Ты изменил мою жизнь

Я представлял, как по вечерам дети хныкали дома:

– Мама, я не понимаю, куда делись мои деньги…

– О, ты снова не следил за своими вещами! Больше я тебе денег не дам, так и знай!

Но через некоторое время родители давали детям деньги, и маленький Абдель опять собирал урожай.

* * *

В день, когда мне стукнуло десять, учитель вместо подарка на день рождения снова выгнал меня из класса и в очередной раз предоставил возможность проинспектировать куртки одноклассников. Тогда я и обнаружил кусочек картона, который стоил дороже золота. Он был завернут в бело-розовый носовой платок и спрятан в кармане пальто одной из девчонок. На ощупь он казался толще купюры, больше, чем билет в кино, и я никак не мог понять, что это такое. Я вытащил находку из кармана. Фотография! Это был поясной портрет хозяйки пальто – на котором она была абсолютно голой! Признаюсь, давно шарил по карманам, но такого еще не видел. Тем не менее я тут же сообразил, какую выгоду смогу извлечь из этой находки.

– Ванесса! Дорогая Ванесса, кажется, у меня есть что-то, что принадлежало тебе… – Я сделал вид, что дергаю себя за соски. – Кажется, они начали расти?

– Абдель, сейчас же верни фотографию!

– Нет-нет, она очень красивая, я оставлю ее себе.

– Отдай сейчас же, или я…

– Или ты что? Расскажешь директору? Уверен, он тоже захочет посмотреть.

– Чего ты хочешь?

– Пять франков.

– Хорошо. Завтра принесу.

* * *

Но сделка затянулась. Пять франков – слишком мало, и я попросил еще, а потом еще. Это была игра, я веселился как сумасшедший, но Ванесса не могла этого больше выносить и положила конец моим развлечениям. Однажды вечером, когда я вернулся домой, родители сказали:

– Абдель, мы идем в участок.

– Вы хотите сказать, на почту?

– Нет. Нас вызвали в полицию. Что ты натворил?

– Я? Э-э… Ничего! Честно, я понятия не имею…

Я прекрасно знал, что рыло у меня в пуху, но и подумать не мог, что дело в невинных проделках с фотокарточкой. Когда полицейский объяснил, зачем нас вызвали, я с трудом удержался, чтобы не вздохнуть с облегчением.

– Господин Селлу, вашего сына Абделя Ямина обвиняют в вымогательстве.

Белькасим не понимал, о чем речь, да и я сам не врубался, пока не прозвучало имя Ванессы. Нас отпустили после того, как я пообещал завтра же вернуть фотографию владелице. Родители толком ничего не поняли и не задали мне ни одного вопроса. Мы молча вернулись домой. Я не был наказан ни дома, ни в школе.

Много лет спустя я узнал, что директора нашей школы посадили в тюрьму. Помимо прочих дел, он был мошенником и присвоил школьные деньги. Воровать у детей? Какой позор!

5

Каждое утро я завтракал по дороге в школу. Развозчики оставляли продукты у еще запертых дверей магазинов и спокойно отправлялись дальше. Продукты были завернуты в пленку. Достаточно было проковырять ее, и ты получал пачку печенья и банку апельсинового сока.

Я не видел в этом ничего плохого. Все опять лежало передо мной, прямо на земле, стоило только протянуть руку. Всего лишь пакет печенья «Сен-Мишель»; что в этом такого?.. Я делился с Махмудом, Насимом, Аюбом, Макоду, Бокари. Я дружил со всеми мальчишками в Богренеле, среди которых нечасто попадались Мишели, Жаны и Луи. И не потому, что мы были против, – это они предпочитали не смешиваться с нашей компанией.

Я был вожаком и в то же время одиночкой. «Все, кто любит меня, за мной!» – когда я оборачивался, то всегда видел тех, кто откликнулся на этот призыв. Иногда их было даже слишком много.

