Лашарела

– Правда твоя, Чалхия, – подтвердил молчавший до сих пор Гварам Маргвели. – Больше двадцати лет езжу я по белу свету. И не видел я крепостей в расцветающих государствах, ибо, могучие и грозные, они сами наводят страх на соседей. А вот в слабых странах – крепости на каждом шагу, да что в них толку! От вторжения мощного войска не уберегут ни крепости, ни стены неприступные!

– Вот еще о чем говорил Мхаргрдзели, – продолжал Шалва, – нас, грузин, мало, а вокруг великое множество иноверных, и нам со всеми не справиться. Если, мол, мы хотим одолеть их, вам нужна мирная жизнь, дабы население увеличилось, и тогда мы сможем закрепить за собой покоренные страны, распространяя веру Христову, превращая инородцев в подданных Грузинского царства.

– Не так уж нас мало, – возразил Чалхия. – С тех пор, как большая часть армян с нами, подчинены горские племена, Трапезундская империя зависит от нас, Ширван – наш данник, Адарбадаган, Хлат и Арзрум исправно платят нам дань, – не назовешь Грузию маленьким государством! А мир, о котором говорит атабек, очень скоро придется защищать с мечом в руке. Наш царь станет непобедимым, и дела его пребудут в веках, если он сумеет поставить перед всей страной, ее союзниками и данниками великую цель, если он вселит во всех единую волю, единую мысль, единое стремление.

– Как же может свершить все это наш царь! – вскричал Ахалцихели. – Он ведь не властью владеет, а лишь троном да венцом. Вельможи, а особенно атабек, чрезмерно возгордились. Я бы сказал, что они стали выше самого царя и не подчиняются царскому слову и царской воле.

– И самые непокорные покоряются сильному, могучая десница повергает всякого врага. Мне думается, что у моего воспитанника хватит сил, чтобы взять в свои руки управление страной. Помни, Шалва, всего важнее для царя – ясный разум и живая мысль.

Чалхия и Ахалцихели умолкли, погрузившись в раздумья.

Георгий жадно ловил каждое слово. Его тронули рассуждения о высоком призвании и долге государя.

– С той поры, как Иванэ Мхаргрдзели стал амирспасаларом и получил звание атабека, – снова заговорил Ахалцихели, – он роздал все важные должности своим родственникам и приближенным. Он отобрал верховную власть у мцигнобартухуцеси, лишил его сана первого визиря страны и отстранил от дел.

– Величайшее бедствие для государства, когда один властолюбец распоряжается десятью делами, а десяток честных людей стоит в стороне от управления. За время болезни Тамар Мхаргрдзели удалось забрать большую власть в свои руки, теперь будет нелегко его обуздать.

– Твои мудрые советы и твоя поддержка, Чалхия, были бы очень полезны юному царю. Думаю, ты не захочешь остаться в стороне от той борьбы, которая разгорается между Георгием и вельможами. Если бы ты стал мцигнобартухуцеси, ты бы возвысил и укрепил власть первого визиря страны, как это было в царствование нашего великого Давида Строителя или при Георгии Третьем.

– Меня не привлекает жизнь при дворе, да и силы у меня уж не те, чтобы бороться с сильными мира сего. На своем долгом веку я изведал и славу и унижение. Теперь мне вконец опостылел двор с его церемониями, все эти козни и интриги, чуткий, тревожный сон… Я вернулся к своему народу, полюбил первозданную чистоту, трудолюбие и простодушие. Я не променяю пховскую одежду не то что на наряд визиря, но и на царскую порфиру. Что принесла мне близость к трону? Только лишь горечь. Я понял теперь одно: хотя разумный царь и должен собирать вокруг себя мудрецов, мудрецу должно избегать царей. Лучший из царей тот, кто ищет общества мудрецов, но худший из мудрецов тот, кто стремится все время быть на виду у царя. Я уже немолод, в таком возрасте трудно прельститься роскошью и богатством, они только умножают заботы и связывают крылья. Пусть я нынче беден, но я ближе к родной земле, а от нее и до неба недалеко. Хоть и летаю невысоко, да вижу далеко. Заботы мои невелики, да крылья широки и крепки.

