но ведь война…

– Никакой войны нет!

– Зачем ты соврал, старик? – непривычно тихо спросил черт.

– Я не соврал, – воспротивилась душа Алексея Ивановича. – Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..

– А потом ты улетел в Москву.

– Чтобы вернуться вновь!

– Лучше бы ты не возвращался, старик…

– Пристегнитесь, товарищ писатель, – сказал Алексею радист, выходя из кабины. – Сейчас посадка.

– Спокойно долетели, – ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.

– Еще сесть надо, – философски заметил радист. – А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?

– Верно, радист.

– Забрали бы вы ее в Москву.

– Забрал бы, да она не хочет.

– Ишь ты! – удивился радист. – Не женское это дело – война.

– Война не спрашивает, где чье дело.

– Справедливо… Ну, счастья вам тогда, – и ушел в кабину.

Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней – костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.

Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:

– Целы?

– Вроде бы, – усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. – С благополучным прибытием.

– И вас также.

Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:

– Нина с вами?

Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:

– Осторожнее! Не картошку тащишь… – и пошел к самолету.

Алексей цепко взял его за плечо.

– Стой! Нина где, спрашиваю.

Комиссар обернулся.

– Нина? – в глазах его плясали крохотные языки костров. – Нет Нины, Алеша.

– Как нет?!

– Убили Нину.

– Кто? – Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.

– В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.

– Кто ее пустил на операцию? – Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. – Кто разрешил?

– Она просила… – глухо сказал комиссар. – Мы не ждали засады, думали – без боя обойдется…

– Ты? – Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.

– Ты разрешил?..

Комиссар молчал.

И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:

– Сво-о-олочи!..

– Брэк! – крикнул черт. – Совсем с ума сошел…

Алексей ничего не хотел замечать – только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом – вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой – раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..

И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.

– Стоп! – сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…

– Совсем с ума сошел, – ворчливо повторил черт. – Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?

– Я ничего не соображал, ничего не помнил…

– Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?

– Меня втащили в него. Комиссар приказал…

– Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?

– Я хотел умереть.

– Какие страсти! – вскричал черт. – Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?

– Выжил, – эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.

– Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.

Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли – черные пятна в мутном белом ореоле.

– Они нас не замечают! – крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. – Надо отступать!

– Куда? – тоже крикнул Алексей.

Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.

– Назад, вон туда! – лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.

– А орудие?

Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.

– На себе потащим?

– Вытянем, – кричал лейтенант, – оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:

– Стоять! – солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. – Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…

Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать – метров сто или чуть поболе.

– Заряжай! – приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. – Прямой наводкой!..

Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.

– Попал! – Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. – Давай-давай, ребята!..

– Смотри, майор, – сержант указывал куда-то назад.

Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.

– Ах, гад… – Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. – Стой! – Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.

– Не надо, майор, – испуганно попросил сержант.

– Нет, надо!

Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.

– Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..

Еще один танк двинулся в их сторону.

– Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, – завистливо сказал черт.

– Везло, – откликнулась душа Алексея Ивановича.

– А сержанта убило.

– Мы с тем узбеком остались…

– Помнишь его фамилию?

– Не спросил.

– Зря. Мог бы и написать о нем.

– О других написал.

– Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.

– Есть одна.

– О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.

– У меня не было другого, черт…

И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов – погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов – на свое место, Алексей – напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.

– Сколько не виделись? – спросил Семенов.

– С сорок второго. Давно, – усмехнулся Алексей.

– Чего улыбаешься? Постарел я?

– Да уж не помолодел.

– Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…

– Цацки я заработал, – жестко сказал Алексей.

– Слышал. Читал. Знаю. – Семенов говорил, как гвозди вбивал. – Ленка над твоей повестью полночи проревела.

– Какая Ленка?

– Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…

– Забыл. – Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.

– Увидишь – вспомнишь. Вечером у меня. Идет?

– До вечера дожить надо.

– Теперь доживешь, – засмеялся Семенов. – Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть – люкс. Я такого о войне не встречал.

– Она не о войне, – поправил Алексей.

– То есть? – удивился Семенов.

– Война – смерть, а повесть – о жизни.

– Действие-то на войне происходит.

– Жизнь везде, – отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.

– Может быть, может быть… – протянул он. – А все ж напишешь про войну?

– Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.

– Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман – в самую жилу будет. Стройка – это же твоя тема.

– А что, – сказал Алексей, – можно и махнуть. Не все ли равно?..

– Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, – сказал черт.

– Наверно, так, – согласилась душа Алексея Ивановича.

Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.

– Ну?

– Не нукай, не повезу, – засмеялся в трубке Давка Любицкий. – Когда вернулся, Лешка?

– Вчера ночью.

– И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.

– Шутишь? – Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.

– Ничуть, – Любицкий стал деловым и четким: – Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.

– Кто мы?

– Я с одним товарищем.