* * *

Мы торчали на огромных подземных паркингах рядом с нашим полигоном – большим торговым центром; красивые, одетые по последней моде. На нас были правильные вещи: кожаные куртки «Шевиньон», джинсы «Левайс», на шее – шарф «Барбери», адидасовские толстовки с тремя полосками (кстати, они вновь вошли в моду). Особенно я любил поло от «Лакост» – до сих пор испытываю теплые чувства к крокодильчику на кармане рубашки.

К тому времени, когда я наконец попался в магазине «Go Sport», я обчищал его уже не в первый раз. Это было проще простого: я входил, выбирал то, что мне нравилось, в кабинке надевал все на себя, а поверх – одежду, в которой пришел, и уходил. Никто не замечал, что я стал немного толще. В магазинах тогда не было ни охранников, ни сигнализации. Куртки висели на вешалках, а написанные от руки ценники были продеты в петлю для пуговицы.

Потом появились магнитные бирки, которые якобы невозможно снять. Однако с ними можно было справиться с помощью обычной скрепки, нужно только сообразить как. Уж чего-чего, а смекалки и свободного времени у меня хватало.

* * *

Я давно перестал ходить с родителями по воскресеньям в парк Тюильри, в Ботанический сад или Венсенский зоопарк. В воскресенье я дремал перед телевизором, где показывали очередную серию «Старски и Хатч»[15], пока за мной не заходили Ясин, Нурдин или Брахим.

Мы спускались в паркинг и там слонялись – прикидывая, чем заняться, что нового еще попробовать. Торговый центр по воскресеньям был закрыт. Какой облом для тех, кто всерьез решил прошвырнуться по магазинам. Впрочем, постойте… а что нам мешает войти? Вот эта металлическая дверь ведет прямо внутрь. Да ладно, чем мы рискуем?

Ничем. И вот тому доказательство.

* * *

В магазине «Go Sport» рядом с кабинками есть дверь с табличкой «Запасный выход» – белые буквы на зеленом фоне. Если в зале нет какого-то товара, продавец выходит в эту дверь и приносит искомую шмотку. Из этого следуют два вывода. Во-первых, там, за стеной, – склад. Во-вторых, на этот склад можно попасть с улицы; даже тупой инспектор Гаджет сообразил бы.

И вот он, этот выход. Прямо перед нами – металлическая дверь, через такие в кинотеатрах выпускают зрителей после сеанса. Абсолютно гладкая дверь, без единого выступа, без скважины. Значит, открывается она изнутри. И открывается легко – ведь если во время пожара к ней ринутся десятки людей, она должна сразу распахнуться. Конечно, теоретически снаружи ее открыть нельзя. Но – вперед, зубило Гаджета! – я отжал дверь, сунул ногу в щель, а Ясин изо всех сил потянул дверь на себя. И вот мы в пещере Али-Бабы.

А что это за воротца, под которыми мы только что прошли? Что-то раньше такого не видали. Ну и ладно, мы тут вообще-то не на экскурсии. Я убрал зубило в карман, и мы стали осматриваться. Почти все вещи еще были запакованы в пленку. Не очень удобно: как узнать, подходит ли тебе этот фасон? И вообще – твой ли это размер?

– Абдель, посмотри-ка! – Ясин что-то нашел. – Штанцы – офигенчик!

Я поднимаю глаза на Ясина, который стоит передо мной. Ну что сказать, штаны и вправду классные. В отличие от немецкой овчарки, которая скалит зубы у него за спиной. Еще выше – поводок и рука, которая его держит. Почти такая же волосатая, как собака. А дальше – квадратная челюсть и кепка с надписью «Охрана». Что ж, последние сомнения рассеялись.

– Вы оба, сюда! – Охранник хватает Ясина за воротник.

– Но мы же ничего не сделали!

– Заткнись!

Он открывает небольшую дверь – уже со стороны торгового центра – и запирает нас в туалете для сотрудников. Щелк! Оказывается, на двери снаружи есть щеколда!

– Ясин, ты видел? – Меня пробило на истерический смех. – Во дают! Заранее подумали, что в сортире можно устроить тюрьму, если вдруг попадется какой-нибудь воришка. Чтобы место зря не пропадало!