– Счастливец ты, Чалхия! – вздохнул Ахалцихели и, отвернувшись к стене, сомкнул отяжелевшие веки.

"И ты счастливец", – мысленно произнес Лаша. Он осторожно поднялся по лестнице, подошел к приготовленному для него ложу, разделся и лег. Утомленный впечатлениями дня, Георгий тотчас уснул.

Утром, когда солнце стояло уже высоко, царь со свитой тронулись в путь.

Кетеван прижала к груди своего сына Лухуми, свою единственную отраду. Со слезами радости и сожаления провожала она его. Впервые покидал он родительский очаг и ступал на путь славы и величия или, кто знает, быть может, на путь опасностей и испытаний.

Лилэ с Лашарской горы смотрела на едущего впереди свиты царя. Не только взгляд, но и сердце ее устремлялось вслед за всадником, чье величие и блеск околдовали ее. О нем промечтала она ночь напролет, первую в жизни ночь, когда девушка почувствовала себя взрослой.

Толпа людей – конных и пеших – провожала царскую свиту. Песня в честь Лашарской святыни гремела в ущелье и гулким эхом отдавалась в горах.

Помчался Лашарелы конь,

Тряхнув своею черной гривой.

И облака над головой

Сопровождают бег ретивый.

Пусть сердце верных день и ночь

Надеждой полнится счастливой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Довольствоваться малым свойственно людям робким… Желающий сидеть на ковре величия должен печься о больших доходах, а желающий возвыситься и достигнуть венца должен опоясаться поясом дерзания.

«Калила и Димна»

Визири и царедворцы встретили царя у северных ворот столицы. Толпы горожан, вышедших встречать царя, стояли по обеим сторонам дороги. Ветви деревьев были унизаны детворой, глазевшей на пышную свиту. Матери высоко поднимали младенцев и с волнением ожидали появления царя.

Заиграли трубы, и в ворота въехал царь на сером жеребце. В солнечных лучах ослепительно сверкали доспехи Георгия. Жеребец шел рысью, грива его развевалась, и ветер срывал пену с закушенных удил.

Поравнявшись с придворными, царь придержал коня.

Лухуми, ехавший за Лашой, окинул взглядом встречающих и вдруг почувствовал, что кто-то пристально на него глядит. Царский телохранитель обернулся и встретил взор двух горящих глаз. Эти глаза так глядели из-под черных ресниц, словно собирались поглотить юношу. На левой щеке красавицы темнела родинка.

Не выдержав вызывающего взгляда, Лухуми опустил голову и, чтобы не свалиться с коня, схватился за луку седла.

Серый жеребец царя шел медленно. Понурившись, ехал за царем Мигриаули. Когда он наконец поднял голову, то увидел группу знатных горожан, направляющихся с подношениями к царю.

Лухуми поглядел на Шалву Ахалцихели. Тот понял немой вопрос телохранителя, кивком головы позволил допустить горожан и шепотом пояснил:

– Царю подносят дары богатейшие купцы города. Тот, что впереди, купеческий старейшина Шио Кацитаисдзе.

Купцы опустились на колени перед царем. Кацитаисдзе поднес ему драгоценный подарок, поздравил с благополучным возвращением и склонился, чтобы приложиться к полам царской одежды. Георгий подобрал поводья, собираясь спешиться. Лухуми молнией слетел с коня, чтобы поддержать стремя. Но, опустившись на землю, он почувствовал, что наступил кому-то на ноги и испуганно отскочил в сторону.

За его спиной кто-то охнул. Лухуми обернулся и увидел ту самую женщину, которая давеча привлекла его внимание. Вымученная улыбка блеснула на ее побледневшем от боли лице.