– С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.

– Один не могу. Сюрприз, – и брякнул трубкой.

– Псих ненормальный, – беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.

Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет – глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных – этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка – чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта – от скрупулезного расчета. Не человек – арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?

Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату – гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге – Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так – «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух – ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена – толстая, русая, до пояса аж. Стоит – улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.

Алексей отступил на шаг, сказал:

– Прошу, – и не удержался, добавил. – Не ожидал.

– Как так не ожидал? – зачастил Давид, влетая в прихожую. – Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу – из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.

– Попробую, – сказала Настасья.

– Что попробуете? – спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.

– Полюбить, – вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах – заметил Алексей – ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.

– И получится? – Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.

– А это как захотите.

– Уже захотел, – Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.

– Не спешите, Алексей Иванович, впереди – вечность.

И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера – целая вечность…»

– Как вы сказали?

Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:

– Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон – полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, – и сам потащил в кухню саквояжик.

Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.

А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.

– Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.

– Кто такая?

– А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом – не поверишь! – из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.

– Погоди, не юродствуй. Я серьезно.

– А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад – ни в жилу. Что у них там в деревне – навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.

– Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?

– Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.

– И не надо.

– Нет, надо! – голос у Давки стал жестким, начальственным. – Я тебе никогда ничего зря не советовал, все – в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.

– То есть как?

– Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя – квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.

– В домработницы мне ее предлагаешь?

– Смотри в корень – в жены.

– С ума сошел!

– И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.

– Я-то при чем?

– Ты и есть армия.

– А она, выходит, командарм?

– Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она – баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.

– Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.

– Я о ней всегда помню, – в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. – Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей – тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…

– Ишь, доброхот… – сказал Алексей.

И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:

– Где стол накрывать?

– Где? – Алексей пожал плечами. – Я обычно в кухне завтракаю.

– В-кухне, Алексей Иванович, – улыбнулась Настасья, – готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…

Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено – искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды – обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.

Неужто путешествие к концу близится?..

А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:

– Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.

Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше – пусто. Писать он, что ли, разучился?..

Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.

Алексей крикнул:

– Настя, вернись!

Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.

– Ты почему молчишь? – спросил Алексей. – Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…

– Мешать вам не хочу, – безразлично сказала она. – Вы вроде работаете…

– Именно «вроде», – усмехнулся Алексей, – не прикладая рук…

– А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки – что еще нужно?

– Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки – что еще нужно?

Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.

– Я и не поступала, – спокойно сказала Настасья.

– То есть как? – опешил Алексей.

Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное – оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи – в живую Галатею.

– Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.

– Вруша ты, Настасья, – сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. – Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле – о стирании граней… Сознайся, было?

– Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.

– А что твое?

– Мое? – Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. – Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, – она подошла к столу. – Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь – все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, – она подняла два потертых блокнота, – эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.

Алексей резко поднялся. Стоял злой.

– А кто тебе позволил подходить к моему столу? – чуть ли не рыком на нее.

А Настасья – как не слышала.

– Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, – и пошла прочь. У двери обернулась: – Чай я вам принесу…

Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные – по темам! – записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:

– Вот стерва! – Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.

– Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, – проклюнулся чертяка. – Пора его кончать, третий раунд на исходе.

И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.

– Стоп! – крикнул рефери.

Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.

Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.

– Молоток, – сказал тренер. – И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…

А зал скандировал:

– Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!

Правда, кое-кто и свистел, не без того.

– Сейчас я тебе один разговорчик представлю, – сообщил черт. – Не отходя от кассы.

И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости – телефонный.

– Как он? – спросил Семенов.

– Погулять пошел, – ответила Настасья.

– Работает? – спросил Семенов.

– Все время, – ответила Настасья.

– Ну и что?.

– Это будет очень хороший роман, – ответила Настасья.

– А когда? – спросил Семенов.

– В урочный час, – и Настасья засмеялась. – Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.

Грубый Семенов не удержался, воскликнул:

– Везет же Лехе с бабами!

– С бабами – везло, – обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко – как умела. – А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.

И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:

– Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…

– Не было такого разговора! – страстно вскричала душа Алексея Ивановича. – Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!

– Ну, положим, был, – лениво ответствовал черт, – и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?

Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу – или наверху? – плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…

– Верни меня обратно, черт, – тихо попросила душа.

Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.

– Так я и знал, – мерзко хихикая, молвил черт. – Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.

Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они – волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..

Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.

– Ты никуда не исчезал? – изумился Алексей Иванович.

– Еще чего! – невежливо ответил черт. – Мне и здесь неплохо.

– А как… – приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:

– Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался – я не виноват, – дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.

– Но поговорить, поговорить!

– Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.

– Она в Москву уехала.

– Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, – сказал почему-то по-украински и исчез.

А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.

– Вставай, соня, царство небесное проспишь.

Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!