– Кончай ржать! Мы конкретно попали!

– Да ладно, с чего бы это? Мы же ничего не взяли.

– Просто потому что у нас не было времени. И дверь мы все-таки взломали.

– Как взломали? Кто? Ты? Ясин, ты взломал дверь? Нет! И я тоже нет. Она была открыта, мы просто вошли.

С этими словами я открыл бачок и сунул туда зубило. Через несколько минут охранник вернулся с двумя полицейскими, и мы им выдали нашу историю. Они не были дурачками, но не смогли ничего доказать. Охранник вывел нас на улицу тем же путем, каким мы попали внутрь.

– И для справки: вот это – рамка, она подключена к системе сигнализации. Когда кто-то проходит через нее, на посту охранника включается красная лампочка.

– О, круто! Полезная вещь! – Я изобразил восторг при виде этого чуда техники.

– Очень полезная.

Металлическая дверь захлопнулась у нас за спиной. Корчась от смеха, мы вернулись к друзьям.

* * *

Моя самая крупная кража (если оценивать размеры украденного) произошла, когда мне еще не было десяти лет. В магазине «Голубой поезд», все в том же торговом центре в Богренеле, я уцепил автомобиль – потрясающая электрическая игрушка, на ней можно было ездить, как на настоящей машине. Как теперь всё вижу: подняв эту штуку над головой, я стремительно бегу по лестницам – а по пятам за мной гонится директор магазина:

– Стой, ворюга! Остановись!

Немудрено: игрушка стоила бешеных денег.

Мы все на ней катались по нашему паркингу. Вообще-то ездила она не очень хорошо. За такие деньги могла бы и получше.

6

Я вырос тем, кем вырос. И уже не мог измениться. К двенадцати годам не осталось ни единого шанса, что я вдруг стану законопослушным гражданином. Все остальные мальчишки из нашего района стали такими же, как я, – сели на тот же корабль и не сходили на сушу. Даже если бы нас лишили свободы, всего, что у нас было, оторвали друг от друга… Нет, даже и тогда ничего не вышло бы.

Нас нужно было полностью переформатировать. Как жесткий диск компьютера. Но мы не были компьютерами, и никто не смел использовать против нас наше оружие – силу, не подчиняющуюся никаким законам.

Мы очень рано поняли, как устроен этот мир. Париж, Вилье-ле-Бель или еще какое Сен-Пердю-Деламудю – везде одно и то же. Мы, дикари, – против цивилизованной Франции. Нам даже не приходилось сражаться, чтобы отстаивать свои привилегии. Ведь что бы мы ни делали, в глазах закона мы были детьми. Которые ни за что не отвечают. Ребенка оправдывают всеми возможными способами: его чересчур опекали, на него не обращали внимания, слишком баловали, или он рос в нищете… В моем случае это была – цитирую – «психическая травма, вызванная разлукой с родителями».

* * *

В шестом классе я попал в коллеж Гийома Аполлинера в XV округе. Помню свой первый разговор с психологом. Со школьным психологом, разумеется. Прочитав дело Селлу А. Я. – сплошные угрозы исключения и прочие нелестные отзывы учителей, – он что-то возбудился и захотел со мной познакомиться:

– Абдель, ты ведь живешь не со своими настоящими родителями, верно?

– Это мои тетя и дядя. Теперь они мои родители.

– Они стали твоими родителями после того, как настоящие тебя бросили, верно?

– Они меня не бросали.

– Абдель, когда родители перестают заботиться о своем ребенке, это называется «бросить». Верно?

Задолбал этими своими «верно»!

– Говорю вам, они меня не бросали. Они поручили заботу обо мне другим родителям, вот и все.

– Это и значит бросить.

– Но не у нас. У нас так принято.

Психолог вздыхает, не в силах победить мое упрямство. Я решаю немного смягчиться, чтобы он от меня отстал:

– Месье психолог, не волнуйтесь, все в порядке. Нет у меня никакой психологической травмы.