– Чуть не раздавил меня, медведь! – прошептала она едва слышно.

В этих словах Лухуми почувствовал больше ласки, чем упрека. Растерявшись, он не сумел даже извиниться – ринулся к царскому коню и схватился за стремя.

Георгий неторопливо спешился, с улыбкой приветствовал вельмож и горожан, приветил каждого, как то подобало его сану, обласкал детей. Затем вновь сел на коня и, миновав городские ворота, направился ко дворцу.

Проехав немного, Лухуми оглянулся. За царской свитой следовали купцы. Взгляд Мигрпаули снова встретился с горящим взглядом черных глаз. Красавица, сидевшая в седле боком, по-женски, ехала рядом с купеческим старейшиной и все так же вызывающе улыбалась Лухуми.

Торели, заметив смущение новичка, чуть отстал от Георгия и, поравнявшись с Мигриаули, прошептал ему на ухо:

– Эта женщина, которую ты едва не раздавил, жена Шио Кацитаисдзе, дочь персидского купца. Она известна не только своей красотой. От отца ей досталось большое наследство, и муженек обязан ей своим богатством.

Католикос в неистовстве терзал свою бороду, меряя быстрыми шагами большую приемную палату Мхаргрдзели.

Еще вчера он получил подробные сведения о том, что происходило на Лашарской горе. Католикос пребывал в ярости. По его мнению, юный царь своим поведением оскорблял христианскую церковь. Поездка на праздник Лашарской святыни, да еще свершение обряда жертвоприношения – это ли не поощрение язычества!

Еще больше возмущало католикоса пожалование Лашарской святыне новых угодий. И это в то время, когда царь не только не жаловал земель церкви, но сильно урезывал ее владения! Пример царя мог отвратить от церкви и народ, влияние христианства могло уменьшиться, а язычество, еще жившее в народе, могло усилиться и начать новую борьбу против истинной веры. Раскол грозил упадком могущества церкви, ослаблением государства.

Католикос, убежденный ревнитель христианства, не страшился схватки за веру даже с самим царем. Осторожный и предусмотрительный, кормчий церкви хорошо понимал, какого сильного союзника приобретало в лице Георгия язычество.

Тревога охватила и Иванэ Мхаргрдзели.

Молодой государь отошел от атабека, окружил себя его недругами, действовал вопреки советам и намерениям многоопытного визиря.

Поездку царя на лашарское торжество Иванэ расценивал как открытое выступление против него самого. Еще бы! Ведь совсем недавно атабек лично расправился с восставшими, примерно наказал мятежников и полностью подчинил их трону.

Великая Тамар по достоинству оценила преданность Мхаргрдзели, осыпала его милостями и благодеяниями. Вся страна, казалось, восхваляла амирспасалара за его искусные действия и военные успехи.

Но нет конца злобе и зависти в этом мире! До слуха атабека уже доходили язвительные насмешки: что-де, вместо того чтобы миром привлечь горцев на сторону царской власти, объединить все грузинские земли и совместно противостоять внешнему врагу, он, Мхаргрдзели, проявил доблесть в избиении своих соотечественников.

На злые наветы атабек не обращал внимания до тех пор, пока его враги – Шалва Ахалцихели и Цотнэ Дадиани, Торгва Панкели и Кваркварэ Цихисджварели – не осмеливались высказывать свои мысли вслух.

Теперь же, когда на грузинский престол вступил Георгий Лаша, все изменилось. Царь приблизил явных противников своего бывшего воспитателя и сделал их своими советниками. Правда, он не мог отнять у атабека его громадную власть – царь для этого был слишком слаб, – но кто мог поручиться за то, что произойдет впоследствии, когда Георгий укрепится?

Лаша с детства отличался упрямством и своенравием. Избалованный родителями, он привык своевольничать и не считаться ни с чьим мнением. Невзлюбив кого-нибудь, он упорствовал в своей неприязни. Но, доверившись кому-нибудь однажды, он полагался на него во всем.