– Нет, Абдель, травма все-таки есть!

– Ну, как скажете…

Одно могу сказать точно: мы, дети района, жили, совершенно не видя краев. Мы никогда не получали ясного сигнала: «вы вступили на опасный путь». Родители молчали, потому что просто не знали, что говорить. Даже если им не нравилось то, что мы делаем, они ничего не могли изменить. В большинстве арабских или африканских семей ребенок набирается опыта самостоятельно, даже если это грозит опасностями. Так заведено. Разговоры о морали, о нравственности оставались для нас пустым звуком. Мы просто не понимали, что это такое.

– Парень, ты свернул на кривую дорожку! – говорили мне учителя, директор магазина, полицейский, который поймал нас в третий раз за две недели.

Ну и чего они ждали? Что мы в испуге воскликнем: «О боже! Я сделал ужасную глупость! Что на меня нашло? Я же разрушаю свое будущее!»

Будущее – это тоже было что-то непонятное, недоступное нашему уму. Мы никогда не думали о том, что с нами будет дальше, ничего не планировали – ни что будем делать сами, ни что сделают с нами. Нам просто было по фигу.

* * *

– Абдель Ямин, Абдель Хани! Мальчики, идите сюда! Вам пришло письмо из Алжира! – звала нас Амина.

Мы ей даже не отвечали. Все это нас уже не касалось. Письмо валялось в прихожей, потом Белькасим наконец открывал его и кратко пересказывал нам.

– Это от вашей матери. Она спрашивает, как дела в школе, есть ли у вас друзья.

– Друзья? – фыркал я. – А ты, пап, как думаешь?

* * *

Нас заставляли ходить в коллеж, и иногда мы даже туда ходили. Мы опаздывали, громко разговаривали на уроках, шарили по карманам и сумкам других детей – просто так, для прикола. Все что угодно становилось поводом посмеяться. Страх, который мы читали на лицах, возбуждал нас, как бегущая газель возбуждает льва.

Но нам не нравилось гоняться за слишком легкой добычей. А вот смотреть, как жертва мечется, подстерегать, выжидать момент, когда она решит, что опасность миновала, слушать, как она торгуется или молит о пощаде, внушить уверенность, что мы не хотим ничего плохого, – и тогда нанести удар…

Короче, прощай, милосердие.

* * *

У меня завелся хомяк. Мне отдала его одна девчонка в коллеже, где я учился уже в пятом классе[16]. Кроме меня никто не хотел его брать. Она, бедняжка, потратила все карманные деньги, чтобы завести друга, но в последний момент не решилась принести его домой. Боялась, что родители будут ее ругать.

– Не надо было его покупать! Отец не разрешает держать животных в квартире, он всегда про это талдычит.

– Не парься, найду я ему новых хозяев.

Хомяк – ужасно забавная разновидность крысы. Он невозмутимо грызет печенье, пьет, спит и ссыт. Моя тетрадь по математике промокла насквозь.

Несколько дней я таскал хомяка с собой в рюкзаке. В классе он вел себя тише, чем я. А когда он начинал пищать, мои приятели поднимали шум, чтобы заглушить его. Они тоже отлично умели нарушать спокойствие.

– Ясин, ты что, защемил палец молнией пенала?

– Простите, мадам, но это был вовсе не палец, и мне очень больно!

Взрыв хохота. Даже юным буржуйчикам из XV округа нравятся наши выходки. Все знают настоящий источник странных звуков из моего рюкзака, но никто нас не выдает. У Ванессы (да-да, у той самой) доброе сердце, она переживает за хомяка.

На перемене она подходит ко мне:

– Абдель, отдай его мне. Я буду за ним ухаживать.

– Дорогуша, животное стоит денег. А как ты думала?

В тот раз вымогательство не прокатило, но я надеюсь взять реванш.

– Ну и пожалуйста. Нужен мне твой хомяк…

Блин, она не ведется. И тут мне в голову приходит коварная мысль. Я продам ей хомяка по частям.

– Слушай, Ванесса, я собираюсь сегодня вечером отрезать ему лапку. Поглядим, как он будет бегать на трех. Хочешь посмотреть?

Голубые глаза Ванессы вращаются в орбитах, как мои трусы в барабане стиральной машины:

– Ты что, псих?! Ты этого не сделаешь!

– Мой хомяк, что хочу, то и делаю.

– Ладно. Я дам за него десять франков. Завтра принесу. Но ты его не тронешь!

– Договорились.

На следующий день Ванесса приносит десять франков. Зажав монету в кулаке, она говорит:

– Сначала покажи хомяка.

Я приоткрываю рюкзак, она отдает деньги.

– Теперь давай хомяка.

– Нет-нет, Ванесса! Десять франков – это только за одну лапку. Если хочешь другую – еще десять франков.

В тот же вечер она приносит деньги к моему дому.

– Отдавай хомяка, хватит уже!

– Нет, моя козочка! У хомяка ведь четыре лапки! Но две последние я продам тебе оптом, всего за пятнадцать. Выгодное предложение…

– Абдель, ты просто засранец! Ладно. Отдай мне хомяка, и в четверг я принесу тебе деньги в коллеж.

– Ну, не знаю, можно ли тебе доверять…

Ванесса покраснела от ярости. Я тоже весь красный – но от еле сдерживаемого смеха. Протягиваю ей вонючий комок меха и смотрю ей вслед. Я бы хомяка и пальцем не тронул.

Через пару недель он умер в новой пятизвездочной клетке. Ванесса не знала, как за ним ухаживать.

* * *

Из коллежа меня перевели в профессиональное училище имени Шеневьера и Малезье в XII округе, где я должен был выучиться на механика. В первый учебный день директор закатил нам лекцию по истории, заодно преподав урок патриотизма:

– Андре Шеневьер и Луи Малезье были в рядах тех, кто защищал Францию от немецких захватчиков во время Второй мировой войны. Вам повезло! Вы живете в мирной, процветающей стране. Если вам и придется сражаться, то лишь ради того, чтобы построить собственное будущее. Желаю вам учиться так же храбро, как воевали Шеневьер и Малезье.

Решено! Уйду в подпольщики, как эти два чувака. На фиг мне сдалась возня с машинным маслом. Мне четырнадцать лет, у меня нет никакой цели, и я дорожу только своей свободой. Еще два года, и им придется оставить меня в покое. Во Франции, когда тебе исполнилось шестнадцать, ты больше не обязан учиться.

Но они отпустили поводья еще раньше. И очень хорошо. У меня нет ничего общего с этим стадом, вместе с которым меня заставляют пастись. Что там была за история с баранами, которую препод по французскому толкал нам в прошлом году? А, да, про баранов Панурга. Короче, этот Панург бросил одного барана в море, а все остальные сами попрыгали за ним. Видели бы вы, с кем мне приходилось тут сидеть. Потухшие глаза, унылые рожи, словарный запас не больше трех слов, одна свежая мысль в год. По два, а то и по три года сидят в одном классе. Морочат преподавателям голову, уверяют, что стараются изо всех сил и обязательно сдадут экзамены, и все в таком же духе. А на поверку – только инстинкты, да и тех всего два: жрать (да здравствует столовка!) и трахаться. Другого слова нет, они сами только так это и называют, и это – самая популярная тема их разговоров.

В этот класс дегенератов попали три несчастные девчонки. Как минимум одна из них точно сдохнет в этих стенах, среди этих дебилов. Или под ними.

Я и сам не подарок. Но насиловать – нет уж, спасибо. Это не для меня. У меня другие игры. На другом поле.

7

У небоскребов Богренеля мы торчали почти круглосуточно. Магазины начали серьезно подходить к вопросу защиты от таких, как мы. Там устанавливали все более навороченную сигнализацию, нанимали охранников, учили продавцов пристально следить за особой категорией покупателей.