Царевичу шел пятый год, когда Иванэ Мхаргрдзели прибыл к царице в Гегути, где она проводила зиму.

Иванэ пользовался правом входить к царице без доклада. Как раз в момент его прихода Давид Сослан, супруг Тамар, играл с сыном. Став на четвереньки, он изображал коня, а Лаша, усевшись ему на спину, погонял его длинной плетью.

Царь смутился, что Мхаргрдзели застал его за таким занятием. Быстро поднявшись, он взял сына на руки и шагнул навстречу гостю.

Мальчик, разозлившись на пришельца, помешавшего забаве, вцепился ему в бороду.

Несмышленое дитя нанесло жестокое оскорбление герою Басиани, Ниали, Шамхора. Иванэ страшно обиделся, но сдержался и только улыбнулся, беспомощно разведя руками.

Давид с трудом оторвал от него царевича. Избалованный мальчик ревел и снова тянулся к длинной бороде царедворца.

На плач наследника сбежались няньки и мамки; они выхватили Лашу из рук отца и унесли прочь.

Мхаргрдзели, оглаживая растрепанную бороду, успокаивал смущенного Сослана: ребенку-де все простительно.

Тем временем вошла Тамар. Обеспокоенная происшедшим, она усадила визиря рядом с собой и стала извиняться перед ним за сына, чрезмерно избалованного Давидом. Под ласковым взглядом царицы растаяла обида Мхаргрдзели, растворилась боль. Он весь так и просиял.

Какими чарами владела царица Тамар? Один ее взгляд, ласковое слово проливали бальзам на душу этого сурового воина и безжалостного правителя. Иванэ и сам не понимал, в чем причина его безграничной преданности государыне. Может быть, в любви? Но Мхаргрдзели не признавался в этом даже самому себе.

…Тамар вовлекла атабека в любезную беседу, и он перестал чувствовать под ногами землю, витал где-то в облаках. Односложно отвечал царице, не в силах поднять на нее глаза.

Вдруг из соседней комнаты донесся детский плач. Сердце Давида Сослана не выдержало. Даже не извинившись перед посетителем, он сорвался с места и вышел.

Иванэ про себя осудил такую несдержанность, но ничем не выдал своего раздражения. Только пальцы нервно застучали по спинке стула.

Тамар с улыбкой поглядела вслед супругу, который не мог скрыть безграничной привязанности к своему наследнику, и проговорила негромким мелодичным голосом:

– Царь теряет рассудок от любви к сыну… Плач Георгия лишает его покоя, заставляет обо всем забыть.

Иванэ хотел было ответить, что это свойственно всем мужчинам, поздно ставшим отцами, но промолчал и только тихонько, незаметно для царицы, вздохнул.

…Много времени прошло со дня неудачной встречи царевича с атабеком. Лаша подрастал на глазах у Иванэ, и наконец царская чета полностью доверила Мхаргрдзели воспитание наследника. Но ни лаской, ни забавами, ни подарками, ни баловством не смог он снискать любви и доверия своего подопечного.

Царевич с годами все более неприязненно относился к своему наставнику. Внешне он держался с ним очень вежливо. Но за показной любезностью проглядывала враждебность.

Иванэ видел всю тщету своих стараний и побаивался, что может утратить свое влияние при дворе и не осуществить далеко идущих планов усиления своего могущества.

Отчаявшись завоевать сердце наследника, Мхаргрдзели перенес свои честолюбивые надежды на дочь – красавицу Тамту.

Чего же недоставало Иванэ Мхаргрдзели – первому вельможе двора, некоронованному правителю страны? Может, он стремился к царскому венцу?

Красота дочери заронила ему в душу надежду, что он может породниться с царской семьей. Тамта была необычайно красивой, и это в сочетании с добрым нравом и поистине царским воспитанием, а также богатством и всесилием отца позволяло мечтать о том, что корона Багратионов увенчает ее прелестную головку.