Всего за два года уровень защиты магазинов вырос настолько, что мы уже не могли, как раньше, обновлять там свой гардероб. Нужно было или отказываться от прикидов, которые так нам нравились, или расширять зону поиска… И мы стали забирать новые шмотки прямо у богатеньких детишек.

Логичное решение. И очень циничное, признаю. Но тогда я этого не понимал. Не отдавал себе в этом отчета. Я был абсолютно не способен поставить себя на место другого человека – да толком и не пытался. У меня даже мысли такой не возникало. Если бы мне сказали, что тот, кого мы ограбили, переживает, я бы только поржал. На свете не было ничего, из-за чего переживал бы я сам, – а значит, и другим не стоило. Кроме того, эти мажоры и так в рубашках родились.

* * *

В старших классах родители уже не провожали детей до школьных ворот. Как только детишки выходили из своего дома, они сразу становились легкой добычей. Мы выбирали кого-нибудь, кто был модно одет, упакован как надо, и налетали на него вдвоем или втроем. Окружали его на тротуаре и шли в ту же сторону, что и он, – как будто приятели вместе идут в школу. Люди проходили мимо и не видели ничего необычного. Возможно, они даже радовались, глядя на нас: «О, вот как! Этот славный парнишка из хорошей семьи дружит с двумя арабами. У него доброе сердце. Он не отталкивает этих лохматых мальчишек, которые явно живут в гораздо худших условиях».

Прохожие ведь не слышали, о чем мы говорим.

– Кроссовки. Какой размер?

– Что? Какой у меня размер кроссовок? Это еще зачем?

– Отвечай!

– Сороковой.

– О, класс! Подходит. Как раз на меня. Давай сюда.

– Еще чего! Не пойду же я в коллеж в носках?!

– У меня в кармане нож. Ты ведь не хочешь испачкать свой чудесный синий свитер гадкими красными пятнами? Так, сел вон туда!

Я указывал ему на скамью, ступеньку, порог закрытого магазина.

– Пошевеливайся! Снимай кроссовки!

Я запихивал «Найки» в рюкзак, и мы с Ясином уходили. У Ясина уже был сорок второй размер, и ему было все труднее найти подходящую обувь.

* * *

Иногда нож и вправду шел в дело – но только по куртке, никогда не глубже. И избивать приходилось – кулаком или ногами, когда попадался трудный клиент. Мы считали такое поведение глупым: ну зачем ему было нарываться из-за пары кроссовок?..

Несколько раз меня ловили. Час или два я просиживал в полицейском участке, а потом – домой, будто и не было ничего. Французская полиция совсем не так ужасна, как это показывают в кино. Меня никогда не били телефонной книгой по голове. Даже пощечину ни разу не залепили.

Во Франции детей не бьют: не принято как-то. Не били и нас дома у Белькасима и Амины. Помню вот, что у наших соседей иногда поднимался крик. Отец орал на сына и лупил его ремнем. Сын тоже орал – от боли. Мать кричала, чтобы они оба прекратили. Мулуд, Кофи, Секу часто получали по полной программе – так, что потом их несколько дней не стоило хлопать по плечу. И ни в коем случае нельзя было показывать, что ты в курсе, что-то слышал или о чем-то догадался.

Просто делай вид, что ничего не произошло. Кроме того, все действительно оставалось как раньше. Жизнь после порки шла так же, как до нее. Мулуд, Кофи и Секу все так же торчали у подъезда или на паркинге – и так же быстро бегали.

* * *

Я стал чувствовать себя более уверенно и постепенно начал уходить все дальше от XV округа. 10-я линия метро, станция «Шарль Мишель», пересадка на «Одеон», вниз к «Шатле – Ле-Аль». Тут полный интернационал, но больше всего арабов и негров. Некоторые косят под американцев – обжираются гамбургерами, чтобы фигура у них стала такой, как у брейкеров. Этих слышно издалека, они всегда таскают с собой орущие бумбоксы. Бейсболки козырьком назад, штаны самого большого размера, какой только можно найти.