Тамта и Лаша росли вместе. Они были очень привязаны друг к другу, но отношения их не походили на любовь. Тогда Иванэ обратил свои взоры на сестру Лаши – Русудан. Если дочь Мхаргрдзели не удостоилась чести занять трон грузинской царицы, то, может, царевна из рода Багратидов станет женой его сына? А там будет видно, как повернется дело. Отчего невестке атабека не ступить на престол своей матери – великой Тамар?

Но и этой мечте не суждено было осуществиться.

Аваг, первенец Иванэ, больше всего на свете любил поесть и выпить. Женщины его не интересовали. К трону и власти он не тянулся. Аваг держался в стороне от дворцовых интриг и укрывался в отцовском поместье от суеты придворной жизни. Да и у Русудан не лежало сердце к сыну атабека. Ей казалось, что ленивый увалень Аваг начисто лишен мужества, и она могла представить его кем угодно, только не своим суженым.

В конце концов Иванэ понял, что и Аваг не принесет величия его дому.

Отказавшись от мысли пристроить дочь и сына, он решил сосредоточить свои силы на том, чтобы укрепить свое влияние на Русудан. Она могла помочь ему удержать в руках кормило власти.

Лаша был неоспоримым и законным наследником престола. Тамар сделала его соправителем сразу после смерти Давида Сослана. Наследник был храбр, крепок духом, хорошо образован, искусен в воинском деле. Но ведь ни один смертный, думал Мхаргрдзели, включая царей, не огражден в этом мире от опасностей. Все может быть… Но желанный случай все не представлялся, а атабек старел, враги его множились, объединялись вокруг царя и уже не стеснялись открытых выпадов против Иванэ.

Мхаргрдзели видел, как юный царь изо дня в день старается принизить его, отстранить от власти, но молча, с напускной покорностью переносил обиды, исподволь готовясь к решающей схватке.

Он знал, что в случае открытого разрыва с царем тот не ограничится лишь отстранением его от государственных дел и изгнанием его из дворца. Враги постараются уговорить царя наложить руку на его владения и огромные богатства.

Лаша был упрям, но как у всякого правителя, выросшего в неге и холе, настойчивости его хватало ненадолго. Случалось, что перед грозящей опасностью он внезапно отступал. Поэтому уверенный в конечной победе атабек терпеливо дожидался решающей схватки.

Он был спокоен и, хотя чувствовал себя оскорбленным больше, чем католикос, внешне не проявлял особого волнения.

…Мхаргрдзели поглубже уселся в кресло и, откинувшись на спинку, чуть прищуренными глазами смотрел куда-то вдаль. Едва заметная насмешливая улыбка играла на его губах.

Католикос неистовствовал.

Он несколько раз во всех подробностях, сильно преувеличивая, пересказывал атабеку то, что происходило на лашарском празднике, но ему не удавалось вывести Мхаргрдзели из равновесия. Под конец он решился прибегнуть к последнему средству.

– Не хотелось мне говорить тебе об этом, – обратился он к честолюбивому вельможе, – но, оказывается, они громогласно распевали песню, сложенную о тебе Руставели, и смеялись над тобой, потешая народ.

Иванэ изменился в лице. Как ни старался, он не смог скрыть волнения.

– Какую песню? Какого Руставели?

Атабек знал, о чем идет речь, но не желал подать и виду, будто ему что-нибудь известно.

– Гм! Какого Руставели? – горько улыбнулся католикос. – Того самого, Шота, стихотворца из Месхети, Христом проклятого! – Не спуская с Иванэ глаз, католикос прочитал:

От гнева позабыв себя,

К нам в горы ринулся Мхаргрдзели,

Детей и женщин убивал

Из пховских гор, долин, ущелий.

Кахети, Картли в страхе ждут.

Имеретины оробели,

А если к нам он повернет,

Нам не увидеть здесь веселья…

Как волк, ощетинился Иванэ, в глазах его сверкнул гнев. Католикос прикусил язык: он выдал себя, показал, что даже глава грузинской церкви знает эту ужасную песню.