Они ставят бумбокс на землю, прибавляют звук и начинают танцевать. Реальное шоу под грохочущую музыку, которая перекрывает шум голосов.

Все обделывают какие-то свои дела, не обращая внимания на окружающих. Я растворяюсь в этой толпе. Съедаю сэндвич, толкаю с рук куртку «Лакост», пару ботинок «Уэстон», ничего особенного. Наркотиками торгуют не здесь, и этот бизнес меня не интересует. Единственное, что я себе позволяю, – бесить золотую молодежь XVI округа, которая хочет добавить остроты своим вечеринкам. Я продаю им сушеный красный и желтый перец. И хотя ни цветом, ни запахом это совершенно не напоминает марихуану, они безропотно платят.

Я достаю кусочек кленовой коры, отрезаю пластинку. Натираю ее настоящим гашишем, чтобы цвет и запах не вызывали сомнений, заворачиваю в обрывок газеты. У Фонтана невинных ко мне подходит какой-то лох в двубортном пиджаке:

– Есть чо?

– А башли есть?

Сделка состоялась, парень быстро уходит. Представляю себе его рожу, когда он развернет газету. Как достанет из-под матраса папиросную бумагу и табак, чтобы свернуть косяк, и как будет пытаться раскрошить дерьмо, которое я ему всучил. Да он пальцы до крови обдерет. «Ну как, Жан-Бернар, вставляет? – Еще бы, это же клен!»

В подвалах устраивают вечеринки – «зулусские пати», так это называется. Тут все друзья, независимо от национальности. Все друзья, и никто никого не знает. В лучшем случае я в курсе каких-то имен или кличек – точно так же, как для них я Абдель или Мелкий. Не более того. Я не знаю их фамилий, и они никогда не слышали о Селлу. Они зовут меня Мелким из-за моего роста, а не из-за возраста. Мне пятнадцать лет, а тут есть и помладше меня. Есть и девчонки. Некоторые из них понимают далеко не все из того, что происходит, но смутно чувствуют опасность и флиртуют с ней. Им нравятся взгляды парней, которые больше похожи на взрослых мужчин. Они скорее дадут отрубить себе руку, чем откажутся от всего этого. Я могу наблюдать весь этот маленький мир вблизи, но все-таки я к нему не принадлежу. Я то здесь, то там. Сегодня мы с панками тусим в городе, а завтра идет дождь, и я сбываю краденое в подземном переходе.

– Эй, Мелкий! Абдель! Сегодня одна девчонка из лицея Генриха IV устраивает дома вечеринку. Это рядом с метро «Ранела», и предков дома не будет, сечешь?

– А то!

Проникнув на такую вечернику, мы участвуем в общем веселье, пока один из нас не подаст сигнал: пора! И тогда мы уходим, предварительно зачистив территорию. Там всегда можно свистнуть хотя бы новенький видак. Я выдергиваю провода и шнур из розетки, аккуратно все это сворачиваю. Хозяйка дома в ужасе: «Что делают мои новые друзья? Еще пять минут назад все было так мило! Я и подумать не могла! Мерзавцы!» – и запирается у себя в комнате.

Дружбаны мои ржут, глядя, как я спокойно иду по улице и несу под мышкой телик весом с себя:

– Абдель, ну ты красавец!

О да.

* * *

В тот вечер мы болтались на площади Карре; с каре – ничего общего, потому что она вообще-то круглая. Вдруг два парня в глубине площади, у самой стены, начали спорить и ругаться. Мы смотрели на это издалека, близко не подходили: никто никогда не вяжется в чужие дела. Те двое начали драться – ну что ж, обычное дело. Необычной была кровь, которая хлынула у одного из них из распоротого горла. И рис. Белый рис, который вывалился оттуда потом. Этот парень, негр, был мертв. Уж будьте покойны.

В сотую долю секунды мы сорвались с места, как стая голубей. Я не видел лезвия, которое вонзилось в тело. Наверное, оно было прочным, широким, а державшая его рука – крепкой. И решительной.