Мхаргрдзели и сам слышал ее не в первый раз, но его возмутило, что сам католикос не погнушался повторить эти богомерзкие слова. Какую же известность приобрела эта гнусная песня, если проникла в высочайшие сферы, в святейший храм, врата которого извечно закрыты для грязной болтовни!

Дрожа от гнева и не зная, на ком его сорвать, атабек схватил подвернувшуюся ему под руку дорогую фаянсовую чашку и с силой швырнул ее об стену.

Вдруг с улицы в окна ворвался веселый гомон толпы и звуки бубнов.

Мхаргрдзели кинулся к окну и отодвинул занавеску. По улице проезжал царь со свитой.

Помчался Лашарелы конь,

Тряхнув своею черной гривой.

И облака над головой

Сопровождают бег ретивый.

Пусть сердце верных день и ночь

Надеждой полнится счастливой.

Когда царь со свитой поравнялись с дворцом атабека, Ахалцихели подтолкнул локтем Торгву Панкели и проговорил:

– У него хоромы пышнее царских! Только трона и недостает, а властью и силой он и так превосходит царя!

Между тем католикос тоже поспешил к окну и, приподняв другой край занавески, выглянул на улицу.

– Се грядет Юлиан, царь языческий! – проговорил он злобно, провожая взглядом Георгия, едущего впереди блестящей свиты.

Проезжая мимо дворца, царь невольно вскинул глаза на окна, и взгляд его встретился со взглядом атабека. Заметил он и католикоса.

Оба отпрянули от окна.

– Юлиан Отступник! – скрежеща зубами, процедил католикос.

– Гром небесный поразит его! – гневно отчеканил Мхаргрдзели и, смутившись, что невольно выдал свою тайну, пристально взглянул в глаза католикосу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Придворные и дворцовая прислуга вышли к воротам встречать царя.

Двое молодцов схватили царского коня под уздцы, и Георгий легко соскочил с седла.

Свита спешилась и последовала за ним во дворец.

Двор был вымощен разноцветными мраморными плитами. Отполированные и блестящие, они в первое мгновение ослепили Лухуми. В страхе, как бы не поскользнуться, он осторожно переставлял ноги.

Дворец поразил его своим великолепием. Высокие колонны и порталы, причудливая резьба орнаментов, крытая золочеными дощечками крыша – все приковывало к себе его взгляд, удивляло изысканностью и богатством.

Внутреннее убранство дворца было еще красивее. И Мигриаули словно зачарованный следовал за царской свитой, потрясенный и ослепленный.

В простенке, между колоннами, на позолоченном фоне сверкала мозаика работы искусных мастеров. Мозаика изображала сцены из царствования царицы Тамар, рассказывала о победоносных войнах, о неустанных трудах правительницы. Мраморная мозаика пола показывала богатство и красоту природы Грузии.

Больше всего поразило деревенского парня обилие золота и серебра во дворце. Стены и потолки, пол и колонны во многих палатах казались выкованными из чистого золота и серебра.

Георгий и его приближенные легко и бесшумно ступали по дорогим коврам, устилавшим пол.

У каждой двери, у каждого поворота и прохода стояли тяжело вооруженные исполины.

В приемном зале сопровождавшая царя знать откланялась ему, и все разошлись по разным залам.

Лаша направился к спальным покоям, двери которых тотчас распахнулись перед ним. Лухуми последовал за ним. Царь приказал ему охранять вход в опочивальню и никого не пропускать.

Мигриаули застыл у дверей, окованных золотом, крепко сжимая в руках меч и копье.

Женский смех вывел его из оцепенения. К нему приближались три молодые девушки.

Самая красивая и нарядная из них с громким смехом направилась прямо к царской опочивальне. Подойдя вплотную к дверям, она остановилась, ожидая, что телохранитель распахнет их перед нею. Но могучий страж не шелохнулся. Лицо девушки выразило удивление. Она смерила Лухуми надменным взглядом, и глаза ее на миг задержались на его пестрых ноговицах. На минуту она замерла в недоумении и вдруг звонко расхохоталась.

Богатырь смутился, неуклюже подался вперед и уставился на свои ноги.

Перестав смеяться, девушка потянулась к ручке. Лухуми выпрямился во весь свой гигантский рост и загородил вход.

– Посторонись! – презрительно бросила девушка.

Телохранитель царя даже бровью не повел.

– Говорят тебе, пропусти! – уже сердито проговорила девушка, дернув его за рукав.

Лухуми продолжал стоять, как каменное изваяние.

– Как ты смеешь меня задерживать? Отойди с дороги, не то… вскричала она гневно, топая ногами.

Тут дверь распахнулась, и на пороге появился царь.

Девушка в это время стояла отвернувшись и не заметила появления Георгия.

Царь улыбнулся, незаметно подкрался к ней сзади и прикрыл ей ладонями глаза.

– Это еще что такое! Пустите! Лаша! Лаша, на помощь! – испуганно воскликнула девушка и разрыдалась.

– Да это я и есть!

Лаша опустил руки, повернул ее лицом к себе и заключил в объятия. Мигриаули был ошеломлен неожиданным оборотом дела. Он быстро отошел от двери и опустился на колени, пропуская мимо себя царя.

– Это моя сестра, царевна Русудан. Она может входить ко мне в любое время, – пояснил на ходу Лаша и увлек сестру за собой.

Пристыженный Лухуми с трудом поднялся с колен и, борясь с головокружением, застыл перед дверью.

Смутное томление теснило ему грудь. Перед глазами стоял образ царевны с гордо закинутой головой и прикушенными губами. Как же он так оплошал не узнал сестру царя! Опозорился в первый же день! Что подумает царь?! Что скажут придворные, слуги, стражники!..

Мысли Лухуми унеслись далеко, на Лашарскую гору, и в памяти возникла девушка в голубом… Лилэ… А что сказала бы Лилэ и где она теперь? Как не похожа скромная и застенчивая тушинка на своевольную и решительную Русудан. А кто из них все же красивее: Лилэ или Русудан? Эта мысль невольно запала в голову Лухуми, и он начал сравнивать обеих девушек. Лилэ тоненькая, стройная, а Русудан больше похожа на зрелую женщину. Лилэ смуглая, черноглазая, Русудан белокожая, с голубыми глазами. Лилэ застенчива, Русудан – гордая, смелая…

Дверь вновь отворилась. Прислонившийся к ней Лухуми покачнулся и едва не упал. Он вздрогнул, словно боясь, что в его мысли кто-нибудь проникнет, и, опустив глаза, почтительно склонился перед Лашой и Русудан.

Царевна успела позабыть о своем огорчении и опять была весела. Поравнявшись с Лухуми, она задержалась на миг и проговорила:

– Царю так понравилась твоя родина, пховец! Ты тоже поклоняешься Лашарской святыне?

Лухуми молчал, не зная, что ответить.

– Как могуч твой телохранитель, Лаша! Гляди, какие у него богатырские плечи, я даже с места не смогла его сдвинуть! – снова защебетала Русудан.

– Он просто герой, Русудан. Ты бы видела, как он сражался один против трех хевсуров! – похвалил Георгий юношу, покрасневшего то ли от радости, то ли от смущения.

Лукавая улыбка пробежала по лицу Русудан.

– А ты должен знать, что во дворце не носят мужицкую одежду! Смени это тряпье! – бросила она Лухуми.

Царь кивком головы подтвердил повеление сестры.

Дворцовые слуги накормили Лухуми, потом повели его в баню и сдали с рук на руки терщику. Лухуми опасливо переставлял свои огромные босые ступни по разноцветным плитам пола. Блаженно растянувшись в мраморном бассейне, наполненном теплой водой, он с любопытством принялся разглядывать узорчатые стены бани.