Вот почему я никогда не имею дела с тяжелыми наркотиками – не употребляю и не торгую. Это может завести слишком далеко. И вот что странно: я ни о чем не задумывался, ни перед чем не останавливался, но всегда знал, что никогда никого не убью из-за денег.

Скоро должны были появиться копы, и я бежал со всех ног. Свидетели убийства рассеялись по улицам и подземным переходам.

Я видел, как голова убитого тяжело упала на плечо. Она была отрезана почти полностью.

Хотя… Нет, я ничего не видел.

8

У нас в квартале народ тоже погибал – от одиночества и отчаяния, как во всех больших городах. Люди кончали с собой, чаще всего – выбрасывались из окна. Каждый раз это было целое событие. В Богренеле нас было несколько сот человек, чуть меньше тысячи. И все друг друга знали.

Любая внезапная смерть становилась чем-то из ряда вон выходящим. Старики, которые уже давно не выходили из квартиры, выползали на лестничную клетку, чтобы поговорить с соседями. Но дело было даже не в разговорах. Одни просто хотели показаться на глаза, чтобы все видели, как они жалеют бедного мсье Бенбудауда, который не выдержал… Другие демонстрировали свою проницательность, рассказывая, почему он покончил с собой, – разумеется, настоящая причина была известна только им.

– Юсеф не мог больше жить один. Он так горевал, когда умерла его жена. Кстати, когда это было?

– Да уже лет пять прошло. Только вы ошибаетесь, это не из-за жены.

Тишина, напряжение, рокот барабанов. Соседи стоят, открыв рты, ждут продолжения.

– Он покончил с собой после того, как сегодня утром получил почту.

– Да? А что там было?

– Вы что, не видели? Когда он упал, он все еще сжимал в руке конверт!

Чистая правда. Старина Юсеф сиганул с восьмого этажа, сжимая в руке письмо из налоговой службы. И сжимал его достаточно крепко, раз уж не потерял по дороге.

Помню еще одного мужика – совершенно спившегося француза, сломавшегося под грузом неудач. Он жил в соседнем подъезде со своей женой, такой же алкашкой. Она ушла от него к другому, и он тоже выбросился из окна. Но дело в том, что он жил на втором этаже… Он переломал кости и лежал на земле, как искореженная кукла, разбросав неестественно вывернутые руки и ноги. Когда приехала «скорая», врачи долго не могли сообразить, как поднять мужика. Его накрыли блестящим золотым термоодеялом. Несчастный рогоносец умер, сияя как звезда.

Еще был случай, над которым мы с приятелями ржали как сумасшедшие, одновременно содрогаясь от омерзения. С седьмого этажа выбросилась жирная Лейла, которая никогда не выходила из дома. Раздался громкий плюх, ее тело разлетелось ошметками, как перезрелый помидор. И снова все из-за любви. Ее муж привел домой новую жену и стал с ней жить. Следующим летом его нашли в постели полуразложившимся. У него был рак, и когда он стал умирать, новая жена просто свалила. Отдыхать. Вернувшись, она заказала полную уборку и теперь живет одна в двухкомнатной квартире.

Мне как-то ужасно не везло. Я почти не бывал дома – хорошо, если появлялся раз в неделю; но каждый раз, когда кто-то из соседей сводил счеты с жизнью, я оказывался в Богренеле. И каждый раз приходилось уносить ноги. Начиналось расследование, а я не хотел лишний раз встречаться с полицейскими.

* * *

Они искали меня из-за того убийства на площади Карре, рядом с метро «Шатле – Ле-Аль». В то время там уже понаставили кучу камер наблюдения, и все попало на пленку. Но изображение было довольно плохого качества; с таким убийцу не опознать. Высокий чернокожий парень в кофте с капюшоном и в кроссовках – таких пруд пруди. А вот меня в полиции узнали. Надо сказать, что мы с копами к тому времени были знакомы – ближе не бывает. Каждый раз, когда я попадался, они держали меня так долго, как только позволял закон, и на прощание говорили: «Скоро увидимся!»