Когда он распарился, снова вошел терщик и, остановившись у порога, кашлянул, давая о себе знать. Хриплый кашель гулко отозвался под сводчатым потолком.

Терщик велел Лухуми лечь на гладко отполированную скамью, а сам бесцеремонно вскочил ему на спину и принялся растирать его разгоряченное тело.

Сначала Мигриаули стало не по себе от такого непочтительного обращения, но позже он почувствовал приятную истому во всем теле.

– Ты грузин? – спросил он, улыбнувшись, терщика, который, словно черт, восседал на его спине.

– Не знай! – коротко отрезал тот.

Странный ответ удивил Мигриаули.

– Почему ты такой худой? – снова задал он вопрос.

– От баня! – так же коротко отозвался терщик. Было очевидно, что он не расположен к беседе с царским телохранителем.

Лухуми замолчал, но одна мысль все же донимала его.

– Уж если слуги моются в таких банях, в каких же должны мыться цари! – обратился он опять к неразговорчивому банщику.

– Не знай! – резко прозвучало в ответ. Шлепнув Мигриаули по спине, терщик велел ему спуститься в бассейн.

– Давно не мылся? – спросил он.

– В реке нашей каждый день купался, – смущенно ответил Лухуми.

– Река – вода холодный, грязь не отмоешь.

Наконец терщик закончил возиться с Лухуми и, буркнув что-то вроде "на здоровье!", покашливая и постукивая деревянными сандалиями, вышел из бани.

Вместо него тотчас же появился какой-то юноша. Брови его были тонко подведены, словно у женщины, и шел он странной кокетливой походкой. В руках он держал какие-то шкатулки и баночки. С предупредительной улыбкой юноша опустился на скамью рядом с Лухуми. Открыв свои коробочки, он растер на ладони благовония и стал умащивать ими нагое тело Мигриаули. Тому не очень понравился одуряющий запах мазей, но, решив, что, вероятно, так принято во дворце, он покорился.

Когда дело дошло до волос, Лухуми запротестовал.

– Такой приказ! – коротко пояснил прислужник, смазывая жесткие, как щетина, волосы Лухуми. Потом накинул на него дорогой восточный халат и потушил свечи.

– Почему тушишь? – удивился Лухуми.

– Следуй за мной, – прошептал незнакомец и взял Лухуми за руку.

Лухуми недоверчиво пошел за ним. Они долго шли в темноте. Вот проводник провел богатыря за занавес и, отпустив его руку, исчез.

– Куда ты, братец? – окликнул его Мигриаули, шаря руками по стене.

– Сюда, Лухуми! – услышал он женский голос.

Лухуми прислушался – голос казался знакомым.

– Не бойся, иди сюда, – вновь услышал он шепот.

– Кто ты? – воскликнул удивленный Лухуми и осторожно двинулся в ту сторону, откуда раздавался призыв.

Сделав несколько шагов, он наткнулся на кого-то. Лица и фигуры в темноте нельзя было разглядеть, и только по прикосновению нежных длинных пальцев, он почувствовал, что это женщина. Лухуми во мраке последовал за незнакомкой. Вот она остановилась и нагнулась, – очевидно, села.

– Присаживайся, – услыхал Лухуми.

Он опустился на тахту и вдруг вспомнил, что он почти не одет, а рядом – незнакомая женщина. Лухуми поежился от смущения.

– Научи меня вашим ласкам – цацлоба, – прошептала женщина и приникла к мочке уха Лухуми страстным поцелуем.

У Лухуми потемнело в глазах, он обнял и притянул к себе женщину.

– Тише… Осторожно… Поломаешь мне ребра, медведь! – шептала она, обвивая руками шею Лухуми.

"Медведь!" Не в первый раз за сегодняшний день слышал он это слово и этот голос. Но где? Впрочем, сейчас было не до воспоминаний.